Солнце

Далеко от нас правосудие, и правда не доходит до нас; мы ожидаем света, но вот тьма; ждём сияния, но ходим во мраке; ощупываем стену, как слепые, и ощупью ходим, как безглазые, в полдень спотыкаемся, как в сумерки, в темноте, как мертвецы.

Исаия, 59, 9-10.

      В детстве Алина мечтала о красивой смерти.       Нет, умирать она ни в коем случае не хотела. Просто рассматривала перспективы на будущее, воображая себя светочем правого дела и великой героиней, что, подобно Орлеанской деве, будет сожжена на костре. Мрачная, тяжёлая романтика, от которой она, будучи маленькой девочкой, приходила в восторг. Алина зачитывалась сказками, слушала, округлив любопытные глазёнки, умудрённую опытом бабушку и сама сочиняла разные истории. То она побеждает дракона и спасает прекрасную принцессу, то устраивает революцию, то погибает на поле брани. И всё это под бой барабанов, с песнями и обязательно с цветами, которыми обложат её тело, испустившее смелый дух. Отец запрещал так играть. Говорил: накаркаешь беду.       Он некрасиво умер. Неправильно и совсем не так, как должен был умереть человек, укрывший в своей мастерской эсеров и отправившийся на каторгу. Нет чтобы от нагайки казака, в забастовке, за решёткой, как пушкинский узник. Какой бы поэзией это могло стать! Но батюшку забрала простуда по дороге в ссылку. Про-сту-да, вашу мать, экое проклятие для бедняка! Алина долго плакала. Целовала единственную фотокарточку, на которой было запечатлено родное лицо, и прятала её под подушкой, судорожно сжимая маленькими пальчиками потрёпанные края наволочки. Она стыдилась того, что отец её умер такой негероической смертью.       Мама ушла ещё некрасивее. Алина чётко запомнила тот зимний день. Опрятная блузочка, которую она могла себе позволить благодаря не шибко богатому, но всё же не бедствующему отчиму, наконец-то сапоги, которые не продуваются и не жмут, и модное мамино пальто, в котором она форсила перед такими же шестнадцатилетними девчонками на курсах машинисток. В общем, как настоящая картинка. Вся такая развесёлая и ветреная, а коленки по детской привычке разодраны в кровь, — чуть не расшиблась на льду, когда бежала на трамвай, идущий до дома. Не могла задерживаться, потому что мама обещала клюквенный пирог. Лишь от одной мысли о кисло-сладком вкусе рот наполнялся слюнями, а уж представлять запах и вовсе не следовало, — велика была вероятность сгрызть ногти в мясо от нетерпения. Домой, к маме!       Домой Алина больше не попала. Дверь была на распашку. Полиция, соседи, бабушка в истерике на полу. Качалась из стороны в сторону и вопила, выдирая седые волосы. Пахло клюквой вперемешку с кровью. Вдоль коридора — след из ярко-красных ягод, осколки битой посуды и блестящие лужицы, бегущие ручейками из-за угла. Алине не позволили посмотреть. Её схватили за шкирку и едва не спустили с лестничного пролёта за то, что она орала матом, умоляя пропустить её. Её держали трое полицейских, когда она рвалась к отчиму, гонимая одной целью: убить, убить, убить... За то, что тронул маму. За то, что нагулял сифилис. За то, что в итоге его отпустили, а про маму сказали: «Сама виновата»       Бабушка не пережила этот день. Не выдержало сердце. И вот так в свои шестнадцать Алина стала круглой сиротой без кола и двора.       От отца к матери, от матери к бабушке, от бабушки к анархистам тянулась алая нить несправедливости. Алина поняла одно: смерть не бывает красивой. Никогда. Умирающие жутко пахнут и ходят под себя. Харкают кровью, захлёбываются блевотой и визжат резанными свиньями, корчась в агонии. Никакой романтики. Настоящая смерть не носит медалей, и никто не посвящает ей песен. Но в мыслях, да, это выглядит здорово.       Алина встряхивает волосами, что распушились от дождя. Втягивает носом воздух, полностью пропитанный вонью старых трупов и крови. Она хочет чувствовать каждую его тяжёлую нотку. Хочет смотреть в глаза своим страхам и надеяться, что они испугаются сами и не вернутся больше к ней в кошмарах.       Не глядя, она впихивает в руки охраннику пачку купюр. Светлые глазёнки загораются радостью, но лицо остаётся бесстрастным. Мужчина брякает ключами и долго возится с проржавевшей замочной скважиной. Что станется с деньгами? Пропьёт ли он их или осчастливит себя ложной лаской на одну ночь? Алина не желает знать. Ей мерзко от того, насколько обыденными ей теперь кажутся взятки.       Мысли о неправильности собственных действий отходят не на второй, а сразу на десятый план, когда дверь открывается. Алина кивает мужчине, обещает не задерживаться и юркает в тёмный проём. Дверь захлопывается, отрезая её от остального мира. Только вот она потом выйдет в него обратно, а вот куда теперь деваться Виктору — большой вопрос.       Она быстро привыкает к полумраку. Руневская ведёт глазами по тесной камере и ойкает от неожиданности, когда пленник отвечает на её взгляд, как крысёныш из угла.       На белой скуле темнеет заживший кровоподтёк. В остальном же Виктор выглядит... сносно. Лохматый, но она ожидала худшего.       — Алина Сергеевна? — голос чутка хрипит, — Вы чего тут...       — У нас мало времени, — Алина в несколько широких шагов преодолевает разделявшее их расстояние и присаживается на корточки рядом с опешившим мужчиной, — Давайте сразу разъясним один момент: я не верю тому, что говорят. Но это не избавит вас от моих вопросов. Напротив, вы ответите на каждый из них, если хотите жить. Для начала: кто отдал распоряжение о вашем аресте?       Она знает кто. Знает, сука, но хочет надеяться, что ей соврали. Что к этому причастен Соколов, Романов, пусть даже сам Бог, но никак не... Твою ж мать. Зуб на зуб от волнения не попадает. А Виктору хоть бы хны. Держится молодцом, а ведь раньше так брезговал подобным, что словами не описать. Алина готова визжать от нетерпения и ярости на всех сразу, но молчит, ожидая, когда Виктор надумает утолить её интерес. Он покусывает внутреннюю сторону щеки и в конце концов негромко бормочет:       — Ваш муж.       Руневская в бессилии жмурит веки. Саша, чёрт бы его побрал! Именно это надеялась не услышать.       Он умчался из дома ранним утром с такой скоростью, будто в него вселился бес. Ни слова ей не сказал, а просто незаметно вышмыгнул из постели и испарился. Ровно через два часа и сорок три минуты Алина узнала, что Виктор Алексеевич был задержан по подозрению в совершении целого ряда преступлений. Через четыре часа Алина была в Мариинском дворце, готовая выяснять, что происходит. Но ответов не нашлось. Она до сих пор не имеет ни малейшего представления о том, где находится её муж. Она спрашивала у каждого, кто попадался ей на пути, и на это каждый лишь разводил руками, глядя на неё с любопытством. Вся Дружина уже болтает о Викторе. И Саша в этих россказнях является героем дня. Он и Соня.       Соня, которой не должно быть в Петербурге! Но нет, говорят, она прибыла с утра, сопровождаемая лучшими романовскими ищейками. Алина не видела её. Она вообще, кажется, единственная не в курсе происходящего.       Она старается оценивать ситуацию объективно, но всё выглядит так, будто Сашенька и Соня всё это время плели интриги за её спиной. Ощущение не из приятных, если честно. Но не правда же, да? Сейчас Виктор всё объяснит. Она убедится, что он не причём.       — Кто производил задержание? — осторожно спрашивает Алина, — Его подчинённые?       — Под его руководством. И София была. Я даже не знал, что она в городе.       «Я тоже, сука, этого не знала».       Руневская глубоко вздыхает и, поддавшись жалостливому порыву, протягивает руку, чтобы стереть кровь с чужой щёки.       — Кто из них вас приложил?       Саша мог выйти из себя, что периодически случается с ним в самых неподходящих для этого ситуациях, а Соня... Алина видела её злой пару раз от силы, но этого хватило, чтобы понять: рука её ни за что не дрогнет.       — Не поверите, но Михаил Владиславович, — Виктор холодно усмехается и уводит голову в сторону. Руневскую это даже обижает. Он не в том положении, чтобы воротить нос, — Удар у него что надо. А уж верность начальству какая! Правильно говорят: человек может уйти из армии, но армия никогда не уйдёт из человека. Ему приказали — он исполняет. Вот вам и вся суть истинно русского солдата.       — Что-то для вашего незавидного положения у вас поразительно быстро развязался язык.       — Да? — он прокашливается, опуская плечи, — Простите. Это от нервов.       — Никаких нервов сейчас быть не должно, — резко бросает она.       — Легко сказать, Алина Сергеевна, да трудно сделать.       Виктор сползает ниже по стене. Молчит так страшно и долго, что Руневской становится не по себе. Сказывается чудовищное давление этого места, его тошнотворный запах и замогильный холод, коим тянет от крепких кирпичных стен, разрисованных бывшими невольниками. Алина не будет лукавить, она сама неоднократно притаскивала в зубах неугодных Дружине людей и вампиров. Сама видела, как здесь пытают и убивают. Но одно дело — настоящие злодеи. Совсем другое — близкий приятель и уже почти что друг. Так же закончил Нобель. А Руневская желает забыть те годы. Навечно похоронить в памяти страшные месяцы горя, главной жертвой которых стал Свечников. Любой нормальный вампир привязывается к тому, кого лично обратил. Немногие умеют отделять сокровенность этого процесса от холодных расчётов. Обычно это дружба и любовь навеки. Как у неё с Сашей.       — Я сам ничего не понимаю, — произносит он, потерев лоб, — Я думал, что вы в курсе, а тут вон оно как получается... Как они могли вам не сказать?       Её молчание красноречивее любых слов. Гнойник, что нарывает вспухший язык, смещённые рёбра, готовые треснуть и осыпаться серой трухой, бесконечное ощущение сюрреалистичности происходящего, — кажется, что это один из её размытых снов, который обязательно закончиться тем, что Саша заставить её проснуться и выдохнуть.       Как они могли..?       Твою ж мать, если бы она только знала ответ!       — На каком основании вас обвиняют? — не заботясь о чистоте штанов, Алина брякается колени об пол, и боль отрезвляет, как ушат ледяной воды на голову посреди морозной ночи.       — Они считают, что Стенька — мой отец.       Звучит это столь нелепо, что она заливается тихим нервным смехом. Витя тоже как-то дёргано улыбается. И никому из них не смешно.       — Это же не так, да? — скорее утверждение, чем вопрос.       — Конечно, нет, — он раздражённо поводит бровью, — Мой папа был инженером.       — Тогда вас скоро выпустят, — с облегчением решает она. Но Виктор не спешит разделять её радость — напротив, он становится ещё мрачнее и недовольнее, хотя кажется, что больше и некуда.       — Нет, Алина Сергеевна меня никто никуда не выпустит. Они нашли Вальтер в моём доме.       Если до этого она злилась на Сашу и Соню, то теперь хочется и Виктору по лицу для острастки съездить. Что за идиотизм — держать у себя оружие, которое является личной подписью караморовцев? И, кроме того, его нет в кадастре. Никто в Дружине этот пистолет не носит! Фактически, его хранение и даже использование не является поводом для юридической ответственности, но Алина прекрасно знает, что законы в России очень гибкие. Попасться на такой глупости — это надо же! По-видимому, её праведный гнев прямиком отражается на лице, потому что Виктор возмущённо поясняет:       — Это не моё. Я понятия не имею, откуда он там взялся.       — Вы хотите сказать, что кто-то просто взял и подкинул его?       — Именно! И не только его, к слову. В моём кабинеты были обнаружены списки состоявшихся и предполагаемых жертв. А я не…       Алина отпускает такое длинное, витиеватое ругательство, что он мгновенно смолкает. Ей хочется прибавить ещё парочку слов покрепче, позабористее, но это, наверное, прям совсем неприлично будет звучать, — Виктор в этом плане прямо-таки институтка. Это она обычно за речью не следит — что первое на язык прыгнет, то и ляпнет.       — Вы редкостный растяпа, — она с трудом возвращает себе самообладание, — Вам десятки раз говорили, что нельзя нынче жить без камер и охраны, а вы всё отмахивались. Вот теперь и пожинаете плоды своей глупости. Кто-то к вам пришёл и похозяйничал, — завидев его смятение, Руневская продолжает благодушнее, — Может, поспрашивать прислугу? Я хоть сейчас могу.       — Они не скажут вам ничего толкового. В день у меня бывает по десять, а то по и двадцать людей. Коллеги, друзья, простые знакомые. Проходной двор. Кто угодно мог меня подставить.       — У вас есть кто-то на примете?       — Нет, — совершенно безнадёжно отвечает он. Да уж, помощник из него так себе.       Но желание на него сердиться пропадает. Становится очень-очень жалко, — как будто идёшь, идёшь по улице, и вдруг натыкаешься на вшивого, брошенного всеми кутёнка. Алина таких всегда тащит в дом, отмывает и откармливает, приголубливает из сострадания чисто женского. Саша всегда очень её в этом поддерживал. Вряд ли так будет сейчас.       Ей наплевать на все собранные им и Соней доказательства. Виктор не может быть виноват.       Он — это часть Дружины. Часть их мира. Самая стабильная единица, трудящаяся в государственной машине и ратующая за всеобщее благо. Легче представить, что их Соколов предаст, чем Витя! Или Юсупов. Или кто угодно. Или все разом, кроме тех, в ком она уверена, как в себе.       Но не тот, кого она знала больше тридцати лет.       Они никогда не были особо близки. Виктор не умеет дружить с теми, кто не дружит с бутылкой и трубкой, набитой опиумом. Но всё-таки Алина гордо называла его своим приятелем. Она с удовольствием делилась с ним идеями на счёт реформ в Дружине и стране и ещё с большим интересом слушала его рассуждения. Он умеет мыслить редкими для вампира понятиями, он первоклассный теоретик, мужчина с несколькими образованиями и просто-напросто хороший человек. Никто из упырей так не чурается крови, как он! Виктор спокойно пьёт её дома, но в полевых условиях он, точно кисейная барышня, хватается за грудь и бледнеет. Он не терпит насилия и грязи, любит детей, кошек и Шопена. Такие, как он, переводят старушек через дорогу, умеют прилично вести себя во хмелю, чуточку тяготеют к власти, но сдаются, если цена слишком высока. Такие, как он, не убивают.       Алина в жизни имела достаточно примеров, что подтверждали выражение: «Всё не то, чем кажется». Более того, она годами изобличала подобных обманщиков, отдав предпочтение не душным кабинетам в Дружине, а журналистике. Боги, как же её тогда ненавидели! Только один Юсупов умудрялся потешаться над ней за десятерых, а ведь были и те, кто был готов в прямом смысле перегрызть ей глотку. Потому что говорить правду — это предательство. Потому что либо ты соглашаешься, либо ты белая ворона. Сумасбродная девчонка и обнаглевшая сука, забывшая своё место. Прежде это немного её задевало, но с годами обида поутихла, обратившись в бесстрашие. Свечников много раз говорил своей невестке, что нельзя быть такой говорливой. А Алина не знает, как иначе, — ей всегда хочется грызться за своё мнение, за людей, за справедливость. И чем дальше, тем больше. Чтобы все видели и знали, что ей не страшны никакие ветра. Твёрдости в ней — кот наплакал, но вёрткой и хлёсткой Руневская быть умеет. Она умеет в настойчивость, когда на лице — по-детски большие и невинные глаза, умеет в жестокость, не зная при этом ни тяжести меча, ни гладкости плети, умеет настолько долго оставаться в анабиозе, что никто потом не ждёт рывка. А сейчас ей хочется рваться, как лошади в пене. И она гонит это стремление вперёд, пускает его дальше по венам, глубже в кровь. Ощущается это едко и живо. И болезненно, потому что вся эта ярость предназначается её близким.       — Я могу кое о чём вас попросить? — немного застенчиво спрашивает Виктор, и она быстро кивает, — Можете на время взять Дымка? Если вас, конечно, это не затруднит.       — Кого?       — Моего кота.       Алина вытаращивается на него во все глаза. Какой, Господи, кот, когда он сам на волоске от смерти?       — Пожалуйста, — добавляет он, — Не могу же я его бросить. Это на пару дней. Я выйду отсюда и заберу его.       — Ну хорошо, — соглашается она, не находя ничего обременительного в его просьбе. Подумать только, он, находясь в такой патовой ситуации, находит время, чтобы переживать о своём питомце!       И вот разве может такой человек быть убийцей?

