Горячо — холодно

Прошлое.

***

Обычно я вежливо отказывалась от приглашений на дни рождения ординаторов-однокурсников. Все эти шумные дружеские пьянки в клубах — не про меня, я предпочитаю уютные посиделки в четырёх стенах, желательно, с минимумом приглашённых. Под минимумом я понимаю скорее их отсутствие. Но в этот раз имениннице Кате как-то удалось меня уговорить — она обещала не сильно разгуливаться, хотя мне, наверное, не стоило всё-таки ей верить — в «Метелице» не разгуляться было невозможно. Вечером в пятницу тут не протолкнуться, и я бурчу сочетание из ругательств себе под нос — пожалела о том, что согласилась, ещё до официального начала торжества. Наш однокурсник Игорь пробирается через толпу с огромным медведем на перевес, и я на автомате закатываю глаза — зачем будущему хирургу плюшевый Тедди в человеческий рост? Но Катя, кажется, в восторге — её лицо озаряет широченная улыбка, и на мгновение я чувствую себя самым ужасным в мире человеком — умение радоваться мелочам представляется мне какой-то недостижимой панацеей от всех жизненных передряг. — Мартини будешь? — спрашивает Маслова, наклонившись к моему уху. Я кривлю лицо и качаю головой — такие напитки не для меня. Я предпочитаю, что покрепче — от вина, пива, и тем более, от шампанского мне всегда становится плохо, и желание вновь проделывать упражнение по проверке тенденции, сложившейся ещё в школе, отсутствует напрочь. — Мы с Машкой сёдня по вискарику, — Саша Волков также наклоняется чуть ближе ко мне, перегибается через стол, и хитро подмигивает, я ухмыляюсь в ответ — один стаканчик можно. У Катьки день рождения, мы почти закрыли зимнюю сессию, и я всё ещё не имею за плечами ни одной четвёрки — сочетание всех перечисленных праздников неплохо было бы обмыть. Несколько мучительно долгих минут спустя мы через бой отбиваем наш столик обратно у компании чересчур овеселевших незнакомцев и усаживаемся вокруг закруглённой столешницы с напитками на перевес — вечер постепенно становится не таким ужасным, как мне казалось изначально. Игорь говорит какой-то слащавый тост, мы с Саней переглядываемся и топим глупые смешки в виски-коле — Зорин ухаживает за Катькой с третьего курса, а она, кажется, взаимностью отвечать не собирается, упрямо опуская его на позицию друга всякий раз, когда он набирается смелости и пытается завести разговор о совместном будущем. Нам его даже немного жаль, парень-то хороший, но уж точно не для Кати — у неё с детства стояла цель выйти замуж за красивого и богатого, а Зорин, если даже и казался хоть кому-нибудь симпатичным, то при деньгах, к сожалению, не был, а потому радаром Катиным не считывался, даже несмотря на сидящего вместе с нами за столом плюшевого медведя, которому скоро пригодился бы собственный коктейль. — Пойдём, может, потанцуем? — предлагает Маслова, парни интенсивно кивают, хотя я вовсю планирую отказаться. Смотрю на них, как мне кажется, жалобно, и троица синхронно закатывает глаза — я в этом квартете выступаю в роли зануды, и танцы в центре танцпола для меня — настоящая пытка, поэтому я радостно остаюсь сидеть на месте, проводив друзей долгим взглядом, а они плывут к самому центру зала, острыми локтями раздвигая тела других любителей попсы. Не знаю, как можно так энергично дрыгаться в такт мелодии «Тэйк он ми», но у них это без труда получается, и наличие на танцполе меня, даже если бы я согласилась пойти с ними, если честно, всё только бы испортило, потому что во мне никогда не проглядывались таланты к пластичности и умению безупречно чувствовать ритм. — Вот так встреча, Марья Евгеньевна! — рефлекторно поворачиваю голову на звук знакомого голоса. Прекрасно знаю, кого увижу перед собой, но почему-то всё равно смотрю Пчёлкину в лицо с каким-то комичным удивлением, чувствую, как волоски на