Солнце

Каждый пред Богом наг.

Жалок, наг и убог.

В каждой музыке Бах,

В каждом из нас Бог.

Ибо вечность — Богам.

Бренность — удел быков...

Богово станет нам

Сумерками богов.

И надо небом рискнуть,

И, может быть, невпопад.

Ещё нас не раз распнут

И скажут потом: распад.

И мы завоем от ран,

Потом взалкаем даров...

У каждого свой храм.

И каждому свой гроб.

Юродствуй, воруй, молись!

Будь одинок, как перст!..

...Словно быкам — хлыст,

Вечен богам крест.

И. Бродский.

      Тридцатого июля, в половине девятого утра, Виктор Алексеевич признаёт свою вину.       За считанные часы тревожная весть разносится повсюду. Поднимается гвалт, крик, вой, обнажаются надежды и страхи. Виктор — Первый заместитель Министра внутренних дел, заместитель главы Дружины, кандидат на вступление в Негласный комитет. Однако, как же близко всё это время был злобный Иуда! Раз он сумел подобраться вплотную, то, должно быть, есть кто-то ещё! Под подозрением оказываются все, так или иначе связанные с Виктором, — его подчинённые, министерские коллеги и как минимум семь членов Государственной Думы. Начинаются проверки, обыски, допросы, и теперь всем всюду видится подвох. Класс правящих давненько не знал столь серьёзного раскола в своих рядах, никогда ещё его так жестоко не выворачивали наизнанку. Виктор вмиг становится самой популярной персоной в городе, а его бывшая жена, прибывшая в Петербург за сутки до его признания, обращается в самую лакомую добычу для всех тех, кто потерял близких или друзей в этой кровопролитной войне.       На всех, кто прежде не знал её лично, она производит впечатление, сравнимое разве что с эффектом ядовитых паров. Внешне хрупкая, как хрустальный цветок, удивительно белокожая и ярко разрумяненная, она кажется ангелом воплоти, — подведённые серые глаза, аккуратные маленькие клыки, великосветские старомодные манеры, с лихвой компенсирующие тот факт, что дворянской крови в ней едва ли наберётся с напёрсток. В общем-то, никому и не известно ничего об её происхождении, она была обращена задолго до Виктора, если вообще не была чистокровной изначально. Агата Дмитриевна — красавица из красавиц, лицемерная гордячка, женщина, бывшая замужем по меньшей мере пять раз, — всегда и для всех была загадкой. А уж теперь — тем более.       Все задаются вопросом: а чего это она вдруг забыла в России? Сидела в своей Америке распроклятой, а тут вдруг, нате, приехала! Да и откуда ей стало известно, что Виктор арестован?       Правда выясняется быстро. Она оказывается не такой интересной, как все предполагали. Всего лишь-то приказ Соколова. Агата Дмитриевна не могла ему не подчиниться, потому что вампир, принятый в Дружину однажды, остаётся навсегда во власти её Устава, и никакие поездки — пускай даже на Северный Полюс, — не снимают с тебя обязательств перед страной.       Она носит обручальное кольцо на пальце, иностранную фамилию и дитя под сердцем. Всюду её сопровождает их с Виктором сын, Игорь, уже почти сравнявшийся с ней по росту. Он говорит на русском с акцентом и, подражая матери, не сгибает спины, но всё-таки в нём отчётливо проступают отцовские черты. Он, как и Виктор, улыбается лишь одними уголками губ, у него та же манера чертыхаться из-за ерунды, столь же отстранённый взгляд. Будучи лишённым эфемерной материнской красоты, но воплощающим в себе лучшие внешние качества отца, он остаётся безраздельно предан первой, и никто не может понять, переживает ли он хоть сколько-то. В один из дней, когда Агату Дмитриевну вызывают на допрос, Руневский ласково спрашивает его об этом, а в ответ получает короткое «Да», полное болезненного взрослого осознания той беды, в которую угодил его отец. Саша почему-то нравится этот малец, да и Соня относится к нему очень по-доброму. Игорь мигом заслуживает сочувствие и симпатию всей Дружины, что положительно сказывается на репутации его сомнительных родителей.       Агата откровенна со следствием, и это тоже идёт ей в плюс. Она без утайки сознаётся, что в разводе виновата целиком и полностью, а Виктор делал для неё всё, что мог. Но в остальном она не так великодушна. Замечалось ли за ним прежде что-то странное? Да, пожалуй, он изначально был не от мира сего. Была ли она знакома с его отцом? Нет, она никогда его не видела. Мог ли Виктор убить?       — Не знаю, — медленно проговаривает Агата, машинально поглаживая выступающий живот, — Возможно. Впрочем… Нет, не знаю.       По-настоящему по вкусу она приходится одному лишь Юсупову. Он называет её «толковой дамочкой» и целует ей руку при каждой встрече, а Соня каждый раз потешается мысленно над его жалкими попытками вывести её на ревность. Феликс даже сейчас, когда Виктор во всём сознался, продолжает сомневаться в адекватности происходящего. Он не говорит об этом вслух, так что София и не пытается его ни в чём переубедить. Главное, что он поддерживает её политику при других. Но она, конечно, посвящает его далеко не во все детали. Только ей и Руневскому известны все мелкие подробности, и дальше Николаши и Соколова информация не уходит. Пока что нельзя. Страшно представить, что станется с Россией, если все прознают истинные мотивы убийцы.       А мотивы на редкость занятые. Мёртвым голосом Виктор рассказывает всё от и до. Его отец был анархистом, чьим главным источником вдохновения являлся Пётр Каразин, которого он впервые услышал и увидел на съезде большевиков в Амстердаме. Стенька, как и предполагалось, партийная кличка. Степан Разин, как и предполагалось, его предок. Лучшая история из семейного фонда, главная их гордость.       — Мой отец мёртв лет сорок, не меньше, — вот как заявляет Виктор, — Он убивал, это правда, но к данному делу он не имеет ровным счётом никакого отношения. Он был слишком слаб, чтобы воплотить идеи великих революционеров в жизнь. Я единственный, кто почти смог.       Он не называет имени даже под пытками. В сущности, это не так уж и важно, но Соню гложет любопытство: Виктор сказал, что его отец был с ней близок. К некоторому её стыду, это очень размытая формулировка, ведь близка она была со многими. Виктор не без презрения заявляет, что она ему никогда особо не нравилась, но память о родителе не давала ему ей навредить.       — Пусть вы и сука, но сука высокопоставленная. Такими фигурами абы как не раскидываются.       Он неохотно вдаётся в детали своих наполеоновских планов, все понимают, что он врёт через слово и многое продолжает скрывать. Никакие силы на свете не могут заставить его говорить то, что он не хочет. Он рыдает от боли, давится воплями и кровью, собирает зубы, скулит, пока регенерирует содранная кожа или изломанная рука, но всё равно продолжает выдавать сведения такими скудными порциями, словно бы ещё надеется выйти сухим из воды. Относительно честно он говорит только о Старцевых. Виктор подробно описывает встречу с бывшей любовницей своего отца, Ольгой, и признаётся в том, что узнал о ней случайно, когда перебирал старые письма своего горе-папаши.       — Мы с мамой никогда не значили для него столько, сколько значила Оля Старцева, его первая, последняя и единственная любовь. Он был ей просто одержим. Говорят, так случалось со многими мужчинами: она была умна, красива, хитра, а подчас и бессердечна. Кто перед такой женщиной устоит? Но я не понимал его. Я его почти ненавидел за то, что с нами он никогда не жил, а мотался по Европе, приезжая в Россию лишь затем, чтобы разузнать, как поживает его ненаглядная Оленька, которой он не сдался. А мы с мамой не сдались ему. Мне казалось, что я никогда его за это не прощу. Но спустя двадцать с лишним лет, после его смерти, я нашёл горы, просто горы его писем и дневников! Тогда же я узнал, что наш род по существу своему является проявлением истинно русского бунта. Папа, как оказалось, очень этим гордился. Я чуть с ума не сошёл, когда узнал, чей я потомок! Но ещё больше меня заинтересовал Петя Каразин. Редкий гений, настоящий революционер! Пример на многие поколения вперёд! Вот тогда я начал думать, как воплотить его задумки в жизнь. Я, знаете ли, по натуре очень нерешителен. Мне потребовались годы, чтобы набраться смелости. Но как только пришла храбрость, я как бы случайно сошёлся со Старцевым. А затем и с Олей. Я знал, что они оба чудили в молодости и в разной степени тяготели к идеи государственного переворота. Какого же оказалось моё разочарование, когда я выяснил, что они оставили эти мысли в прошлом. Мы крупно повздорили с Олей, и я совсем перестал понимать, что мой отец находил в этой высокомерной дуре. Я убил её, оставив Васю вдовцом с крошечной дочкой на руках. Я убил, господа, но вины своей за действие это не признаю. Это было справедливо.       Не передать никакими словами ощущения первобытного, животного отвращения всех тех, до кого эта история доходит. Виктор даже не звучит жестоко, он звучит, аки законченный психопат, не видящий в смерти греха. На вопрос, был ли Василий Ильич в курсе его дел, Виктор нервно смеётся. Пожимает плечами.       — Ни в коем разе, вы что? Он даже не знает, что это я обставил смерть его жены как самоубийство. Он начал догадываться обо всём лишь осенью того года. Но ему не повезло иметь при себе столь любопытную глупую дочурку. Я шантажировал его её смертью.       Василия из разряда подозреваемых переводят в разряд куда менее безнадёжный. Ему пророчат семь лет за сокрытие информации от следствия, но никто его не трогает. Его не пытают. Его кормят. Ему даже позволяют один раз увидеться с Машей. Подробности этой встречи навсегда останутся тайной для всех, кроме Алины.       Алина едва ли спит теперь. Она терпит позорнейший из крахов, когда Виктор признаёт свою вину. И, что самое безумное, ей по-прежнему кажется, что что-то здесь не чисто. Она могла бы сослаться на паранойю и расшатавшиеся нервы, но это ведь всё не правда. Руневская никогда не параноила и не нервничала. Она, безусловно, часто ошибается и имеет некоторое пристрастие к обелению персон заведомо ужасных, но не настолько же, вашу мать! Алина пытается мыслить объективно и прийти к какому-то общему выводу, но рассказ Вити такой нескладный, будто его составляли на коленке. В него верят все от мала до велика. Он становится не просто сплетней дня, а жуткой повестью, которая переходит из уст в уста с добавлением всё новых и новых подробностей. И это точно заставляет Алину почувствовать себя сумасшедшей.       Даже для реальности это слишком. Она боится людям в глаза теперь смотреть, потому что она боролась за имя Виктора везде, начиная от Дружины и заканчивая министерством. Она убеждала в том, что он не виноват, каждого, кто попадался ей на пути! И... что теперь? Её причислят к нему? Назовут его сторонницей и революционеркой?       Но ничего не происходит. Руневская чуть не сгорает со стыда, когда узнаёт, что Соня стелилась за неё перед Николашей. И это ещё полбеды. Гораздо обширнее действует Саша, готовый грызться с любым, кто посмеет назвать его жену предательницей. Однажды чуть не доходит до мордобоя. И это Сашенька, который всю жизнь напоминал Алине домашнего кота! Справедливости ради, до таких последствий её слова ни разу не доводили. Её слова. Последствия.       Господи.       Она знает, что обязана повиниться перед мужем и подругой. Прийти к ним и сказать: вы были правы, а я слепая наивная дура, не взявшая во внимание ваш многолетний опыт. Но Алина не приходит, её чувство задетой оплёванной гордости ломает изнутри. Она скрывается умело ото всех, кроме притихшей, пристыженной Маши, которая так или иначе тоже приложила руку к аресту Виктора, и постоянно думает, кто же всё-таки рехнулся: она или все остальные? Чувство собственного достоинства не даёт ей так просто сдаться, Алина не привыкла отступать. Но чем глубже она копает, тем больше убеждается в том, что именно Виктор загубил десятки ни в чём неповинных жизней.       Никогда и ничего она не принимала так близко к сердцу, как происходящие теперь события. Война, годы партизанства и ползанья в грязи, множество смертей, — она всем уже переболела, но такой глубокой уязвимости ещё не знала. Почему это так её задевает? Потому что всё началось с неё и Пети? Или причина в банальном страхе? Алина не знает. И не хочет, если честно.       Она молчит, буравя злыми глазами многострадальную столешницу перед ней. Низкий каблук сам собой отбивает тихий нервный ритм под стулом. Чёрт, да сколько можно ждать? Соколову давно пора бы выучить своё расписание, и научиться приходить на собрания вовремя.       Зал Мариинского дворца полнится разговорами и нечистью. В многочисленные окна заглядывает скупой солнечный свет. Дни стоят не особо тёплые, но сухие и безветренные, — не сравнить с чередой дождей, что накрыли Петербург в конце июля. Последний месяц лета раскрывается запахами городской пыли и придорожных сорных трав, голубовато-серым небом и тихой радостью для большинства. С момента ареста Виктора не произошло ни одного убийства. Остались лишь найти все его норы и вытурить оттуда его сподвижников. Делов-то.       Алина не ведёт ни с кем бесед. Да никто нынче и не горит желанием с ней болтать, — её не выгнали из Дружины за самодеятельность лишь благодаря Софии и Саше. Они тоже здесь. Но на них Руневская тем более не смотрит.       Саша сидит чересчур рядом — едва ли полметра разделяет их стулья. Он попытался заговорить с ней трижды, и трижды она ответила ему сквозь зубы. Они виделись пару раз за последнюю неделю. Алина с завидной регулярностью остаётся ночевать у немногих друзей, а он... А он неизвестно. Говорят, работает в поте лица и не спит совсем. Впрочем, это и без чужих слов понятно, потому что выглядит он чертовски вымотанным. Алине по привычке хочется к нему приластиться, разделить с ним ношу, но на деле ей не удаётся даже заставить себя заговорить. Сты-дно.       А вот на Соню иногда волей-неволей смотреть приходится, потому что она сидит напротив. Конечно же, в компании своего распрекрасного князя. Кажется Алине или нет, но как будто бы несколько месяцев житья под одной крышей уже наложили на них определённый отпечаток. Вроде бы ничего такого, каждый из них по-прежнему выглядит собой. Юсупов обвешан цацками, а на ней ни браслетика, ни серёжки, он разодет, как на бал, а она — как на похороны, он крутится, как будто у него шило в одном месте, а она села и с того момента ни разу не шелохнулась. Но есть что-то новое, незнакомое в них обоих. И ладно, чёрт с ним, с Юсуповым, его Алина никогда не считала кем-то близким, но Соня... Откуда этот жестокий блеск в её глазах? И почему в нём так отчётливо проступает княжеская самоуверенность? На ней так стресс сказывается?       Вот уж точно нет. Алина прекрасно знает, какой Соня становится, когда переживает. Она либо начинает действовать грубее и топорнее, либо ещё больше замыкается в себе. Особенно ярко это проявилось в послевоенное время, когда Руневская жила у неё и пыталась понять, где и как ей найти Сашу. Соня усиленно ей в этом помогала, хотя помощь скорее нужна была ей. Никто во всём свете не знал, что «товарищ майор», вернейшая подруга и соратница полковника Соколова, бьётся в рыданиях и кричит по ночам, точно затравленный заяц, угодивший в капкан. Какие страшные, дурные были месяцы! Алина обязательно ложилась вместе с ней, потому что грустить вдвоём всяко поприятнее. Но боялись они совершенно разных вещей. Алина — голода, а Соня — мёртвых. Она шугалась резких звуков и переставала в такие моменты соображать, деревенела от одного упоминания смерти, ненавидела красный цвет. И она ещё долго казалась какой-то ненатурально заторможенной в моменты тишины и чересчур резвой в минуты, когда её захлёстывал паранойяльный ужас. Годы, проведённые в окопах, военных штабах и на передовой, под постоянным шквальным огнём, отразились на ней куда серьёзно, чем можно было представить. Более не приспособленного к насилию существа Алина никогда не знала.       Она всегда любила это в Софии больше прочего, потому что это их объединяло настолько, что они обе забывали, кем были изначально, по праву рождения. Сонина непримиримость и тяга к справедливости, — вот что Алину изначально влекло и на что она равнялась десятилетиями. Но теперь в Соне это едва ли чувствуется. Есть расчёт. Желание поставить галочку и забыть. В ней прослеживается вдумчивая рациональная жестокость, и это пугает куда больше, чем взрыв. Руневская не понимает, что на Соню нашло. Неужели ей всё равно?       Наверное, в этом всё-таки есть влияние Юсупова. Он давно уже пропащий ублюдок, ей негоже пачкаться об его присутствие. Она ведь не такая, как он. Соня значительно светлее и достойнее. И она определённо заслуживает лучшего. Алина догадывается, что они давно заглядываются на жизни друг друга. Между ними нет ни зависти, ни соперничества, но каждая бы отдала руку за то, чтобы владеть тем, чем владеет другая. В Софии неприкрытое желание иметь ребёнка, которое не замечает, кажется, один Феликс, и острая нужда в семейном тепле, а Алина, имея всё это, знает, что может реализовать себя масштабнее. И уж точно не так кровожадно, как это теперь делает Соня.       