***

      Все вокруг как с ума посходили. Носятся туда-сюда и голосят, точно стая глупых сорок. Наблюдать за ними было забавно ровно в первые полчаса, но сейчас это занятие порядком поднаскучило Юсупову. Вот он и мается от безделья, складывая оригами из Сониных черновиков. А может, это подлинники, кто их разберёт... Не суть важно. Всё равно никому нет дела до того, чем он занят.       Руневский, видимо, вознамерился прорыть траншею своими ногами. Иначе никак не объяснить, почему он уже целых двадцать минут кружит из угла в угол, параллельно ведя разговор с Соней. Она не стала сгонять Феликса со своего кресла большой начальницы, а расположилась на диване. Туго заплетённая коса, оружие, княжеский пиджак на плечах, чтобы никто не видел пятна крови на рубашке. На неё брызнуло пару капель, когда Миша от души съездил Виктору по лицу. Он сидит здесь же. Так близко к Соне, что Феликс периодически бросает на него подозрительные взгляды. Но всё нормально. Если, конечно, их внеплановую встречу можно окрестить таким словом.       — Вы меня поражаете, — Соня потирает переносицу, — Вы серьёзно хотите, чтобы я выклянчивала помилование для Василия Старцева? Не многовато ли чести?       — Я обещал его дочери, — потупляется Миша.       Феликс маскирует смех под кашель. Батюшки, какой идиот! Конечно же, Соня откажется. Это противоречит её представлению о справедливости.       — Я разве отдавала такой приказ?       — Нет, но...       — Я поддержал это решение, — вклинивается Руневский. Он говорит спокойно и твёрдо, хотя все прекрасно знают, что он на нервах с самого утра. Алина то, Алина сё... Тьфу ты, какая глупость — беспокоиться об её реакции на арест Виктора, — Очевидно, что Старцев — жертва.       — В самом деле? — Соня равнодушно изгибает бровь, — Для жертвенного поросёнка он слишком визглив, не находите?       — Нахожу, — согласно кивает Саша, — Я не отрицаю, что он заслуживает наказания за сокрытие информации. Но казнь — это перебор, вы так не считаете?       Феликс усердно проминает бумагу, заканчивая с третьей фигуркой. Ему просто нужно чем-то занять руки, чтобы тремор не так сильно бросался в глаза окружающим. Всю ночь они с Соней провели в дороге, он не курил уже чуть ли сутки и ещё дольше не спал. Вот бы домой сейчас... В горячую ванную, чтобы немного кокаина, вина и блаженной тишины. Или Софу к себе на колени. Но только не такую, какая она сейчас.       Юсупов всё ещё не понимает, отчего она так переполошилась. Он находит её отчасти дурочкой, а отчасти просто-напросто вымотанной. И ещё, наверное, чуть-чуть самоуверенной. Она сказала, что Виктор виноват, значит, все должны с ней согласиться. Дружина на ушах, Соколов мчится из командировки, Виктор познаёт прелести уголовной жизни, сидя в каморке метр на метр. В какой-то степени Юсупову забавно: так давно ничего интересного не происходило! С другой же стороны его ужасает, что Соня во всём этом участвует. Чёрт, надо было вовремя на ней жениться и запереть её дома. Всем бы жилось куда спокойнее. Ему уж так точно.       — Вы переоцениваете мои возможности, — она откидывается на спинку, располагая руку на подлокотнике.       Руневский пожимает плечами:       — Вы нынче в дамках. И мы не можем убить вообще всех. Да, нам хочется, но что от нас тогда, как от людей, останется?       — В вас говорит ваша жена, Руневский, — небрежно подмечает Соня, но Феликсу кажется, что в глубине души ей очень не по себе от этого разговора.       — Во мне говорят правильно расставленные приоритеты, — Александр умеет быть убедительным, когда нужно, — Старцев может нам пригодиться — это раз. Его дочь будет свидетельствовать против своего жениха и Виктора, но только если мы не тронем её отца, — это два. Не позволяйте жажде мести затуманивать вам разум.       Соня вспыхивает:       — Я вовсе не...       — Я не имею в виду ничего такого, — он мягко прерывает её, — Все мы действуем, исходя из собственных интересов. А живым Старцев представляет для нас всяко больше пользы, чем мёртвым.       — Именно, — Миша торопливо кивает и касается Сониного плеча. Они всегда такие тактильные друг с другом, что аж тошно. Она извечно поправляет ему галстуки, воротники, мысли, а он ничуть не уступает ей в этом. Ничего страшного, наверное... Дружеский жест. Дружеские прикосновения. Дружеская поддержка. По крайней мере, Юсупов пытается смотреть на это с оптимизмом. Потому что если он ещё хоть что-то вякнет на счёт других мужчин, она пошлёт его далеко и надолго. Вряд ли путешествие выдастся приятным, — С нас не убудет, если мы пойдём этой семье на уступки. И, к слову: мы всё ещё можем посадить Старцева. Это будет справедливо и гуманно.       — Это откроет всей стране наилучший обзор на наши слабости, — вот тут уверенность в ней совсем на нет сходит.       — Это покажет нас с хорошей стороны.       Феликсу аж плюнуть от досады хочется. Он сминает оригами и метко запускает его в мусорку. Ребячливо улыбается, попадая ровно в цель. Руневский закатывает глаза, с неохотой вспоминая о существовании князя в этой комнате. Он поворачивается к нему и вдруг спрашивает:       — Что вы думаете, Юсупов?       — Думаю, что мне нужно выпить, — вежливо отзывается Феликс, — И, знаете, очень хочу спать.       — Я не о ваших праздных интересах.       — В самом деле? Не понимаю, Александр Константинович, что в них плохого. Лично мне кажется, что пара бокалов не помешали бы здесь каждому. Для блеска глаз и лёгкости атмосферы. Чтобы было не ску-у-учно.       — Ваш цинизм отвратителен, — сердится Миша, — Вы вообще хоть иногда бываете серьёзным?       — Я был серьёзным, когда вы, мой юный друг, ещё даже не родились. Ой, какие интересные времена были! Жалко, что мы с Софой проводили их без вас.       Чем недовольнее внутри, тем больше фарса получается. Соня бросает в его сторону осаждающий взгляд, но не говорит ни слова. Зато Миша, ведущийся на любую шпильку, как ребёнок, здорово негодует. К сожалению, она не даёт этому продолжиться, вдруг произнося:       — Ваша победа на туше, господа. Не обещаю, что приложу все усилия, но... Хорошо. Что-то да я попытаюсь сделать. Возможно, Старцева и помилуют.       Феликс, опешив, теряет дар речи. Зато Руневский явно доволен, да и Миша не старается скрыть своей радости. Но Соня отдёргивает его ласково и напоминает, что ему нужно ещё позвонить в Москву её ребятам. Насколько Юсупову известно, это связано с Глебом Муравьёвым, Машиным женишком. Он с нетерпением дожидается, когда Миша уберётся восвояси, и только затем произносит:       — Мы не можем помиловать Старцева. Это глупо.       И опасно лично для самого Юсупова. По правде говоря, ему, как и Руневскому, по большей части безразлична судьба этого горемыки: он не горит идеей о его смерти, но и не интересуется нравственной стороной вопроса. Просто Саше удобно оставить Василия в живых, а Феликсу — нет. Этот мужик может знать, что князь в своё время крутил шашни с его женой. Конечно, Юсупов не уверен на сто процентов, — может, Старцев и не в курсе. Но лучше перестраховаться. Не хватало ещё, чтобы такие новости дошли до Дружины. Даже то, что Феликс изначально это не озвучил, уже накладывает на него лёгкий флёр подозрительных мотивов. Такие нынче времена. Неизвестно, как отреагирует Софа, готовая сейчас обвинить любого.       — Это дальновидно, — говорит Руневский таким тоном, что возражать ему и не хочется, — Его жизнь — гарант того, что Мария Васильевна не даст заднюю в самый неподходящий для этого момент.       Звучит складно, но Феликсу любой ценой нужно убедить Соню в обратном. Он выпрямляется в кресле и открывает рот, готовый настаивать на своём. И тут же захлопывает его обратно, потому что взгляды всех присутствующих обращаются на распахнувшуюся дверь.       Алина Сергеевна собственной персоной. Руневский с Соней выдыхают синхронно, а Юсупов аж подбирается весь, рассчитывая на занимательнейшую сцену в лучшем духе комедий дель арте. Повисает неловкое молчание.       Феликс лениво плавает взглядом от лица к лицу, и единственное, что по-настоящему его поражает, так это то, с каким раскаянием на Алину смотрит Соня. И куда это подевался её властный запал? Нет, Юсупов понимал, что Руневской сделают поблажку. Что Софа не будет ставить своей дорогой подружке жёсткие ультиматумы и отнесётся к ней куда мягче, чем к нему, своему возлюбленному. Но он никак не думал, что одного присутствия Алины будет достаточно, чтобы настолько выбить Соню из колеи. Она скрещивает лодыжки, и Феликс впервые в жизни замечает в ней оттенки детской деловитости, — так вёл себя он, когда мать ловила его за баловством. Одного её взгляда хватало, чтобы пристыдить маленького князя чуть ли не до слёз. И он всегда старался сделаться покладистее и незаметнее, чтобы его поскорее простили. Соня поступает точь-в-точь. Слегка опускает плечи и подбородок и незаметно, отчасти даже нервно поправляет пиджак. На её лице тонкими штришками морщинок — на лбу, возле глаз, — проступают опасения.       — Алин... — она заговаривает первой, но тут же оказывается прервана осмелевшим Руневским.       — Я всё могу объяснить, — он делает шаг вперёд, но с таким же успехом он мог ничего не делать, потому что Алина никак на это не реагирует.       Она впивается взглядом в Юсупова. Шипит:       — И почему я не сомневалась, что вы в этом тоже замешаны? Дайте угадаю, это был ваш план?       — Спешу вас огорчить, госпожа Руневская, — протягивает он с видом удручённого томления, — Я узнал обо всём вчера ночью. Хм, кажется, даже сегодня. Так что не расстраивайтесь, вы не единственная несведущая. Очень мило, что мы с вами вместе оказались за бортом. Я даже готов прослезиться.       Его вызывающая, комедиантская отстранённость вызывает у неё взбешённый утробный вздох. Феликсу нравится её злить и задирать. Алина всегда ведётся на любую подколку и взрывается так, как никогда не взрываются девочки из семей благовоспитанных. Есть в ней что-то от уличного мальчишки, что-то очень первородное и до смешинки в горле прямодушное. Он даже немного понимает, почему Руневский с ней так возится. Это ведь как котёнка себе завести. Очень увлекательно.       — Вы... — начинает она и тут же смолкает. Видимо, решает не тратить на него время. Алина разворачивает на каблуках к тем, кто заботит её явно больше, волосы щёлкают по лицу, как тугие канатные тросы. Прямо-таки валькирия, хихикает Юсупов себе под нос, — Какого чёрта? Когда вы собирались мне сообщить?       — Собирались, — топорно бормочет Соня, — Но обстоятельства...       — Какие, вашу мать, обстоятельства?       — Случайные, — вклинивается Руневский с аккуратностью матёрого волка, — Послушай, родная, оно вышло совершенно ненарочно. Никто не хотел ничего от тебя скрывать.       — Так почему я узнаю обо всём от дружинных языкастых сук, а не от тебя? — Алина не пытается на него взглянуть, и Юсупов это хорошо понимает. Он тоже предпочитает ругаться с Софой без зрительного контакта. Потому что иначе есть риск сдуться, разомлеть от того, что у неё просто красивые брови, и в итоге проиграет спор ещё на начальном этапе, — Я порога переступить не успела, как уже все мне доложили о происходящем. Алина Сергеевна, а вы знали, Алина Сергеевна, а ваш муж... Да я знать не знаю, чем муж мой занимается!       — Давай поговорим наедине, — умоляюще просит Саша.       — Я вообще ни с кем из вас не хочу говорить, — с мстительным удовольствием отчеканивает она, — Я пришла сюда за тем, чтобы вы освободили Виктора.       — Мы не можем освободить преступника, — произносит Соня.       — Он не преступник! Он ни в чём не виноват!       — Это он тебе сказал?       — Да, — рявкает Алина, и её убеждённость в незыблемости собственного мнения невольно заставляет Феликса проникнуться к ней каплями уважения, — Он мне сказал в тысячу раз больше того, что сказали вы. А тебя вообще не должно быть в Петербурге, Романов тебя в Ворзогоры отправил.       — Он отправил меня, чтобы я нашла виновного. И я нашла. Твой муж нашёл. У нас достаточно улик.       — Чушь! — брякает она в сердцах, — Вы себе что-то напридумывали. Ни один человек в здравом уме не поверит, что Витя способен на убийство.       «Поэтому я не верю» — мысленно соглашается Юсупов.       «Только она вс-с-слух это говорит, а ты голову в пес-с-сок зас-с-сунул. У этой девицы яйца побольше твоего будут».       «Она просто безрассудная дура. Её казнят, если она такое на собрании скажет. Это нарушение устава».       «Чего-чего, дружок? Нарушение? Ус-с-става? Ты читал его хоть раз?».       «Когда в Дружину вступал. К слову, спалось мне на этом фолианте крайне сладко».       — Послушай, — Руневский осторожно касается супружеской ладони, — Я не знаю, что он тебе успел наговорить, но уверяю заранее: там нет ничего от правды. Присядь, пожалуйста. Я расскажу, как всё было.       