затылке шевелятся и встают дыбом, а из ушей в это же мгновение будто бы валит пар. Не знаю, почему отношусь к его присутствию, как к личному оскорблению, но ничего не могу с собой поделать — не терплю Виктора всеми частичками души. — Действительно неожиданно, — отвечаю я, скривившись в отвращении. Лучше намешайте мне мартини и разведите его просекко, я эту бадягу выпью с бóльшим удовольствием, чес-слово. — А чего-ж ты с друзьями не веселишься? — Пчёлкин, очевидно, не чувствует моего недовольства или умело делает вид, смело присаживается сбоку от меня, касается моего бедра своим, и я вздрагиваю, как ошпаренная, продвигаюсь вбок в попытке отстраниться. Его прикосновения вызывают неприятное чувство жжения, как после укуса осы. Интересный получился каламбур. — Настроение не то, — я вовсе не стараюсь звучать вежливо, несмотря на розгами вбитое безупречное воспитание — Пчёлкин у меня отзывается только желанием отмыться, и этикет здесь совершенно ни к чему. — Могу поднять, красавица, — он скалится в усмешке одновременно с тем, как я закатываю глаза и перевожу мутный взгляд на него — алкоголь обычно берёт меня почти сразу, особенно в сочетании с газировкой, и сейчас опьянение мне совсем не на руку. — Отвратительный подкат, Пчёлкин. Виктор смеётся, как всегда громко, в голос, и меня передёргивает от неприязни. Как можно так талантливо заполнять собой всё окружающее пространство, я не знаю, но уверена, он даже не старается, просто привык быть в центре внимания, а особенно — женского, и потому от меня не отлипает. И плевать, что я ему такого удовольствия прочувствовать не позволяю. — Смешная ты, Маруся. — А ты вот не очень. Глаза Пчёлкина поблёскивают в полумраке, он смотрит внимательно, оценивающе, проходится взглядом по моим обтянутым плотным капроном ногам, отчего-то очень пристально уставившись куда-то в область колен. Я неловко переминаюсь на кожаном диване, закидываю ногу на ногу и сцепляю руки на груди в защитной позе — мне такое изучение, словно торгашом на Рижке, совсем не по вкусу. Рядом с Пчёлкиным я автоматически превращаюсь в вещь, и это, мягко говоря, раздражает. Уголок его губ тянется вверх в унисон неизвестным мне мыслям, он возвращается взглядом к моему лицу и пожимает плечами. — Так уж сильно меня ненавидишь, Марья Евгеньевна? Приподнимаю брови. Смотрю с насмешкой, словно в попытке прощупать, серьёзно ли он. Я знаю, что это — провокация. Знаю, что он хочет этим сказать, и несмотря на то, что сама тогда, на дне рождении Ваньки, утверждала, что вряд ли запомню наш короткий разговор на балконе, я всё-таки о нём не забыла. Знаю, что Виктор хочет притянуть меня за слова, но сейчас мне, если честно, плевать — Пчёлкин растравляет, прилипает ко взгляду, как гнойный нарыв, как вредитель, как моль в шкафу. Общение с ним, пусть даже минутное и совершенно пустое, выводит меня на совсем новый, неизведанный ранее уровень раздражения, и это ощущается неправильно и неудобно, как кусочек щебня, застрявший в подошве ботинка. — Да я таких, как ты, всех поголовно не переношу. Ты для меня, как открытая книга — из себя такой весь уверенный, пальцы крутишь, мол, смотри, я при лавэшке, квартирка в центре имеется, делишки мучу всякие. Восхищайся мной, женщина, и лишнего не базарь, — едко усмехаюсь, кивком головы указав на его руки, — Перстни носишь, видно же — собой восхищаешься. А мне глубокие нравятся, интересные. С душой, понимаешь? Люди обычные, простые, которые на честной работе трудятся, от зарплаты к зарплате перебиваются, о великом мечтают, по совести живут. Порядочные мне нравятся, а ты, Виктор Палыч, совсем на порядочного не похож, вот и вся математика. Пчёлкин слушает меня внимательно, не перебивает, на лице продолжает играть лёгкая полуулыбка, длинные пальцы отстукивают неровный ритм знакомой