Горячо — холодно

Звонок раздаётся ночью. Я тянусь рукой к телефону, мельком посмотрев на часы на тумбочке — сорок минут назад вернулась с суточного дежурства и сразу завалилась спать. Даже не помню, успела ли умыться. Такое моё, мягко говоря, утомительное существование уже давно стало привычной, почти ежедневной рутиной. — Алло? — хрипя давлю я, откашливаюсь, прочищая горло, и добавляю, — Оля? Сестра звонила мне нечасто, а уж в такое время — наверное, ни разу, именно поэтому по первости я не решаюсь сбросить звонок. В любой другой ситуации царство Морфея одержало бы сокрушительную победу, и на утро я бы об этом вовсе не вспомнила. А если даже и вспомнила, всё равно бы ни капли не пожалела — кому, как не мне ратовать за важность здорового сна. — Маша! — голос Оли, напротив, звучит вполне бодро, но как-то надсадно, на грани истерики, словно она еле сдерживает себя от того, чтобы начать кричать, — Маша, ты помнишь, куда в детстве мама водила нас в музыкалку? Мне требуется пару секунд, чтобы осознать вопрос, мозг работает вяло, с трудом, словно его напичкали сахарной ватой, и мне всё больше хочется примостить голову обратно на подушку и проспать до завтрашнего утра, даже если у ныне (и давненько уже) Беловой случился апокалипсис. — Маша! — снова зовёт Оля, более настойчиво, и я улавливаю нотки паники в её голосе, — Отвечай, помнишь или нет?! — Помню… — бурчу я, наконец, заставив себя принять сидячее положение, — Оль, ты вообще время видела? Я только домой вернулась с дежурства, устала страшно, дай мне… — Маша, на ребят напали. Всех… — сестра всхлипывает, давит внутри что-то, похожее на плач, и повторяет попытку, — Всех… — она снова обрывается, но мужественно делает глубокий вздох, заставляя себя продолжить, и я, кажется, знаю, что она собирается сказать, — Убили всех, Маш. И Сашу… Сашу… Я в машине осталась, он сказал подождать. А потом вышла, и там… Там Саша лежит… — голос ломается к концу фразы, Оля тонко стонет в трубку, словно ей физически больно, — Маш, мы Пчёлкина везём к школе, там напротив больница есть, помнишь? — сестра хрипит, кажется, с трудом сдерживая вой, резко добавляет, — Приезжай, срочно, он, кажется, уже того… Витя! — звук в трубке на мгновение обращается в сплошной белый шум, затем снова приходит в норму, и я слышу, что Оля продолжает звать Пчёлкина по имени, кажется, напрочь забыв обо мне на другом конце телефонной линии. — Пульс проверь, — я встаю на ноги ещё до того, как перехватываю окончание первой фразы, влезаю в джинсы, угрюмо повисшие на спинке стула, ухом придерживая трубку, и кидаюсь к шкафу, выуживая с вешалки первый попавшийся свитер. — Я… Не знаю. Маш, Сашу у… у… На той стороне слышатся сдавленные рыдания и какой-то шум, затем в трубке раздаются треск, шипение и, наконец, приглушённый мужской голос. — Марья Евгеньевна… Это Шмидт. За вами приедет машина, отвезёт, куда надо. Поспешите, пожалуйста, Виктор Павлович уже… Одной ногой жмур он, короче, — басит лысый, в разы более собранный, чем Белова. — Что с ним? — спрашиваю я, пихая ноги в высокие зимние сапоги. Молнию застёгивать времени нет, я хватаю пальто с крючка и выхожу в подъезд. — В живот ранили. Ножом пырнули, сука, как собаку. Вот найдём всех… — он тяжело вздыхает и бормочет сочетание из ругательств себе под нос, — Марья Евгеньевна, мы найдём всех и перемочим нахер, вы только приезжайте поскорее, Бога ради, Пчёле хреново пиздец! — Скажи Ольге, пусть зажмёт рану руками, — инструктирую я, игнорируя угрозы начальника охраны Белова, роюсь в сумке в поисках ключей, — Ничего ему не давайте. Пульс проверяйте. Я скоро буду. Остальные?.. — Убиты. Все. И Александр Николаевич тоже. Я киваю, будто меня это ни капли не удивляет и не расстраивает. Наверное, мне и правда их не жаль. Мы всегда знали, что когда-нибудь этот день настанет, и Саша со своей бригадой чёртовой кончат именно так. Знали, но искренне надеялись, что ошибаемся, что всё обойдётся. А сейчас Оля осталась одна, без мужа, а Ванька — без отца. Нестерпимо хочется приписать кому-то вину за произошедшее, но на деле я знаю, что все по-настоящему виновные уже наказаны. И последнего из них я мчусь доставать с того света так, словно меня беспокоит, останется ли он в живых. — Понятно. Держитесь. Уже еду, — я сбрасываю звонок одновременно с тем, как хлопаю дверью квартиры, на мгновение оглушив подъезд грохотом металла о металл, проворачиваю ключ в замке и сбегаю вниз на три этажа, где меня уже ждёт чёрный Мерседес Бенз с занесённым липким снегом номерным знаком. С годами работы врачом сентиментальность и чувствительность стёсываются об острые камни реальности, постепенно превращаясь в чёрствость и хóлодность. По-другому здесь никак. Пожалуй, в этом заключается наше с бригадой Белова единственное сходство.