Массивные двери приоткрываются совершенно бесшумно, но все реагируют мгновенно, сводя разговоры на нет. Отодвигаются стулья, тяжелеет воздух. Алина недоумённо моргает, не понимая, с какой поры Соколова начали так приветствовать.       Саша мягко обхватывает её локоть, заставляя подняться, а она, сбитая с толку, даже забывает огрызнуться. Какого...       Всё сразу становится ясно, когда все низко склоняют голову, не смея смотреть в глаза вошедшему. Соколов и правда прибыл, но так заискивают не перед ним, а перед высоким красивым мужчиной, что шагает впереди него и ещё одного незнакомца.       — Руслан Нечаев, — шепчет Саша ей на ухо, стреляя взглядом во второго мужчину, — На прошлой неделе был удостоен звания генерал-майора.       Ну конечно, самого Николая Романова должен сопровождать как минимум генерал-майор. Грёбаного Николашу, который ни разу в жизни не удосужился посетить хоть одно собрание!       Сердце рухает вниз. До последнего Алина надеялась, что сегодняшний день всё исправит, но раз прибыл Романов, на позитивный исход можно и не надеяться. Всё уже решено, а эта встреча — не более чем жалкая формальность.       «Проклятые упыри!»       Она знает, что обязана опустить голову, чтобы не привлекать к себе всеобщее внимание. Даже Юсупов не противится, хотя лицо у него такое, будто его сейчас стошнит. Алина пытается последовать хотя бы его примеру, раз уж до остальных ей далеко, но шею как заклинивает. Не может она просто взять и не смотреть! Она же не трусливая овца, чтобы так блеять перед этим... Кто этот Романов такой? В чём его заслуга, чтобы она перед ним на задних лапах скакала? Ему просто повезло родиться с нужной фамилией. То же ей, достижение! Тут у доброй половины кровь чище родниковой воды, но перед ними же ниц не падают. Вот пусть и он будет равным среди равных.       Она чувствует на себе два перепуганных взгляда. Соня смотрит на неё исподлобья, умоляя угомониться, а Саша вцепляется в пальцы жены, предвкушая дальнейший ход собрания. Господи, их точно вышвырнут из Дружины, если Алина продолжит в том же духе.       Николай, дошедший до середины стола, вдруг останавливается, и многие не сразу понимают причину задержки. А причина дерзко смотрит на Романова в ответ.       На фоне всеобщего раболепия прямая посадка Алининой головы бросается в глаза так явно, что проигнорировать это ну никак нельзя. И особенно нельзя так поступить Руневскому. Он вцепляется в женское запястье ещё крепче, а Алине спокойнее от его страха, потому что так она себя сама чувствует посмелее. Она знает, что ходит по лезвию ножа и провоцирует, но прекращать ей не хочется.       Соня встревожено косится на подругу, готовая вмешаться.       — Алина Сергеевна, — протягивает Николай, — Вы можете присесть, если вам в тягость стоять.       — В тягость, — она дуреет от собственной храбрости, которая хмельным потоком ударяет в голову. Надо молчать, надо молчать, надо... — При всём уважении, но я нахожу некоторые ваши традиции пережитком прошлого, — она выделяет слово «Ваши».       Феликс давится беззвучным смехом, никак не реагируя на то, что Соня пихает его локтём в бок, Соколов высоко вскидывает брови, а у Саши все краски мигом сливают с лица. Он усиленно молчит, потому что ему тоже становится забавно. И ужасно боязно. И восхитительно приятно от осознания, что у его жены зубы без точильного камня острее, чем у всей собравшейся своры.       — Не могу с вами не согласиться, — неожиданно для всех губы Романова изгибаются в улыбке, — Пожалуйста, сударыня, ради нас, всех не утруждайте себя следованием этим патриархальным устоям. Уверен, что ваша красивая смелость ещё сослужит нам добрую службу.        «Да он же смеётся надо мной!» — оскорбляется Алина. Ещё больше её задевает, что и Саша, и Соня кажутся благодарными Николаше за ответ, исключающий вероятность конфликта. Да ну их всех к чёрту. Руневская, придав лицу выражение крайнего хладнокровия, падает на стул и складывает руки на груди. Вот это уже точно вне всяких рамок, и она очень удивится, если её не выкинут вон. Она знает, что ведёт себя как сущий ребёнок, даже Варюша, наверное, смогла бы поступить благоразумнее, но впервые за долгое время Алине становится по-настоящему наплевать, что с ней станется, если она продолжит задираться и наглеть.       Но Романов снова всех изумляет, отреагировав на эту выходку благодушной улыбкой. Как ни в чём не бывало, он проходит дальше, разрешая присесть и остальным. Алина видит, что Саше не терпится что-то ей сказать, но Николаша берёт слово, и все мигом сосредотачивают на нём всё своё внимание.       Руневская слушает вполуха. Она отстранённо наблюдает за тем, как этот генерал-майор (фамилия Нечаев не говорит ей ровным счётом ничего) перебрасывается с Соней парой негромких фраз. Они знакомы, раз он занял место рядом с ней. И Юсупов его точно знает, но, судя по всему, это не доставляет ему какой-то большой радости.       Романов — отличный оратор, так и не скажешь, что он порой месяцами не выходит в свет. У него чистая речь, сильный голос, отрепетированная мимика. Придраться не к чему. Вдобавок, он высок и хорошо сложен, а это, как ни крути, здорово располагает к себе. Тяжело будет заявить, что его любят, но всё же его авторитет значителен и нерушим. Даже Соколов, которого уважают все вампиры от мала до велика, кажется на фоне Николаши ничего не значащей пешкой. Уж природное ли это в нём или Романов сам себя создал, факт остаётся фактом: так себя преподносить умеют единицы.       Он говорит преимущественно о Викторе и хвалит тех, кто сумел его вычислить, особое внимание, конечно, уделяя Софии и Саше. И если первая кажется польщённой, то Руневский отчего-то становится всё мрачнее и мрачнее. Алина поглядывает на него украдкой. Зеленоватые глаза, которые она привыкла видеть безмятежными и ласковыми, полны глубокой задумчивости, складка меж тонких бровей свидетельствует о напряжённости. Пальцы сложенных на груди рук терзают ткань тёмно-синего пиджака. От него пахнет дорогим мужским парфюмом, немного сигаретами и кровью, но больше всего — диковатой тревогой, которую Алина прекрасно знает на вкус. Что с ним такое? Ещё недавно он радовался аресту Виктора, а теперь неподдельная неприязнь захлёстывает его от созерцания того кровожадного гиенового счастья, что отражается на лицах большинства. Даже Алина не может их винить за это, ведь многие потеряли близких. Но Саша — может. Впрочем, вряд ли это кто-то замечает, кроме неё. Она давно научилась читать мужа между строк. Тонкие игры теней на его лице, взгляд, замороженный в одной точке, едва уловимые движения, мысли, невысказанные слова. Алине обидно от того, что он никогда не делится с ней страхами или злостью.       Можно прожить с мужчиной почти всю жизнь, — и всё равно не понять его до конца. А между ними зиждется гораздо большее, чем одна жизнь, — между ними войны, горы битых Алиной тарелок, дешёвые коммунальные квартиры без горячей воды, роскошные отели всех европейских столиц, торчащие от голода рёбра, реки шампанского и ложки для десертов, бесчисленные смерти и самый желанный на свете ребёнок. И даже это не убеждает Алину в том, что она знает Сашу полностью. Она знает, какой он дома, как забавно морщинки собираются у его глаз, когда он смеётся, как блестят в такие моменты острые клыки, но любая его отрицательная эмоция каждый раз кажется ей новой, потому что при ней Сашенька только улыбается и шутит, как мальчишка. От того сейчас она внимает им упоённо и жадно, наполняясь теплом при мысли, что он всё-таки не потерялся в происходящем до конца, он всё ещё видит границу и не собирается наслаждаться центральной ролью в этой чудовищной трагикомедии.       Николаша пытается дать ему слово, указывая на то, что Руневский, как один из борцов с революционной химерой, имеет на это права, но Саша вежливо отказывается:       — Благодарю покорно за оказанную мне честь, но я не мастер складных речей. Боюсь показаться вам скучным. Почему бы нам не выслушать Софию Володаровну? Уверен, ей есть что сказать.       Соня с лёгкостью перехватывает эстафету, и Алина смекает, что это было спланировано ими изначально. Прежде она бы точно приревновала, но сейчас в ней зарождаются другие смутные подозрения. Саша, возможно, и не любитель выступать перед публикой, но у Софии с этим ещё больше проблем. Она пишет речи Соколову, но никогда не выступает с ними сама. Ей это просто не даётся. Она не умеет играть на чувствах толпы. Так с чего бы ей сейчас говорить? Что такого она скажет, чего бы не смог сказать Саша?       Но Николаша и сам не прочь её послушать. Получив разрешение, Соня поднимается, обводя сидящих за столом мрачным взглядом. Феликс поглядывает на неё с каким-то многозначительным предвкушением. Это окончательно убеждает Алину в том, что она, как обычно, единственная не при делах.       — Мы потеряли сто восемь вампиров за последние семь месяцев, — Соня заходит с неожиданной стороны, но такая стратегия мигом приносит свои плоды, — Среди них — шестнадцать детей. Есть жертвы среди людей — жертвы вынужденные, как считает враг. Но мы слишком стары, господа, чтобы верить в подобную чушь. И слишком добры.       София определённо сочиняла это не одна. Акцент на детях — её, личный, но про «верить в подобную чушь» и «слишком добры»... Юсупов направо и налево такими фразами раскидывается. Саша рассказывал, что в Негласном комитете князь часто указывает коллегам на то, что современные законы требуют ужесточения.       — Россия так или иначе подвергается европейской инспирации, — тем временем, Соня продолжает, и Юсупов в её словах становится ещё заметнее, — Мы смягчали законы, поддались либеральным веяниям, отменили многое, что прежде являлось нормой для нашей страны. Но народ этого пряника не оценил. Напротив, они стали ещё яростнее осуждать нашу справедливую власть. Свобода распустила человека.       Бред сумасшедшего, не иначе! Алина, только-только успокоившаяся, едва не задыхается от возмущения.       — Да, распустила, — повторяет Соня с вызовом. Она будто бы ждёт, что найдётся тот, кто осмелится ей возразить, но даже Николаша молчит, внимая ей с любопытством, — Посмотрите, что стало с Россией. Нас критикуют все, кому не лень, нас не боятся, над нами смеются. Мы ввели цензуру. Стало ли лучше? Нет, вместо этого сплошь и рядом стали плодиться слухи. Известно ли вам, что люди теперь выходят на улицы? Московские участки полны задержанных митингующих, а Петербург шепчется о Караморе и возносит Стеньку как новую Миссию. Вы слышите, как оно звучит? Люди чествуют убийцу. Пётр Каразин придумал сказку о злых упырях, а Стенька обратил её в отдельное революционное движение и довёл страну до массового психоза. Больше полугода мы играли по его правилам. Но, слава Богу, этому кошмару пришёл конец.       В зале так тихо, что Алина слышит, как муха истерично бьётся под высоким потолком. Как дышит Саша, чьё лицо теряет чувства и превращается в застывшую маску. Сама же Руневская не дышит. Только ощущает, как расползается внутри страх.       ...добрее всех ангелов небесных.       Она только так говорила о Софии за спиной. Наверное, не стоило забывать, что любой ангел отправляется на землю, чтобы карать. И меч — его слово, и кровь — его закон.       — Я подтверждаю, что Виктор Алексеевич — предатель, — громко заявляет Соня, — Он и есть Стенька. Любой, кто всё ещё сомневается, любой, кто попробует встать на его защиту, — встанет подле него у расстрельной стены. Я требуя не просто казни, которая, как вы все понимаете, неизбежна. Я требую отмены моратория.       Кто-то громко ойкает. Поднимается шум и тут же смолкает, порабощённый жестоким категоричным взглядом. Романов склоняет голову в бок. Лев Андреевич глубоко вздыхает и закрывает глаза.       — Хватит прятаться, давайте расскажем и покажем, что происходит с теми, кто идёт против действующей власти. Разве мы с вами трусы, господа? К чему эти подпольные игры в палачей, прятки, томление в тени? Мы просим честности от народа, так пусть и они узнают, что мы на самом деле не сажаем врагов, не прячем их за решëткой, а убиваем. Люди оказывают нам сопротивление, но настоящие патриоты требуют одного: революционеров, предавших родные заветы, расстрелять, как поганых псов! Революция в любом своём проявлении есть чума, а всякий отступник от принятой государством политики — больная особь. Просто обиженная шваль, достойная пули и не достойная нашей милости. Око за око, зуб за зуб.       «Око за око, — и весь мир ослепнет», — всплывает в голове выражение, к которому Соня любила прибегать в моменты, когда кто-то начинал говорить, что каждый заслуживает наказания за свои поступки. Она никогда не была мстительной! Напротив, она прощала даже тех, кто плохо с ней обошёлся! Алина вот до сих пор не понимает, почему София так мягка с Юсуповым, который буквально вытер об её любовь ноги. Она в упор не замечает самых страшных его пороков и называет его «солнышком», в то время как другие могут назвать его разве что тварью, которой место в аду.       Милосердие это или глупость — неважно, но оно служит показателем того, насколько Соня терпелива и добра. Так куда оно вдруг подевалось? Руневская считает, что да, караморовцы заслужили наказания. Но разве смерть — это справедливое возмездие? Она наступит раз и не повторится, а тюрьма бы стала для них долгим тяжёлым уроком.       Проводить казни скрытно или напоказ — Алина в любом случае против. Потому что она помнит свои двадцать с лишним лет, длинный сервированный стол и мужчину рядом. Мужчину, в чью честь назвали столыпинские галстуки и который перевешал тысячи людей, а девочку, им подобную, привёл в свой дом и защитил. Алине дали шанс! Ей позволили начать всё сначала и простили прошлое. Она распевала «Интернационал» на мирных и не очень демонстрациях, читала запрещённые книги, мечтала царя убить, а её за это лишь чуть-чуть пожурили. Так неужели другие не могут так же исправиться? Взять хотя бы жениха у Маши! Мальчику слегка за двадцать! Сколько ещё молодых и наивных стоят рядом с ним? Сколькие умрут за ошибки безрассудной юности? Да как у Сони только язык повернулся...       «Я простила бы её за Виктора. Но за всех остальных — никогда».       — А что делать тем, кто относит себя к этой швали? — негромко спрашивает Алина, и несколько удивлённых взглядов обращаются к её лицу. Кто-то громко фыркает.       — Ты не относишься к ним, — Соня прищуривается. Голос её сбит пламенной речью, — Ты не убийца и не революционерка. Тебе их жалко — только и всего.       — Нет, мне их не жаль, София Володаровна, — Руневская замечает, как сильно Соню ранит обращение на вы, но обида в ней так и кипит, поэтому она продолжает, окончательно приковывая к себе внимание собравшихся, — Я просто знаю, что во многом с ними схожа. А раз для вас существуют лишь два лагеря... Что ж, признаю себя больной особью.       — Не дури, — Соня дёргает щекой, — Ты запуталась и...       — Я отказываюсь участвовать в этом всём, — Алина встаёт на ноги и твёрдо произносит, обращаясь ко всем сразу и в то же время ни к кому, — Делайте, что хотите. Убивайте, пока не утонете в крови, ломайте жизни, разрушайте страну. Но ни к чему из этого я причастна не буду.       Не дожидаясь ни чьей реакции, она направляется к выходу. Захотят — остановят. Может, даже пулю сразу в спину пустят.       Но никто её не останавливает.       Почти никто.       Вырвавшись из душного зала, Алина со свистом пропускает воздух сквозь стиснутые зубы. В висках стучит разогнавшаяся от волнения и ужаса кровь, а руки мелко потрясываются. Ресницы предательски намокают, и она скорее вытирает их тыльной стороной ладони.       «Не буду я плакать. Никто из них этого не стоит».       Она различает запах раньше звука. Ей хочется прочистить себе носоглотку, заткнуть ноздри, уткнуться лицом в локоть и задержать дыхание, как при пожаре, но вместо этого она вздыхает родной аромат полной грудью и почти шёпотом произносит:       — Иди к чёрту, Саш. Заранее.       Он полусорванно усмехается, ничуть не рассердившись и на встречу с чёртом явно не спеша. Алина не поворачивается. Знает: увидит его так близко — разревётся, как девчонка, и слова внятного больше из себя не выдавит.       Было бы легче, если бы он разозлился. Пусть скажет честно, без прикрас, что она поступила глупо и подставила своим поведением их всех. На такое Алина легко найдёт, что ответить, в ней достаточно и яда, и гнева, и больно ранящих слов. Но Саша не пытается её пристыдить. Его рука ложится ей на плечо, — по многолетней привычке ощущается она к месту, и ничего в Алине не бунтуется против этого прикосновения. Пальцы сжимают кожу, но как-то невесомо, почти с вопросом. Но после никаких сомнений нет. Руневский притягивает её к себе, заключая в кольцо крепких паучьих лап. Спиной Алина чувствует его полностью, и даже если бы она предпочла уйти, от его присутствия ей легче.       — Это был самый смелый перформанс в истории Дружины, — говорит он, заставляя её недоумённо моргнуть, — Владимир Михайлович будет в ужасе, если узнает.       — Не успеет, — цедит она с нотками нескрываемой враждебности, — Меня казнят раньше.       — Не глупи, — Александр настойчиво разворачивает её к себе, — Никто не убьёт тебя за слова.       Она скептически прищуривается и отодвигает от себя его руки. Побег будет вполне естественен, но Алина любит не соответствовать чужим ожиданиям. Она присаживается на краешек подоконника — смотрит как бы сквозь Сашу, ни на что, в общем-то, не намекая, но он всё равно чувствует себя обязанным что-то сказать       Ему кажется, что что-то не так. Не с ним, нет.       С жизнью.       Он должен ненавидеть Виктора. Должен презирать его, как грязь под подошвой новых ботинок. Но сколько Руневский не силится, у него ничего не выходит.       У Софии Володаровны получилось. Мотивированная страхом за близких и Россию, она вспыхнула, как спичка, и ничего, кажется, уже не сможет её затушить. Саше очень хочется разделить с ней этот энтузиазм, ведь он не меньше неё любит свою семью и страну, но каждый раз, когда Виктор рухает в изнеможение от пыток, забивается в угол, рыдая от боли и злобы, хватается за руки палачей, умоляя о помиловании, Руневский испытывает лишь сострадание. Не презрительную жалость, а вину перед этим изувеченным, больше ни на что не способным телом. И почему-то ему каждый раз хочется присесть на колени, стереть кровавые дорожки слёз с перепуганного лица и, положа руку на сердце, сказать: мне теперь тоже страшно.       Александр отродясь не занимался самобичеванием. Всю жизнь он поступал так, как считал нужным. Его отличает вера в структурированность общества. Он не всегда согласен с решениями судов и даже некоторыми законами (пусть и не говорит это вслух даже во сне), но, во-первых, кто он такой, чтобы оспаривать их, а во-вторых, какая государственная система идеальна? Бывали моменты, когда результаты его действий оказывались плачевными, и он брал на себя ответственность, но вслух ошибку признавал редко: уж слишком много в нём врождённой гордости. Сейчас он тем более уверен, что поступил правильно. Так отчего так неспокойно на душе? Дело ведь не в реакции Алины, здесь Саша заранее понимал, на что идёт. Гораздо больше его тревожит собственное непринятие происходящего и невозможность разгрести завалы в голове. Он должен жаждать бесчеловечной расправы над тем, кто так старался разрушить его мир. Обязан лелеять мысли о чужой боли и упиваться победой.       Но Руневский видится себе проигравшим по всем фронтам.       Он переводит на Алину взгляд, — она отворачивается. Обдирает заусенцы на пальцах. Дряная привычка, но на то она и привычка, чтобы не мочь от неё отказаться.       — Я не знаю, что мне делать, — Саша вовсе и не планирует мучить любимую одним из своих страхов, но тяжело контролировать себя рядом с ней. Оно вырывается случайно.       — Делай, что должен, — и плевок был бы менее груб, чем этот прямодушный холод, — Ты уже выбрал сторону.       — В своё время я выбрал Наполеона, а потом переметнулся в противоположный лагерь. Я бы не был так уверен в своей преданности каким-либо плацдармам.       — Но ты не ищешь выгоды, а всего лишь отдаёшь предпочтение принципам и идеям.       — Я не хочу, Алин. Ни принципов, ни идей.       Она усмехается без обычного задора и даже без соответствующего её настроению пренебрежения. Скорее, как-то иронично.       — А ты ведь был прав, — она устремляет к нему большие глаза в обрамление тонких чёрных ресниц. Поясняет в ответ на его недоумение, — Они назначали тебя начальником отдела внутренних расследований, и вот теперь ты стал одной из шестерёнок в их механизме. Ты мечешься между мной и Дружиной, и не сегодня, так завтра тебя припрут к стене. Заставят остановиться на чём-то одном.       — Я не остановлюсь на них.       — Тогда тебя убьют вместе со мной, — Алина всё о том же. Она смотрит без страха в возможное будущее. По крайней мере, так может показаться тому, кто её не знает. Но Саша хорошо осведомлён по части её кошмаров, и смерти она боится до чёртиков. Смерти. Огня. Секретов. И голода, конечно же.       — Никто и пальцем нас не тронет, пока София...       — Я больше ей не верю, — Алина содрогается, — Она сумасшедшая. Такая же, как они все! Я жизнь за неё была готова отдать! Я вставала на защиту её имени всегда и везде, потому что мне казалось, что она, вопреки своему характеру, очень нуждается в поддержке и помощи. И в ответ я получила плевок на блюде. Женщина, на которую я равнялась, продалась этой породистой своре!       Тяжело представить размеры её обиды. Алининых подруг Руневский может пересчитать по пальцам одной руки, потому что она достаточно сложно сходится с людьми. Слишком уж себе на уме. Она не болтушка и сплетен не жалует, почти не ориентируется в общих настроениях и не скрывает зевков на официальных вечерах. Старые вампирши не принимают её в свой круг до сих пор, да и поздно уже что-то менять, — она не прижилась среди них изначально и не сумеет в будущем. София тоже никогда не славилась большим количеством подруг. Поэтому они цеплялись с Алиной друг за друга долгие годы, и им этого хватало. Наблюдать за тем, как рушится нечто столь крепкое, — занятие не из приятных.       Он знал о планах Софии. Но Руневский понятия не имел, что она пойдёт прямо по головам. Да и мог ли кто-то ожидать такого от женщины, которая с юных лет не терпела насилия?       — В тебе говорят эмоции, — мягко подмечает Руневский, — Признаюсь, что её методы оставляют желать лучшего, но я бы так же поступил на её месте. Ей руководит исключительно страх. Преимущественно, за Юсупова, потому что из её близких он пострадал больше всех. И то, она ещё мягко обошлась с теми, кто его пытал. Я бы за тебя...       — Я знаю, — Алина нетерпеливо обрывает его, — Я бы тоже. Но Соню это перестало оправдывать ровно десять минут назад. Она буквально прилюдно заявила, что такие, как я, заслуживают смерти! Как будто я какое-то неразумное зверьё и человеческой речи не понимаю.       — С каких пор ты относишь себя к караморовцам?       — Я не отношу себя к ним. Но я так же признаю, что наша Россия сгнила до костей. Мы довели страну до ручки своими действиями! У людей не осталось сил терпеть. Вампиры убивают и насильничают без разбору, вертят законами, как хотят, плюют на всякую мораль. Чего удивляться, если народу это не нравится?       — Ни я, ни ты, ни София Володаровна не имеем к этому произволу никакого отношения.       — Имеем, — безапелляционно заявляет Алина, — Я готова признать, что сама на многое закрывала глаза. Может, даже не все мной убитые этого заслуживали. Но больше я не стану спускать это с рук ни себя, ни другим. Я найду способ добиться настоящей справедливости.       — Разве смерть Виктора — это не справедливость? — Саша спрашивает это не из желания подискутировать на тему, кто и чего на самом деле заслуживает. Ему просто неведом ответ, и Алина, сама того не зная, задевает кровоточащий гнойник, вспухший от сомнений.       — Не нам это решать.       — А кому? Богу?       — Бога нет. И больше не будет. Мы взяли на себя эту роль.       — Тогда выходит, что мы как раз-таки определяем, кого следует убивать, а кого — нет.       — Это определяет жизнь! Стечения обстоятельств, повороты судьбы и прочее из той же оперы. А мы, взявшие на себя роль Милосередного и Карающего, должны лишь направлять. Я прожила почти две человеческие жизни. Это не делает меня ни лучше, ни хуже. Просто у меня больше опыта. Мой взгляд шире и острее, и я обладаю знанием, которого обычному человеку не постичь. Это наделяет меня особенной силой, и вся эта сила должна быть направлена на то, чтобы позволить людям мирно существовать в рамках их коротких жизней. Вампиризм — не право, а обязанность. Ваша треклятая Библия предписывает, что следует поставить левую щёку, если тебя ударили по правой, но мы больше никого по щекам не ударим и себя не позволим бить. Лишь покажем людям на своём примере, как следует поступать.       — Это очень утопичное представление о реальности, — честно высказывается Саша, сожалеюще взглянув на жену, — Я бы хотел, любимая, так жить. Но не могу. И ты не сможешь.       — Конечно, не смогу, — не отнекивается она, — И лгать тебе не стану, я люблю смерть и кровь, как и каждый вампир. Но ничто не мешает мне перебарывать инстинкт. Мы все обязаны хотя бы попытаться. Нам не достанется лучшего мира, но наша дочь должна увидеть, что мы, по крайней мере, приложили усилия, чтобы что-то изменить. Я не хочу, чтобы Варя жила среди таких, как ты и я. Не хочу, чтобы смерть стала для неё обыденностью. Не хочу, чтобы однажды она выросла и узнала, что её мать убивала, а отец творил жестокие законы и поддерживал самосуд. Она заслуживает лучших родителей.       И когда только Алина научилась так говорить? Сердечности ей всегда было не занимать, но обычно у Саши быстро получалось найти сто и один аргумент против. Но про Варю он и сам много думал.       Нет, он определённо не хочет, чтобы Варюша знала об его делах. Руневской без тошноты не может вообразить себе то будущее, где его любимое дитя так же барахтается в вязкой крови и роется в трупах.       — Как обеспечить ей лучшую жизнь, если сейчас спустить злодеяния с рук врагу?       — Ты дурак, — гневно чеканит Алина, встряхивая волосами, — Я тебе тут не о христианском милосердии проповедую. Если вы все вдруг решили, что я готова прощать напропалую, то знайте: нет, не готова. Я не меньше тебя желаю выпустить кишки половине караморовцев. Но ни за что на свете я не трону того, кто уже сдался! Я посажу его за решётку, превращу его жизнь в ад наяву, вытяну из него все соки, но не убью. Смерть — это избавление. Это слишком топорно, дешёво и искусственно. Настоящее наказание — это поражение и обезличивание. Сведение до ранга бессловесной твари.       — Тогда я совсем тебя не понимаю, — Саша тяжело вздыхает, потирая ноющую переносицу, — Ты противоречишь сама себе.       — Нет, я всё правильно говорю. Возьмём, к примеру, Тимофея Алабина. Он сотворил зло, значит, должен быть осуждён и законом, и мной. Но никакой физической расправы, иначе мы ничем не будем от него отличаться. Мы можем наказать его куда серьёзнее. И совесть никого уж точно не замучает. Но есть простые люди. Те, кто пошёл за Стенькой по глупости. Вот они точно не заслуживают смерти. Их я не трону. И вам не позволю, потому что в каждом из них я буду видеть себя. Я согласна с тем, что их всех нужно пересажать за решётку. Но кровопролития я не допущу.       Приоткрывая перед ней завесу тайны, которую Руневкий блюдёт вот уже век, ему всегда становится легче. И он сразу же перестаёт понимать, зачем скрывает от Алины свои страхи и тревоги. Она ведь так красиво и здорово умеет их обосновывать! Спроси её, что её гнетёт, и она в лучшем случае промолчит. Ну не понимает она себя, что уж тут поделать! Ей проще с другими людьми, особенно, если они слабее и беззащитнее, потому что за них она чувствует ответственность, и это заставляет её рассуждать. И сейчас Саше впервые кажется, что его жена не только милее его, но и куда объективнее. Открытие интересное, потому что Алина в целом не бывает объективной. Она всегда руководствуется эмоциями.       А кто вообще сказал, что эмоции — слабость? С чего все решили, что она становится от них глупее? Наоборот, Александр теперь понимает, насколько большое у Алины преимущество перед всеми ними. На её глазах нет шор. Она не связана обязательствами и откровенно плоха в самоанализе. Ей наплевать на собственную мотивацию, чужое мнение и ещё десятки факторов. Она поступает так, как считает правильным в моменте. Ей никогда и в голову не приходило размусоливать те вещи, над которыми Саша бьётся часами.       Всё это в который раз заставляет его убедиться в том, что он верно поступил, обратив в один злополучный день одну нагловатую анархистку, которая знать не знала об его мире и правилах, царящих в нём. И Саше от любви к ней в эту минуту становится больно и страшно, потому что чтобы она не говорила, как бы не старалась, мир останется стоять на месте. Беги к очагу, согревай десятки, сотни и тысячи, лез из кожи вон, стирая зубы в хрустящее крошево, — всё равно будешь так же хлебать человеческую кровь и не понимать, где ошибся. Будешь смотреть на врага и переживать за него, но продолжать. Просто выбора уже не осталось. Вперёд — страшно, назад — больно. И ты мечешься мотыльком меж двух огней, сгораешь, восстаёшь, осыпаешься по-новой пеплом и опять возрождаешься, позабыв, где проходит смертельная черта.       — Давай уедем? — предлагает он вдруг,       Алина не спрашивает куда и зачем, а отвечает сразу же:       — Нет. По крайней мере, не сейчас, когда я ещё могу что-то сделать.       Она хочет, но не может поставить Саше ультиматум. Не может, как другие, сказать: «Либо я, либо прощай», потому что они всегда старались давать друг другу выбор. И уж теперь она тем более не сможет поступить иначе. Потому это, на самом деле, куда важнее гордости, людей и общепринятых догм. Проще будет отрезать себе руку. Высочайшая цена за чувства — невозможность от них отказаться даже тогда, когда тебя вплотную припирают к стенке. Одно дело — ляпнут что-то на эмоциях и показательно не появляться дома, зная при этом, что тебя всё равно там ждут, и совсем другое — воплотить свои угрозы в жизнь. Алина много лает, но ей так страшно укусить по-настоящему, что челюсть сводит от напряжения.       Его лицо омрачено опасениями. Он колеблется, и она относительно ясно понимает первоисточник его растерянности. Саша бывает жестоким, но так, чтобы до садизма и упоения, — почти никогда. Смерть, как явление, он переносит легко и чуточку брезгливо, потому что никому из вампиров не нравится вспоминать, что их жизнь не вечна, но если умирают те, кого он знал долгие годы, ко всему прочему примешивается изумление. И невооружённым глазам видно, что он не получает какого-то особого наслаждения, когда думает о том, что им придётся убить Виктора.       — Хочешь, чтобы я помог?       — Что? — неверяще переспрашивает она.       Вместо уточнения Александр порывисто подаётся вперёд. Горячие тонкие губы находят девичьи, сминают их в ласковом и всё равно каком-то лихорадочном, невоздержанном поцелуе, от которого мурашки бегут по загривку и ниже. Саша целуется так лишь на эмоциях — зачастую, не самых положительных, — и всякий новый раз у Алины вероломно ёкает сердце. Оно, на деле, такое жадное, когда речь заходит о Саше. Его белые, точно мрамор, пальцы зарываются в густую копну вьющихся мягких волос, пропускают через себя пряди цвета морёного дуба, чуть оттягивают, но тоже без всякого намёка на боль. Алина зловредно кусает чужую губу, Саша чуть улыбается сквозь поцелуй, давая её языку слизать выступившую каплю крови.       А потом его губы следуют дальше. Щёки, нос, зажмуренные, как у котёнка, веки, — никакого порядка нет и в помине, но Алина от этой хаотичности на секунду забывает, что в нескольких метров от них, за толстой стеной, заседает Дружина. Там решается судьба страны, но здесь происходит что-то поважнее. Алина цепкими когтями впивается в острые плечи, щекочет мужскую шею сзади, ловя ртом хриплый вдох-выдох на грани.       Стыд никуда не девается, напротив, Алина тонет без страховки от мысли, что Саша, вопреки всему, опять идёт к ней на встречу. Такой... такой... Всё-таки самый лучший. И никогда ничего хорошего из её гордости не выходит, потому что там бутафория сплошная, если честно.       — Иногда мне кажется, что мы все тебя не заслужили, — вырывается у неё, — Ты ведь не горишь этим всем, а всё равно стараешься для нас.       — Глупости говоришь, — Руневский запечатлевает полувлажный след от своих губ на её виске, — Уж если кого здесь не заслуживают, так это тебя. Господи, любимая, как у тебя только получается? Если бы я так мог...       — Я могу лишь потому, что ты рядом.       — Значит, я уж точно не выберу никакой Дружины вместо тебя, — он обнимает её. Алина рефлекторно жмётся ближе к телу, которое умеет дарить ей чувство безопасности и покоя, — После того, как это всё закончится, мы уедем, слышишь? Ненадолго, но чтобы выдохнуть хоть чуть-чуть. Идёт?       — Идёт. Ты правда поможешь?       — Ну куда я денусь, Алиночка, скажи мне на милость?       Смутившись, она пожимает плечами. Ответ ей неизвестен, но отчего-то она точно знает, что с последствиями сделанного рано или поздно придётся столкнуться им всем.       Она не то чтобы горит желанием нести этот крест на своих плечах. И уж тем более она сделает всё, чтобы этого избежал и Саша.