мелодии. Кажется, что мои слова его совершенно не задевают, и, признаться честно, меня это удивляет, потому что я рассчитывала, что после этой пламенной речи он от меня, наконец, отстанет, потому что я сучка, стерва оборзевшая и вообще пошла я нахер, ничё в мужиках не понимаю. Но нет… — Молодец, Сурикова! — Виктор пихает в зубы сигарету и выдаёт смешок, — Настоящая коммунистка. Садись, пять. Я фыркаю. — Закончил? — Не совсем… — он делает паузу, затягиваясь сигаретой, и протягивает пачку мне. Помнит, стало быть, что я тоже к табаку не равнодушна. Выуживаю из картонной коробочки одну и наклоняюсь ближе к Пчёлкину, он чиркает зажигалкой у меня перед носом, я подкуриваю, благодарно кивнув, и выпрямляю спину, когда он добавляет, совершенно некстати: — …Давно тебя никто не трахал, походу, Марья Евгеньевна. Я закашливаюсь, невольно сделав слишком глубокую тяжку, и тянусь рукой к стакану с виски-колой, чтобы потушить отвратительное жжение в груди. — С ума что ли сошёл? — хриплю я под аккомпанемент смеха Виктора, он качает головой, продолжая изучать меня с преувеличенным вниманием, и мне в очередной раз становится неловко — мы находимся не на той стадии отношений, когда такие взгляды считаются нормой. — Ничё личного, Сурикова, ты не подумай. Идеалистка ты, понимаешь? Как и все эти коммуняки. Миром капитализм правит, во всём, технологии развиваются, научный прогресс движется вперёд. Нужно в ногу идти со временем, а ты где-то в прошлом застряла. — Это здесь к чему? — я в непонимании хмурюсь, напрасно пытаясь переварить в голове его предыдущую фразу. Безуспешно. Виктор хмыкает. — К тому, Марья, что ты по одёжке меня судишь. Придумываешь себе картинки какие-то и сама в них веришь, фантазируешь слишком много, идеями своими что-то меряешь. Это всё от одиночества у тебя, мужика не хватает, вот и развлекаешься, теории строишь, — огонёк зажжённой сигареты, уютно устроившейся в уголке рта Пчёлкина, пляшет в полумраке помещения, гипнотизирует, — У меня в родительском доме матрас состоял из пары хрестоматий и учебников по русскому, а ты мне что-то про понты и про лавэ. Робина Гуда знаешь? Его-то ты вряд ли непорядочным бы назвала. Чем же я отличаюсь? Открываю рот, чтобы возобновить активные возражения, когда краем глаза улавливаю движение и поворачиваю голову левее — ребята, все взмокшие от активных танцев, остановились в шаге от нашего столика, разглядывая Пчёлкина, как музейный экспонат. Он салютует им сигаретой, встаёт, одёргивает безупречно отглаженный пиджак, и возвращает смеющийся взгляд ко мне. — Подумай об этом на досуге, Марья, будь другом. Глядишь, и я не таким-уж плохим окажусь, как тебе кажется. Я замечаю, что сижу с открытым ртом только, когда Катя пристраивается рядом и толкает мой подбородок к верхней челюсти, удерживая на лице такое выражение, будто только что раскрыла какую-то государственную тайну. — Марусь, а с кем это ты тут шашни крутишь, пока нас рядом нет? Я отмахиваюсь, перехватываю на себе напряжённый взгляд Волкова, и пожимаю плечами. — Да какие шашни, я тебя умоляю, это друг Олькиного мужа. Прилип ко мне, как банный лист, а я его терпеть ненавижу, препирались тут сидели, пока вы не пришли. — А по-моему очень даже ничего этот твой друг Олькиного мужа. Поделишься? — Маслова игриво подёргивает бровями, я фыркаю и крепко прикладываюсь к остаткам виски-колы. — Да хоть всего забирай, мне он нахрен не сдался. Игорь садится рядом с Катей, отчего-то потеряв интерес к веселью. Вообще-то, я прекрасно знаю, от чего, но сейчас мне не до его разбитого сердца. Собственное колотится в груди с такой силой, что я, кажется, вот-вот услышу треск окольцовывающих его рёбер. — Кто-то ещё что-то пить будет? — спрашивает Саша, и мы втроём синхронно киваем. Одного стаканчика нам сегодня мало, определённо.