***

Ранение у Пчёлкина было серьёзное. Лезвием ножа задеты кишечник, левая почка и селезёнка, бок практически расходился по шву, так, словно его зубами рвали. Или саблей рубили. Я не знаю, каким нужно быть человеком, чтобы сделать такое, но мне кажется, что Виктор Павлович на подобное был бы способен, так же, как и остальные члены бригады Белого. До сегодняшнего дня. У меня не было времени думать о том, откуда в полуразваленной от времени больнице оказалось всё необходимое для операции, включая ассистента, который доблестно стоял на ногах долгие восемь часов, помогая мне, несмотря на мою абсолютно не абдоминальную специализацию, сначала зачищать рану, потом останавливать кровотечение, частично удалять селезёнку и почку, зашивать селезёночный изгиб кишки, а затем и сам уродливый, продолговатый разрез на брюхе Пчёлкина. Живучий оказался, жучара. Не было времени думать и о том, почему его не повезли в нормальную больницу, зачем по периметру здания и даже за дверьми «операционной» выставили людей с калашами на перевес. Почему так называемый ассистент не задал ни одного вопроса о том, что произошло. Почему вызвали меня — прямо скажем, не только не самого опытного хирурга, но и человека, который, в целом, держался на максимально отдалённом расстоянии от мира Пчёлкина. Который его презирал. Их обоих. Зато времени хватало с лихвой на то, чтобы резко и без сожалений обрывать любые мысли о сне. Их в моей голове, как назло, разгулялось вдоволь, и я мучилась сценариями о том, как сделать так, чтобы не упасть в обморок от недосыпа и не добить окончательно полумёртвого бандита, лежащего на операционном столе передо мной. Уверена, что за подобную фатальную ошибку меня бы тут же к стенке приставили приспешники покойного Александра Николаевича, несмотря на все мои заслуги перед Родиной. Выхожу в коридор сразу после того, как заканчиваю последний шов, и чувствую, что ноги подкашиваются. В окне напротив брезжит слабое зимнее солнце, и только сейчас я понимаю, что уже рассвело. Оля сидит на скамейке у кабинета, обнимает себя тонкими руками, смотрит в одну точку, кажется, с того самого момента, как я начала операцию. Я молча сажусь рядом и касаюсь её колена кончиками пальцев — Белова несколько раз моргает и переводит затуманенный взгляд на меня. Лицо осунувшееся, наверное, ещё больше, чем моё. Вечно уложенные идеальными волнами волосы острыми клочками торчат в разные стороны. Глаза смотрят с таким выражением, что меня передёргивает от смеси сочувствия и ужаса, несмотря на врачебную профдеформацию. — Оль, ты как? — спрашиваю, коснувшись её лба рукой. Сестра медленно качает головой, опустив взгляд к полу. Из глаз текут слёзы, и я придвигаюсь чуть ближе, позволив себе обхватить её угловатые плечи в порывистом объятии. Я никогда не любила Сашу, но знала, что Оля любила его всегда и несмотря ни на что, даже когда они расходились. Знала, что с ним ей и Ване лучше, чем совсем без него. И хотя бы поэтому Белов заслуживал того, чтобы остаться в живых. Что ж, в жизни мало справедливого.