Алина молниеносно — слишком стремительно, чтобы это сошло хоть за что-то, кроме сиюминутного душевного порыва, — откидывает от себя его руку. Александра, судя по лицу, задевает это так серьёзно, что глаза его наполняются сожалением. От него за версту разит виной, дурной привязанностью и готовностью сделать всё, чтобы её умаслить.       — Попытайся, — с вызовом цедит она, падая на диван на приличном от Софии расстоянии, — С удовольствием послушаю.       Он и Соня говорят вдвоём. Пускаются в туманные объяснения, дополняют друг друга, когда нужно, приводят неоспоримые аргументы, ссылаются на сомнительные факты. Звучат они так складно, что у Феликса в голову закрадываются забавные подозрения: уж не репетировали ли они часом? Но, что самое странное, днём вся эта история кажется куда более правдоподобной, чем несколько часов, когда Соня ставила его перед выбором и в исступлении доказывала, что да, Виктор — злодей из злодеев, и его нужно немедленно наказать. Юсупов сразу находит сто и одно доказательство, почему это не так.       Виктор не просто мухи не обидит, он сам как безобидная мошка. Не малярийный комар, не тот, кто мог бы поверить в идеи ве-ли-ко-го Петра Каразина, а обычный упырёнок, которого можно держать дома в качестве симпатичной плюшевой зверушки. И он ну никак не мог помогать караморовцам в похищении самого Феликса, хотя Соня в этом уверена ещё больше, чем в существовании Отца Небесного. Сука, это же даже вслух нельзя произносить, сразу со смеху умрёшь. Да, Юсупов пускал Виктора к себе в дом. Его знала прислуга, охрана, — все домашние, в общем, — его пропускали без вопросов, он нравился Павлику. Он бывал у Феликса постоянно. То заедет с утра, чтобы вытащить на работу, то останется на ночь после трёх рюмочек (или бутылок) вина, то заскочит между делами без какой-то особой цели. Что-то случилось? Вас нигде не видно. Снова хандра одолела? Юсупов не питал к нему ровным счётом никакой симпатии, но иногда бывало неплохо. Сойдёт. Всё лучше, чем стенать пьяным над Сониными фотографиями, или разговаривать с самим с собой, или пьяным разговаривать с Сониными фотографиями. В общем, с Виктором всегда было приемлемо. И он помогал искать Феликса, хотя тот отродясь его за друга не считал. Зачем ему это делать, если он сам виноват в княжеской пропаже? Вот именно, что незачем.       Алина в своей безманерной манере ссылается на это же. Открыто смеётся над мужем и подругой, мотая головой, но каждая её улыбка дышит такой невыносимо натянутой тяжбой, что не понять эту маленькую смелую женщину невозможно. И Феликс, безусловно, понимает, ведь в этом он хорош, как никто другой. Он прекрасно разбирается в людях и их чувствах, но, вот беда, они ему безразличны. Ему скучно. Это его мир — мир недомолвок, секретов, обид, невинных ягнят, принесённых на заклание. Здесь ловить нечего. Можно лишь изумляться про себя чужой слепоте. И молча беситься из-за Софы, которая не то что от рук отбилась, а вообще, видать, не собирается к ним прибиваться. Раньше это раздражало бы больше, а сейчас Феликс в малость тревожном умилении думает: какая она у меня славная, упрямая дурочка. Вот он посмотрит, как она запоёт, когда выяснится, что он и Алина были правы.       — Вы сделали... Что? — Руневская распахивает глаза, — Вы с ума сошли? Саш, ты обещал, что Маша не будет в этом участвовать!       — Это была моя инициатива, — легко лжёт Соня, заставляя Александра недоумённо моргнуть, — Я настояла. Готова понести ответственность, если что-то пойдёт не так.       — Конечно, пойдёт! Она ребёнок! Ей девятнадцать лет, Боже, да в таком возрасте голова пустая у всех. Она и без того имеет массу не самых положительных качеств, а вы втянули её в эту гадость... Она ненавидит своего жениха, естественно, она согласна свидетельствовать против него. Но хорошо, его я не знаю, наверное, он и в самом деле как-то с этим всем связан. Но Витя..! Она необоснованно его не любит. Подумаешь, отказал он ей как-то раз. Наоборот, он молодец, что не воспользовался её неопытностью.       На этот раз Феликс смеха не сдерживает.       — А ваш муж, по такой логике, не молодец?       — К чему это?       — Сколько вам лет было, госпожа Руневская, когда вы выскочили за него замуж? Двадцать?       — Двадцать два, — придирчиво исправляет Алина.       — Не велика разница.       — Вы идиот, да? — слышать это от неё так же привычно, как «Добрый день» от других, так что Юсупов даже сердиться на неё уже разучился, — Я в её годы революцию была готова вершить и Бакунина читала. А вы ей про Маркса скажите, она уже ни слова не поймёт.       — Наверное, именно этим руководствовался Александр Константинович, когда вы были при смерти. Глядит, лежит полумёртвая анархистка, и думает: как замечательно, что она читает всяких сбрендивших фанатиков, подарю ей шанс на жизнь, и мы будем вести умные дискуссии, попивая параллельно кровь. Так, Алина Сергеевна?       — Вы чудовищный дурак, Юсупов, — несмотря на явное напряжение, в ней по отношению к нему всё равно нет такой злости, как к Софии и Руневскому, — Вы не понимаете, о чём говорите.       — Я понимаю, что мужчины любят девочек помоложе. Потому что ими легче править. Скажите, положа руку на сердце, что Руневский не такой и что он не повёлся на вашу молодость. Скажите и будете выглядеть форменной дурой. Потому что он любит помоложе. И я его за это не осуждаю, мне тоже нравятся...       Соня поджимает губы, и этого оказывается достаточно, чтобы закрыть рот. Феликс прокашливается. Нет, конечно, ему никто не нравится. Ни помладше, ни постарше. Ну, сболтнул сдуру, бывает у него такое время от времени. Софа очень переживает из-за этого, он знает или, вернее, догадывается, ибо она никогда не признаётся, что тема возраста для неё неприятна в принципе. А ему так-то глубоко наплевать, что у неё есть пара седых прядок (вероятно, от стресса) и несколько мелких морщинок. Какая разница, если это в любом случае она? Да расти у неё рога, он бы даже не заметил! Нет, заметил бы и похвалил, потому что даже самая маленькая деталь в ней по определению доводит его до эстетического экстаза. Но раньше — да, он предпочитал юных девушек. Желательно, человеческих, они такие вкусные, Господи... Лет шестнадцать-двадцать, отсутствие вредных привычек, и кровь гарантированно будет высшего сорта. И не особо важно, девственница или нет, они на вкус одинаковые, на самом деле. Это просто еда, с которой Феликс, вопреки тому, что наказывали ему в детстве, любил играться. Но теперь не любит! Ну вот зачем Соня так на него смотрит? Разве не понятно, что он несёт всё подряд, чтобы ещё больше вывести Алину из себя?       Получается вывести из себя Руневского.       — Открывайте рот пореже, Юсупов, это все границы уже давно перешло.       — Почему вы все вечно стараетесь меня заткнуть? Я ничего плохого не имел в виду, — оправдывается Феликс, невинно хлопнув ресницами, — Я лишь поддерживаю светскую беседу. Я охотно верю, что вы любите свою жену не за возраст. Ведь ей уже не двадцать и даже не тридцать, а ваш неразлучный дуэт всё ещё мозолит нам глаза.       — Солнышко, помолчи, пожалуйста, — просит Соня устало.       Помолчи, пока взрослые говорят. Ну конечно, куда ему до них. Но Юсупов даже обидеться толком не может, потому что она впервые назвала его «солнышком» при чужих.       — Я молчу, мой ангел, — чрезмерно кротко для искренности отзывается он и возвращается показательно к оригами. Чёрт, ещё полчаса без сигареты, и он свихнётся, ей-богу.       — Дело не в её возрасте, Алина, и не в её мотивах, — Соня возвращается к разговору, — Просто она нам нужна. Никто её не принуждал и не обманывал. Она пошла на сделку добровольно.       — Сделку?       — Обоюдно выгодное соглашение, если тебе будет угодно. Мы помилуем её отца.       — Что это, как не принуждение? — Алина раздувает ноздри, — Да вы ведь выбора ей не оставили.       — Выбор был, — с прохладой возражает София, — Я бы ради своего батюшки и пальцем не пошевелила.       «Да, ты просто любила его, а он тебя систематически избивал», — горьковато и желчно думает Юсупов, сожалеюще на неё взглянув.       — А я бы умерла ради своего! — распаляется Руневская, — И на её месте, я бы тоже не бросила отца. Каким бы он не был. Одно дело — близко общаться и любить, и совсем другое — спасать свою родную кровь. Тут никакие личные обиды значения не имеют. И Маша это понимает, поэтому старается его защитить. А вы извлекаете выгоду из её принципов.       — Нет, мы поступаем, согласно своим. Приоритеты, Алина, вот как это называется.       Никогда ещё слово «приоритеты» не звучало так страшно, как сейчас, из Сониных уст. Страна — приоритет. Масса незнакомых ей людей — приоритет. Благополучие вампиров, как вида, — приоритет. Я на что угодно теперь пойду, — вот как она сказала Юсупову в купальский день. Он понимал изначально, что её патриотизм доходит до некоторой сомнительной грани, но чтобы настолько... Кажется, ему никогда не понять её полностью. Хватаешься за соломинку в венике, а оттуда лезет железный прут, которым тебя связывают по рукам и ногам.       Зато Алина против всего держится стойко, её, как Феликса, нельзя подкупить милым личиком и завидной уверенностью, в ней, — какая неожиданность, — обнаруживается такой ярый протест, что становится мигом понятно, что даже десятилетия среди лучших мира сего не умертвили в ней чисто бунтарской природы. Стоит признать, что она чертовски смелая девочка. Слабоумие и отвага, решает Юсупов, а сам нет-нет, да отдаёт ей мысленно честь.       Руневский с каждой минутой выглядит всё встревоженнее. Тёмные короткие волосы, аккуратно и правильно уложенные, он растрёпывает хаотичным, несвойственным ему движением, в его зеленоватых глазах пляшут искры неподдельного беспокойства. Всегда собранный, отчасти мрачноватый и занудно одетый, он сейчас представляет собой такую искреннюю картину, что Феликсу становится его даже немножко жаль. Но только потому, что теперь он сам понимает, каково это — быть заложником чувств и бояться слов.       Но в Саше никогда не было княжеских гниловатых страхов. Юсупов до сих пор с дрожью вспоминает унизительную сцену, где он пьяным чуть ли не рыдает в женских ногах, а Руневский — трезвый! — без какой-либо задержки тихонько присаживается перед диваном и берёт Алину за руку. И это такой личный, интимный жест, что Феликсу становится удушающе тесно в галстуке-бабочке. Ужасно чувствовать свою непохожесть на других в подобных ситуациях. Почему у Александра всё всегда получается красиво и с достоинством? Без истерик, пьяных визгов, шмыгающего носа, смехотворной стеснённости. Он, кажется, даже не переживает на счёт того, как это воспримут другие, не боится казаться влюблённым и по-собачьи преданным.       Кажется, Соня думает о том же. Или нет. Или... Господи, да никогда Юсупов не знает, что она думает, из-за её скупой мимики и отсутствующего выражения глаз.       — Я понимаю, почему ты не веришь, — смело начинает Руневский, вопреки тому, что Алина настроена скорее на скандал, чем на рассудительный разговор, — Если хочешь знать, мне тоже не по себе от происходящего. Но поверь, что ни я, ни уж тем более София Володаровна не станем рушить жизнь человеку почём зря. Да, у нас имеются доказательства, но мы найдём ещё. Никто не собирается отправлять Виктора на эшафот прямо сейчас. Мы обсудим ситуацию с Соколовым, возможно, будет собрание, где каждый сможет высказать аргументы за и против. Я во всём разберусь, любимая. Я первым встану на его защиту, если окажется, что мы ошиблись.       Алина не отстраняется, но, судя по приподнятым бровям, ставит под сомнение каждое его слово.       — Я не рассказывал тебе, потому что боялся переполошить и напугать без нужды. Вы так с ним сдружились в последнее время, что я не мог тебя от этого отрывать, — нотка ревности? Кажется. И всё равно Феликс исходится завистью, потому что от него это бы звучало как полноценный упрёк в неверности.       — Как мило с твоей стороны, — язвительно комментирует Алина, — Только вот незадача, я в Дружине уже целый век. Мне прекрасно известно, каким образом здесь решаются вопросы. Виктор был единственным, кто не поддерживал вашу людоедскую политику, но его теперь не станет, и вся эта мразь пустится в пляс. А вам с Соней будет не до этого, вы заняты тем, что носитесь за собственным хвостом. Стенька дурит вас, как маленьких детей, а вы и рады.       — Возможно, Стенька мёртв, — суховатым тоном предполагает Соня, — Изначально был мёртв, я хочу сказать. А Виктор исповедует религию отца, продолжает нести его идеи, как факел над головой. Он мстит за родителя, который, видимо, немало пострадал от проказ Ольги Старцевой. С них всё и началось.       — Большего бреда я в жизни не слышала.       — Это теория, любимая, — Саша крепче сжимает девичьи ладони в своих, радуясь просто тому, что ему это позволяют, — И её состоятельность мы проверим.       — Нечего здесь проверять, — цедит Алина, сужая глаза, — Освободите Виктора.       — Теперь это вне моей компетенции. Вся Дружина уже в курсе. Да что там Дружина, Романов лично отдал приказ о том, что мы вытрясли из Виктора Алексеевича всю правду.       — Не смейте его трогать! — перепугано вскрикивает она. Резко разворачивается к Софии, потому что, конечно, понимает, кто подобным регулярно промышляет, — Я прошу, не делай этого.       — Будет приказ — будут пытки, — признаётся Соня, — Как сказал Руневский, мы здесь ничего не решаем.       — Как это не решаете? Саша — начальник отдела внутренних расследований, а ты имеешь неограниченные полномочия во всех сферах. Твой лучший друг — министр и глава Дружины, тебя привечает Николаша, твои мальчики держат всю Москву под собой. Тебе достаточно попросить, чтобы...       — Я не буду.       — Но...       — Алиночка, пожалуйста, — взмаливается Руневский, — Давай без самодеятельности. Оно всё обязательно решиться, но сейчас мы не можем никого никуда отпустить. Наши головы первыми полетят.       — И пусть летят, — грубо бросает она, — Вы заслужили. Вы оба лгали мне на протяжении... Да я даже не знаю, сколько это длится! Вы впутали юную девочку в свои подпольные интриги, обвинили и без того не самого удачливого Виктора, насочиняли небылиц, в которые невозможно поверить, если у тебя в голове больше двух извилин. Вы просто... Да даже Юсупов в это влезать не стал! Даже у него понимания больше!       — Сочту за комплимент, — улыбается Феликс.       — Это не он, — огрызается Алина. И тут же требует, — Скажите им, князь, что они не правы. Виктор — ваш друг, вы должны...       — Нет, Алина Сергеевна, он мне определённо не друг.       — Вы всю зиму с ним под ручку протаскались.       — Это от скуки.       — От какой скуки? Он к вам привязался!       — Бедный мальчик, — сетует Феликс, расплываясь в мерзкой кровожадной улыбке, — Даже не знаю, чем я могу ему помочь. Хм, дайте-ка подумать... Ничем! — он срывается на громкий смешок. Продолжает строже, но всё так же не переставая забавляться, — Как там сказала Софа? Ах да, приоритеты. Вот и научитесь их расставлять. Кто вам дороже: любимый Сашенька, который за вами в прорубь сиганёт, или левый, едва знакомый мужик?       На лице Руневского мелькает что-то похожее на признательность. Алина хмурится, и Феликс поначалу даже решает, что его вопрос возымел на неё нужный эффект. Он видит, какие белые у неё губы, какие большие, увлажнённые, озлобившиеся глаза, сколько в ней сомнений, детской обиды и взрослой нечестной боли, и ему интересно, как учёному, что разглядывает бабочку под лупой, потому что это неогранённые, человеческие эмоции. Не его суррогаты, не пустынная выженность Руневского, не перманентная Сонина печаль, а нечто настолько объёмное и искреннее, что становится странно: почему Алина не пытается этого скрыть, как делают все вокруг? Из неё потоками хлещет ярость, отчаяние, любовь к Руневскому, привязанность к Софии, — этого так много, что не объять. Кажется, что она сдастся прямо сейчас. Согласится, доказав Феликсу его твёрдое старое убеждение: она лишь слабая, глупая девочка, которую легко подчинить своей воле.       Но Алина ломает его шаблоны с треском.       — Безусловно, Саша мне дороже, — негромко заявляет она, — Но я не собираюсь разграничивать мир на чёрное и белое. Я не должна быть того же мнения, что и все вы. Я вижу зло, в отличии от вас, слышу его, хотя Саша давно оглох, и я буду о нём говорить, даже если Соня промолчит.       — Не смей предпринимать никаких шагов, — приказывает Соня. И это совсем не похоже на то, что обычно достаётся Феликсу. Это ближе и дольше по годам, оно показывает сразу, что она не уверена в том, что с Алиной можно так разговаривать, — Тебя же...       — Тебя уничтожат в Дружине, если ты хотя бы раз заикнёшься о Викторе в положительном ключе, — прямо говорит Руневский, заглядывая жене в глаза, — Они решат, что и ты виновата.       — Пускай, — с совершенно возмутительной беспечностью кивает Алина, отдёргивая от него свои руки. Она поднимается, и он мигом вскакивает следом, — Я всё равно не буду молчать.       — Да одумайся же ты...       — Я не позволю вам убить невиновного! — разъярённо заявляет она, решительно вскидывая подбородок, — Делайте, что хотите, мне наплевать, ясно? Копайтесь дальше в своих мелких дрязгах и будьте идиотами, пока не надоест. Но я и пальцем не пошевелю, чтобы вам помочь. Я разберусь сама, докажу, что Виктор не при чём. И вся Дружина — вся! — встанет на мою сторону.       — Тебя убьют, — мрачно заявляет Соня.       — Правда? — Алина растягивает губы в улыбке, — Что ж, надеюсь ваши высокие статусы и должности меня спасут. Куда мне до таких высот, в самом деле? Вот именно, что никуда, я ведь просто безродная выскочка. Что ж, хорошо, пожалуйста, мне это даже приятно. Тем более, вам разбираться с последствиями моих действий.       — Алина, — бледнеет Саша, здорово перепугавшись. Да и Софию такое заявление заставляет напрячься.       — Только попробуйте мне помешать, — Алина направляется к выходу. У двери останавливается. Немного помедлив, предупреждает, — Вот за такое я вас точно не прощу.

***

             — Я требую адвоката.       Заевшая пластинка, которая успела порядком всех подзаколебать. София, очертив границы плечей, складывает руки на груди.       — Адвокат будет лишь тогда, когда ваше дело будет вынесено за пределы Дружины и передано в окружной суд.       — Да какого хре...       — Возьмите себя в руки, Виктор Алексеевич, — холодно приказывает Руневский, — Не опускайтесь ещё ниже, чем есть сейчас.       Небольшое помещение вылизано от потолка до пола. Светло-серые стены, яркие потолочные лампы, компенсирующие нехватку естественного освещения, начищенный до блеска кафель. Виктор — настоящая насмешка окружающей его белизне. Потрёпанный, точно шелудивая дворняжка, осунувшийся, небритый. От него несёт грязью и потом, и Саша ощущает себя так, будто к нему на кухню неожиданно забрёл таракан. Он рассматривает чужие руки в наручниках, сложенные на столе, ногти, лишённые прежнего ухода, запёкшуюся кровь на костяшках. Чем дальше, тем больше Виктор выходит из-под контроля. Неделю назад: «Извините, я не понимаю...», а теперь — сплошная брань да крики. Вот что случается, когда зверя загоняют в угол.       — Я не буду с вами говорить, — выплёвывает он строптиво и брякает наручниками по столу, заваливаясь на спинку стула.       Соня прищуривается и откидывает тугую косу за спину. Портупея на ней оставляет мало места для надежды. Руневскому интересно, откуда у неё такой изящный кинжал и готова ли она пустить в ход свой замечательный пистолет. Он не против, если честно, но... Без неё. Во-первых, Соколов поднимет вой, да и Юсупов взбесится из-за того, что его ненаглядную вообще сюда впустили. Во-вторых, Саше самому не по себе будет, если его близкая подруга замарается в недостойной её грязи. Он слишком давно её знает. Слишком хорошо помнит, что друзьями они стали за пять минут до её несостоявшийся смерти.       Такое никогда не забывается. Оно выжженым клеймом остаётся на подкорке сознания и вплетается в века металлической нитью. Да и как иначе? Соня была первой в этой проклятой стране, с кем он смог поладить. Вот именно тогда, когда она икала от слёз на полу и требовала вернуть ей револьвер, чтобы воплотить в жизнь свою страшную задумку. Саша тогда терпеть не мог русских дворян, ненавидел таскаться по ним со Свечниковым и, в духе себя молодого, с мстительным удовольствием рассказывал всем, что изначально он воевал на стороне Наполеона. И нарочно говорил на смеси французского и польского. Соня рассмеялась истерично, когда услышала. А потом разрыдалась пуще прежнего, потому что не знала ни того, ни другого.       Были ли они когда-то по-настоящему близки, кроме как в тот день? Вряд ли. Но Саша знал и знает, что София им дорожит ровно так же, как и он. Просто на одном поле им всегда было тяжело уживаться. Особенно, когда она выросла и выучилась своим ледяным взглядам и приказному тону. Руневский с одной стороны понимает её не хуже себя, ведь знает, что их объединяют ценности и сорванные тормозные колодки, когда кто-то чужой посягает на облюбованную им территорию, но с другой — Соня кажется ему чересчур самозабвенной и увлечённой не тем, чем нужно. То алкоголем, то картами, то больным на всю голову Юсуповым. И страной, конечно же. Но это Саша целиком и полностью разделяет. Потому что всё, что у него есть, — это когда-то неродная Россия и чудом живая семья. Впрочем, факт этот можно смело ставить под сомнение.       Алина всё ещё в бешенстве. Алина не хлопнула дверью, не ушла, а просто стала спать под другим одеялом и исключила из своей жизни мужа именно так, что он сам себе теперь видится не просто пустым местом, а чем-то несуществующим. Никаких «Доброе утро», «Я тебя люблю» или «Возвращайся к ужину». Никаких слов. Взглядов. Даже злости. Будто в твоей постели вдруг волшебным образом очутилась незнакомая тебе женщина. А Алина ведь не может быть чужой. Не становятся чужими спустя войны, границы, сотни и тысячи километров. Такого не бывает. Саша видел, конечно, но не верил и не поверит. Потому что есть другие — непостоянные, очерствевшие, бросающие и брошенные — и есть они. Нечто настолько крепкое и вечное, что он теплит в груди глупую отчаянную надежду и лезет из кожи вон, стараясь найти то, что заставит Алину отбросить сомнения прочь.       Он совсем не знает, как она провела эту неделю. До него доходят некоторые слухи, но он не уверен в их правдивости. Поговаривают, что она сейчас чуть ли не прописалась в министерстве. Кажется, она пробует достучаться до коллег Виктора, и ради этого она даже влезла в нелюбимые ей интриги. Саша пытался поговорить с ней раз пятнадцать, если не больше, но Алина умудряется его избегать, живя с ним под одной крышей. Она просыпается засветло, второпях собирается и пропадает на целый день. Возвращается первой, а когда приходит он, притворяется спящей. Он думает, что притворяется. Злит ли его это? Ещё как, на самом деле. Его злят собственные просчёты, её неосознанные манипуляции и, преимущественно, сам Виктор, который, подобно Елене Троянской, стал яблоком раздора и в Дружине, и в его собственной семье. А теперь ещё и серый котяра — чудовище во плоти, не иначе, — бродит, как хозяин, по его дому. Алина даже спрашивать не стала. Просто принесла этот комок шерсти домой и сказала, что это кот Виктора. Кажется, это было вообще единственным, что Саша от неё услышал за прошедшие несколько дней.       Свечников назвал его дураком. Пожалуйста, сколько угодно! Что угодно, Господи... Руневский сначала не любил Бога, а потом не верил. Теперь он уверен точно: Страшный суд состоится, и Его будут судить вместе со всеми ними.       Виктор вздрагивает, когда Соня вынимает кинжал из ножен и кладёт перед ним на стол. В её чернущих глаза читается деспотическое давление — такая тонкая игра, что Саша, уловив её оттенки, наполняется мрачным наслаждением. Виктор Алексеевич ведь так не любит оружия.       — Чистое серебро, — негромко произносит она, смакуя каждое слово, — Вы убивали вампиров, хотя сами являетесь упырём. К тому же, таким молодым... Регенерация не заставит себя долго ждать, но намучиться вы успеете вдоволь.       — Точно так же, как мучились десятки ваших жертв, — с едкой улыбкой добавляет Руневский. Это не его улыбка, — чужая! — но ощущается она до дикости естественно, — Как мучились дети, женщины...       — Вы оба свихнулись, — кривится Виктор, — Ладно вы, София Володаворна, с вами всё стало ясно ещё тогда, когда вы дружков Алабина хладнокровно пристрелили. Но от вас, Руневский, я такого не ожидал. Куда, вашу ж мать, девалось всё благоразумие?       — Оно осталось в чужих могилах, — голос пропитан омерзением, — В могилах тех, кого вы убивали, насиловали и потрошили.       — Я никого не трогал! — Виктор взбешённо рыпается вперёд, — Я не убивал, я... Позвоните Агате.       — Зачем вы ей сдались? — Соня приподнимает брови. И в самом деле, какая его бывшей жене разница, что с ним?       — Скажите ей, где я. Скажите, что я хочу видеть её и нашего сына. Пусть приедут. Я прошу вас... Ради Бога, Руневский, ну хотя бы вы послушайте! — Виктор в отчаянии обращает к Саше взгляд, — У вас же есть и жена, и ребёнок... Вы должны меня понимать.       До тошноты грязно — слышать о семье из этих лживых уст. И страшно. Как будто бы одни слова их губят и наносят им непоправимый вред. Соня косит на Руневского предупреждающий взгляд, и он медленно вздыхает, переходя на равнодушный вежливый тон:       — Мы все взрослые люди, Виктор Алексеевич, давайте не будем придуряться, — он поправляет лацканы пиджака. Ткань ощущается как вторая кожа, зато галстук давит чрезмерно. Душновато здесь. И непонятно, чего больше хочется: свариться заживо в четырёх стенах или утонуть под ливнем, что не прекращается третий день сряду. Наверное, всё-таки второе, — В вашем доме был найден пистолет. Записи недвусмысленного содержания. У нас, в конце концов, есть письма вашего отца. Finita la commedia, мой друг. Отступать поздно и нам, и вам. Так давайте хотя бы лишим завершающий этап всяких муторных трудностей. Где ваш отец?       — Мёртв, — цедит Виктор, — С пятьдесят девятого года, ясно вам? Травма на производстве.       — Вы не совсем верно понимаете, что я имею виду, — мягко произносит Саша, — Я спрашиваю про вашего настоящего отца. Мне не нужны выдуманные истории.       — Я говорю правду, — голос ускоряется. Малость ломается, что легко можно счесть за неправду. Глазки бегают туда-сюда: потолок, нож, нож, потолок. Два лица напротив, и ни в одном из них нет понимания или жалости, — Я из обычной семьи. Мама детей учила, папа инженером был. Я о вампирах-то узнал, когда мне почти тридцать лет стукнуло. Познакомился с Агатой, влюбился, женился, — всё как у всех. Она уже после свадьбы мне рассказала, кто она такая. Обратила меня. Законно, между прочим!       — Складный рассказ, — саркастично хвалит Соня, — Но как вы собираетесь его подтверждать? Может, вы готовы предоставить нам какие-то документы?       — У меня ничего нет, — в отчаянии шепчет Виктор, — Я же всё у мамы оставлял, а оно сгорело... Пожар был. Она погибла в нём. А я и не стал заморачиваться, всё равно Агата мне всё новенькое сделала. Новые фамилия и отчество. Я только имя оставил, в память о старом себе. Имя, имя... — бормочет он, — Имена! Давайте я вам скажу, как родителей звали? Вы убедитесь, что они существовали. И я их сын!       — Вы уже называли имена моим людям, — напоминает Александр, — Только вот незадача: у тех людей не было никакого сына.       — Как это не было? Что значит... — челюсть отвисает в прямом смысле. Глаза предательски мутнеют: то ли спектакль набирает обороты, то ли в самом деле уже невмоготу держаться, — Но я же есть! Сука, я перед вами сижу! Я вам говорю, как оно было. Я не следовал идеям Стеньки, которого вы считаете моим отцом. Я не знаю и не знал его никогда!       — Даже если так, — с нажимом протягивает София, — то как вы можете объяснить тот факт, что вы занимаетесь расследованием аж с сентября, хотя убийства начались почти пять месяцев спустя?       — Это всё Астахов, он меня попросил. Я собирался рассказать, но...       — Но?       — Побоялся, — упаднически отвечает Виктор, — Я не хотел заниматься расследованием в одиночку, просто так сложились обстоятельства. Это случайность.       — Прямо-таки череда неожиданностей, — кивает Руневский с мнимым сожалением, — И документы сгорели, и расследование само вдруг начало расследоваться, и жёнушки-то рядом. Прямо-таки тотальное невезение.       — Оно так и есть! — рявкает Виктор, вскакивая на ноги. Саша, не прилагая никаких усилий, легко толкает его обратно на стул. Ножки с неприятным скрипом проезжаются по кафелю, а скованные руки падают на колени. Соня морщится с высокомерным снисхождением, и Руневский уж точно её за это не осуждает.       — У вас два варианта, — он поигрывает пальцами, — Либо вы идёте на сделку со следствием и выдаёте своих сподручников, либо вас казнят. Выбирайте с умом. У вас есть шанс на тюремное заключение. Да, очень долгое, но это лучше, чем обезглавливание серебряным топором, согласитесь?       — Хватит вешать мне на уши лапшу, я полжизни в Дружине. Я знаю, что меня казнят, даже если паду ниц перед самим Романовым и вылижу ему сапоги.       — Могу устроить, — усмехается Соня, и это окончательно выводит Виктора из себя.       — Идите-ка вы нахер. Я ни слова больше не скажу, пока мне не предоставят адвоката. Чёрта с два я буду говорить с двумя идиотами, которые не видят дальше собственного носа. Хуже того, вы сами убийцы!       — Может быть, — не спорит она, — Но, по крайней мере, я не лицемерка.       — Вы-то? — хохочет он надрывно, — Побойтесь Бога, Соня, вы самая проклятущая из всевозможных лицемерок. Хотите и Соколову угодить, и Романову, и с Юсуповым параллельно сношаться не забываете. Да вы же натуральным образом ходите по рукам. Из министерства мчитесь к этому дешёвому царьку, от него — к князю. И всем врёте. Я уверен, что никто из них не знает, что вы сотворили с Алабиным. Если бы узнали, не пустили бы к себе на порог. Вот вы, Руневский, одобряете такое? Вам нравится допускать до своей семьи это чудов...       Прежде, чем она успевает что-то сказать или уж тем более сделать, Саша поднимается на ноги. Никакой спешки — лишь сдержанная, отточенная до совершенства аристократическая ленность. От того Виктор и не ожидает, что его так скоро впечатают лицом в стол.       — Руневский, — раздражённо шипит Соня, тщательно скрывая изумление. Её голос заглушается сдавленными криками и бульканьем — кажется, Саша ненароком сломал чужой нос. Что ж, бывает.       Он бы остановился на такой мелочи, если бы этого потребовала Алина. Но так её рядом нет, он не утруждает себя терпением. Надавливает сильнее, пока Виктор пытается вывернуться.       — Это было низко с вашей стороны, — проговаривает Саша с пугающим для такого момента спокойствием, — Но да, я с удовольствием допускаю эту женщину до своей семьи. Более того, моя жена её тепло и искренне любит. А уж поверьте, она знает толк в хороших друзьях. Вот только в вас ошиблась.       — От-тпус-стите, — о деревяшку щёлкают зубы. Кровь брызгами разлетается вокруг, замарывая манжеты. Маленькая, но неприятная деталь. Лишь бы не заметила Алина.       — Вас плохо слышно, — Руневский склоняется ниже, дотягиваясь до ножа. Соня может его остановить. Может, но остаётся неподвижной. Она достаточно доверяет ему, чтобы знать, что он сумеет вовремя остановиться.       Лезвие податливо входит в плечо. Дикий визг ударяет по ушам, Виктор взбрыкиватся и вдобавок ко всему расквашивает себе лоб. Кинжал лёгкий и в руку ложащийся правильно, — что за чудная находка? Саша не чувствует злости. Нет и желания поквитаться. Он бредёт по лесу с закрытыми глазами, руководствуясь лишь одним чувством долга. Ему не по себе от этого: он мечтает о животной ярости, но не находит её в себе. Есть только отвращение. Слабенькая, неохотная брезгливость и толика жалости к тому существу, что вопит под его руками.       — Наверное, вы пытаетесь извиниться? — спрашивает он в ответ на невнятное мычание сквозь слёзы, — Громче, Виктор Алексеевич. Дама ждёт.       Соня сводит брови к переносице. В глазах, что спешат скрыться за чёрными ресницами, Руневский успевает словить оттенок юсуповской огненной чертовщины. Но оно проходит. Сменяется родимыми льдами так быстро, что любой бы решил: показалось. Но Саша так не думает. Он слишком давно знаком с побочными эффектами любви. Князь тоже многое украл у Софии. Он пахнет ей отчётливо и явно, он так же теперь носит оружие, застёгивает все пуговицы на рубашках и много молчит при чужих.       — Я не буду извиня...       — Ещё раз, — Руневский вдавливает лезвие глубже. Тело Виктора сводит судорогой. Он не из смельчаков и боли прежде почти не знал, так что не проходит и минуты, как он, рыдая, выдаёт нечто похожее на извинения. Саша резко вырывает нож из плоти, — То-то же.       — Я не виноват, Господи, — на лице мешанина из слёз, крови и соплей, — Я не...       — Мы закончили на сегодня, я так полагаю? — Соня встаёт и обходит стол по кругу, чтобы вернуть себе кинжал. Лезвие она брезгливо вытирает о плечо Виктора. Он подпрыгивает и тут же сжимается от страха.       — Ничего больше и не остаётся, — соглашается Руневский, отряхивая пиджак.       — Нет, нет, — Виктор дёргает наручниками, — Пожалуйста, вы должны меня выпустить. Я ничего плохого не сделал! Прошу вас!       Ни Соню, ни Александра это не трогает. Она выходит первой. А он с удовольствием захлопывает дверь, отрезая своё сознание от криков. Коротко бросает, не обращая взгляда на охрану:       — Двое суток ему крови не давать.       — Есть.       Совсем заморить лживого упырёнка голодом — не лучшая из идей, зато парочка пустых дней помогут его мозгам прочиститься. Чтобы думалось лучше.       — Что с женихом Марии Васильевны? — спрашивает Руневский, подстраиваясь под Сонин шаг. Ему нужно заскочить в пару мест по работе, не связанной с Дружиной, а она собиралась сегодня выспаться. Да уж, это ей не повредит.       — Сдали его людям, как предлагали вы. Парочка безобидных допросов, и его доставят в Петербург. Мальчик хилый. Свою вину признал моментально, так что теперь из него пытаются выудить другие имена. Я рассчитываю на быстрый результат.       — Вы рассчитываете поймать Тимофея Алабина.       — Именно, Александр Константинович. И уж поверьте, если его схватят мои люди, то до суда он не доживёт.       — Вы же понимаете, что вас за это накажут?       — Безусловно, — София косит на него взгляд и вдруг произносит, — Спасибо.       — За что? — удивляется Саша.       — За то, что не дали Виктору продолжить. И за то, что всё-таки не считаете меня чудовищем.       — Мы в одной упряжке, — он коротко, почти незаметно улыбается, — Только не говорите Алине, что я сделал.       — Она игнорирует моё существование, — Соня хмурится, — Она так тяжело это всё воспринимает... Видимо, из нас всех лишь у неё хватает смелости быть собой. Я бы не пошла против всей Дружины. Для этого нужно быть отчаянной сорвиголовой. Несмотря на то, что я с ней не согласна, она в этом плане большая молодец. Нам всем до неё далеко.       — Это уж точно.       Так далеко, что легче и быстрее дойти пешком до Марса. Саша предпочёл бы не понимать Алининой мотивации, но он чувствует её, как свою собственную, и от этого ему тяжелее в стократ. Он слишком хорошо её выучил, он знает, что инстинкт самосохранения у неё не нулевой — он в грёбаном сибирском минусе. В Алине есть живой, человеческий страх, но она не умеет им проникаться, как умеет он. Она не рассуждает, не переливает из пустого в порожнее, а рубит с плеча, как заправский палач. Это всегда восхищало и ужасало его одновременно. Она всегда была сиюминутной эмоцией, резко принятым решением, никогда не подводящим рефлексом. У Руневского такое работает с перебоями. Он обычно копит всё в себе до тех пор, пока чувствам не станет тесно и они не хлынут из него лавиной. Алина не любит и не принимает в нём этого, — ей нужно обязательно сразу и вслух. А он опять смолчал. Вот и отдувается теперь. И у него нет желания искать себе оправданий. Виновен. Стоило, наверное, сказать ей сразу. Алина бы не поняла и обязательно бы надулась, но была бы рада видеть, что ей доверяют.       «Хоть Виктора отпускай, ей-богу. Чёрт, как в воду глядел: нельзя, нельзя совмещать семью и работу!».       — Вы никогда не думали, что наш род деятельности не предполагает других увлечений? — обращается он к Софии, — Как-то нелегко делить себя между обязанностями и теми, кого любишь.       — Нелегко, — кивает она с заминкой, — Именно поэтому мне двести с лишним лет, а я всё ещё без детей и мужа.       — Думаете, Юсупов вам не предложит? — из любопытства спрашивает Саша. Или же из простого желания отвлечься.       — Время покажет, — Соня сначала уклоняется от прямого ответа. И тут же доверительно сообщает, — На самом деле, мне бы хотелось.       Для него это не секрет. Всегда было очевидно, что больше всего она мечтает именно об этом. Как так получается, что многие люди, не желавшие такой судьбы, обзаводятся семьёй, а подобные ей обычно остаются ни с чем? Несправедливо. Руневский знает её достаточно, чтобы понимать, какой замечательной она была бы женой и матерью. Даже интересно, куда по итогу её заведёт Юсупов. Саша уверен в нём примерно на десять процентов из ста, но отсутствие значительного результата — тоже результат, потому что раньше процент был равен строго нулю. И Руневский совсем не знает, что ожидать от этого мужчины в дальнейшем, уж слишком князь неочевидный. Его, как заправского моряка, вечно швыряет от берегов Японского моря до Североатлантического океана, и неясно никогда: то ли он исследователь, то поработитель. Саша всю жизнь смеялся над ним, откровенно презирал и честно уважал за удивительную жизнестойкость. Но он не хочет иметь с ним что-то общее. Юсупова можно любить как красивую картину в галерее, как галстук, подходящий к рубашке по цвету, как редкий сорт вина, но никогда — как человека. Это декоративная порода. Шпиц там какой-нибудь или беленький цирковой пудель. С рожками да бесовскими копытцами, которые он прекрасно прячет.       Непонятно, что Соня в нём находит. Но, кажется, ей с ним хорошо. И Руневский рад за неё. Ему совершенно точно наплевать на Юсупова и на его счастье, но Софии он желает всего самого лучшего. Хочется как-то по-братски, почти по-родственному её предостеречь: мол, сами знаете, что у этих мужчин на уме, но Саша не предостерегает, будучи убеждённым в том, что это неуместно и бестактно, — вот так вот врываться к кому-то с непрошенными наставлениями. Соня не оценит, а Руневский не посмеет её таким образом оскорбить. Ей, наверное, и без него советчиков хватает.       Поэтому он молчит с высшим знанием дела. И её взгляд выражает благодарность куда сильнее самых честных и сердечных слов.