***

На улице идёт жутчайший снегопад. Валит хрустящими хлопьями, образуя метровые сугробы. Обычно такая погода мне нравится, но не сегодня, когда на голове у меня вместо батиной старинной ушанки только кашемировый платок, стремительно мокнущий под слоем из снега. Мы с ребятами уже разошлись по домам — Саше с Катей в одну сторону, Игорю — в другую, а мне — в третью, совершенно не по пути ни с одним из закадычных друзей. Волков настаивал на том, чтобы проводить меня — обычно он всегда так и делал, но не сегодня, когда Игорь, кажется, обрёл характер и отказался плясать под Катину дудку. Думаю, не больше, чем на неделю, но начало очень уверенное, я почти им горжусь. Мне удалось убедить Сашу, что я спокойно и в безопасности доберусь до дома — ехать мне тут не очень далеко, от метро идти хоть и прилично, но не страшно — весь путь освещают фонари, и даже в такое время по пути периодически встречаются идущие навстречу прохожие. Это вселяет немного пусть и напускной, но всё же уверенности, что до дома я доберусь спокойно, и сегодняшний вечер завершится без происшествий. Волков буркнул пару ласковых себе под нос и взял с меня клятвенное обещание отзвониться, как только переступлю порог квартиры. Что ж, эту сделку даже можно считать взаимовыгодной — на самом деле я не так уж и против компании Саши, просто сейчас мне хочется побыть в одиночестве. Снег под ногами приятно хрустит, я прикрываю глаза и наслаждаюсь звуком. Если бы не стремительно мокреющая голова, всё у меня вообще было бы зашибись, а так — пока на троечку. Мимо проезжают редкие машины — большинство москвичей уже давно дома, несмотря на то, что сегодня — пятница. За маргиналов немного переживательно — вдруг, ко мне кто-нибудь решит пристать? Но я предпочитаю сильно уж не волноваться — мне ведь и правда идти недалеко, а в кармане уютно устроился купленный на Таганке перцовый баллончик, который мне пока, к счастью, несмотря на любопытство, ни разу так и не довелось протестировать. — Подвезти, красавица? — чёрный Мерседес замедляет свой ход рядом со мной, и я сжимаю челюсти — снова этот голос. Когда же он угомонится? — Нет, спасибо, я уж как-нибудь сама. Мотор мерина рычит в ответ на резкое нажатие педали газа, и я невольно вздрагиваю, когда Пчёлкин дёргается вперёд и берёт левее — машина въезжает на бордюр левым колесом и перекрывает мне путь. Да уж, терпения Виктору не занимать. — Садись, не упрямься, — говорит он, кивком головы указав на место справа от себя. Я сглатываю и мельком осматриваю пространство в округе — может смогу найти способ избежать такого соседства. — Мне до метро дойти ещё метров триста. Незачем утруждать себя, нам наверняка не по пути, — мои возражения звучат слабо и по-идиотски, и Пчёлкин, кажется, такого же мнения, потому что цокает языком и ухмыляется, изучая меня немигающим взглядом. Дверная ручка щёлкает, секунду спустя он выходит из машины и делает шаг ближе ко мне — я начинаю неловко пятиться, когда он перехватывает меня за предплечье, мягко, но настойчиво, и тянет к пассажирской двери Мерседеса. — Не глупи, Марья. Ничего плохого я тебе не сделаю, просто до дома подвезу. Честное пионерское. Его насмешки вновь пробуждают в груди прикорнувшее было раздражение, я закатываю глаза, но повинуюсь — кажется, Виктор отпускать меня не намерен, несмотря на все мои уговоры; бежать по сугробам я не смогу, пробовать на нём баллончик с газом кажется кощунством, а