***

      — Вам нехорошо?       «Я в полном порядке».       Именно так следует ответить, чтобы не потерять лицо, но Соня смутно догадывается, что её выжатый вид скорее свидетельствует об обратном. И дело даже не в углубившихся синяках под глазами и не в щеках, лишённых живых красок. Просто по одному взгляду понятно, насколько тяжело у неё на душе. Наблюдательный Николаша слишком хорошо воспитан, чтобы не справиться об её самочувствии. Вопрос пусть и задан из банальной вежливости, но София отвечает на него искренне:       — Голова разболелась. Прошу меня простить.       — Не глупите, — легко отмахивается он и по-хозяйски проходит вглубь её кабинета, чтобы открыть окно. Поток приятного сухого ветра доходит до неё не сразу, но как доходит, ей становится чуточку легче. Незаметно для чужих глаз она оттягивает ворот рубашки, — Я сам готов на неделю слечь после того гвалта, что поднялся после вашей речи. Да уж, эти собрания силы вытягивают, — будь здоров. Хотя, наверное, не в этом главная причина вашей задумчивости?       — Не в этом, — Соня откидывается на спинку дивана и закидывает ногу на ногу. Получается очень вольно, даже как будто бы по-юсуповски, и она обмирает на секунду, пытаясь понять, не слишком ли расхлябанно она ведёт себя в присутствии Романова. Вроде бы и не слишком. По крайней мере, в ней нет и толики той дерзости, которую Феликс любит доносить подобными позами.       Николай прищуривается, стопорясь взглядом на её лице на секунду дольше положенного. Недолго помолчав, он одним вопросом выбивает всякую почву из-под её ног:       — Вы печалитесь из-за Алины Сергеевны?       Соня поджимает губы. Медленно, осторожно, но ни капельки не боязливо отвечает:       — Я сделала то, что должна была сделать.       — А если честно?       — Я честна с вами, мой государь, как ни с кем другим. Моё решение не пришлось Алине по вкусу, но... — короткая пауза, быстро сменяющаяся напускной уверенностью, — но чужие ожидания не входят в зону моей ответственности.       «Звучит в меру горделиво и ничуть не напыщенно. Одна лишь проблема: я сама своим словам не верю. А если ты не убеждён в собственной лжи, то в неё и другие не уверуют. Николаша далеко не идиот. Все знают, как я люблю Алину».       Соня ожидает, что Романов хотя бы притвориться, но он вдруг пересекает кабинет в несколько длинных шагов и присаживается подле неё. Это уж тем более странно. Они не друзья и не товарищи, чтобы сидеть вот так вот рядом. В сущности, даже эта беседа сильно выходит за рамки установленных ими границ и его высокого положения, которое в лучшем случае позволяет Софии иногда высказывать десять процентов своего мнения. Кто он ей? Начальник? Грубо говоря, да. Бог? Ещё грубее, но всё равно ближе к неприглядной истине. Речь не об идолопоклонстве. Лишь о том, что ни Соня, ни кто-то другой никогда не станут ему ровней. Его статус не предполагает наличия приятелей, любовников и родных. Статус обращает Романова в нечто бесплотное, до филигранности ненастоящее и бесконечно далёкое       — Вы же так не считаете, — мягко замечает Николай, наградив её взглядом, что мигом изобличает любую ложь.       — Какая разница, что я считаю, а что нет? — она начинает раздражаться, — Я безмерно люблю Алину, но ни её, ни уж тем более мои чувства не могут стоять выше государственных и национальных интересов.       — То есть, вы готовы пойти на любые жертвы?       — Да, — чеканит она, придавив грубой подошвой крохотный полусгнивший росток, — Я всё сделаю, чтобы спасти Россию.       — А кто вас об этом просил?       Соня опешивает, сводя брови к переносице. Что за глупости он говорит? Её не надо просить!       Никогда не надо было. Соня с детства знала, что, кому и по какой причине она должна. Долг перед сумасшедшей, беспомощной, одинокой матерью. Карточный долг. Долг не перед мужем, но очередным любовником без имени и лица. Долг солдата. Софии делала раньше, чем ей приказывали. Все девчонки в армии рыдали, когда их стригли, а она сама отрезала себе волосы. И неважно, что она потом ревела пуще всех, главное, что никто этого не видел, главное, что никто не решил, что девичья коса ей важнее России. Её желания и мечты не стоили ничего, они существовали и тянули её вниз, затрудняя работу. И Соня научилась их не замечать.       И сейчас они уж тем более не имеют никакого значения. София, не задумываясь, отдала бы за Алину жизнь. Но никогда она не отдаст за неё страну. Лучше перетерпеть. Закрыть глаза. Выдохнуть. Сказать, что оно пройдёт.       Мягкость — это то, что никогда не сможет себе позволить человек в её положении. Соня никогда не была балансом. Только отчаянной крайностью: сломаешься и окрепнешь, поранишься, но заживёшь колотой раной. Возможно, загниёшь в процессе, но обязательно оправишься после. Только бы не видели и не знали другие. Потому что им помощь нужнее, хотя они этого и не знают. Потому что её не хватит, но она придумает, а они растворятся сразу же.       Это лишь очередной бой, а воевать Соня привыкла. С русскими, немцами, людьми и вампирами. Без этого она ничто. Пустая, старая, слабая женщина, которую не за что любить и уважать. Но теперь она покажет всем результат своей большой победы. И они поймут.       Алина поймёт. А если не простит, то... Что ж, это пойдёт ей на благо.       — Посмотрите на меня, Софи, — просит Николаша, так и не дождавшись ответа. Она с нескрываемым упрямством поднимает на него потемневший взгляд, и если его и поражает невиданная прежде жесткость в этих глазах, он благоразумно оставляет при себе все свои домыслы, — И посмотрите для разнообразия на себя. Вы точно осознаёте, что делаете?       — По-вашему, я сумасшедшая? — она с вызовом вскидывает бровь.       — По-моему, я заигрался, когда возложил на ваши плечи такой неженский груз, — его голос становится неправдоподобно ласковым. Соня привыкла, что так с ней разговаривает беззаветно преданный ей Миша, но от Романова подобное звучит подозрительно, — Вы перебарщиваете.       — Моя речь не возымела на вас должного эффекта?       — О, ещё как возымела, вы были убедительнее самого Цицерона. И я даже позволю отменить мораторий. Но вы, кажется, не понимаете, что это не наделит вас правом рубить головы направо и налево.       — Я и не...       — Не играйте со мной, милая барышня, моему терпению есть видимый предел, — всё тот же доброжелательный тон, — Я догадываюсь, какие у вас планы на этот законопроект. Но можете о них смело забыть. Мы не будем стращать народ смертью, а Дружина отныне перестанет вешать всех, кто ей нравится. Казнь превратится в официальную процедуру, разрешение на которую будет даваться в двух случаях из десяти. Я готов позволить вам убивать террористов и государственных изменников. Но остальных — нет.       — Что значит «Нет»? — Соня резко выпрямляется, — А как же убийцы? Насильники? Коррупци...       — Я не стану повторять дважды. Терроризм и госизмена — всё. Вопрос закрыт и подниматься больше не будет.       Она сжимает зубы до скрипа. Возразить ей нечего. Соня кивает через силу, уводя в потолок полыхающий раздражением взглядом и накручивая на палец цепочку с крестиком.       — Признайтесь, кому вообще принадлежала эта идея: вам или Юсупову?       «Ну конечно, куда мы без Феликса. И с чего все решили, что я буду его слушать?».       — Мне. Несомненно, князь разделяет мои убеждения, но в данном случае я бы назвала его скорее... ведомым.       — Он писал ту речь?       — Помогал, — обтекаемо отвечает София, поводя плечами, — Он не глупый мальчик, знает буквы...       — Там процентов шестьдесят принадлежит его перу.       — Это проблема?       — Нет, — Николай качает головой, — Никаких проблем. Просто удивляюсь тому, как далеко вы его пропустили.       — Он — часть Дружины, — напоминает она.       — И ваш любовник, к тому же.       — И что с того? Какая разница, где мы работаем: в кабинете или в постели? — в спокойном состоянии Соня бы не опустилась до подобной вульгарности, но сейчас она вырывается изо рта сама собой, — Устав не запрещает...       — Я знаю Устав, — его тон падает на несколько градусов ниже.       — Тогда ваша претензия необоснованна.       — Не стройте из себя ничего не понимающую дурочку. Ваше предложение неожиданно поддержала вся Дружина. Не нужно быть гением, чтобы понять, что за вас заплатили. И заплатили много.       — Чепуха, — возражает она, но без прежнего запала. У неё тоже возникли вопросы, когда большинство вампиров с таким радушием приняли её идею, но... Соня даже думать не хочет, что Феликс к этому причастен. Если бы так было, он бы обязательно проболтался, чтобы стребовать с неё награду за свои труды. Он немало делает, но в ответ хочет получать столько же. Так что вариант, высказанный Романовым, Соня отвергает сразу же. Юсупов бы... Просто нет. Он должен понимать, что нечестная победа ей не нужна. Эту черту она ни за что не переступит, — У вас нет ни одного доказательства.       — Они мне ни к чему. Мне наплевать, какие методы вы используете, даже если эти методы предполагают под собой Юсупова. Хотя, не могу не заметить, что крутите вы им ловко.       — Я не кручу им. Он сам...       — В жизни не поверю. Юсупову безразлично, что станется с Дружиной и страной, он первым нас продаст, если ему предложат выгодную цену. Но вас он никому в обиду не даст. Возможно, это прозвучит бестактно, но то, что между вами и князем... Оно крайне любопытно влияет на вас обоих. Всё самое хорошее, светлое, что в нём есть, — это ваша заслуга. Он же, в свою очередь, раскрывает в вас не самые... положительные качества.       — Вы ничего не знаете о любви, — на этот Софии удаётся сохранить самообладание полностью, хотя, видит Бог, что с каждым разом это даётся ей всё труднее.       — Не так много, как мне бы хотелось, — соглашается Романов, — Но я точно знаю, что мужская любовь вам к лицу так, как ни одной другой женщине.       — Спасибо? — полувопросительно произносит она, не понимая, можно ли расценивать это как комплимент.       — Ни к чему, — он лениво отмахивается, — Скорее, это я должен вас благодарить. Я не в восторге от того, как вы действуйте, и уж тем более я не в восторге, что вы впутали в наши дела Юсупова, но результат есть, а на большее я рассчитывать и не смел.       — То есть, вы не находите мою стратегию жестокой?       — Я не в восторге, — повторяет Николай с нажимом, — Но вы выполнили возложенную на вас миссию, так что в целом я не имею права на какие-либо претензии. Напротив, я не могу вас не наградить.       — Мне не нужны деньги.       — Деньги — это само собой разумеющееся, пусть я и знаю, что вы в них не нуждаетесь. Считайте это маленькой формальностью, без которой я не могу обойтись. Но помимо них, я бы хотел отблагодарить вас лично.       — Каким образом? — Соня склоняет голову в бок, предчувствую подвох.       — Я предлагаю вам место в Негласном комитете.       Повисает пауза. Она округляет глаза. Женщины? В Негласном комитете? Отродясь таких новшеств в вампирском кругу не бывало! Да её на пушечный выстрел к этой святыне не подпускают! Все прекрасно понимают, что от неё зависит принятие половины решений, но одно дело, когда она, как и полагает женщине, плетёт интриги и доносит свои мысли через мужчин, и совсем другое — иметь свой голос и говорить без посредников. Большинству это покажется просто-напросто возмутительным.       — Вы серьёзно? Да в вас там же и плюнут, если вы разрешите хоть одной женщине... Это невозможно реализовать. В теории — да, звучит замечательно, но на деле — это верный способ всех скандализировать.       — Не объясняйте мне столь очевидные вещи, я не ребёнок. Я понимаю, что не могу вот так вот резко ввести вас в Негласный комитет. Именно поэтому после казни Виктора Алексеевича я намерен заняться проведением грамотных реформ. Я рассчитываю на ваш опыт.       — Но я не политик, — Соня перекидывает косу за спину, хмуря брови, — Я рядовая — только и всего.       — Тогда почему бы не совместить приятное с полезным? — Романов понижает голос, остановив немигающий взгляд на её лице, — Я готов не только сделать вас первой женщиной в Негласном комитете. Я хочу, чтобы вы приняли звание и вступили в должность статс-секретаря в Министерстве обороны.       Излучённый вздох сам собой срывается с губ. Предложение оказывается таким неожиданным, что Соня не понимает и десятой доли собственных чувств. Она привыкла всё рассчитывать наперёд, а тут Николаша берёт и без всякого предупреждения раскидывается подобными словами!       Он не торопит её с ответом. Хорошо, потому что она не знает, что сказать. Это не приказ, а мягкая приятельская просьба. Поблагодарить и отказаться? Перво-наперво именно так Софии и хочется поступить. Она не от лени в своё время оставила службу. Просто тогда ей казалось, что так будет лучше для неё и Миши. Лёва сам принял решение уйти за ними вслед, хотя армию он без всякого преувеличения любил. После он неоднократно намекал, что неплохо было бы вернуться туда вдвоём.       Но теперь на такое рассчитывать не приходится, он занят другим. А Мише Соня отпилит обе ноги, если он только посмеется сунуться обратно. Потому что армия — это грязь. Даже война не нужна, чтобы обращать это место в помойку. Соня — стопроцентная педантка, она до сих пор по привычке заламывает рубашки под ремень сзади, подстраивается под чужой шаг и автоматически тянется отдать честь каждому встречному офицеру. Она всё ещё помнит одинаковые лица вокруг, одинаковую одежду и одинаковую мораль. Это никуда не пропало. Оно вросло в неё однажды и стало повседневной частью жизни. София ни за что на свете не скажет, что ей было прям совсем плохо в армии, — она гордится тем, что служила и воевала. Но это всегда требовало от неё больших эмоциональных затрат, ведь как бы не менялся мир, женщине в погонах всегда нужно стараться в два, а то и в три раза больше мужчин, чтобы её начали воспринимать всерьёз. Она не хочет возвращаться к этой гонке снова.       Но с другой стороны... Статс-секретарь. Министерство обороны. Негласный комитет. Первая среди первых! Официальная должность. Статс-секретарь.       — Какое звание вы мне предлагаете? — аккуратно спрашивает Соня.       — Руслан настаивает на звание лейтенанта. Я готов одобрить.       «Лейтенант! — грудную клетку сдавливает от волнения, — Да для того, чтобы дослужиться до лейтенанта, мне бы потребовались как минимум два года! А тут сразу... Без военной специальности!».       — Мне по документам двадцать восемь лет. Я не проходила обучение.       — Нам не составит труда сочинить вам новую биографию.       — Это нечестно.       — Хотите начать с самых низов?       — Нет, конечно, — конфузится она, — Просто люди решат, что я добилась этого всего не самым благочестивым путём. Они подумают, что я и вы...       — Они могут думать, что хотят, — Николаша неприязненно морщится, — Но лично я считаю, что вы молодец. Заслужили сами, без помощников.       — Я могу обдумать ваше предложение?       — Три дня.       — Благодарю, — Соня кивает, уже зная, как обрадуется Лёва, когда она сообщит ему новость, — А на счёт Негласного комитета я хотела бы кое-что знать.       — Да?       — Кого из женщин вы ещё предпочли бы там видеть?       — Разве неясно?       Она чуть не срывается на смешок. К счастью, тот опадает внутрь, растворяясь в потоке прочих чувств.       — Алина пошлёт вас к чёрту.       — Я от него теперь не выхожу, — Романов скупо улыбается, — Вы не единственная, кому я наобещал золотые горы. На сегодняшний день я планировал встречу с господином Руневским. Он не меньше вас постарался, так что мне хотелось отплатить ему той же монетой. Знаете, какой ответ я получил?       — Боюсь представить, — Соня слегка напрягается. Та-а-ак. Вот всегда с этими Руневскими происходят какие-то небылицы!       — Никакого. Александр Константинович отказал мне во встречи.       Она прикрывает веки, негромко вздыхая. Превосходно, Руневский в своём репертуаре. Только он может, зная правила этикета от корки до корки и никогда не попирая их значимости, относиться к приглашению важнейшей из особ в стране так, будто друг предложил ему выпить чаю, а он имел право отринуть этот зов по причине банального нехотения.       — Он не придёт к вам, даже если вы предложите ему миллион долларов. Алина — его приоритет.       — Я уже это понял. Правда, я представлял его более... тихим.       — Он скорее выжидает, чем блюдёт реальную тишину. Знаете, я бы даже сравнила его с рысью. Никогда не знаешь, когда он прыгнет.       — Приму к сведению, — у Николаши это почему-то вызывает добродушную полуулыбку, — Досадно, конечно, что я не могу прибрать такого работника к рукам, но я способен смириться с поражением. Я питаю большие надежды на его супругу, и пусть меня хоть трижды к чёрту пошлют. Эта женщина мне нравится, Софи. Настолько нравится, что я готов немедля принять её к себе под крыло. Сам теперь диву даюсь: и как это я мог её подозревать? У неё помыслы чище родниковой воды, а цели благороднее, чем у самого славного из рыцарей. Я бы даже сравнил её с...       — Жанной Д'арк?       — Да, — Романов воспринимает это очень серьёзно, и Софии становится так приятно, как будто хвалят её саму. Если бы только Алина её простила... — Кто-то так её уже называл?       — Владимир Михайлович.       — Меткое наблюдение, Алина Сергеевна и правда чем-то походит на Орлеанскую Деву. Есть в ней, знаете, своеобразный огненный шарм. Она далеко пойдёт.       — Не захочет. В ней нет ни властолюбия, ни тщеславия.       Николай снова приподнимает уголки губ. Стоит признать, что ему невероятно идёт. Даже Софии почему-то становится легче от его улыбки. Он поправляет лацканы идеально выглаженного пиджака и изрекает, подводя лаконичный итог:       — Именно поэтому я сделаю всё, чтобы она оказалась в Негласном комитете. Там таких, как она, не было. И вряд ли будут.       Тут уже можно не гадать о подтекстах, и Соня съёживается внутри своей души, различая прозрачнейший намёк на неё саму.       Туше, мой государь, я умываю руки, я не она, я другая, я хочу хоть какой-то награды. И пусть Анюта говорила, что твёрдость губит людей, Соня всё-таки из прочного теста, ей догматы предписывают путь тернистый и долгий, чтобы в конце занять достойное её талантов место.       Каждому по заслугам, не так ли?