***

Пчёлкин впервые пришёл в себя, когда я приехала в дом к Оле в третий раз — в день похорон. На улице было холодно, мокро и противно. Кладбище заполонила тьма народу, я стояла рядом с Олей, всю процессию держала её за руку и размышляла о том, все ли из присутствующих так или иначе занимались бандитизмом. Исключить можно было разве что нас с Олей, бабушку и Ваньку. За остальных ручаться я была не готова. Через пять часов после операции Пчёлкина транспортировали в резиденцию Беловых, несмотря на то, что я благим матом орала Шмидту в трубку, что его ни в коем случае нельзя трогать ещё хотя бы неделю, пока состояние не приблизится к стабильному. Слишком высок был риск возникновения внутреннего кровотечения, расхождения швов, комы и смерти. Начальник охраны Белова извинился и сказал, что другого выхода нет. Валеру вместе с женой убили в больнице, а это значит, что враги повсюду, и им нельзя долго оставаться в незащищённом месте и подвергать опасности Ольгу и Пчёлкина. Шмидт, кажется, знал, кто был в ответе за всю эту резню, знала и Оля, но никто не предпринимал ни единой попытки сделать хоть что-нибудь — моя гениальная идея похода в милицию вызвала у обоих такой поток обвиняков, что я решительно отбросила любое стремление помочь, оставив за собой лишь регулярные осмотры прикованного к постели Виктора. На самом деле, дом Беловых был лучшим местом как для укрытия, так и для восстановления Пчёлкина. Так считали не только Оля и бригада, но и я сама, поэтому, долго возражать против «переезда» больного не смогла. В конце концов, сюда мне и ездить удобнее. Захожу в комнату молча и без стука, взгляд Пчёлкина медленно пересекает разделяющее нас пространство и останавливается на мне. Проходится сверху вниз, и уголок губ вдруг дёргается в усмешке, которая смотрится совершенно нелепо в связке с выглядывающим из-под одеяла катетером. — Залатала меня, Марья, — хрипит он еле слышно, и я делаю несколько шагов ближе, сосредоточенно изучая показатели прибора слева от кровати. Здесь всё по последнему слову техники, и иногда мне кажется, что на месте Пчёлкина вполне мог бы лежать президент. Или исполняющий его обязанности. Удивительно, как быстро такое оборудование можно достать, когда имеются деньги. Я похожее видела разве что в Склифе, когда мы приезжали туда на научную конференцию, но и там, кажется, оно было не настолько навороченным. — Пришлось, Виктор Палыч, — отвечаю я, пожимаю плечами, как бы признавая собственную беспомощность, и перевожу взгляд на его лицо. — Зря ты это, искусница, — Пчёлкин прикрывает глаза в усталом жесте, я касаюсь посиневшего лба рукой, чтобы проверить, не началась ли лихорадка, и хмыкаю. Забавное прозвище, учитывая контекст. — Я тоже так думаю. Полноценно отреагировать ему мешает слабость — слишком мало времени прошло с момента операции, рана ещё не затянулась, каждое движение вызывает ноющую боль, не говоря уж о том, что творится глубоко внутри и никак не объясняется физиологией — Пчёлкин потерял всех своих друзей, но по какой-то причине выжил сам, и я понимаю, почему чудесное спасение не вызывает у него щенячьего восторга. — Как самочувствие? — интересуюсь скорее из вежливости, отдаю дань врачебной этике. На самом деле я и без показателей приборов вижу, что херово Пчёлкину, и это слабо сказано. Оно и понятно, так он будет чувствовать себя ещё как минимум месяц — на восстановление ему понадобится немало времени, даже несмотря на первоклассное оборудование, своевременно оказанную медицинскую помощь и запас молодости организма. Хотя, с последним я бы поспорила — Пчёлкину уже почти тридцать, и я не замечала за ним интереса к здоровому образу жизни. — Замечательно, — отвечает он, переводит мутный взгляд обратно на меня и рвано выдыхает, — Зачем спасла? Смотрю на него с лёгким прищуром, молчу пару секунд, затем едко усмехаюсь. — Это моя работа, Пчёлкин. К тому же, попробуй отказать, когда за дверью — рота бугаёв с оружием на перевес. Не похоже, что у меня был выбор. Тяжёлые веки опускаются на серо-голубые глаза, хриплое дыхание замедляется, и спустя несколько секунд Виктор снова засыпает, словно и не просыпался вовсе. Напряжённые черты лица разглаживаются, и, если бы не мертвенная бледность, он бы выглядел так, словно спит после тяжёлого рабочего дня, а не после трёхдневной комы. Не знаю, почему, но я цепляюсь за его внешность взглядом — резкие черты лица обрамляют широкие кустистые брови, нос уверенно держит форму картошки, губы — и те какие-то кривые — верхняя тонкая, нижняя — наоборот. Светлые волосы взъерошены и заляпаны засохшей от времени кровью — от удара затылком при падении. И всё же, есть в нём что-то такое, гипнотизирующее взгляд. Что-то, что хватает и не отпускает, удерживает в напряжении, заставляет смотреть, изучать, теряться. Я не нахожу Пчёлкина ни капли симпатичным, но почему-то продолжаю украдкой поглядывать на умиротворённое лицо, словно боюсь, что кто-то поймает меня с поличным и потребует объяснений. Как раз в этот момент за дверью слышится рокот сразу нескольких голосов, и я спешу самоустраниться, резко развернувшись к выходу из комнаты. В дверях сталкиваюсь с заплаканной Олей, открываю рот, чтобы сказать очередные слова утешения, но она машет рукой, призывая меня к молчанию, и продвигается глубже в комнату, замирает у изголовья кровати, пожирая Пчёлкина таким взглядом, что мне становится тошно. Не знаю, о чём она думает, и не хочу знать. Винит ли Пчёлкина в чём-то, ненавидит — за то, что он выжил, а Саша — нет. Или, наоборот, радуется тому, что у неё остался ещё кто-то, кроме сына, кто невидимой нитью связывает её с трагически ушедшим мужем. Предпочитаю не строить теорий на этот счёт, поднимаю левую руку и смотрю на часы — через сорок минут начинается моя смена, и мне пора уходить. — Я пойду, Оль. Ты звони, если что, — говорю я, сестра кивает, и я выхожу из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Устало вздыхаю. Не знаю, сколько ещё будет длиться весь этот кошмар. Что-то внутри подсказывает, что происходящее сейчас — только начало, но я предпочитаю не тратить время на бессмысленные размышления, бросаю взгляд на наручные часы и ускоряю шаг. Терпеть не могу опаздывать. А потому, пожалуй, поспешу.