значит остаётся только согласиться. — Вы и мёртвого в могилу сведёте, Виктор Палыч, — бурчу себе под нос, когда Пчёлкин открывает передо мной дверь и помогает сесть — из печки дует горячий воздух, в машине тепло, и я кутаюсь в воротник пальто в попытках быстрее согреться. Виктор закрывает дверь с моей стороны и обходит машину спереди, двигаясь не спеша, практически вразвалочку. Когда он садится за руль и сдаёт назад, меня резко прошибает неуёмный интерес — а пил ли он сегодня в «Метелице»? — Ты хотя бы трезвый? — мой голос звучит и в половину не так грозно, как я надеялась. Пчёлкин это, конечно, замечает — усмехается и подкуривает сигарету, приоткрыв окно с водительской стороны. — Не беспокойся, Марья Евгеньевна, дяденьки гаишники сегодня добрые. Я фыркаю в нетерпении и отвожу взгляд — как можно с ним нормально разговаривать? — Если ты пил, я с тобой никуда не поеду. Машина набирает скорость перед светофором — горит жёлтый, и формально Пчёлкин ещё даже не нарушает, но я всё равно напрягаюсь, цепляюсь руками в бортики сидения и закусываю нижнюю губу. — На ходу прямо выйдешь? Не знаю, что ответить. Вздыхаю. — Останови машину. Пчёлкин меня, конечно, и не думает слушать. Что ж, для меня это ни капли не удивительно, но совсем немного я всё-таки надеялась. — Останови машину, Пчёлкин. — Успокойся, Марья, — он поворачивает на очередном перекрёстке, почти не сбавляя скорости, будто боится, что я и правда могу выйти на ходу, — Не пил я сегодня. Или на словах не прокатит? В трубку нужно дунуть? Я медленно качаю головой, расслабляюсь и откидываюсь на спинку — сама не заметила, как вытянулась на сидении, как спица. Не знаю, что заставило меня ему поверить, но кажется, до правды я уже в любом случае не докопаюсь. Мы едем молча. Меня тишина в салоне вполне устраивает, разговаривать не хочется от слова совсем, а особенно — разговаривать с Пчёлкиным. Не знаю, почему он так настойчив в попытках произвести на меня впечатление — я бы на его месте уже давно сдалась, потому что это игра не в те ворота. Меня и так-то общение с гопниками не интересует, а уж когда это гопники-ОПГшники, тем более. Пейзажи за окном мелькают быстро и резко, скорость усыпляет, а тепло из печки напротив — расслабляет. Недосып в период зимней сессии, опьянение и усталость дают о себе знать, и я почти погружаюсь в состояние блаженной полудрёмы, но всё равно упрямо сжимаю зубы и заставляю себя сесть ровнее — в машине Виктора я спать не буду. Ни за что. Я-ж не самоубийца, в конце концов. Пчёлкин, кажется, замечает, с каким трудом мне даётся борьба со сном — пару раз я даже клюю носом и начинаю сжимать и разжимать пальцы ног в оковах зимних сапог, чтобы не дать себе уснуть. — Ты спи, я разбужу, как подъезжать будем, — говорит он, подчёркнуто примирительным тоном, и я не могу сдержать себя от того, чтобы в отвращении фыркнуть. — Спасибо, но нет. Краем глаза замечаю — Виктор усмехается, пожимает широкими плечами и перехватывает руль — левая рука ложится на бортик у окна, правая — лениво покручивает баранку так, словно нормально рулить Пчёлкину как минимум скучно. Открываю рот, чтобы высказать своё недовольство, но вовремя обрываюсь — ведь мне проблемы ни к чему. В сущности, я о Викторе почти ничего не знаю. Друг Ольгиного мужа, такой же отбитый, как он, только, наверное, ещё чуть покрепче. Любит ореховый цвет, судя по строгому пальто, и долгие вечера в «Метелице». Не просто же так