***

      Бокал — три четверти вина, четверть крови. Наспех смастерённая самокрутка. Прерывистый сон, метания в постели, стабильная ненависть ко всему живому по утрам. Никаких полупрозрачных блузок, цыганских побрякушек, подведённых нижних век — лишь минимум, чтобы не светить кругами под глазами на всю округу, как это делает Соня. Никому и в голову не приходит, что князь за живостью мимики и невинным хлопаньем девичьих ресниц прячет ночи, полные кошмаров и сорванного до хрипоты горла.       Плохие сны стали такой обыденностью, что Феликс перестаёт запоминать способы, которыми Соня, по мнению его богатого воображения, может пострадать. Просто теперь он точно знает, что тени становятся гуще, когда пустует вторая половина его постели. Софа всего три дня не ночует дома. Три дня — в тысячу, в десять тысяч раз больше того срока, что её не было, — а для Юсупова, привязанного теперь к ней намертво, это ощущается как грёбаная вечность. Он всегда боится засыпать, но когда рядом есть она, это даётся ему проще. Потому что он знает, что Соня успокоит его, когда он подорвётся посреди ночи с воплями. Назовёт своим мальчиком, обнимет, будет гладить по волосам, пока его опять не заберёт Навь. И он даже сможет выспаться.       Но так её нет, Феликс не высыпается. Что хуже всего, он имеет достаточно смутное представление о том, где Соня, с позволения сказать, шляется. Работа? Однозначно. Но какого толка? У него даже нет возможности узнать: она отвечает на звонки через раз. Я занята... Перезвоню... Я не приду сегодня... Потом всё объясню. Потерпи чуть-чуть, ладно? Всё почти закончилось.       Соня возвращается через три с хвостиком дня после того собрания в Дружине. Грохает тяжёлой обувью в коридоре, приказывает Павлику подать ей кофе, усаживает кипящего от обиды Юсупова перед собой и коротко, безжизненно сообщает, что возвращается к службе. А он, готовый простить ей всё на свете, включая безбожное трёхдневное игнорирование, теряет дар речи. Удивительно, что лишь на вечер, а не на ближайшие полгода.       Они не ругаются из-за этого совсем. Соня лаконично излагает свои аргументы, Феликс прослушивает добрую половину. Своё внимание он заостряет лишь на двух фактах. Во-первых, ей предложили места в одном из министерств и в Негласном комитете, а во-вторых, предложение поступило не от кого иного, как Романова.       Называется, приплыли.       Про Негласный комитет звучит... любопытно. Юсупова не то чтобы хоть сколько-то волнует вопрос об эмансипации женщин в вампирских кругах, но когда речь идёт об его женщине, Феликс, безусловно, всеми руками и ногами за. Не чья-то, а именно его девочка умудрилась так преуспеть. Соня быстро из убийцы и доносчицы превращается в спасительницу. Её предложение об отмене моратория вызывает в Дружине огромный резонанс, потому что вампиры вот уже как несколько десятилетий боялись проводить казни в открытую. Сонина решимость заразительна, да и деятельность Виктора играет немаловажную роль. Каждый третий член Дружины потерял хотя бы одного родственника или друга, и теперь все горят желанием мести. На собрании Николаша не высказался ни за, ни против, но каждый понимает, что он пойдёт у Софии на поводу. Она отныне его любимица.       Свет, озаривший её репутацию, достаёт и до Юсупова. Все вдруг резко вспоминают, что его пытали, и на князя обрушивается шквал сочувствия. Отчего-то никто не сомневается в том, что он помогал Соне в расследование. Феликс не спешит их переубеждать, хотя и прежнего удовольствия от такого пристального внимания не испытывает. Он с трудом понимает, что должен чувствовать и делать.       Ему, как никому другому, выгоден Сонин успех. Будучи её возлюбленным, он, по сути, становится неприкосновенным для всех. Соня остро реагирует на критику в его адрес, так что никто теперь и не отваживается говорить, что князь как-то не так себя ведёт. Приятно ли быть настолько оберегаемым? Безусловно. Юсупов всегда и у всех был в роли самого драгоценного на свете сокровища. Но с Соней за это приходится дорого платить.       Юсупов никогда не смотрел на неё через призму своих амбиций. С самого начала она была для него вожделенной мечтой, шансом на спасение и единственным приютом. Кем-то, от кого хотелось бежать и к кому хотелось возвращаться. В какой-то момент Софа стала для него маниакальным желанием любви и близости, внешним и внутренним идеалом, безумной идеей фикс. Ни разу Феликс не интересовался искренне её работой. Ему и в голову не приходило, что она может быть... полезной.       Гнетут ли его такие мысли? Пожалуй. Тяжело сказать, что Юсупов раскаивается за них, но всё же ему как-то не по себе от осознания того, что он не прочь подыграть ей с пользой для себя. Никто в Дружине больше не воспринимает их по отдельности, все её заслуги автоматически приписываются и ему. Все теперь считают, что он домашний и прирученный, и Феликс не без стыда облачается в овечью шкуру, мимикрируя под Соню на ходу. Фактически, это не обман, ведь он самом деле становится зависимым от её мнения. И вроде бы всё складывается так, что стремление к власти пока что вполне неплохо уживается с чувствами к ней.       Он закрывает глаза на то, что она опять обряжается в форму. Грубые ткани, погоны, тяжёлая обувь, — всё, что так его отвращает, становится её атрибутикой. Соню ждёт собственный взвод в Москве, но присягу она принимает в Петербурге без промедления. Феликс в ужасе всякую минуту, в которую не думает о том, что его любимая женщина станет первой женщиной в Негласном комитете.       Наверное, это не так уж плохо. Не имеет значения, что на ней надето, ведь он всё равно всё снимет. Разве от формы она изменится? Нет, конечно же, нет... Это всё ещё Соня. Его безвинный ангел, достойный всего самого лучшего. И даже если армия в представлении Юсупова к этому не относится, он готов потакать её капризам при условии, что это сделает её счастливее.       Но с каждым днём она становится всё печальнее и тише. И дело, как ни крути, именно в Викторе.       Для Феликса его признание стало гораздо большей неожиданностью, чем для всех остальных. Не потому что он верил в его невиновность, а потому что знал.       Знал, сука, что тот не причастен! Знал и был уверен в собственной правоте, как ни в чём другом! Так почему действительность не сошлась с его математическими расчётами? Как он мог так ошибиться? Что-что, а людей Юсупов всегда чувствовал подсознательно. Мама обладала тонким чутьём по части чужих душ, и он, будучи её единственным и, может, от того и любимым сыном, унаследовал этот дар в полной мере. Феликс никогда не имел привычки делить мир на белое и чёрное. Скорее, на себя и других. «Другие» бывают трёх видов: полезные, бесполезные и опасные. Виктор был из первой категории! Не может быть, что полгода Юсупов распивал вино в компании террориста. Ничего на это не указывало!       Это не просто фиаско — это поражение по всем фронтам, разбивающее в щепки уязвимую княжескую гордость. Феликс летал последние недели, как на крыльях, потому что ему нравилось считать себя всезнающим гением, а Соню — слепой дурой. Принять то, что слепым, оказывается, всё это время был он, Юсупову удаётся далеко не сразу. И немаловажным фактором, не дающим сомнениям утихнуть, является Алина.       Кто бы мог подумать, что в этой куцей дворняжке столько смелости! И нет, это больше не походит на слабоумие. Впервые Феликс проникается к ней полноценным человеческим уважением. Впервые она становится именно Алиной Сергеевной, а не девчонкой, пассией или малодушной прихотью Руневского.       Феликсу приятно понимать, что не он один оплошался с Виктором. За это он даже отчасти благодарен ей. Тяжело назвать это чем-то стоящим, но всё-таки он точно не забудет её храброго плевка в сторону Дружины и Романова.       Впрочем, такие рассуждения не меняют модели его поведения. Он рад, что не стал, как она, трубить о своём мнении во весь голос. Алина — сегодняшнее и завтрашнее посмешище, а он занимает сторону победителей. Более того, его причисляют к их числу! Соня тактично упускает из виду тот факт, что изначально Феликс ей воспротивился; она, вне всяких сомнений, почитает его за союзника. И он её не разочаровывает, тасуя краплёную колоду.       Всё, как всегда. Соня воюет мечом, а он словом. Феликсу кажется, что он скоро язык о нёбо сотрёт. Его зовут на аперитивы и ужины, его ждут за бильярдными и игорными столами, его презирают и в то же время горячо жаждут всюду, куда бы он не пришёл. Соня дальше своих кабинетов носа не кажет, но настоящие забавы начинаются там, где звучат тосты и не смолкает музыка. В таких местах вершится та часть дел, про которую его милой принцессе лучше не знать.       Виктор всё ещё сопротивляется и отказывается выдавать имена своих сторонников, но многие из его друзей мигом оказываются под прицелом. Им перестают доверять, их начинают обходить стороной. Феликс активно подначивает толпу и уже предвкушает, как обчистить падшие тела. Среди приятелей Виктора достаточно больших, богатых рыбок, чьё движимое и недвижимое имущество Юсупов не прочь прибрать к рукам. Что поделать, ему нужны деньги.       Он раскидывается ими направо и налево. Вкладывается в какую-то совершенно неинтересную ему чепуху, связанную с благотворительностью, занимает огромную сумму под не менее огромный процент одному своему знакомому и с улыбкой проигрывает неприличные деньги в казино. Мог выиграть без труда, но не стал. Ему требуются не враги, а союзники, твёрдо уверенные в своём превосходстве.       Это вложение в Софу. Покупая чужую любовь, он покупает ей репутацию в тех кругах, которые плевать хотели на все её достижения. Немаленькая часть Дружины поддерживает её лишь потому, что ему хватило ума приобрести эту поддержку, пока цены не взлетели до небес. Другие женщины обходились Юсупову сильно дешевле, но на Соню ему не жалко ни рубля.       Он впервые ставит на женщину в серьёзной игре. Всю жизнь это казалось ему чем-то чуждым. Он родился и вырос в собственном манямирке и условная заграница никогда его не влекла. Феликсу нравилось царствовать в одиночестве и бороться с собой же, переступая через порочные страсти или же, напротив, поддаваясь им. Он всегда был для себя сосредоточием вселенной — Солнцем, вокруг которого крутятся раболепные планетки, и королём всех шахматных досок. Венценосцу не пристало распаляться на другие фигуры. Они выполняют грязную работу, льют кровь и пот, а он восседает на троне, не утруждая себя тяжестью битв. Феликс почему-то никогда не задумывался над тем, что любую партию ведёт королева. Именно её кровью разукрашивают чёрно-белые клетки. Именно она вырывается вперёд, гонимая лишь одной целью: защитить своих.       «Тебя никто не тронет», — вот что она говорила ему десятки и сотни раз. Его никто не тронет. Никто не тронет. Не тронет.       А её?       Манямирок жадно принимает Софу в свои объятия, и впервые Феликс понимает. И помимо чужих желаний и страхов, внутри зарождается недоступный обычным королям протест: пойти дальше одной клетки и взять врага за горло. Не спрятаться за женской юбкой, не быть наблюдателем животной расправы, не дозволять королеве сражаться одной, а встать спина к себе, разделив поровну все печали и радости. Так ведь и должно быть, наверное? Инь и Ян, женское и мужское начало. Чёрные волосы, которые Феликс теперь постоянно обнаруживает на своих пиджаках, светлые кудри, в которые с обезоруживающей лаской зарываются женские пальцы, её всегда спокойный, как журчание реки, голос, необузданность его зародившихся в адском пламени чувств, украденные у работы ночи, ведь увидеться днём — непозволительная для них роскошь, которой они располагают от раза к разу.       Бесконечные деловые встречи и чашечки кофе в компании лучших мира сего. Соня. Пятиминутки между её работой, которые обращаются в щедрые полчаса. Воткнутые в столешницу ногти, когда Феликс усаживает её на деревянную поверхность и опускается вниз, приласкивая напряжённое тело языком. Арест за арестом. Три члена Государственной Думы, двое из которых состояли в Дружине, работник министерства иностранных дел, жена одного мецената из Москвы, семь крупных бизнесменов, известный чиновник из Екатеринбурга. Никто не признаёт своей вины. На всех Виктор предоставляет доказательства, продолжая молчать, когда его спрашивают об адресах всех их штабов. Он молчит о местонахождения Тимофея Алабина. Молчит, когда его спрашивают, кто изготавливал бомбы. Молчит, молчит, молчит...       Соня в объятиях княжеских становится всё громче, а крови в нём — всё меньше. Прежде ему не дозволялось трогать её на работе, теперь — она запирает дверь своего кабинета на ключ и зажимает ему ладонью рот, чтобы всем на этаже не стало известно, как она проводит свои перерывы. Феликс в эти дни с ней по-особенному осторожен, потому что ему всё сильнее кажется, что с Софой творится что-то неладное. На первый взгляд, всё в ней остаётся по-прежнему, — тугие косы, серьёзные тёмные глаза, ровный голос, — но Юсупов не настолько ослеп от любви, чтобы отрицать, что Соня сменила почерк.       Он боится даже думать о том, к чему это может привести.

***

      Маша никогда не славилась миролюбивым характером. Всегда злоязычная, от природы хитрая и легко выходящая из себя, она с самого детства не умела ни заводить друзей, ни поддерживать интерес в мужчинах, которые обычно ей самой надоедали после пары-тройки поцелуев. Она изначально не стремилась к тому, чтобы быть душой компанией или заводилой в забавах. Будучи ребёнком, она кое-как сошлась с двумя девочками, живущими по соседству, и на этом всё её общение с кем-то за пределами дома сошло на нет. Все знали, что они дружат только втроём. Маша, воротящая от всех нос, молчаливая Ирина, днём и ночью витающая в облаках, и Юля, выбивающаяся из их компании возрастом и весёлым нравом. До вынужденного отъезда Мария часто оставалась у них на ночь. Мало того, что подруга, так ещё и невеста их старшего брата.       Считай, уже бывшая невеста.       Завтра состоится суд по делу Глеба Муравьёва. Маша будет присутствовать на нём в качестве свидетельницы. Руневский объяснил, что судья и присяжные будут ждать от неё не столько правды, сколько твёрдости и уверенности. Ничего сложного, наверное, Старцева не сомневается, что Глеб заслужил. Но всё-таки это странно — выступать против того, кто при иных обстоятельствах мог бы стать тебе мужем. Этот парнишка наскучил Маше ровно через четыре поцелуя, но даже тот факт, что он убивал, не может заставить поверить её в то, что именно она должна подвести его к финишной черте.       Александр Константинович крайне неохотно поделился с Машей фактами, выясненными в ходе многочисленных допросов, да и все газеты уже об этом трубят. Глеб сознался в убийстве некой Ольги Столыпиной. Когда Мария спросила, кто это, даже Алина посмотрела на неё, как на законченную дуру. Столыпины, Столыпины... Нет, Маша точно таких не знает.       Неделю назад Глеба доставили в Петербург. Суд над ним станет первым среди многих и не последним, в котором Старцевой придётся участвовать. Впереди — разбирательство, связанное с папой. Руневский поклялся, что это формальность. Василий Ильич не убивал, поэтому его не казнят. «Ожидайте срока не менее пяти и не более десяти лет длиной». Маша едва ли понимает в этом хоть что-то, но раз Алина подтверждает всё, что сказал её муж, значит, так оно и есть. Тюремное заключение на фоне расстрела кажется милостью божьей. Но всё, конечно, зависит от тех показаний, что даст его дочь. Старцева не планирует ничего дурного. Всё тот же Руневский обозначил перед ней список предполагаемый вопросов от судьи, так что она теперь во всеоружии.       Вот бы так же просто всё выходило с Глебом! Но нет, его семья вчера прибыла в город почти в полном составе. Полный ледяного гнева отец, притихшая Ирина и возмущённая Юля. Маша не желала с ними встреч, но встреча нашла её сама.       Сначала Старцеву вежливо попросили отказаться от участия в процессе. Потом её умоляли. А затем пошли угрозы. И всё это на глазах Руневских, перед которыми Марии было так стыдно, что она хотела немедленно провалиться сквозь землю и обосноваться там на ближайший век.       Глеб никогда не был любимчиком в семье. Самый старший и бестолковый, он обычно не брался в расчёт, а всё внимание отца было сосредоточено на дочерях. Никто никогда не понимал, почему парня столь усиленно избегает собственная мать, но сейчас, когда стала известно, что он бастард Олега Матвеевича, все вопросы сошли на нет. В каждом стаде есть своя паршивая овца, и даже если Глеб изначально не планировал ей становиться, всё определилось, когда отец с наступлением совершеннолетия выкинул его в свободное плавание, не одарив ни копейкой.       Но сейчас речь идёт о фамильной чести, так что Олег Матвеевич будет биться за сына до последнего. И пусть его кровинушка уже на всю страну обвинила действующую власть в произволе, пусть этот мальчик в возрасте всего двадцати трёх лет успел стать террористом и убийцей. Пусть. Ребёнок есть ребёнок, каким позором бы он не являлся на деле.       Маше от этого ужас как неловко. Ей рыдать вчера хотелось, когда Юля отвергла от себя её руку и схватилась за отца.       — Ты — как все они. Настоящая дружинница, готовая поступиться родными и друзьями ради цели.       Большего оскорбления Старцевой слышать не доводилось. И дело обязательно дошло бы до скандала, если бы Руневский не вмешался. Вот вечно он всё портит!       Сейчас Маше уже не так печально и зло на душе. Скорее, наигранно безразлично. Она не понимает, что должна ощущать от того факта, что у неё теперь нет ни жениха, ни отца рядом, ни подруг.       Вернее... Есть Алина. Единственная, с кем Мария чувствует себя не только защищённой, но и понятой. Руневская, мягко говоря, не в восторге от того, что закон об отмене моратория уже рассматривается верхней палатой, да и в смерти Глеба она не видит никаких существенных плюсов, но от неё Старцева не услышала ни слова упрёка в свой адрес. Потому что Алина понимает, что Маша и сама не кровожадна. Она не любит Глеба, не любит Виктора, осуждает отца, но не до такой же степени, чтобы желать им смерти! Она, скорее, действует по ситуации. Безопасность себя и Таши и желание если не возвысить, то хотя бы оставить авторитет семьи на прежнем уровне, — вот её несменяемые приоритеты. Среди которых теперь очень к месту становится Алина.       Молчат скорее от невозможности подобрать слова, чем от настоящего желания. Алина возится с какими-то бумажками, многозначительно вздыхает и морщится, а Маша ютится на узком подоконнике, бездумно глазея на очертания дуба за окном. Ждут Руневского к ужину. Старцева с трудом понимает, когда у этих двух что-то происходит, но, кажется, они заключили перемирие.       Лицо продувается ночным ветром — очень приятно и прохладно после раскалённого добела дня. Веки слипаются, но сон не идёт, уступая место глубокой мрачной расслабленности, навеянной птицей, что одиноко заливается в густой кроне. Где прячутся её собратья? Должно быть, это обидно, — не получать отклика среди своих же. Маше хочется по-глупому подпеть всеми оставленной пташке, но она знает, что не попадёт ни в одну из печальных нот. Ей не дано, увы.       — Тебе рассказывали сказки в детстве? — она укладывает голову на колени, переводя на Алину взгляд.       — Конечно, — та пожимает плечами.       — Хорошие?       — Не всегда.       — Мне тоже, — доверительно сообщает Маша. Должно быть, именно из-за волнения перед завтрашним днём её тянет на лирику, — Таша была старой, сколько я себя помню. И она прорву разных сказок знает. Только среди них почти не попадается весёлых. Всё какое-то мрачное и поучительное. В духе: не пей, Иванушка, из лужицы, козлёночком станешь. Мне в детстве лишь одна история в её исполнении нравилась. Я сейчас много над ней думаю.       В гостиную, виляя длинным пушистым хвостом, пробирается проклятущий кот Виктора. Дымок, вроде бы, но Маша и Руневский куда чаще называют его «заразой». Эта одна из немногих вещей, которая заставляет их забыть о неловкости рядом друг с другом и объединиться против этого злобного маленького чудовища.       Нет, серьёзно, более противного кота Маша никогда не встречала. Он не даётся в руки никому, кроме Алины, оставляет повсюду шерсть, лазит по столам и бесконечно орёт, сколько бы его не кормили. А ещё царапается, гадёныш, до крови, преследую при этом отнюдь не игривую цель. Не иначе как мстит за хозяина.       Дымок шествует к столу. Алина чуть отодвигается на стуле, чтобы ему было удобнее запрыгнуть к ней на колени.       — Что за история? — она запускает пальцы в густой подшёрсток. Маша почти ревнует.       — Про влюблённых, — Старцева обвивает руками щиколотки и понижает голос, — Парень зазывает девушку на свидание в полночь, но место встречи назначает странное: дуб в лесу, на котором повесили убийцу. Девушка сбегает под покровом ночи, желая увидеть любимого, но он встречает её тишиной и холодом. Она просит его не сердиться, молит о прощении, а он продолжает молчать. И тогда она рухает перед дубом на колени, хватаясь за ноги висельника. Её возлюбленный — тот самый убийца. Таша не уточняла никогда, за что он был повешен, но мне казалось, что за какое-то жестокое преступление. Её настигает расплата за такую любовь: приходят люди, и он, будучи уже мёртвым, кричит ей, чтобы она бежала. Но это странно, признай? Сам привёл её к себе и сам же теперь просит, чтобы она спасалась. В конце становится понятно, что больше всего на свете он хочет, чтобы она висела рядом с ним. Живая или мёртвая, но всё же его.       — Тебе такое няня рассказала? — ошарашенно уточняет Алина, как будто бы сама в детстве подобным не зачитывалась,— Зачем, позволь спросить? Чтобы тебе кошмары снились?       — Я просто любила сбегать по ночам в лес и шастать там в одиночку. Таша с отцом вечно меня стращать пытались, чтобы я перестала так делать. Но они ошиблись, потому что после такой сказки я стала сбегать ещё чаще. Мне очень хотелось найти тот самый дуб и воочию увидеть говорящего висельника.       — Не самое естественное желание для ребёнка, — высказывает своё мнение Руневская.       — Они тоже так говорили. Поэтому эту историю мне перестали рассказывать после того, как стало ясно, что меня подобное не пугает, — пробежавшись кончиком языка по пересохшим губам, Мария добавляет, — Но теперь я ненавижу эту сказку. Мне кажется... кажется, что Таша говорила о маме и... — тяжёлый ком застревает в горло. Попытки его сглотнуть заканчиваются чуть ли не тошнотой, — и Стеньке. Повешенный убийца. Женщина, его предавшая и просящая о милости. Возможно, я вижу смыслы там, где их нет, но... Мне противно, Алин. Каждый раз, когда я слышу, что маму ставят на одну с ним ступень, меня выворачивает наизнанку от злости. Она отвергла своего повешенного, но её настигли люди. Виктор её убил. И теперь Стенька и она висят как бы вместе. А моего отца она никогда и не любила, наверное. Просто один из множества. А я — случайная их ошибка.       У Алины красиво светлеет взгляд, — до цвета топлённой карамели и утонувших солнц, и Маша впервые не чувствует себя унизительно, выворачивая наизнанку душу. Она любит говорит хорошие вещи о Руневской за спиной, но в лицо у неё ещё ни разу не получилось. Старцева не привыкла к бурному проявлению привязанностей.       — Почему ты всегда так говоришь? Откуда тебе знать, что было у твоей матери в голове?       — Я догадываюсь.       — Ты просто ещё очень глупая, — видно, что Алине в радость говорить такое, а не выслушивать самой, — Ты знаешь её с чужих слов, а от Стеньки, как выяснилось, осталась лишь его блеклая копия в лице Вити.       — Почему ты его не ненавидишь?       — Я хочу, — признаётся Алина, почёсывая кота за ухом, — Но что-то в этом всём не даёт мне покоя. Он убил твою мать, чтобы отомстить за своего отца, но это как-то слишком театрально для нашей действительности.       — Ты просто не умеешь признавать свои ошибки.       — Даже если так, — грубовато отзывается она, — это всё равно ничего не объясняет. Я не какая-то наивная клуша, которой можно на уши лапшу навешать. Я не верю красивым глазам, я верю фактам. И факты говорят, что он лжёт. Понять бы только зачем... Кого он покрывает?       — Да оставь ты это уже, — Маша лохматит волосы, откидываясь на стену позади себя, — Какая разница? Преступник есть преступник. А ты пусть и не клуша, но всё равно очень наивная. Ты была уверена в Софии Володаровне, и что это тебе дало?       Кто-то другой бы обязательно сказал Марии, чтобы она попридержала язычок: мол, сопля ещё, чтобы так со старшими разговаривать, но Руневская никогда возрастом не попрекает, поэтому Маша свободно высказывается в её присутствии. И пусть комментарий о Софии не приходится ей по вкусе, она не реагирует на это негативно. Напротив, плечи её сникают, а голос трещит, как полено в увядающем костре:       — Она ведь совсем не такая, какой пытается сейчас казаться.       — А какая она, Алин?       — Хорошая.       — Упаси Господь от человека, про которого нельзя сказать ничего, кроме того, что он «хороший».       — Ты её не знаешь.       — Мне достаточно того, что я вижу, — глубокомысленно изрекает Старцева, — А вижу я волка в овечьей шкуре. Она иногда очень даже миленькая, соглашусь. Мне нравится, как он себя ставит перед людьми, — её уверенность, властность, независимость. Но во всём остальном она просто-напросто невыносима.       — В ней ничего из того, что ты перечислила, — убеждённо произносит Алина, — Кроме властности, пожалуй. Её уверенность напускная; на деле, она всегда боится, что и кто о ней подумает. А про независимость — и вовсе смешно. Она постоянно в ком-то нуждается.       — Она заставляет вас нуждаться в ней.       — Тогда у нас с ней всё взаимно, — Руневская впивается в Машу серьёзным взглядом, — до тяжести на сердце, до дрогнувших губ, до неверия, ведь Алине такое едва ли свойственно, — Она не придёт и не попросит прощения. А я не приму и не прощу.

