Между светом и тьмой

Тхурингветиль никогда не была подвластна эмоциям — пороку слабых и несдержанных, впрочем о сильных страстях говорить не приходилось, ведь большая часть ее жизни состояла в службе Темному Властелину и Повелителю Волколаков, и несла Вестница эту ношу с гордостью и верностью, невзирая на тяготы, что порой сваливались на голову занявших сторону Мелькора майяр, ибо не было им места среди других, не было покоя и дороги назад. Но от своего выбора Тхурингветиль никогда бы и не отказалась, ведь именно Мелькор принял ее инаковость, позволив занять место подле себя и более не скрывать своих тайных, темных желаний, которые порой пожирали женщину изнутри. Одним из этих желаний была жажда крови, сродни томлению перед встречей с желанным партнером, необходимость вкусить сочный плод или испить живительной влаги в жаркий день. Кровь орков была сродни яду, испив который организм очень долгое время не мог перебороть попавшую в тело отраву, в то время как единственный партнер, соитием с которым Тхурингветиль могла наслаждаться в чертогах Темного Валы, не часто позволял, как он сам выражался, метить себя, считая то потаканием чужой слабости, которую он не признавал и люто не переносил в ком бы то ни было, даже самом себе. Потому, когда в цитадели появился рыжеволосый эльф, статный, молодой, с горячим нравом и такой же кровью, Вестница с удовольствием приняла приказ пользуясь случаем направлять непокорного нолдо, указывать ему дорогу на нужную сторону, стремясь извлечь из сложившейся ситуации собственную выгоду. Она жаждала его, жаждала испить его бурлящей крови в тот момент, когда она будет закипать от возбуждения и страсти, уподобившись божественному нектару, неповторимому на вкус. Но был и второй из эльдар, тот, кто оставался в тени своего положения пленника, тщательно вынашивал план побега и отмщения предателю, коего некогда именовал братом, и кто все еще находился в милости у Валар в достаточной степени, чтобы те могли услышать его даже на краю света…