***

      Подтаявший шоколад тает во рту. В меру сладкий и вязкий, он оставляет характерное миндальное послевкусие марципана на языке, отдалённо напоминающее амаретто. Феликс с наслаждением ребёнка слизывает остатки с губ и склоняется над низким столом, выцарапывая своим чрезмерно гротескным почерком цифру на первой попавшейся салфетке.       — Ещё.       — Извините, Аглая Филипповна, но это максимум, который я могу вам предложить.       — Чепуха, — под накрашенной старческой губой сверкают жёлтенькие звериные зубки, — Не дури мне голову, мальчик, я знаю, что ты при деньгах.       — Вас обманули. Рекомендую наказать того, кто поставляет вам эти неверные сведения. Да, безусловно, я располагаю некоторым капиталом, но он не сравним с моим прошлым состоянием.       Женщина тихо смеётся, и тяжёлое голубое колье подпрыгивает на её внушительной груди. Определённо, эта дама, так отчаянно пытающаяся молодиться, всё ещё сохраняет в себе остатки былой красоты, — посадка головы, манера говорить, кожа, лишь слегка поддетая безобразностью старческой ряботы, — но Юсупов видит перед лишь четырёхсотлетнюю плутоватую вампиршу, которой, по-хорошему, давно пора было лечь в гроб и перестать изводить своё многочисленное потомство. С Аглаей Филипповной он знаком с давних пор, — она дружила ещё с его матерью, — и теперь это, по её же собственному мнению, даёт ей право вести себя с ним как с неразумным дитём. Экая дерзость. Но он миролюбиво терпит, потому что того требуют обстоятельства.       — Вешай эту лапшу на уши своей очередной шлюшке, — старуха поджигает сигару, опадая в персиковом кресле, — А я прекрасно знаю, что твоё нынешнее состояние исчисляется суммой, которую даже называть неприлично. Что ж, Феликс, ты большой молодец, — сначала наживался на войне с немцами, а теперь взялся за серьёзный бизнес. Поговаривают, что твои друзья торгуют оружием на Востоке. Ловко, ничего не скажешь. В этом всегда был весь ты — палец о палец не ударишь, а заработаешь больше всех, просто держа вокруг себя правильных людей.       — Слухи, — истинным ангелом улыбается он, закидывая ногу на ногу и невинно складывая на коленях унизанные кольцами руки.       — Кто знает, кто знает... — не берётся спорить она, впрочем, не особо скрывая, что он её не убедил, — Но ты всё-таки подрисуй ещё один скромный нолик. Авось и договоримся.       Жадная хитрая кошёлка. Но умна, ничего не скажешь! Знает, что Феликсу кое-что от неё нужно, вот и загибает цену. Скрипнув зубами, он неохотно увеличивает сумму, пробуждая в её глазах алчущий огонёк одобрения. Чтоб ей подавиться.       — И так, — решительно начинает он, когда финансовая часть сделки наконец-таки оказывается улажена, — Я хочу, чтобы ваш муж и сын выступили на собрании в поддержку Софии Володаровны. Заставьте их.       — А если они не заставятся? — подтрунивает Аглая, выдыхая тяжёлый горьковатый дым.       — О, не скромничайте, все знают, что в вашей семье вы настоящий матриарх. В сущности, мне глубоко безразлично, к каким методам вы прибегните, будь то убеждения или карательная экзекуция. Но результат — хороший результат — мне важен.       — Конкретнее.       — Вы знаете, кто моя женщина, Аглая Филипповна, и знаете, что её имя нынче не сходит с чужих уст. Она будет требовать высшей меры наказания для Виктора Алексеевича. Ваши родственники на хорошем счету в Дружине, а ваш род знатен. Софии Володаровне не повредит, если такие вампиры выразят своё полное согласие с её мнением.       Аглая не скрывает интереса. Её маленькие, густо накрашенные глаза впиваются в Юсупова с любопытством и чуть прищуриваются, отчего морщинки становятся заметнее и толще.       — Эта та девочка?       — Что?       — Девочка, на которой ты чуть не женился когда-то. Я же помню, как твоя мать о ней рассказывала. Соня. Нет-нет, Со-фо-чка, — вот как она её называла, — Аглая на манер типичной старухи потирает подбородок в ностальгическом порыве, — Она, да?       Феликс не отвечает, не видя в этом нужды.       — Господи, кто бы мог подумать, что твоя забитая безголосая птичка загонит к себе под каблук всю нашу верхушку. Вот что случается с женщиной, когда она не выходит замуж и не тратит свою жизнь на обхаживание туповатого беспомощного муженька. Сразу и карьерный рост, и головокружительный успех. Признаться, я никогда этой Софией Володаровной не интересовалась, но слышала о ней часто и много. Мне и в голову не пришло, что это та самая девчушка, с которой ты развлекался по молодости. Как же ты опять в неё влип? Решил под шумок статусную любовницу заиметь? Хотя, я слышала, что ты на самом деле от неё без ума. Смешные вещи, Феликс, нынче говорят, неправдивые и сомнительные. Уж я-то точно в них не верю. Помню, как тебя, пройдоху, отец по всем борделям да кабакам выискивал. Что ни неделя — то скандал! Вся империя ухахатывалась, одна история грязнее другой, одна женщина нечестивее предыдущей. А тут вдруг, нате, воспылал невиданной любовью! Давай, Феликс, развлеки старуху, расскажи ей, какая тут любовь.       Ещё чего. Юсупов с холодком пробегается взглядом по женщине напротив. Щекочущий шепоток в голове сбивает его с нужного лада, ситуация более чем раздражает, а конфеты заканчиваются. В общем, ничего хорошего. Разве что теперь Феликс точно знает, что слухи о них с Соней обрастают ещё более мерзким налётом в головах тех, кто знает про их сорванную помолвку. Превосходно. Софа обязательно расстроится, если услышит, она и так от мнения людей зависит, как голодранец от хлеба. Господи, лишь бы до неё это не дошло.       — Моя личная жизнь, как я погляжу, всё не даёт людям покоя.       — А чего ты хотел? Уж прости, что нам всем интересно знать, что твоя барышня такого сделала, что ты теперь обиваешь пороги ради неё. Кого ты ещё втянул в это, м? Новосильцева? Строганова? Или, дай угадаю, кого-нибудь из министерских?       Очень близко к правде. Феликс четвёртые сутки «обивает пороги». Соня могла бы им гордиться, не будь она собой. Но такого ожидать не приходится. Наоборот, она разозлится, если узнает. Именно поэтому Юсупов тактично не посвятил её в свои дела. Ничего страшного, на самом деле. Обычный план, который ему в виду срочности пришлось составлять буквально на коленке. Соня сама довела его до такого. Её чёртова повёрнутость на работе и бесконечное «Виктор виноват, я уверена». С ней нельзя не соглашаться, и Феликс делает то единственное, что его волнует, — прикрывает ей тыл. Она до такого не додумается, потому что считает, что достаточно поддержки от начальства. А так никакие серьёзные дела не делаются. Да, её слушает Николаша, но гораздо лучше и выгоднее, когда тебя слушает вся Дружина. Больше шансов на успех.       Недоброжелателей у неё много. И к Строганову, и к тому же Новосильцеву Юсупов уже ходил. В дело идут вообще все средства. В первую очередь, деньги. Кто-то охотно продаётся за пару сотен тысяч, кому-то, как Аглае, нужно больше. Некоторые же ничего не берут, строя из себя праведников, и вот тут уже приходится давить. Феликс знает много чужих грязных секретов. Знает, кто крышует большую часть петербургских проституток, кто кому изменяет, кто как зарабатывает. Стоит лишь заикнуться об этом, как перед тобой уже падают ниц: «Пожалуйста, не надо, у меня дети!». Как будто Юсупову есть до этого хоть какое-то дело! Напротив, это добавляет происходящему действу сочности и превращает всё в забавную игру. Кто не спрятался, я не виноват.       И Аглую он уж точно не собирается выпускать из хватки.       — Будь другом, Аглаш, — он резко переходит на лёгкое, допустимое с ней ты, — Не приставай ко мне с этой чепухой. Иначе я и мои деньги найдут кого-нибудь посговорчивее.       — Какой упрямец, — она весело прищёлкивает языком, — Ладно, не буду спрашивать. Сделаем-с, княже, всё по высшему разряду. Уж своих я умаслю, они в лепёшку расшибутся, но исполнят всё, что я скажу. Разберёмся с этим вашим Виктором. Хотя я, конечно, не понимаю, почему вся Дружина вдруг так резко против него ополчилась. Добрый малый, я с ним знакома слегка.       — Не думай, — советует ей Юсупов, — Станет легче, уверяю.       — Да и так вроде не сильно тяжко, — она тушит сигару и предлагает, — Ещё конфет?       Отказываться неприлично. Неприлично не остаться на чай, на ужин, на околоучтивый разговор. Только три часа спустя Феликс выпутывается из лап старой болтливой паучихи. На улице погода, гаже которой и вообразить нельзя. Дождище, ветрище, темнотище. За одни только тридцать секунд, потраченные, чтобы добраться до машины, Юсупов успевает набрать полный шиворот воды. Продрогший, утомлённый, расстроенный из-за испорченных ботинок, он падает на заднее сиденье и приказывает водителю ехать домой.       Туда, где его ждут.       В целом Феликс доволен, как всё прошло. Он ждал худшего. Но Аглая — женщина в общем-то неплохая. Да, ей нужны деньги, но играет на руку и старая память. С ней дело иметь всяко приятнее, чем с женщинами помоложе. С ними у Юсупова всё выходит крайне сомнительно — прям совсем на грани. Вчера, к примеру, он окручивал одну из новеньких девиц в Дружине. Итогов как таковых он не дождался — сбежал по всем правилам этикета, когда женские пальчики вместо чашки почему-то оказались на его ноге.       Раньше это бы его не смутило. Наоборот, он бы позволил девушке продолжить. Для них это всегда было честной сделкой и достаточной платой. Ведь переспать с князем Юсуповым — это как потрогать чёртову кроличью лапку на удачу. Женщины и даже некоторые мужчины хотели его по определению, он привык быть желанным в любой постели и в любом поведении. Это никогда не вызывало в нём непринятия.       А теперь вызывает. Это практически пытка — чувствовать чужие запахи и видеть чужие лица. Феликс не терпит и не собирается вообще никого подле себя терпеть, кроме Софы. Ему кажется, что после них он станет ещё грязнее, чем есть сейчас, и она больше его не захочет. И он всё ещё чувствует горящий отпечаток на своей ноге, ему чудится в приступе паранойи, что Соня его непременно заметит. Узнает, что он сам довёл ситуацию до такого. Открыто флиртовал, нарочно соблазнял, чтобы быстрее желаемого добиться, слишком двусмысленно говорил с той женщиной. Кто поверит, что он делал это, чтобы у Софы было больше союзников? Звучит просто-напросто по-блядски. Он бы уж точно не ограничился истерикой на её месте.       Юсупов видит, что с ревностью у него дела идут всё хуже, что он даже самого себя теперь ревнует и подозревает. Но он не намерен с этим что-то делать. Соня часто возмущается на счёт его собственнических замашек, но Феликсу кажется, что он имеет на них полное право. У него чуть ли на лице написано, во славу кого он теперь воюет. Он готов называться её сколько угодно и всем об этом рассказывать. Логично предположить, что она должна отвечать на это с таким же пылом. Мысль о том, что они одно целое и что никто из них не имеет права на другую страсть, кажется ему естественной. И пусть это сколько угодно напоминает максимализм, бороться с этим выше его сил. Да и зачем? Безопаснее держаться рядом с Софой. Она не даст в обиду и всегда пригреет — с ней, как у Христа за пазухой. В свою очередь Феликс пытается не дать ничему плохому с ней случиться. И это тоже правильно — защищать её, пока она не видит. Любой ценой.       «Оно того с-с-стоит?»       «Ещё как, родной. Софа слишком плоха в этом всём. Она не понимает, что из одного топора никакой каши не сваришь».       «А ты у нас-с-с теперь с-с-стал поваром?».       «Ах, не воспринимай всё так буквально. Ты же знаешь, что она не будет никого подкупать и просить. Это покажется ей нечестным, а для меня это нормально. Поэтому каждый занят своим делом».       «Ты с-с-сам не веришь, что Виктор виноват. Не жалко мужика?».       «Ба, что за морализаторство? — Юсупов сползает на сиденье вниз, прикрывая глаза. Дорога и темнота его убаюкивают, — Послушай-ка, милок, мне наплевать. Софа хочет его смерти. А я хочу, чтобы она добилась желаемого. В чём проблема? Я исполняю маленький дамский каприз».       «Любопытный подход. Вмес-с-сте с-с-с золотом даришь ей чужие головы, да?».       «Она не узнает о моём скромном вкладе».       «Вот именно, что она не узнает! — внезапно рыкает нечто, впиваясь лапами (недосып, определённо) в плечи, — Мы делаем это прос-с-сто так. С-с-сука, мы даже выгоды для с-с-себя не получим!».       «Я получу».       «Какую?».       «Ты знаешь ответ».       «О, превос-с-сходно! — смешок отдаётся тугим ударом в висок, — Теперь мы ложимс-с-ся на алтарь ради того, чтобы она ложилас-с-сь раз за разом в твою пос-с-стель. Чего желаете, княже: с-с-свадебную мес-с-су или заупокойную?».       «Вот что ты несёшь, скажи на милость? Чего ты от меня ждёшь? — Феликс хмурится, — Если думаешь, что я от неё откажусь, то зря. Напротив, я намерен продолжать в том же духе».       «У тебя мозги из-за неё набекрень. Я с-с-серьёзно говорю, Юс-с-супов, эта девка подведёт нас-с-с под монас-с-стырь. Нам так хорошо было раньше, так с-с-свободно... С-с-сколько времени тебе нужно, чтобы понять, что она тебя буквально под с-с-себя переделывает? Так никуда не годитс-с-ся. И речь даже не о любви, которую ты выдумал, речь о твоём мес-с-сте под с-с-солнцем. Разве ты с-с-слабак? Вот уж не такого мужчину я изначально выбирал! Я выбрал того, кто нас-с-ступит на горло с-с-сантиментам. Кто не будет боротьс-с-ся за чужое имя, а ос-с-ставит с-с-собс-с-ственное на языках людей. Мы зас-с-служиваем большего. Ты — не мальчик на побегушках, не её карманный шут, не угодливое дополнение. Ты — князь, чёрт возьми!».       