***

      — Не дёргайся, — рявкает охранник, проезжаясь краем холодного лезвия по лицу. Челюсть сводит от напряжения, верхний ряд зубов по новой нервной привычке соскакивает с нижних. Лезвие слетает со щеки на краешек побелевшей губы, оставляя за собой тонкий, но глубокий и болезненный порез, — Твою мать, да сиди ты ж ровно!       — Поторопитесь, — просит София, опуская взгляд на наручные часы, — У нас осталось не больше часа. С учётом пробок...       — Закончили вроде как, — мужчина хлопает Виктора по щеке, прицениваясь к своей работе. Полотенцем он стирает с кожи остатки пены и кровавой росы, — Хоть на крысу помойную перестал походить. Верно я говорю, товарищ лейтенант?       Соня оставляет это без ответа. Она снимает со своих плеч повседневный китель и просовывает руки в рукава, чтобы придать виду официальности. Форма на ней простая, но выглаженная и новая. Блестящие берцы с заправленными в них брюками, застёгнутая под горло рубашка, кобура на поясе. Виктор отродясь не любил всей этой военной муштры, а уж теперь... Он смотрит на Софию без дрожи не может. Его тошнит от её присутствия. Любое движение этой женщины заставляет его подскакивать на месте и сжиматься от страха. Вчера она так его ударила, что он потерял сознание, неделю назад — чуть не вспорола брюхо, ещё чуть раньше — выбила зубы, а они потом резались обратно так больно, что Виктор стенал полночи в бредовом жару. Он всё ещё чувствует во рту привкус едкой соли, что натекла из подбитых глаз, и чувствует на себя кровь, что обвилась липкими ремнями вокруг исхудавшего тела. Сегодня ему позволили отмыться и побриться, но лучше не стало.       Он догадывается, что половина из того, что произошло в этом подвале, Соня навсегда оставит между ними. Ей уже однажды запрещали здесь появляться, и вряд ли она снова горит желанием сбрасывать на других грязную часть работы. Она предпочитает сама её выполнять. Это отличает её от многих власть имущих.       Руневский перестал появляться ещё в начале августа, и Виктору удалось увидеть его и Алину лишь на трёх судебных заседаниях, которых он удостоился и которые ожидаемо закончились поражением. Виктор даже скучает, потому что Александр Константинович изощрённости в пытках проявлять не привык. Он действовал словно бы по методичке, чего не скажешь о Софии с её безграничной фантазией. Виктор знал, что она считается одним из лучших палачей в стране, но ему и в голову не приходило, что когда-то он столкнётся с её навыками воочию.       Каждый удар, каждая гематома, каждый кровоподтёк, — расплата за мёртвых. В особенности, за Юсупова, который однажды уже грозился пополнить их число. Любая боль, с которой ему пришлось столкнуться, становится болью для Виктора. Соню больше всего волнует вопрос о местонахождение Алабина. А однажды она спрашивает, за что с Феликсом так обошлись. Виктор выучено отвечает:       — За всё хорошее.       Ему верят.       Верят, что он — Стенька. Виктор не переубеждает их больше. Просто сжимает зубы и глотает кровь и рвоту, когда его потрошат со всех сторон, как утку. Всякий раз нечто из глубины рвётся наружу: пожалуйста, пожалуйста, я не виноват! И каждый раз Виктор забивается в угол и обнимает себя за плечи, вспоминая, что настоящий Стенька обещал сделать с его женой и сыном, если он не возьмёт на себя вину.       Стенька приходил к нему ровно пять раз. Ничего подозрительного в его визитах нет, он достаточно важная шишка, чтобы его пропускали к Виктору без всяких вопросов. За эти пять встреч стало ясно только одно: Стенька не сумасшедший. Вернее, не совсем. Он не любит проливать лишнюю кровь, хотя без стыда идёт на такие шаги в случаи необходимости, не возражает против собственного вампиризма и не порицает за это отдельных упырей, не горит идеей о всевластии, несмотря на периодически проскакивающие диктаторские замашки. Он отдалённо походит на клишированного маньяка, — особенно ярко это из него хлещет, если речь заходит о Софии, — но в целом, в его рассуждениях нет ничего из того, что нельзя было бы простить.       Он в высшей степени наделён ораторским искусством, и это не может не поражать, — Виктор пол жизни знал этого мужчину, но ни разу не замечал за ним таких талантов. Стенька играет словами, как циркач шариками, по-ловкачески юлит, используя метафоры и ассоциации, но не отвечая на вопросы прямо, легко перетягивает на себя одеяло и расписывает холсты под угодные тебе цвета, заставляя тебя уверовать в то, что за красками ничего более нет. Виктор пытается не вестись. Стоит признать, что задачи тяжелее перед ним ещё не стояло, — Стеньку хочется слушать до бесконечности. Что за чудна́я магия? Он не располагает к себе внешне, пусть и сохраняет в себе остатки былой казачьей красоты и силы; голос его груб, взгляд проникновен, но прозрачен, а от того и скучен, манеры его невзрачны, жесты скудны. Подобное Виктор замечал лишь за Юсуповым. Нет, князь, конечно, куда приятнее на лицо, да и манеры его весьма утончённы, но в нём так же, как и в Стеньке, прослеживается этот странный животный магнетизм. Какую бы чушь не нёс его рот, ты всё равно упиваешься этим бредом с удовольствием оголодавшего бедняка, которому впервые за долгие годы перепал шанс на хороший ужин.       Нужно обладать немаленькой силой воли, чтобы бороться с этим, и Виктор... Виктор не смог.       Стенька назвал ему двадцать одно имя. Двадцать один вампир. Двадцать одна жертва, которую можно свести в могилу посредством одного лишь языка.       Ни один из этих вампиров, конечно, ни в чём не виноват. Точнее, они не имеют никакого отношения к караморовцам, но за их душой достаточно грехов иного толка. Стенька просмаковал эту грязь с чувством, толком и расстановкой, а Виктор выслушал всё от первого до последнего слова, ни разу не пикнув.       Один важный политик из круга Николаши предпочитает в постели исключительно маленьких мальчиков и девочек. Другой — уже из министерства обороны — покрывает своего сына, который распространяет наркотики. Третий — уличён Стенькой в коррупции. Четвёртый — сбывает государственную продукцию за рубеж в обход всем процедурам и делает на этом большие деньги. Пятый...       Это не просто сплетни, которые можно получить от знакомых кумушек или зацепившись с кем-то языками в коридоре. Это вывернутая наизнанку страна — сизые кольца кишок, купюры, свёрнутые в тугие трубочки, гнилое зазеркалье и развернувшийся перед глазами Двор Чудес. Это сведения, на сбор которых ушли годы. Это неприглядная голая правда, которую Виктор предпочитал не замечать. И это довёло его уже не до одного срыва — он перестал спать и даже кровью его сегодня поили силком.       Стенька сумел обыграть всё так, что Дружина, по наводке Виктора, нашла доказательства тому, что все эти нелюди были замешаны в том, что сначала скромно называлось «нежелательной деятельностью», а теперь почти переросло в государственный переворот.       Стенька, аки кукловод на ярмарке, творит русский бунт руками Виктора. И Виктор выложил перед Дружиной все имена, и Дружина арестовала каждого, и каждый будет убит, убит, убит...       Каждый, и Виктор — в том числе.       Будь умницей, и твоя жена уедет из России целой, а не по частям.       Сомнительная сделка. Но отступать поздно. Возможно, Виктор бы и не смог отдать целую жизнь за женщину, которая его предала, но Игорь... Его сын ни в чём не виноват, это ребёнок, чёрт возьми! Уже почти чужой, но в своё время — самый любимый и желанный. Это родная кровь, за которую Виктор чувствует себя ответственным.       Он много думал даже после того, как пожал дьяволу руку. Он никогда не наслаждался жизнью так, как умеют другие, но в достаточной степени её любил и на долю свою никогда не жаловался. С другой же стороны, ему больше нечего терять.       Семьи нет. Друзей нет. Провести десятилетия, упарываясь в компании таких, как Юсупов? А дальше что? Смерть в кругу пустоты на мягком ложе? Красивый крест на могиле, к которой никто не придёт? Три метра чёрной доброй земли, — земли его пращуров, но не потомков, принятых вместо этого землёй обетованной. Нет, такой судьбы себе Виктор не желает.       Он понимает отчасти, что до последнего имел на руках карты, которые могли бы круто изменить ход его жизни. Но он не разыграл ни одной достойной партии. Для этого у него совести с излишком. Всё время боялся кого-то обидеть, боялся, что люди пострадают, дети не поймут, «друзья» не одобрят. Виктор прожил жизнь, не выходя из-за кулис, и вот теперь, когда барабаны смолкли, а зал полнится тугой искристой тишиной, он готов выйти на сцену, отпечатав шаги в гробовом молчание, и поставить финальный штрих.       Убьют, как скотину, но, дай Бог, запомнят человеком.       Виктор не сопротивляется, когда его доводят до выхода в окружении целого конвоя. Соня щурится от вспышек десятка фотокамер, но лица не закрывает.       — Без комментариев, — отрезает она, как только на неё налетают с вопросами, — Не мои полномочия.       Виктора запихивают в машину, — едва ли не катафалк, — и по обе стороны от него садятся два здоровенных мужичины. Судя по разговорам, что ведутся вокруг, они служат у Руслана Нечаева. Соня занимает место спереди, рядом с водителем, и катафалк трогается с места.       Смерть должна быть туманным сном или яркостью? А ожидание смерти? Холодный пот градом катится по спине. Звенья наручников бренчат в такт дороге. Мутные стёкла отражают залитый сентябрьским золотом Петербург, — купола соборов и церквей, смазанная лепнина на хорошо знакомых фасадах, фигуры львов и родимые орлы, распростёртые крылами по безбрежному небу.       Я совсем ничего не боюсь, Авраам.       У Сони дрожат руки — Виктор отчётливо это видит. Она тормошит пальцами цепочку на шее. Вспоминается «Отче Наш». Виктор трижды проговаривает про себя слова единственной знакомой ему молитвы и закрывает глаза.       Едут долго. Город остаётся позади, и пейзаж вокруг меняется. Катафалк встаёт, хлопают дверцы. Виктора волокут наружу, а ноги не идут, — обе сразу стали деревянными. Пират из него вышел бы не ахти.       Вавилонского столпотворения нет и в помине. Пустырь. Здание со скрипящей дверью. Внутренний двор. Военные.       Виктора мажет от горячечного бреда. Соня всё в той же форме, а он лицезреет белый плащ на ней. Кровавый подбой. Календарь, дайте ему календарь! Сегодня не иначе как четырнадцатое число весеннего месяца нисана!       ...в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.       Виктор кричит, кажется, ведь он не Варавва. Стена пахнет пылью и солнечным жаром, — сухая, тёплая, шершавая стена, к которой его приставляют, вопреки всем слезам, соплям и протестам. Щека точится об камень. Больно.       — Пожалуйста, мне больно! Пожалуйста, я не...       Стенька здесь, и его взгляд — как удар хлыста. Виктор глотает с гортанным звуком громкий крик и рыдает, как ребёнок, дыша ртом и впавшим брюхом. Он почти теряет себя от страха, заслышав, как кто-то перезаряжает ружьё. А София стоит, не подозревая о том, что Стенька, подобно тени, высится за её спиной.       — Дура! — срывается с кровоточащих губ, — Грёбаная...       Приклад врезается в спину для острастки. Виктор падает, а его поднимают вновь, отчего мир сворачивается в вихрь.       «Меня сейчас вырвет».       — Сука! — Виктор дёргается из последних душевных сил, — Будь проклята ты и вся твоя свора! Будь проклята, слышишь меня? Змея! И жить тебе всю жизнь, как змее, и со змеями знаться!       Стенька сжимает Софии плечо. Кивает палачу.       Кивает.       Кивает.       Кивает.       Двенадцатый калибр. Мгновение — меньше песчинки и мёртвой звезды, чей свет всё ещё видит Земля. Никаких воспоминаний и переосмыслений. Ничего.       Ни-че-го.       Пуля входит в сердце — ни сантиметром левее, ни сантиметром правее. А визгов-то было! По итогу, конец приходит быстрее сна. И это не страшно. Это не больно. Было и перестало быть.       Тело рухает вниз. Не находит опоры. Тело рухает вниз, и слышится дробный звук кости. Соня поднимает подбородок, и никто не знает, каких трудов ей это стоит. Она не приговаривала никого к смерти, а лишь утвердила приговор синедриона. Она сама бы попала в опалу и была бы изгнана из Ершалаима, если бы дала себе слабину. А ей нельзя, у неё на кону нечто большее, чем вражья судьба.       Ей нельзя.       Солнце садится над Лысой горой. Тьма накрывает Ершалаим.