***

— Надо полагать, ты взвесил все за и против, перед тем, как прийти ко мне. — Мелькор улыбается одними губами, кружа вокруг Маэдроса, точно коршун в небе, но в глазах первенца Феанора не было страха, так же, как и когда-то у его отца. — Мудрое решение. — Я хочу мира для своего народа. Я хочу процветания для своего рода. Пускай для них я останусь вовеки Изменником, но так они хотя бы будут живы. — Если примут мои условия. — Темный Вала останавливается напротив рыжеволосого нолдо, почти что касаясь грудью его груди, и в его черных глазах танцуют яркие всполохи огня. — Я не лгал тебе с самого начала, и сейчас не утаю, что коли твои психически нездоровые родственники поднимут на меня оружие, я отвечу тем же. И так будет происходить до тех пор, пока они не осознают — меня не сломить. — Потомков Финвэ тоже! — Гордо вскидывает подбородок Маэдрос. — А потому нам нужно что-то, что убедит моих соплеменников в правдивости твоих намерений. — Вот как? — Бауглир усмехается, сверкнув белоснежными, подобно дивным жемчужинам, зубами, и слегка наклоняет голову набок. — Я должен убеждать? Разве моих слов недостаточно? Разве тот факт, что я проявляю инициативу, оставляю твоих многочисленных братьев в живых, отпуская из из своих владений как гостей, заехавших на веселое застолье, не означает искренность моих мирных устремлений? Слова врага отдавали желчью и недовольством, хотя отрицать правдивость его слов было крайне непросто, но Маэдрос не мог слепо довериться тому, кого привык ненавидеть и кто посмел пролить кровь не только его отца, но и родного деда. Черный Враг Мира был способен на убийство, его руки были в крови, но уступить феанарион не мог. Дабы Моргот отдал хотя бы один Камень, ему нужно что-то предложить взамен, но пылкий эльда даже представить не мог, чего жаждал бы Властелин здешних земель. — Означает. Но для большинства из моего народа это всего лишь твои уловки, хитрый трюк. Если ты не забыл, ты убил двоих мужчин из моего рода, а подобное мы не прощаем и не забываем. — Ты мне предлагаешь искупить свою вину широким жестом? — Оскалился Мелькор, клацнув зубами. — Может ковровую дорожку для твоих братьев прямо в цитадель проложить и осыпать лепестками роз при встрече? Финвэ был мой враг, и не моя проблема, что по совместительству он оказался твоим дедом! А твоего отца я и вовсе сюда не звал, он отверг мою дружбу, мои знания, так отчего мне заботиться о его жизни? Как думаешь, сидящий в своих покоях сынок твоего дяди печется о твоем благополучии теперь, когда считает предателем и трусом? Или может его отец, обожающий твой род с аманских времен, прислушается к словам племянника и войдет в твое положение? Маэдрос с силой сжал кулаки, стиснул челюсти, но взгляда не отвел. Бауглир бил по нужному месту. — Твои руки также в крови, дорогой принц, хочется тебе того или нет. А потому не тебе и не тебе подобным говорить о прощении и забвении. — Горячее дыхание Темного Валы буквально обжигает кожу, а острые глаза, как у хищной птицы, практически проникают в самую душу. — Я освободился из пленения Валар, но оков не забыл, можешь поверить мне. Но это не значит, что любые сделки я заключаю с желанием одной лишь мести. — Я также не снимаю с себя вины. И уже сейчас я расплачиваюсь за произошедшее одиночеством и презрением, которое будет преследовать меня до конца жизни. Но если мы хотим получить мир в этих землях, то необходимо предложить что-то взамен, не просто слова. Иначе, любая инициатива будет пустой тратой времени. Маэдрос говорил спокойно, почти тихо, хотя в его душе бушевала настоящая буря. В любой другой ситуации, в ином положении, он бы уже дал волю своему огненному нраву, сломал все барьеры, но в его руках слишком много жизней, чтобы позволить себе подобные слабости. И, кажется, Мелькор это знает. Его черный взгляд становится более заинтересованным, каким-то лукавым и насмешливым, и вдруг он мелодично смеется, слишком красиво и слишком чарующе, будто прочитав чужие мысли. — Тебя волнуют те эльдар из шахты. О них ты хочешь просить. Я не могу удовлетворить твою просьбу, по крайней мере пока. Пока я не буду уверен, что твои братья не придут в мои земли с огнем и мечом, они будут здесь. Как и твой кузен. — А если я хочу просить не о живых душах? Вала удивленно вскидывает соболиную бровь домиком, скрестив руки на груди. — А чего же жаждет твое сердце? Уж не отцовский ли Сильмарилл? Первенец Феанора молчит, и Мелькор вновь заходится смехом, на этот раз утробным и громоподобным, от которого всполохи в камине вдруг стали ярче и сильнее. — О Тьма, и впрямь ты умеешь удивлять! Поразительно. Однако я должен признать логичность подобного выбора. Ведь так ты освободишь братьев от Клятвы. Буйные локоны Маэдроса, что густой волной, неперехваченные ничем, даже железным обручем, спадали по широким плечам, отливали в свете огня настоящим пламенем, подобно тому, какое горело в душе самого Изгнанника, и он, не сдержавшись, протягивает руку и пропускает через пальцы прядь, любуясь облесками золота в дивных волосах. — А не попаду ли я впросак, отдав камень, а взамен получив армию у моих ворот? — Я так не думаю. — Феанарион замирает, чувствуя ласкающую руку уже на своей груди, лежащую как раз в области сердца, бешено стучащего о грудную клетку. — Маглор благороден, он примет дар. Амрас поговорит с ним… — Амрас. Он так хочет быть на тебя похожим. Его посредничество может быть полезным, так у нас будут уши в твоем лагере и мы сможем быть готовы ко всему. — Мелькор по-волчьи ухмыляется, проведя рукой чуть выше, касаясь обожженными кончиками пальцев горячей нежной кожи. — Или Его Величество метит его исключительно в свои шпионы? — Не трогай брата, Моргот! Не смей! Со мной делай что хочешь, но брата не тронь! — Даже так? — Улыбка Валы становится шире. — Что хочешь, говоришь? А если я скажу, что жажду твоего тела, что ты мне на то ответишь? Маэдрос не удивлен, и даже мускул не дернулся на его лице. Он был готов к этому. Эти разговоры, прикосновения, взгляды — он чувствовал чужое желание. В его руках был выбор, отказаться и уйти, или же нырнуть в омут с головой и окончательно отрубить концы к отступлению. Если он сбросит руку, что столь вольно легла ему на шею, как поступит враг? Ударит? Возможно, но скорее всего отомстит иначе, уничтожив то, что дорого сердцу. Смири свою гордость, говорила когда-то мудрая Нерданэль, когда ее сын в очередной раз впутывался в ужасные авантюры из-за своего буйного нрава. Видимо, пришло время. Маэдрос тяжело сглатывает, расправляет плечи, спину держит ровно, будто аршин проглотил, и заводит руки за спину. Ладонь с шеи резко пропадает. — Расслабься, Твое Величество, я не собираюсь брать тебя силой. Мне здесь жертвенности ни к чему, как и ложные клятвы. Ими я сыт по горло. — Улыбка сходит с лица Моргота, и он отходит к камину, оперевшись рукой о притолоку. — Я пошлю гонцов к твоим братьям, предложу встречу. Если они не подготовят неожиданных сюрпризов, так и быть, с одним камушком я готов проститься. Но если меня ждет засада… Маэдрос кивает в ответ, полностью согласный с условиями. Он не желает более продолжать неприятный разговор, он хочет смыть с себя пламенное прикосновение чужих пальцев, которое обжигало кожу, разливая странное тепло по всему телу, а потому спешит покинуть покои врага как можно скорее. Но внезапно раздаются сумасшедшие крики, пронзительные, проникающие в самый мозг звуки, похожие на те, что издают орлы, и в комнату врывается никто иной как Повелитель Волколаков, с ужасным шрамом от когтей, полосующим его по всей груди. — Прислужники Манвэ! Этот ублюдок сбежал на орлах!