затёртая карточка постоянного посетителя небрежно брошена в лунку у прикуривателя. А вдруг он ненормальный? Вдруг я скажу ему что-нибудь такое, что выведет его из себя, он притормозит где-нибудь у обочины, и от меня мокрого места не останется? Вдруг ему захочется лично проверить, насколько давно «меня никто не трахал»? Я без понятия, что творится у него в голове, и, как подсказывает мне внутренняя чуйка вкупе с логикой — лучше не рисковать. — Как там у Оли дела? — вдруг спрашивает Пчёлкин. Я перевожу на него вопрошающий взгляд и хмурюсь. — А что-ж ты у мужа её не спросишь? Виктор отрывается от созерцания петляющего шоссе и впивается в меня таким взглядом, что хочется удавиться. — Я у тебя спрашиваю. Сглатываю и нехотя отвечаю: — Нормально вроде. Мы с ней сейчас не особо часто общаемся. — А что-ж так? — не унимается Виктор. Я тяжело вздыхаю, раскатывая на языке желание огрызнуться. Прикрываю глаза, втягивая носом вязкий, тяжёлый воздух, пропитавшийся запахом одеколона Пчёлкина. Бесят эти его попытки покопаться в душе. Разворотить грязное бельё, что-то пронюхать. Я ни на секунду не сомневаюсь — спрашивает о Беловой он не просто так. И не просто так — именно у меня. Откровенничать с ним не хочется. Я в принципе этого не люблю, а с таким, как Виктор, и подавно. — Виктор Палыч, давайте сегодня без интервью обойдёмся. Уверена, вы с Олей чаще меня пересекаетесь, у неё и спрашивайте про её дела. Мой голос сочится ядом, и я не уверена до конца, в чём причина — то ли в упоминании сестры, то ли в том, что упоминает её никто иной, как Виктор Пчёлкин. — Как скажете, Марья Евгеньевна, — он покорно кивает, будто смирился с моим нежеланием продолжать общение, и подкуривает ещё одну сигарету. Мне не предлагает, и я его, наверное, даже понимаю — если бы со мной кто-то общался таким тоном, я бы с ним тоже не церемонилась. Впрочем, у меня на то есть свои причины, и мы оба об этом знаем. Местность, наконец-то, становится знакомой, и я облегчённо выдыхаю — ещё два поворота, и я дома. — Пожа-алуйста, — издевательски тянет Виктор, затормозив у нужного мне подъезда. Я благородно подавляю внутри порыв огрызнуться — всё-таки Пчёлкин как-никак оказал мне услугу, и выдавливаю слабую улыбку. — Спасибо. Удивительно, но у меня получается звучать искренне. Виктор непринуждённо кивает. — Для тебя, Марья, — всё, что угодно. Закатываю глаза и принимаю решение ретироваться поскорее, пока Пчёлкин не приступил к свершению очередного рыцарского поступка в мою честь. Выхожу на мороз и плотнее кутаюсь в шарф — после тепла в машине холод кусает нос и щёки с удвоенной силой, и мне хочется поскорее скрыться за стенами оббитого подъезда, чтобы не отморозить себе конечности. — Что, даже на чай не пригласишь, Марья Евгеньевна? — звучит насмешливо-серьёзно из-за спины, я оборачиваюсь, пряча руки в карманах пальто, чтобы наткнуться на нагло ухмыляющееся лицо Пчёлкина, высунувшееся из окна у водительского кресла. Замираю на месте, теряюсь и первые несколько секунд не знаю, что ответить, когда Виктор смеётся и добавляет, — Да расслабься ты, шучу. Передавай Оленьке привет. И больше не шляйся по улице одна так поздно, а то уши оторву! Прежде, чем я успеваю возмутиться, мол, кто он такой, чтобы угрожать мне «уши оторвать», Виктор ловко выруливает с подъездной дорожки и спустя мгновение скрывается за поворотом. Я закатываю глаза и дёргаю дверь подъезда на себя. Вот же идиот, ей богу.