***

      На пьяную голову одна из кантат Баха воспринимается не так мрачно, как есть в действительности. Скорбная оркестровая прелюдия, сочетание гобоя и скрипки, альтовый речитатив, — тяжёло вообразить что-то тревожнее и тяжелее по звучанию; тем более, когда весь смысл заключается в осознании человеческой греховности. Но следующая после партия сопрано сквозит надеждой, которая всё крепнет и крепнет по мере того, как нарастает бас. Хор, завершающий кантату, Юсупову нравится особенно сильно, пусть теперь это впечатление и покрыто налётом размягчённой плесени. Он сам совсем-совсем перестал играть. Ни в какую не получается, сколько бы он старался выстрадать из себя хоть что-то выше среднего. Пальцы не чувствуют то, что должны.       Феликс опрокидывает в себя бокал, до краёв заполненный крайне дорогим, редким вином. Вот это уже полнозрелая, постепенно раскрывающаяся симфония вкуса, кровь французской земли. Даже Софа, сделав у него глоток, вместо «Ну и гадость» выдала что-то в духе «Сгодится на пару раз». На памяти Юсупова, это самая высокая оценка, которой она когда-либо удостаивала красное полусладкое.       Ни разу одна бутылка на двоих не заканчивалась для них ничем хорошим, но сегодняшний день, обратившийся уже в глубокую ночь, видится Юсупову особенным. Хотя бы потому, что одной бутылкой решили не ограничиваться. Да и не то чтобы он привык проводить с Соней время подобным образом.       Феликс не дурак, он знает, что алкоголь в его доме пропадает не сам собой. Она много пьёт. София вроде как и не скрывает этого, но ещё не бывало такого, чтобы Феликс учуял на ней запах или заметил что-то по глазам. Она не станет выставлять себя перед ним в таком свете. Сегодняшний день — вынужденное исключение. Побочный эффект «мероприятия», в котором она приняла участие и на которое Феликсу, вопреки всем визгам, приказам и уговорам, запретили ехать. Мол, не положено, чтобы при казни присутствовали гражданские и лица, официально не числящиеся в деле. До отмены моратория это никого не волновало, зато теперь, когда убийства стали законными, Николаша по максимуму перекрыл весь кислород. Юсупов не горел желанием смотреть, как Виктора расстреляют, но сам факт того, что ему это запретили, приводит его в ярость. Будет ещё какой-то молокосос ему указывать, куда ходить!       Соня поздно вернулась домой, потому что задержалась у своего любимого Лёвушки. Конечно же, в компании Миши. Но всё это неважно, потому что по итогу именно Феликс удостоен всей этой ночи. Она получила множество приглашений от знакомых, которые жаждали отпраздновать победу именно с ней, но отклонила их все. Так что, никаких её чёртовых друзей, только музыка Баха в качестве свидетеля, тонкий серп луны, заглядывающий в окно, и выпивка, к которой, в идеале, никому из них нельзя прикасаться.       Соня восседает в кресле напротив, поджав под себе длинные ноги. К счастью, китель она уже сняла, и Феликс смог выдохнуть посвободнее. Ему очень непривычно от её формы, пусть и прошёл почти месяц с того момента, как она приняла звание. Трудно сказать, что сентябрь вообще что-то значил. Он пролетел незамеченным за ворохом суетливых забот и едва ли отличался от августа: тёплые дни, сухие ветра, облачные чёрные ночи, пахнущие грозой, но так и не одарившие ею. Соня ожидает в октябре резких заморозков, Феликс ждёт, что теперь, когда всё осталось позади, она станет уделять ему больше времени. Он и без того проявил невиданную для себя лояльность, позволив ей так долго заниматься всякой сомнительной чепухой.       — Когда ты вернёшься в Москву?       — Не знаю, — София пожимает плечами, — Послезавтра или...       — Так рано?       — Рано? Я больше полугода дома не была.       — Подумаешь, — Юсупов фыркает, потянувшись к бутылке. Удивляется, обнаружив абсолютно пустое донышко, и Соня спешит протянуть ему виски, которое у неё в любом случае вызывает больше симпатии, чем вино. Она сильно балуется с градусом, и он всё поглядывает на неё с подозрением, думая, когда такие забавы скажутся на её поведение. Пока что — ничего. Она заметно трезвее его, — Кто в нашем возрасте вообще привязывается к месту?       — Будто ты не привязан к Петербургу.       — Не настолько, — виски обжигает горло с непривычки, но ощущается это приятно, — Мне неважно, в сущности, где я нахожусь. Так что, надеюсь, ты понимаешь, что я еду с тобой.       — Я не сомневалась, — Соня приподнимает уголки губ. Несмотря на улыбку, которая гуляет по её лицу весь вечер, она совсем не выглядит счастливой. Уставшей? На удивление, нет. Скорее, немножечко странной. Феликс ждал, что Соню окончательно отпустит после смерти Виктора. Что уйдёт эта страшная напряжённость, расслабятся плечи, потеплеют вечно печальные глаза. Он ждал, надеялся, но её не отпустило. Юсупов на полном серьёзе скоро начнёт биться головой об стену, потому что хоть убейте, но он не понимает, что его Несмеяне опять не так и не эдак. Разве он не сделал всё для того, чтобы её порадовать?       — Я рассчитываю на все твои свободные дни, часы и минуты.       — Я знаю, Феликс.       — Значит, планируешь мне их предоставить?       — Сделаю всё, что в моих силах.       Соня встаёт и направляется к старинному граммофону, стоящему на камине, чтобы сменить пластинку. Феликс окликает её вопросом в спину:       — Никто так и не смог выйти на след Алабина?       Она застывает у каминной полки, далеко не сразу удостаивая его ответа. Юсупов не мог её об этом не спросить, хотя ему и не очень хочется затрагивать тему, которая напрямую связана с его плохими снами.       — Мы предполагаем, что он сбежал за границу, — наконец отвечает она, аккуратно подбирая слова.       — Предполагаете?       — Никто не видел его уже несколько месяцев. Не может же он столько времени прятаться в норе, верно? Значит, его нет в России.       — Поразительная логическая цепочка, — с сарказмом хвалит Феликс.       Соня косит взгляд за спину.       — Не моя. Это предположение Лёвы. Я же хочу верить, что Алабин мёртв.       — С какого перепугу?       — Вспомни, в каком состоянии он был. С такими ранами живут лишь люди, получившие должный медицинский уход. Алабин не обращался в больницу.       — Откуда вам знать, что среди их братии не найдётся хотя бы одного врача? Вы повязали их главный штаб, но армия всё ещё действует.       — Ты нагнетаешь, солнышко, — Соня поворачивается к нему всем корпусом, — Виктор мёртв. Его сообщники арестованы, и их ожидает та же самая участь. Гидра лишилась всех своих голов. Без своего руководства караморовцы — это просто неотёсанное стадо баранов. Ни пастуха, ни плана, ни чёткой цели. Алина права: эти люди больше не представляют нам угрозы. До Нового года Дружина — пусть уже и без моего прямого участия — переловит их всех.       — Но если Алабин...       — Ты настолько его боишься?       — Нет, — оскорбляется Феликс, задетый за живое таким предположением и тем, что Соня попала прямо в цель, — Ещё я человека не боялся! Я просто рассуждаю вслух. Понятно?       — Вполне, — она прищуривается, даже не стараясь придать своему лицу выражение веры.       Соня возвращается на место, остановив свой выбор на одной из пластинок. Композиция поспокойнее и помягче прежней.       Чем больше Юсупов пьёт, тем больше мыслей лезут ему в голову, хотя он, напротив, пытается от них укрыться. Алкоголь творит с ним дурные и странные вещи: двоится кресло, в котором сидит Соня, жарко и быстро бьётся сердце. Дни недосыпа, усталости, горьковатое послевкусие после смерти Виктора и тот факт, что Софа приложила к этому руку, — всё это мешается в жидкую последождевую грязь, которой приходится против воли давиться.       «Виктор мёртв», — повторяет он снова и снова и охотно закрывает глаза на это маленькую катастрофу, не думая о том, что Соня в этом замешана. Сначала, конечно, ему было не по себе, но он быстро избавился от всяких сомнений при помощи одного действенного аргумента: это была не её воля. Приказ. Долг и честь. Святая обязанность, в конце концов. Он не станет ни за что её судить, и она по-прежнему чиста и невинна в его глазах. Дева Мария, не меньше. Нет, больше.       Гораздо больше, ведь даже Богородица никчёмна на фоне его любимой женщины. Соня переживает происходящее очень по-своему. С одной стороны, она ничуть не сомневается в правильности своих действий, с другой же, Юсупов видит, как мутно у неё на душе. Он, потерявшийся от того количества странностей, что вдруг нарисовались в Софии, смеётся заразительно громко, шутит чрезмерно много и совсем-совсем не думает о том, что победа победой не ощущается вовсе. Не то чтобы ему нужны фейерверки и празднества, но всё-таки ему кажется диким, что Соня не пожелала отметить выигранную войну с бо́льшим размахом. Да появись она сегодня хоть где-то, её бы с горой накрыли лаврами! И это было бы заслуженно. Юсупову уже наплевать, кто и где был виноват, ему вся эта канитель успела раз десять осточертеть. Завтра.       Завтра он решит, как относится к смерти Виктора. Завтра он поймёт, хорошо это или плохо. Завтра будет новый день, а сегодня у него Софа без пистолета, документов и туго затянутого галстука. И ничего другого ему сейчас не хочется.       Алкоголь всё-таки берёт своё, и Феликс мигом смекает, что он пусть и не развязывает Соне язык, но делает её раскованнее в движениях и мимике. Она становится приятнее, безмятежнее, меньше хмурится и перестаёт нести всякую чушь про «правильно» и «неправильно». Юсупов следит за ней с интересом. Не вдаётся в глубокий анализ, но даже если пробежаться по верхам, — становится ясно, как она нуждалась в этой передышке.       — Когда приедем в Москву, я познакомлю тебе со своими друзьями, — обещает Соня.       — Они мне понравятся?       — Нет, — ненадолго задумавшись, отвечает она, — Но это неважно, потому что ты нравишься мне. Единственное, о чём я тебе прошу: перестань задирать Мишу.       — Зависит от его поведения, — Феликс расплывается в издевательской улыбке.       — Я серьёзно.       — Я тоже. Мальчик до сих пор не понял, что ему ничего с тобой не светит. На что он вообще надеется?       — Ни на что, — убедительно произносит Соня, делая щедрый глоток виски, — Он не виноват, что так получилось, мы не выбираем, кого нам любить. Если бы выбирали, всем бы жилось значительно легче.       — Почему он так к тебе привязан? Я понимаю, что ты его обратила, а это накладывает на человека определённый отпечаток, но всё же неужели у него в тот момент никого больше не было?       — Рядом? Нет. Его отец погиб в первый год войны, мать и сестра были в эвакуации. А Ваня...       — Кто?       — Друг, — абстрактно протягивает Соня. Завидев чужой скептицизм, расщедривается на подробности, — Он был в моём отряде. Потерял всю семью, лишился нескольких пальцев и... Он подорвался в конце сорок третьего. Он и весь мой отряд.       — А Миша?       — Миша его очень любил. Представляешь, как страшно жить, когда тебе так мало лет, а вокруг тебя умирают те, кем ты дорожил, как собой? Нет ничего удивительного в том, что в дальнейшем он так прикипел ко мне и Лёве. У него никого не осталось. После войны он отправился искать родных. Поиски вполне себе увенчались успехом, если считать за успех новость о том, что его мать умерла от голода, а сестра пропала без вести. Миша нашёл её много лет спустя. И я до сих пор считаю, что лучше бы не находил.       — Почему? — Феликс не лукавит, изображая участие, но нельзя сказать, что эта история трогает в нём хоть что-то настоящее. Чужие судьбы всегда кажутся ему не достовернее книжных, — увлекательно, возможно, трогательно, но быстро забывается и не оставляет после себя никакого осадка.       — Она выросла в приюте. Дети, заставшие войну, бывают своеобразными, но она прямо-таки совсем умом повредилась. На лицо — ребёнок ребёнком, по образу жизни — и того хуже, хотя ей было уже за двадцать. Миша возился с ней круглыми сутками, перестал появляться на службе, схлопотал несколько выговоров от Лёвы и всё равно не смог от неё оторваться. Боялся опять потерять. И потерял год спустя, когда она напилась и повесилась сдуру. Миша с тех пор вообще к бутылке не прикасался.       Большое упущение с его стороны. Феликс задумывается, взглянув на Михаила Владиславовича под новым углом. Князь приходит к выводу, что после того, что этот мужчина перенёс, знающий человек может из него верёвки вить. Конечно, Юсупов не собирается извлекать столь наглую выгоду из той информации, что доверила ему Соня, но запомнить стоит.       В который раз Феликса поражает, с какой нежностью она говорит о Мише. Глядя на то, как Софа помыкает им на работе, ни за что не скажешь, что в обычной жизни они близки.       «Страшно представить, как сильно бы она любила своего ребёнка, если даже чужой мальчик вызывает в ней столько чувств».       Ночь ползёт, почему-то не приближая, а отдаляя рассвет. Пластинка сменяет пластинку, тема — тему, а первая бутылка виски обращается в третью. У Софии соловеет взгляд и размягчаются плечи. Говорят обо всём подряд, но ни о чём конкретном. Она спрашивает что-то про Баха, Феликс хохочет над с ней с нескрываемой издёвкой, но следующие полчаса тратит на объяснения, довольствуясь ей, как самым благодарным и внимательным на свете слушателем. Язык заплетается, и Юсупов периодически теряет связь с реальностью, но то же самое происходит и с Софой, так что ему не особо стыдно за своё состояние.       Последнюю пластинку никто не заменяет на новую. Соня поднимается, чтобы впустить в комнату воздуха. Феликс прослеживает за ней взглядом, а затем оставляет своё кресло.       — Душно, — она подставляет раскрасневшееся лицо под поток солёного ветра. С координацией у неё явные трудности.       Юсупов, ухватившись за женские бёдра, разворачивает её к себе лицом. Соня упирается ладонями ему в грудь. Не с отказом, нет. Скорее, с каким-то безмолвным многозначным предупреждением, которое, кажется, не относится к близости.       — Ты пьян, — бормочет она, когда он ведёт носом по её щеке.       — Я пьян. И ты тоже.       Так и стоят. Молчат рот в рот — горячо, влажно, пробуя воздух пересохшими губами. Образ её плывёт перед глазами, но видится красочно, с гиперболизированной живописностью. Лунные нити, вплетённые в ресницы, нежные дуги бровей, приоткрытые губы цвета кармина, — эдакая басурманская принцесса, которую Феликсу по памяти родовой хочется обласкать. Он аккуратно отрывает от себя её руки. Склоняется ниже, а Софа впервые за века по-девчачьи мнётся перед ним. Ей до трезвости нужно вернуться на несколько бутылок назад. Удивительно, но алкоголь вскрывает ей не голову, а сердце. На миг Юсупову даже кажется, что это та Соня, которую он знал в прошлом. Всего секунда неопытной юности, тёплого янтаря и невинности. Такой лёгкий запах... Не кровь или виски, не полынь, не порох, а... Господи, чем же она тогда пахла? Кажется, мечтами и небом. Свечным воском. Маслами для кожи, как и полагается графине, и ещё чуть-чуть — страхом.       Но это иллюзия, конечно. Не более чем игра ностальгирующего воображения и пьяный бред. Потому что они очень старые и очень ломкие, потому что у неё на пальцах мозоли, а у него слабое кукольное сердечко, нуждающееся в обновлении. Но представлять её и себя снова молодыми — приятно. Хорошо думать, что ошибки не были совершены и что они по-прежнему полны мотивации и сил.       Соня не может не замечать, как его ведёт от её присутствия. Не мигая, Феликс наблюдает за тем, как она расстёгивает себя перед ним: пуговицы и траурный стяг на груди — окантовка из кружев, узоры, желание показать.       — Надо же, какой приятный сюрприз, — он поигрывает бровями, — И как давно ты носишь такое бельё?       — Теперь ношу, — она обнажает плечо, подставляя его под короткий поцелуй.       — Для меня?       — В том числе.       — Странный ответ. Перед кем ты ещё раздеваешься?       — А тебе всё расскажи, — Соня щёлкает его по носу.       Феликс предпринимает попытку поймать её за руку, но она перехватывает его запястье, врезаясь ногтями в кожу. Наличие в ней силы всегда его успокаивает. Даже розы привыкли защищаться, а Сонины шипы уж подавно стали тем оружием, к мощи которого может прибегать он сам.       Юсупов опускает вторую ладонь на женскую талию и притягивают Соню ближе. Услаждает себя и её одурманивающе медленным поцелуем, что распаляет древнюю кровь. Она отвечает с невиданной прежде прытью. В ней чрезмерный градус и оголтелая искренность неисправной проводки. Она вытягивает пуговицу за пуговицей из тугих прорезных петлиц и следует губами дальше. От подбородка до обманчиво хрупких ключиц, от ключиц к груди, что покрывается мурашками. Феликс оценивает, но большего не ждёт. А оно приходит, выбивая дверь с ноги.       Соня без стеснения опускается вниз. И в ту же секунду у него ломается мало-мальское представление о ней. Взбудораженный и без того разгорячённый, он хватается ладонью за подоконник, распахивая глаза во всю ширь.       Софа.       На коленях.       Звякает металлическая пряжка ремня. Нетерпеливо, но ловко двигаются девичьи пальцы, разбираясь с ширинкой и приспуская брюки вместе с бельём. Губы раскалённой печатью прижимаются к напряжённому животу, вбирая в себя внезапную дрожь предвкушения. Ну нет... Нет. Слишком идеально для действительности. Такого полным-полно в княжеской голове, но в жизни он теперь привык обходиться без настолько откровенных ласк. Знает Соня или просто угадывает по ходу, — неважно, ведь всё у неё получается именно так, как нужно. Шершавые пальцы слегка оцарапывют бёдра, а рот... Господи Боже — нельзя, чтобы так хорошо. Влажный горячий язык внизу — Феликс не смел о таком мечтать, он запрещал себе, корил себя, и вот теперь — в адском подобии рая — его ангел решил обнажить чернь внутри. Соня рычит, когда Юсупов запускает подрагивающие пальцы в её волосы, обещает, кажется, укусить, если он попробует надавить, и вонзается ногтями в кожу, принимая его так глубоко, что он жмурится, не веря происходящему. И даже если ей тяжело так сразу, она ничем этого не показывает, не начинает с малого, не старается упростить себе задачу.       — Какая умничка, однако — со слабой усмешкой шепчет он, — Всегда знал, что алкоголь открывает в женщине массу неведомых раннее талантов.       Она стреляет в него глазами. Пьяный жар печёт щёки и виски, а Феликс ничего, чёрт возьми, больше не видит и не чувствует, кроме девичьих губ на своём члене. Стон рождается в темнейшей из глубин, получается громким, сорванным, пошлым, — на грани какого-то мальчишеского полувсхлипа. Как будто бы прежде никто и никогда его так не ублажал. Но те женщины всегда ощущались одинаковыми, как одна, а с Соней всё настолько ярче, что Юсупову срывает крышу от восторга. Её попытки сделать всё, как можно лучше, подкупают. И, что самое занятное, в них чувствуется опыт. Кто её научил? Впрочем... Ладно. Неважно. Главное, что ему не приходиться тратить время на объяснения.       Запах алкоголя перемешивается с похотью, создавая поистине смертельную смесь. Влажные звуки, его стоны, попытки удержать себя, не сделать ей неприятно, не забыть, кто перед ним. Феликс наматывает тугую косу на кулак, машинально желая толкнуться дальше, — так, чтобы ей дыхание перекрыло, чтобы узнать, сможет ли она ещё глубже. Но ему даже не приходиться просить об этом, потому что Соня делает всё сама. Он чувствует, как сокращается её горло, как слюна собирается в уголках рта. Она отстраняется на секунду. Жадный вдох — и снова до конца. Феликс проявляет невиданное для себя терпение и ни разу не пытается двинуть бёдрами ей навстречу. Он знает, насколько это трудно не понаслышке. Софа у него и без того большая молодец. Юсупов позволяет ей задавать темп и лишь иногда чуть направляет, не делая, впрочем, ничего из того, что она сочла бы за грубость.       Оно где-то рядом. Может, в голове или в теле, а может, — в недрах проклятого всеми богами и бесами естества. Оно ощущается и огнём, и льдом, и наслаждением человеческим, и радостью животной: как с-с-сладко от мысли, что Соня уже дошла до уровня, где колени, упёртые в твёрдый пол, не являются чем-то зазорным. Феликс всегда знал, что его нельзя баловать такими вещами, они имеют для него подтекст более тонкий, чем простое удовлетворение плоти. О нет, это удовлетворяет эго. Видите, госпожа Гордячка? Столько от меня бегали, и где по итогу оказались? Юсупов как-то вяло пытается избавиться от этих мыслей, но каждая попытка заканчивается взглядом вниз. Это есть всё и сразу: есть хорошее, нормальное, достойное, — что такого в том, чтобы сделать приятно любимому? — и есть нечто, выходящие за всякие приемлемые рамки. Феликсу физически больно от разрыва в себе, ему мучительно и потрясающе правильно от собственной полноценной неполноценности, он не понимает совершенно, кто и в чьей власти. Каждый раз, как ему кажется, что он руководит, Соня сдирает в мясо кожу на бёдрах. Она каждый раз целует нежно то, что не может зажить, и Юсупов смаргивает колючую ласку с ресниц: я так тебя люблю, Софочка, так люблю, ты бы знала...       