***

Материнское сердце всегда чувствует боль своего ребенка, и страдания Нерданэль, почти что потерявшей своих прекрасных сыновей, тому доказательство. Она находила успокоение лишь в работе, погружаясь в творческий процесс настолько глубоко, что со стороны сама казалась ожившей статуей, трудясь над мрамором с воистину каменным, сосредоточенным лицом и холодным, напряженным взглядом. Но не всегда творчество приносило успокоение, случалось ему внушать и еще большее беспокойство. Однажды дочь Махтана трудилась над камнем, подчиняясь своему вдохновению и душевному порыву, заранее не зная, кого будет ваять. Руки сами работали за нее, и вот вскоре показалось сначала лицо, затем торс, а под конец и весь силуэт ее первенца, красавца Маэдроса, стоящего с гордо поднятой головой и опиравшегося на верный нолдорский меч. Но на том мастерица не остановилась, ибо внутри нее горел огонь предвидения, и она была обязана воплотить то, что четко не видела перед глазами, но ощущала неким седьмым чувством. Она должна знать, что с ее сыном. К статуе добавилась еще одна, не менее высокая фигура, с лицом скрытым незримой вуалью, на котором выделялись лишь глаза — пожирающие, звериные, и взор этот был обращен на Маэдроса, как и руки, что тянулись к его идеально сложенному телу, словно собираясь поглотить и подчинить себе. Нерданэль застыла, точно вкопанная, и резко перед ее глазами проплыла вереница образов. Она видела своего мальчика, своего сыночка в объятиях странного черного дыма, что сгущался вокруг него, матерелизуя мужчину с черными, точно вороное крыло, волосами и красными, полными вожделения глазами, в которых плескался неукротимый вулканический огонь. Эльфийка сразу узнала его, своего врага, что отнял у нее спокойное семейное счастье, и то самое седьмое чувство подсказало ей, какова очередная цель этого порочного существа. Она видела это в его взгляде, читала в касаниях, которыми он одаривал ее первенца, и Нерданэль не выдерживает. Повинуясь импульсу, она впервые в жизни разрушает творение рук своих, опрокинув статуи на землю, и те рассыпаются на сотни кусков разной величины. Лишь лик Маэдроса остается нетронутым. Анайрэ застает ее рыдающей на коленях, держащей в руках кусок мрамора, и сразу понимает в чем дело. Снова предчувствие, как и у нее самой. Она знала — ее сын также в опасности, и разделяла горе другой матери, будучи сама оставленной мужем и детьми. — Нерданэль… — Он заберет его! Понимаешь, Анайрэ? Заберет! — О чем ты? Но Нерданэль не отвечает. Тогда жена Фингольфина садится рядом с ней на колени, обняв женщину за плечи, и видит, что рядом лежат осколки от более уцелевшей статуи, чей образ пугал, как когда-то прежде в реальности. — Неужто он впрямь у Моргота? — Да! — Значит, мои видения не лгали. — Анайрэ слегка отстраняется, прикрыв рот ладонью от осознания всей ужасности ситуации. — Мой сын тоже там, в плену… — Мы должны что-то сделать! Должны. Помоги мне спасти Маэдроса, он же в опасности! Анайрэ смотрит на рыдающую Нерданэль отчужденно, будто видит впервые в жизни. Твой муж повел их за собой, хочется крикнуть ей в лицо другой матери. Из-за дружбы с твоим сыном мой находится в опасности! А теперь ты просишь у меня помощи спасти твоего сына? Но Анайрэ молчит, и слова остаются невысказанными. Она так же молча поднимается с колен и уходит, оставив Нерданэль в одиночестве сокрушаться над горем своих детей. Она спасет своего ребенка! Она падет ниц и будет умолять до тех пор, пока ее молитвы не будут услышаны. И пускай другая мать проклянет ее, как некогда Валар прокляли Первый Дом, но она не допустит, чтобы ее сын отдал жизнь за чужие ошибки. И Анайрэ склоняется перед Манвэ.