Её ответная любовь фарширует сердце и подаёт его на стол к ужину. Bon Appétit, друзья, плохие мальчики охотно продаются за возможность чувствовать себя хорошими, а хорошие девочки редко остаются собой. И то, что было столом, ломившимся от чудесных яств, обращается в драную скатёрку: опоздавшим — кости.       Соня, видать, не прочь дойти до конца, но Феликс намерен растянуть удовольствие на подольше. Огромным усилием воли он отстраняет её от себя. Слюна и смазка, блестящие на заалевших от стараний губах, стираются подушечкой его пальца.       — С такого ракурса ты нравишься мне больше.       — Только почему-то ты оказываешься в нём куда чаще меня, — без тени смущения протягивает она, расплываясь в невинной улыбке и стараясь ровнее дышать.       — Туше, — смеётся он, рывком поднимая её вверх.       Боги, до чего она пьяная. Растрёпанная, горячая на ощупь, едва ли способная твёрдо стоять на своих двух. Феликс не отказывает себе в грубоватом поцелуе. Собственный вкус на ней — как кривое зеркальное отражение. Слюна горькая из-за виски, тягучая, высокоградусная, а ягодицы так подходяще мягки, что хочется наоставлять на них синяков. Юсупов, места себе не находящий от нетерпения, скидывает рубашку на пол. Сонины поцелуи разительно отличаются от обычных: слишком напористо и жестоко, слишком клыки, слишком глубоко, влажно, слишком не Софа.       Но это лишь подстёгивает княжеский интерес. Он достаточно возбуждён, чтобы не думать о чужих мотивах и истоках своих помыслов. Соня кусает его за язык, потирается кошкой, — провоцирует, раскаляя тело и низвергая Помпею в ад. Она следует губами к уху, оттягивает зубами мочку, прихватывает серёжку. Феликс срывает ленту с её волос и играючи сжимает горло, удерживая подле себя. Лишь спустя несколько секунд вспоминается, что за подобное ему уже прилетало по рукам.       В этот раз возражений нет. Ни одного. Нет прямых запретов или аккуратных напоминаний: мне нужно нежнее, понимаешь? Юсупов, конечно, не понимал, но принимал, что Софа в подобных вещах совершенно не такая, как в обычной жизни. С ней он привык контролировать темп и обходиться без... Ну, без всяких не самых приемлемых практик, которые являются для неё табу.       Но сегодня она не помнит ни об одном из них. Феликс на проверку усиливает хватку, надавив подушечкой пальца на дрогнувшую от напряжения вену. Ничего. Соня шумно сглатывает, но принимает грубость, как необходимую данность и то, против чего не возразишь.       Вторая рука сама собой оказывается внизу. Юсупов расстёгивает её ремень, тянет его к себе, не сводя жадных глаз с побледневшего девичьего лица. Что ж, да. Бес был прав: этот храм чертовски приятно осквернять. Будучи трезвым, Феликс настолько себя сдерживает, что сейчас оно всё разом вырывается наружу, преследуя лишь одну цель: взять своё.       Ему кажется, что Соня по большей части осознаёт его интуитивно, а не логически. Иначе бы испугалась одного его взгляда и сбежала бы, едва узрев порог. Но она, конечно, хрестоматийно смелая девочка: куда ей бояться чужих демонов? Тем более, как выяснилось, своих хватает с лихвой.       Он резко отпускает её шею и приказывает так, как не приказывал ей никогда:       — Разденься. Но быстро, я не хочу ждать.       Соня, которую он знает, не стала бы действовать по указке. Но сейчас перед ним — пьяная незнакомка. Как только последний предмет её одежды оказывается отброшен в сторону, Феликс разворачивает её к постели и надавливает на голую поясницу, открывая себе обзор получше. И Соня без заминки прогибается в спине, упираясь ладонями в чёрные простыни. Ему в прямом смысле становится дурно от происходящего. Такая послушная... Кровь приливает, но отнюдь не к лицу. Никогда ещё они не занимались любовью подобным образом. Он и не предлагал, потому что хороших ассоциаций с этой позой у него нет.       От этого ещё сильнее хочется.       — Вот так, да, — хвалит Феликс, быстро избавляясь от брюк. Он видит, как Соня подрагивает в предвкушении. Настолько соблазнительная, что мысли, возникающие в его голове, моментально превращаются в какое-то жутко цветастое месиво из образов и фантазий.       По короткому требованию она заводит за спину руки. Секунда, две, три. Едва слышный шелест одежды и предвкушение, из-за которого тянет в груди и ниже. Очень хочется повернуться, посмотреть на него, но Соня терпеливо ждёт. От того особенно неожиданным для неё оказывается лёгкий удар ремнём по коже. Это почти не больно, но настолько внезапно, что она крупно вздрагивает.       Она что-то начинает говорить и тут же замолкает, смешавшись.       — Не бойся, — медленно проговаривает он. И змий-искуситель не звучал в своё время убедительнее. Соня остаётся на месте. Даже дёрнуться не пытается, когда ремень вдруг затягивается на её запястьях, а металлическая бляшка неприятно врезается в вены. В горле пересыхает от волнения. У него какой-то пунктик на обездвиживание, Соня давно это приметила, — Это всего лишь игра. Я не причиню тебе никакого вреда.       — Я никогда не...       — Если не понравится, я не стану продолжать.       Не станет, конечно же, нет. Это ведь Феликс. Нет ничего такого в том, чтобы пропустить его за Рубикон. Соня не доверяет ему как вампиру и князю. Но как любимому мужчине — да.       — Хорошо, — бормочет отрывисто. Повторяет, как будто бы сомневаясь в самой себе, — Хорошо.       Она подавляет утробный взволнованный вздох, когда мужская ладонь ложится ей на ягодицу. Юсупов отродясь не обладал терпением, а уж сейчас, под действием алкоголя, его и вовсе ведёт в незнакомую ей глушь.       — Расслабь мышцы, — не просьба, а скорее приказ. Эти непреклонные нотки Соня неоднократно слышала из его уст, когда он обращался к другим, но впервые она замечает их по отношению к себе, — Чем больше ты зажимаешься, тем неприятнее будет. А мы ведь не хотим, чтобы так было, верно?       Обманчиво безобидное мгновение — и звучный шлепок. Получается не совсем грубо, тем более, за этим же сразу следует ласковое поглаживание в качестве извинения, но Соня жмурится с непривычки. Такой Феликс ей не знаком. Такой Феликс существует где-то вдали и никогда не делит с ней ложе. Он, будучи таким, одинаково сильно манит и напрягает, возбуждая до ненормальной крайности.       После штиля непременно приходит шторм. И София в нём тонет, захлёбываясь по самые гланды. Новый удар заставляет её выгнуться дугой и чуть ли не вцепиться зубами в простыни.       — Юсупов...       — Ненавижу, когда ты меня так называешь, — его голос кажется далёким и почти не существующим, каким-то плавающим, разрозненным, надтреснутым, как любимая ваза, осколки которой тебе нужно обязательно соединить, — Ещё хуже твоё равнодушно-высокомерное «Князь». Как будто я чужой.       — Ты не чужой, Феликс. Совсем нет.       — Твои действия и слова всегда убеждают меня в обратном. Порой я злюсь на тебя из-за этого.       Она содрогается всем телом, когда его рука попадает по уже налившейся, рубиновой красноте. Безусловно, делается это намеренно. Между строк читается хитрый жестокий расчёт, но буквы растворяются в небытие, как только Феликс целует ей спину, шумно вдыхая ничем не подслащённую смесь её природного аромата. Его пальцы очерчивают изгиб ноги, щипают до синяка перед коленом. Ремень давит чрезмерно, но Юсупов и не думает хоть чуточку ослабить его давление. Он жмётся к ней так прытко, так алчуще и ненасытно, словно на полном серьёзе думает, что она испарится в воздухе, стоит ему только зазеваться.       — Сильно злишься?       — Не знаю, — сознаётся Феликс, — Это совсем не похоже на ту злость, которую я испытываю по отношению к другим. Их я просто ненавижу, а тебя мне хочется целовать даже в минуты, когда ты ведёшь себя, как последняя... Ты все мои чувства искажаешь. Они становятся нелепыми, жалкими и зависимыми от твоего мнения. Ты бесишься всякий раз, когда я заявляю на тебя свои права, но не возражаешь против того, чтобы я назывался твоим. А я в жизни никому не давался целиком. Возможно, урывками, частями, периодами... Но не так, чтобы искренне. Мне нравилось притворяться доступным и на всё согласным, но все прекрасно понимали, что в итоге именно я заберу выигрыш, а они останутся у разбитого корыта. Но именно ты каждый раз оставляешь меня ни с чем. Сколько бы ты ни была поблизости, мне не становится достаточно.       Феликс не в себе, — и это единственное, в чём Соня уверена наверняка. Не алкоголь в нём говорит, а всё то безумие, что он так тщательно от неё скрывает. Она понимает, что должна испугаться, но пугаться не получается, потому что его голос пробирает её с головы до пят, отзываясь жаром между ног. Лишь бы он никогда не замолкал. Лишь бы продолжал.       — И всё же ты лучшее, что со мной случилось, — раскалённые губы впечатываются в позвонок, зубы стискивают кожу, — Я даже себя больше не смогу любить так, как люблю тебя, мой ангел.       Признания и комплименты в такие моменты у него всегда выходят какими-то сорванными и чуть ли не до истерики доходящими. Это самое честное, что в нём бывает, самое личное. Страх потери или расставания, вечная привязанность, открытость первой и единственной его любви. Софии очень нравится этот особенный статус. Другие не смогли, а она смогла! Через скольких Юсупов прошёл и к кому приполз в итоге? К ней, к ней приполз! Осознание этого заставляет её летать, как на крыльях       Последний удар, вопреки ласковым словам, получается сильнее всех предыдущих вместе взятых, как будто бы именно она виновата в том, что он не знает меры. Соня всхлипывает, машинально сводя лопатки вместе. Ремень натирает запястья, но боль внизу гораздо острее и непривычнее. И всё же у неё не возникает ни единой мысли о том, чтобы попросить Юсупова прекратить. Зачем? Она может освободиться, нет ничего сложного в том, чтобы разорвать ремень. Но так ведь потеряется смысл.       Всё дальнейшее происходит как в тумане. Никто потом не вспомнит, как оно было на самом деле, но сейчас, в моменте, Соня чувствует всё от и до. Все звуки переходят в один сплошной звон, когда Феликс входит в неё с размаху. И руки её почти хрустят в руках мужских, почти — страшно представить, что становилось с человеческими женщинами в его постели, — перестают ощущаться. Он впечатывает в себя её ягодицы, сорванно стонет в шею, едва ли не вцепляясь в Софию зубами, как кобель в суку. В другой ситуации её бы как минимум передёрнуло от такого мерзкого унизительного сравнения, но в данный момент ей не то чтобы есть до этого хоть какое-то дело. Она придушенно вскрикивает под ним, и весь мир сосредотачивается в пределах этой неожиданной боли. Удивительно, но Юсупов умудряется на короткий миг взять себя в руки.       — Я могу нежнее, ты же знаешь. Просто скажи, как нужно.       — Продолжай, — глухо отзывается она, — Я не стеклянная.       — Уверена? Я ведь не остановлюсь потом. Сил в себе на это не найду.       — Закрой рот, Феликс, иначе я привяжу тебя к кровати и...       — И? — предвкушающе спрашивает он.       — И уйду спать.       — Ещё чего, — деланно обижается Юсупов, вонзаясь ногтями в её талию.       Он бы никогда не разрешил себе так по-грязному распускать с ней руки, но сейчас... Ему душно от стенаний в собственной больной голове. Феликс ужасно боялся, что Соня будет похожа на него, он чурался, как демон соли, любой, даже самой маленькой мыслишки об этом. Они разные, и он это любил. Вчера. Сегодня это кажется неважным, глупым. Упустить редкий шанс обнажиться полностью и показать себя, не шокировав тем самым её? Нет уж! Такие возможности упускают дураки.       Соня молчит, когда Юсупов сильнее сдавливает её руки и толкается внутрь, самой своей сутью изнывая от жаркой неги её тела. Она сжимается вокруг него, выдыхая на надрыве что-то настолько пошлое, что в другой ситуации он бы засомневался в том, что эти слова принадлежат ей.       Если Феликса не ограничивать, то он начинает творить всë, что ему заблагорассудится, а она сейчас не утруждается тем, чтобы приструнить его. Ей до невозможности нравится чувствовать себя воском в его сильных руках, нравится, как его зубы кусают плечи, а ладони нагло бродят по телу, сжимая, царапая, лаская. Да! Именно этого она сейчас хочет. Именно так. С запахом смерти и фантомной крови, грубо и до бликов перед глазами. Чем жëстче, тем ярче это ощущается.       Он вбивается в неё до самого исконного, чувствительного предела биением вен вокруг. Как никогда. Не трепетное сближение тел, а какая-то блаженная инквизиция. Резкие, рваные, глубокие толчки под аккомпанемент смешавшихся вдохов. Уму непостижимо, что он творит с её телом. Мужская рука добредает до горла и больно сжимает его, затрудняя дыхание. Секунда передышки — и снова до искр, секунда — и так становится невероятно, что Соня дрожит. Не падает лишь потому, что ниже теперь некуда. Но даже так Феликс держит её крепко. Застонав, она вслепую находит его запястье ртом и вонзается клыками в плоть, пропарывая тонкую кожу. Кровь, на этот раз горячая и живая, обжигает нëбо. Ему больно, она знает. Пусть всем сегодня будет больно.       Она ни с кем, ни разу, ни при каких условиях не была настолько громкой и оголодавшей, никогда в своей жизни — нормальной, той самой, которую она сумела восстановить, — Соня не опускалась до упрашиваний. А сейчас ей хочется умолять князя: что угодно, но только без обозримого конца, пожалуйста, пожалуйста, ей хочется быть живой, а не казаться! Ей нужно было чувствовать себя правильной, но раз не вышло, то пусть свинец расплавит кожу: я приговорила к смерти врага, я немилосердна, я недостаточно раскаиваюсь, не жалею и, знаешь ли, Господи, даже горжусь собой. А это, как не посмотри, немаленький грех. Значит, всякая боль заслуженная.       Феликс снова хватает её за руки и тянет на себя, заставляя выпрямить спину.       — Подними взгляд. И не смей его опускать.       Соня послушно делает так, как он сказал. Дыхание перехватывает от открывшегося вида. Надо же, она и не заметила, что Юсупов нагнул её аккурат напротив зеркала. Она видит себя, но в большей степени — его. И это странно, наверное, — наблюдать за таким процессом воочию, но Софии почему-то нравится лицезреть княжеское лицо со сведёнными бровями, его удовольствие, горящие глаза. Феликс без лишней скромности наслаждается и ей, и собой, и, пожалуй, именно это делает его таким потрясающим любовником. Он понимает, что любой женщине будет лестно замечать, что именно она пробуждает в мужчине такую страсть. Соню ведёт от его стонов и вида их отражения. Это невыносимо. Запредельно. Где-то не в этой галактике. Тянет и стреляет мурашками вдоль позвоночника до самой поясницы.       Пальцы путаются в цепочке с крестом. Цепочка крепкая, и Феликс тянет её назад, заставляя звенья отпечататься на мокрой от пота коже.       — Надеюсь, твой Бог нас видит, — слуха касается хриплый искушающий шëпот. Кончик креста скользит по губам, и Соня невольно распахивает их шире. Благородный металл цепляет язык до крови, а она пропускает его в рот вместе с чужими пальцами и облизывает их, ощущая, как ногти намеренно царапают ей нëбо, — Он бы наверняка не одобрил, но так гораздо веселее, согласись? Веселее, чем хождение по струнке, никому не сдавшийся порядок... Ты красивая, Соф, — новый толчок и поцелуй, что оставляет грязно-синеватый след на шее сзади. Крест расцарапывает внутреннюю сторону щеки, — И совсем, на самом деле, не похожа на ангела. Но мне нравится это расхождение в тебе. Ведь в душе ты такая боязливая святоша, такая чистенькая, светлая, кристально вылизанная...       Влажный от слюны крест падает на грудь, а с губ срывается едва слышное:       — Я убийца.       — Они убийцы, любимая, — темп становится ещё развязнее. Говорить, слушать, чувствовать, — так много всего, и Соня готова рыдать от этих ощущений. Как будто сотни и тысячи лет её держали в склянке под замком. Склянка лопнула, появилось всё: дождь и небо, тысячи солнц и лун, жаркий полдень и холодная ночь. И оно вот-вот рванёт, — Я убийца. И мы все заслужили возмездия от тебя, не так ли? Признай, что ты бы хотела. Не пей никогда за других, пей за себя и посылай их всех к чёрту.       — Тебя тоже?       — В первую очередь, — смеётся ли дьявол так звонко? Вероятно, что да. Теперь да. От смеха этого сворачивается кровь и облегчается ноша, от смеха тускнеют года. И, кажется, что ничего и никого не было прежде. Был и есть лишь Феликс, — Но не забывай: они не встанут на твою сторону, а я эту сторону создам. Что угодно, душа моя, я взамен ничего не попрошу.       Соня глаз от зеркала не открывает. Наблюдает за руками, что сжимают ей грудь, и кажется себя такой красивой, как ни бывало ещё никогда. Это чувствуется безумством вкупе с ощущением заполненности и практически дискомфортной натянутости. Юсупову хоть бы хны. Дрожит, стонет, но имеет силы и на разговоры, и на всё подряд.       — Почему?.. — начинает и не заканчивает она.       — Потому что ты — моё самое дорогое сокровище. Такой жадный ненасытный волчонок... Как я могу тебя не баловать? Мне очень от этого приятно.       До него София и не предполагала, что у неё столько эрогенных зон. Он умудряется добраться до них всех. Обласкивает каждый сантиметр, продолжая вбиваться в неё сзади. Быстрее и надрывнее, зацеловывая лопатки — где же крылья? — кусая позвоночник, шею, затылок, оглаживая плечи и ноги. Перед глазами — багровая завеса, собственные волосы, липкие от пота, хлещут по щекам.       Он замедляется ненадолго. Соня слышит, как тяжело он дышит в попытке оттянуть и свой, и её финал. Её нещадно бесит, когда он так делает. Потому что это чисто из вредности.       — Я твой, слышишь? — доверительно шепчет Феликс, — Только твой и ничей больше.       Я тоже твоя.       Никаких расслабляющих огней. Ни трясущихся ног, ни ослабевших рук. Ни черта, окромя подрыва последнего рубежа, — рухаешь вниз, в черноту окопа, и зажимаешь уши, забывая Бога, семью и себя. И оно не выходит одним хлопком, нет, оно расползается бесконечностью по небу, звоном селится в голове и засыпает тебя землёй, — и мир перестаёт существовать, мир катится вниз, к Сатане, Азазели, Самаэлю кто там ещё заведует адскими вратами, скажите на милость? Тело не ощущается. Становится нитью и лопается. Соня валится на постель со сдавленным хрипом, сжимаясь вся и без предела. Пытается выяснить, где конец, но его нет. Волна настигает за волной, и всё сосредотачивается в одной координате. Переплетение тугих матросских узлов, которые Феликс перерубает одним точным ударом. Пальцами, что давят внизу. Ртом, жадно глотающим воздухом. Едва слышным «Ангел». Такого потрясающе долгого, яркого оргазма у Сони не было, кажется, ни разу. И она даже не понимает, когда заканчивает Юсупов. Как обычно, позже неё, но впервые — без защиты. Они никогда так не делали, — его приступ хватает от самой вероятности, что она может зачать от него. Но когда ты немного не в себе — это не так уж и важно.       Он падает рядом. Шум в ушах и муть перед глазами далеко не сразу отпускают сознание. Соня заторможено моргает, продолжая лежать на животе. Она чувствует теплоту семени на бедре и стягивающиеся ранки, которые Феликс понаделал зубами. Ноющую боль в спине и ниже. Везде. Там, где он кусал, сжимал и царапал. Это пройдёт раньше, чем они успеют осознать, так что, наверное, не так уж оно и важно.       — С ума сойти, — вот и всё, на что ей хватает сил. Язык ворочается во рту неохотно, ощущается ватным и чужим.       Юсупов переворачивается на бок, точно микеланджеловский Адам. Кудри густо налипают на виски, щёки раскраснелись спьяну да с удовольствия. Взгляд тёмный, мазутно влажный, губы приоткрыты, чтобы вдыхалось лучше. Волосы падают Софии на лицо, закрывая ровную половину, и он, склонившись к ней, заправляет их за ухо. Пальцы у него ходуном. Он должен что-то сказать, — это же Феликс, в конце концов. Но он не говорит. Обшаривает её глазами, но не эстетики ради, а чтобы убедиться, что он не сделал ничего из того, что нельзя было списать на страсть. Он неспешно расстёгивает ремень, и Соня потирает ноющие запястья. С готовностью поддаётся, когда Феликс целует бледнеющие синяки на её коже. Волнительно, коротко, как в первый раз. Так нежно и осторожно, будто он не вытрахал из неё сейчас всю душу. Контрасты сбивают Софию с толку. И от этого ей становится так ненормально легко, что она неволей тает, наблюдая за ним с нежностью.       — Ты мной пахнешь.       — Хорошо, — отстранённо отвечает он, погладив её по щеке, — Очень хорошо, родная.       Соня подползает под его локоть. Тычется носом в шею, а крепкие руки мигом обнимают, погружая в хитиновый кокон.       Некоторые говорят, что мир необъятен. Что существуют десятки, сотни версий тебя и других. Что совершая ошибку здесь, ты избегаешь её там. Феликсу особенно нравится так думать. Он разделяет себя прошлого, настоящего и будущего и разграничивает свои грехи по таким категориям. Он верит в Бога и в богов, которые Ему противоречат. Верит, что где-то там всё всегда получается лучше, — жизнь останется жизнью, а смерть не приходит вовсе.       Соня тоже хочет верить.       И если Вселенная действительно необъятна по своим масштабам, то это означает лишь то, что где-то из миров ей всё ещё семнадцать, и она впервые влюблена.       И она не то чтобы против таких множественных раскладов.