Феликс успешно прослушивает добрую половину. Постепенно он приучается к тому, чтобы вообще этот непонятный голос игнорировать. Но отдельно взятые фразы он всё же выцепляет. И ни одна из них не приходится ему по вкусу. Хотя бы потому, что отчасти он с ними согласен. Князь, князь... Да знает Юсупов, что он совсем разучился им быть! Что как раз-таки стал тем, над кем всю жизнь потешался. Но ему так не хочется, чтобы это заканчивалось! Наоборот, ему не терпится довести всё до ещё большей крайности. Феликсу нравится давать Софии всё то, что она не получала от других, и восполнять как свои, так и её пробелы.       Бесспорно, это очень странное чувство, и Юсупов познаёт его впервые. Это что-то инстинктивное, — скажем, как защита территории. Вышколенный эгоизм. Феликс высоко себя ценит, так что, логично предположить, что и его женщина заслуживает гораздо большего, чем прочая масса неинтересных ему индивидов. Софочку вообще нельзя с ними равнять. Она достойна всего самого лучшего.       «Ну а е-с-сли она от тебя уйдёт?».       «Отвяжись».       «Нет, а ты предс-с-ставь».       «Такого не будет».       «А вдруг...».       «Куда она от меня денется? — не выдерживает Феликс, поёрзав на сиденье, — Думаешь, я её отпущу? — подбадриваемый собой же, он продолжает уверенно, с оттенком безжалостной категоричности, — Потешайся надо мной, сколько влезет, но я не мальчик. Я твёрдо знаю, чего хочу и как это получить. Ещё недавно она от меня нос воротила и избегала. Прошло несколько месяцев — и она ко мне на колени лезет. Ещё чуть-чуть — и она уже меня любит. Вчера мне нельзя было к ней на ты обратиться, а сегодня мы вместе живём. Ты сам видишь, что она дозволяет мне всё больше и больше. Знаешь, почему? Потому что я всегда добиваюсь своего. Я желаю и беру, не оглядываясь ни на тебя, ни на кого-то другого. И гадать на кофейной гуще я не собираюсь. Зачем? И без того понятно, что я оставлю Софу себе, даже если в будущем она вдруг окажется против».       Окончанию своей пламенной речи Феликс пугается сам, потому что до такого извращённого итога он ещё не доходил. Вернее, доходил, но обычно это получалось как-то случайно и расплывчато, а тут конкретная объёмная мысль, от которой у такой индивидуалистки, как Соня, волосы бы на затылке дыбом встали. Господи, как хорошо, что она не может пролезть к нему в голову!       Юсупов чувствует некоторую вину за эти размышления и в то же время находит их допустимыми. Какая, собственно говоря, разница, если по факту он превращается в настоящего придурка рядом с ней? Он же пример христианской кротости! Соню ни к чему не принуждают, всё добровольно. Он уважает её желания или, по крайней мере, пытается. А уж если её переклинит, то он... Да, не отпустит, но уж точно не обидит. В этом Феликс уверен. Он понимает, что иногда его заносит, но с ней это ни разу не переходило границ допустимого. Пару раз, возможно... Но не так, чтобы это стало походить на намеренное зло! Наоборот, Юсупов пытается учиться на своих прошлых ошибках. И он благодарен Софии за, что она позволяет ему их совершать. Она прощает его пьянство и животный разврат, никогда не задаёт лишних вопросов и послушно молчит ему в шею, когда он, захлёбываясь в душных остатках своих нескончаемых кошмаров, прижимает её к себе, чтобы убедиться, что она жива. Сны его такой роскошью не балуют, там она стабильно изувеченная, переломанная и мёртвая. Там над ней такие зверства творят, что Феликс не устаёт поражаться богатству своего воображения.       Идея о её благополучии становится навязчивее, ночи — длиннее, а он всё сильнее убеждается, что любовь к ней стирает его подчистую и пишет набело; всё приобретает новый, незнакомый раннее подтон. Интриги, жажда господства и крови, любовь к азарту — всё сплетается вокруг неё, всё подразумевает под собой её присутствие и участие. Феликс ещё жарче горит стремлением заиметь себе большую власть в России, потому что теперь даже она для него отождествляется с Соней. Ведь страна всегда тебе и мать, и сестра, и подруга, это что-то мистическое, тайное, исключительно женское, — что-то, что он всегда принимал близко к сердцу и хотел себе.       Бес настолько в ужасе, что Юсупов ловит отголоски его чувств в собственном теле: сердцу тяжело и больно, руки ходуном, горло сухое, как с похмелья. Он всё реже появляется и всё лучше умеет говорить без слов. Феликс привыкает постепенно к теням на периферии зрения и шёпоту, который выходит за пределы сознания. Он догадывается, что со стороны это больше тянет на безумный нервный тик, но вряд ли кого-то таким удивишь, он и так дёрганным всегда был из-за наркотиков. А Соня списывает всё на последствия пыток. В этом тоже есть доля правды, и хорошо, что хоть панические атаки сошли на нет. Вот, он теперь даже с людьми может общаться без желания выйти в ближайшее окно или выкинуть туда своего собеседника.       Немаленькое достижение.

***

      Вино до мерзости сладкое. Слишком терпкое на вкус, слишком ягодное, слишком... красное. Водка или коньяк Софии больше по душе. Они умеют задвигать назад головную боль и растягивают мысли до той степени, что от переживаний остаются лишь лоскутки да нитки. Она знает, что может попросить Павлика принести ей бутылку чего-нибудь покрепче, но ей, признаться, не хочется ни разговаривать, ни шевелиться. Так что приходится цедить гадкое вино, найденное у Юсупова в кабинете, и бездумно глазеть на Финский залив, запрятанный за окном в глубинах ночного мрака.       Надо бы лечь спать, но Соня ждёт Юсупова. Где, чёрт возьми, он шляется? Уже далеко за полночь, ей вставать через... Она косит взгляд на время. Блеск. Ей осталось спать четыре часа.       Нет ничего такого в том, что Феликс задерживается. Но Соня всё равно места себе не находит. Она бы предпочла переживать по поводу того, что он может быть с женщиной или что он заявится пьяным, — в конце концов, сколькие с этим сталкиваются! Но всё это так банально, так не для неё, что Софии кажется, что даже заявись он домой под утро лыка не вяжущим, она бы не заметила. Но многое другое она не может игнорировать.       Юсупов имеет массу странных знакомых. Она, к собственной нерадости, сама видела некоторых из них. Соню ужасно гнетут мрачные предположения: Феликс сейчас может творить какие-нибудь дурные дела в дурной компании. Он только для виду одомашнился, но вне её общества, — София уверена, — он по-прежнему является циничной сукой. Ей вообще не по себе, когда он не рядом, потому что именно в такие моменты он может делать что угодно и с кем угодно. Не дай Бог, конечно, но всё-таки...       Бокал опустевает до обидного быстро, а Соня всё никак не может поймать себя на нетрезвом состоянии. Даже расслабления никакого нет.       — Поразительная дрянь, — бормочет она себе под нос и поднимается, чтобы открыть окно. В лицо ударяет поток прохладного ветра, пахнет дождём и солью. Чёрные пышные облака прячут за собой и небо, и луну, становится не по-летнему морозно и до дикости тревожно. Соня проводит рукой по шее, сглатывая странные ощущения. Немного подумав, отстёгивает кобуру и ножны от пояса портупеи и откладывает их подальше. Легче не становится, но так она хотя бы не чувствует себя грёбаной механической куклой. Кончики пальцев мелко трясутся, и это настолько напоминает ей Юсупова, что она пугается. Делает глубокий вдох, прикрывая глаза. Просто стоит больше отдыхать, и всё пройдёт.       Ничего. Скоро всё закончится, и она сможет вернуться домой. И ближайшие полгода она точно в Петербург ни ногой! До чего пакостный и хворый город. Где угодно лучше, чем здесь. Конечно, у Феликса полегче, — здесь ей почти даже можно расслабляться время от времени, — но всё же Софии хочется именно к себе. В родную Москву — подальше от узких, нависающих над тобой улиц, игольчатых дождей и незримого революционного душка. В Москве спокойно не бывает, но там она рыба в воде, а не щучка на илистом бережку, вынужденная постоянно доказывать другим щукам, что она своя. Впрочем... Давно закончилось то время, когда ей нужно было выдумывать зубы. Теперь всё настоящее. И ей совсем не жаль. Не жаль Виктора, не жаль будущих жертв, не жаль себя. Всё, что в Софии есть, — это перманентное «должна». Раньше через не хочу, а теперь... А теперь в ней есть реальная воля к победе — почти боевой клич. Наплевать, что ради успеха приходится жертвовать всем: высокими принципами, психикой, временем. Ведь это не ради её амбиций, слухи о которых явно преувеличены, а ради близких. Это затем, чтобы Феликса не трогали, чтобы Миша остался жив, чтобы Лёва ей гордился. Чтобы Алина...       Соня вздрагивает от неожиданности, заслышав щелчок двери позади. Поднимает веки ввысь и разворачивается, врезаясь бедром в подоконник.       — Ты почему не спишь?       Опять этот умилительно заботливый тон. София оглядывает Феликса с ног до головы. Он выглядит немного уставшим и в то же время донельзя довольным. Ещё более довольным он становится, взглянув на портупею, коей обтянута женская грудь.       — Я час назад только пришла. Решила подождать тебя.       — Мило, — комментирует он, подходя к столу. С мученическим выражением лица Юсупов падает в кресло, — Устал, как собака.       — Где ты был?       — Как где? Конечно же, кутил в компании прекрасных дам, выпивал и тратил деньги. Это моё хобби, знаешь ли, ничем другим я не занимаюсь, — наткнувшись на её скептический взгляд, он смеётся, качнув головой, — Работал я.       — Вариант с женщинами звучит правдоподобнее.       Феликс закатывает глаза.       — Я встречался со знакомым по поводу маленькой сделки. Ничего интересного, на самом деле, я просто пытаюсь продать один из своих земельных участков.       — Правда? — заинтересовывается Соня, — Ты ничего про это не говорил.       — Потому что я не хочу говорить про такие скучные вещи.       — А мне любопытно, — она отрывается от подоконника и приближается к столу. Сдвигает в сторону гору своих же папок (Феликс обещал их сжечь) и усаживается на широкую деревянную поверхность, — Не то чтобы я сильно много в этом понимаю, но я буду не против, если ты со мной поделишься.       — Я устал, милая, — Феликс опускает ладонь на её колено, — И лучшее, что ты можешь сделать, — это перестать доводить меня всякими тоскливыми вопросами. Тем более, я соскучился. Ты так редко ночуешь дома.       — Извини. Мне чуть-чуть осталось, правда. Я разгребу все дела, выдохну, и мы будем видеться гораздо чаще.       — Обещаешь?       — Ну конечно. Я ещё успею тебе надоесть.       — Это вряд ли, — фыркает он, поднимая руку выше и сосредоточиваясь глазами на её лице.       Его пальцы обводят контура груди и сжимают портупею, вызывая некоторый дискомфорт в теле. Одержимый княжеский взгляд пугает и интригует Софию в равной степени. От него за версту несёт вишнёвыми сигаретами и духами, которые она уже ненавидит, и кажется, что литры святой воды не спасут положения и не смоют с него плотной вуали этих лживых ароматов. Но Соня знает, что это все ещё её Феликс. Что под пижонской рубашкой — в уголь сожжённое сердце, вверенное ей во владение. С ним хочется обращаться аккуратно и нежно, чтобы Юсупов научился понимать все те вещи, которые прежде были для него непостижимыми.       Он настойчиво тянет её вниз, и Соня сползает на мужские колени. Натиск ремней становится ещё ощутимее, как будто бы он вознамерился перекрыть ей весь кислород к чёртовой матери. Она осторожно перехватывает его запястье, поглаживая выступающую на нём косточку. Вены под тонкой бледной кожей — точно корни древесные. Сильные, молодые, полные жизни. Должно ли быть такое у того, чей возраст давно перевалил за добрую пару сотен? Вот уж вряд ли. Но Соня рада, что Феликс сохранил это при себе.       — Я буду настаивать на отмене моратория, — вдруг произносит она. В ответ получает заинтересованный взгляд, — Что думаешь?       — Смело.       — И всё?       — А что ты ещё хочешь услышать? — Юсупов склоняет в бок голову, и кудри мягким шёлком падают на лоб, разрезанный задумчивой складкой, — Молодец, начала закручивать людям все гайки. Очень прекрасно и замечательно, я как раз против свободы.       — Ты полностью извратил мою изначальную идею, — Соня порицающе качает головой, — Я не хочу закручивать гайки до упора, совсем нет. Наоборот, я пытаюсь вдохнуть в Россию жизнь.       — Убивая неугодных?       — Они не просто неугодные, Феликс, они... больные. Юродивые твари — не больше. Насмотрелись на Европу и с чего-то решили, что наша страна должна соответствовать чужим законам. А зачем нам это? Мы не Запад и не Восток, у нас свой, третий, путь.       — Translatio imperii?       — В какой-то степени, — серьёзно соглашается Соня, — Не то чтобы я прям целиком выступаю за самобытность русского народа, но... Всё-таки мы должны развиваться в своих рамках. Без всяких либерализмов и уж тем более атеизмов. Наш человек без Господа обращается в невоспитанное зверьё.       — А с Ним — в лицемера, — Феликс криво улыбается, — Я очень даже разделяю твою позицию на счёт казней, но давай, пожалуйста, не будем пускать пыль в глаза самим себе во всём остальном? Твой Бог ужасен. Крестовые походы, инквизиция, Французские религиозные войны... До утра можно перечислять все ужасы, которые люди творили из-за веры. Люби Бога сколько угодно, моя милая святоша, но не оправдывай.       — Ты боишься Его, — вот всё, — колко подмечает она.       — Я Его ненави...       Соня затыкает ему рот ладонью. Гораздо грубее обычного приказывает:       — Не смей, Юсупов.       Он неожиданно игриво прикусывает её костяшку, оставляя на бронзовой коже отпечаток острых зубов. А за укусом — язык, очерчивающий получившиеся вмятинки. «Какой дурак», — думает София, а сама намеренно стискивает коленями его бёдра. Он жмурится, как лисёнок, огорошенный слишком ярким солнцем. Шумно и горячо вздыхает ей в руку, и она различает между собственных ног такое очевидное возбуждение, что становится даже жарко.       Ей хочется, чтобы Феликс прекратил так быстро на неё отзываться. Но что поделаешь, коль он такой любвеобильный мальчик? Беспокойный и совершенно ненасытный. Ещё бы момент умел подбирать...       Бесстыжие руки бредут вниз. Феликс прижимает её к себе так крепко, словно одних ощущений ему недостаточно, словно для удовлетворения ему нужно гораздо больше, чем простое нахождение рядом. Его губы, очертив границы челюсти, подбираются к уху. Соня сжимается. От предвкушения, от мыслей, что не торопятся покидать голову, от диссонанса в себе. Юсупов замечает. Вздыхает, и вместо поцелуя коротко произносит:       — Я не ненавижу Его. Довольна?       — Не в этом дело.       — Я опять провинился? Если да, то наказывай меня чем угодно, но не игнорированием. Желательно...       — Меня всё-таки очень беспокоит моё решение, — вдруг признаётся она, скользнув рукой под чужую рубашку. Соня теперь постоянно мёрзнет, а с ним так тепло... — Проблема не в морали, не в России, не в том, что скажут люди. Проблема лишь в одной Алине. Не хочу, чтобы она считала меня монстром.       — Почему тебе не всё равно?       — Я люблю её, точно сестру, и мне тяжело видеть, как сильно её задевает моя позиция. Вдруг она меня не простит? Мы и так раньше долго притирались к друг другу, а если я сейчас её потеряю...       — Ну что за упаднический настрой, дорогая? — Феликс заглядывает в тёмные глаза, — Подуется твоя Алина и перестанет. Будто ты её не знаешь! Вот увидишь, она первой же к тебе придёт.       — Первой? Никогда. Она скорее язык себе откусит.       — Без языка ей будет лучше, — убеждённо произносит он, — И безопаснее.       — Будто тебя хоть сколько-то волнует её безопасность.       — Конечно, нет, ещё я о безопасности этой девчонки думать буду. Но мне важно, чтобы и ты не переживала. Научись относиться к людям проще. К их мнению, в особенности. Всем не угодишь. Раз решила, то стой на своём до конца.       — А если цена слишком высока?       — Я дам тебе в долг, — Феликс расплывается в лёгкой улыбке, что незаметно для глаз повышает градус. Он очень талантлив в такой мимике, и Соня до сих пор не видит особой разницы между лукавством, откровенной фальшью и искренностью. Порой ей кажется, что он научился соединять в себе всё сразу, — Вернёшь натурой.       Она усмехается. И как-то немного отпускает. Легче становится, когда он несерьёзный. Когда говорит глупости и лезет из кожи вон, стараясь отвлечь её от размышлений.       Феликс тянется к её губам. С ним головная боль не ощущается страшной. Расслабляется петля на горле, а опора под ногами становится крепче. Тело размягчается для него, словно свеча, истекающаяся закоптелым воском. Княжеские губы прижимаются к щеке, напоминая:       — Крест сними.       София, задушив во чреве стыд, расстёгивает цепочку и, не глядя, кладёт её на стол. Тянется к портупее, но Юсупов перехватывает её запястье.       — А вот это мы оставим, — он направляет её ладонь вниз, — Лучше найди другое применение своим рукам.       Вид у него слишком воодушевлённый, чтобы возражать. Соня расправляется с пряжкой его ремня. Феликс откидывается назад в кресло и намекающе закусывает губу. Но она не торопится, поглаживая его сквозь ткань. Любо-дорого посмотреть, как ему от этого тяжело. Огни румянца на щеках, подрагивающие ресницы, умоляющий взгляд. Он наверняка понимает, что по-особенному прекрасен и мил в такие моменты. Софии становится ещё теплее, чем было до. И пусть Юсупов ничегошеньки не смыслит в военном ремесле, она чувствует себя грёбаным стратегическим планом в руках того, кто точно знает, куда нужно бить, чтобы победить. Он сдирает с неё равнодушие и холод, и Соня кажется себе голой до костянных основ, до границ, которые переступать нельзя. Хуже всего, что ей нравится нестись с ним в ад на полной скорости. Будто бы Феликс незаметно, но настойчиво подсаживает её на иглу. Вот почему он любит наркотики и до сих пор прячется от неё по углам, вдыхая в нос линии белого порошка. Это потребность в азарте. Русская рулетка наоборот. Все пули, кроме одной, на месте. Каждый раз надеешься, что не стрельнёт, потому что шанс выжить чертовски мал, и радуешься, как дура, стоит ему пособлазнительнее взмахнуть ресничками.       Соня отрывается от Феликса только затем, чтобы избавиться от брюк. А когда она снова оказывается на нём, его пальцы мигом проникают внутрь. Сначала до фаланг, затем — глубже, утопая во влаге. Соня сдавленно вздыхает в мужское плечо. Чем чаще Феликс просит её не сдерживаться, тем хуже у неё это получается. Как будто срабатывает какой-то «стоп».       — Ты сегодня по-особенному прелестна, — он целует её в уголок губ и прочерчивает влажную дорожку до шеи. Соня запрокидывает голову, — Надевай портупею чаще.       Он снова сдавливает ремни, продолжая изводить её второй рукой. Дышать становится так тяжело, что она приоткрывает рот, глотая рвано тишину. Чёрт бы побрал эти длинные пальцы...       — Позволишь нескромный вопрос?       — У тебя не бывает... — София жмурится, когда третий палец добавляется к предыдущим двум, — скромных вопросов.       — Значит, этот будет возмутительно неприличным, — Юсупов усмехается, — Ты когда-нибудь удовлетворяла себя, думая обо мне?       — Ради всего святого...       — Да или нет?       — Да, — отрывисто бормочет она, — Один раз.       — Когда? — на лице его отражается едва ли не щенячий восторг. Он о таком даже мечтать не смел. Господи Боже. Софа трогала себя, представляя его. Как она это делала? Нежнее, чем получается у него, или давала волю фантазии? Так же упрямо молчала, гнушаясь своих желаний, или наоборот распускала себя?       — В день, когда ты подвёз меня после теракта в Мариинском дворце.       — Вот как, — прищуривается Юсупов, — Неужели до этого у тебя не возникало ни единой мысли о...       — Лишь в юности. Но тогда я не особо много понимала. И уж тем более я не знала, что между нами происходит.       — По-моему, всё было очевидно.       — Мне было семнадцать, солнышко, и я понятия не имела, чем мужчина и женщина могут заниматься. Я чувствовала что-то на уровне простых желаний, но до трясучки боялась думать о большем.       — А хотела?       — Ты даже не представляешь как, — признаётся Соня и едва ли не всхлипывает, когда Феликс жарко целует кожу над ключицей. Пальцы ускоряются, подстёгивая её к продолжению, —Ты меня целовал, и я ужасалась мыслям, что плодились в голове. Я хотела... — она ногтями впивается в твёрдые плечи. Невозможно, сука, говорить внятно, когда Юсупов такое вытворяет, — Хотела, чтобы ты меня по-другому целовал. Чтобы не боялся трогать. Я ненавидела все свои платья и корсеты, потому что ты никогда их с меня не снимал. А недавно, весной... Ты был таким красивым, солнышко. Я не сдержалась. Я оправдала себя тем, что у меня давно никого не было, но думала не о тех, кто был прежде, не о ком-то абстрактном, а о тебе. Я так тебя желала в ту минуту, так... Это хуже любого помешательства, хуже чумы и холеры, хуже всего, что мне доводилось знать прежде. И настолько лучше, что я бы при любом раскладе оказалась в твоей постели. Лишь бы узнать, какой ты, лишь бы почувствовать хоть что-то... Феликс...       Соню чуть не раздирает на части от возмущения, когда его пальцы покидают её тело. Но прежде, чем она в полной мере успевает ощутить неестественные теперь пустоту и холод, Юсупов заставляет её слегка поднять бёдра, чтобы приспустить свои брюки. А потом рывком опускает её обратно. Не до конца, он знает, что ей так не понравится. Соня, доведённая до какой-то невозможной черты, сбитая с толку собственными словами, разгорячённая, срывается на громкий протяжный стон. Тут же что есть сил прикусывает себе язык. Феликс замечает её смятение. Он распускает ленту на волосах, зарывается одной рукой в густые чёрные пряди, а другой сжимает ягодицы, помогая Софии контролировать глубину проникновения. Колени дрожат от возбуждения, а рубашка липнет к спине. В горле сухо и тяжко. И становится в сто крат жарче, когда Феликс спрашивает с придыханием:       — И как оно, Соф? Чувствуешь теперь?       — Я чувствую, что люблю тебя, — она хватается ладонями за подлокотники. Даже будучи сверху, она не так уж и сильно напрягается, потому что он поддерживает её. И это так... поразительно. Поразительно понимать, какие у него сильные на самом деле руки, что ему вообще ни в какой позе не бывает трудно, что его, — мужчину с диковатыми замашками властолюбивого садиста, — возбуждает именно её власть, — Чувствую, что мне с тобой очень приятно и правильно. Так, как должно быть.       — Правильно? — смешок. Хриплый стон, когда Соня опускается ниже, — Ты такая хорошая девочка, что тебе не может быть со мной правильно.       — Кто сказал?       — Мир.       — Ну и наплевать, — бросает она в сердцах и впивается в княжеские губы, вкладывая в поцелуй всю себя. И даже если она дефективная, если чего-то не достаёт, не хватает, то Феликс так филигранно восполняет страшный, продутый северными ветрами пробел, что ничегошеньки не болит и не плачет.       И чужая гнилая душа видится ей правильной. Кристально чистой, как роса, самой солнечной и светлой. Под одеждой, — на груди, где рукой Творца рассыпаны веснушчатые звёзды, где вязкой нефтью расплываются худшие из пороков, где невидимыми шрамами рубцуются боль и страх, — Соня находит себя.

***

      Холодные стены смыкаются вокруг неприступным бастионом. В желудке посасывает от жажды крови, — суки, хоть бы горло дали смочить! Грязными пальцами Виктор потирает уставшие глаза, и тонкое одеяльце соскальзывает на пол. Он спешит его поднять, дабы не околеть совсем. Пользы от этой проеденной молью тряпки не много, но всё же это лучше, чем ничего. Почему-то раньше Виктору казалось, что здесь теплее. Возможно, он был лучше одет? Или же у него просто-напросто не было мотивации задумываться над такими вещами, как температура воздуха в подвалах старого дворца.       Любопытно, кто сидел в этой камере прежде? Скажем, сто или сто пятьдесят лет назад? Наверное, этот таинственный «он» был крепким орешком, ибо даже спустя сутки полной изоляционной тишины можно отъехать крышей. Вернейшая из пыток — время. Виктор даже развлекать себя не умеет. Посидев на нарах, посидев на полу, он принимается ходить из угла в угол. Ложится. Засыпает. Просыпается. Ходит опять, чтобы ноги не одеревенели. Меняется караул. Значит, сейчас либо шесть утра, либо шесть вечера.       — Эй, крысёныш, — Виктор подпрыгивает, когда охранник бьёт кулаком по двери, — Не подох ещё?       Ответом ему служит гогочущий смех второго караульного. Виктор уязвлённо поджимает губы и продолжает свой променад по тесной камере. Ноги болят. И спина. И... Да всё, вашу ж мать, болит, потому что томиться в клетушке метр на метр тяжело. Без солнца, без крови, без человеческих разговоров. Даже без опиума!       «Хоть бы сигаретку», — он почёсывает голову и тут же в испуге отдёргивает от себя руку. Мамочки, а что если в этой антисанитарии у него заведутся вши? Они бывают у вампиров? Господи, лишь бы не бывали!       Виктор ни разу не оказывался в таких ситуациях. То есть, прям совсем никогда. В его жизни, в общем-то, совсем никаких приключений не было. Детство, отрочество, юность — всё как у всех. Чуточку интереснее стало, когда он женился, но даже Агата была не в силах вытащить его из кокона. Может, поэтому она и ушла.       Забавно слушать, как остальные гадают о том, почему же они развелись. Может, заметила в нём дурное? Поймала на какой-нибудь мерзости? Или они друг другу надоели?       Ситуация, на самом деле, куда прозаичнее. Виктор словил её на измене. Картина маслом: истерящая она, истерящий он и совершенно спокойный любовник, ни слова не понимающий по-русски. Молоденький американец. До той минуты Виктор и не думал, что умеет так кричать. Он всегда был немного тихим, немного весёлым, немного зависимым от всякой дряни, но никогда — умеющим злиться. Родители его к такому не приучали. Зато Агата умудрилась это в нём отыскать за один жалкий вечер. Стоит ли говорить, что ему разбили сердце? Пожалуй, нет, формулировка какая-то дешёвая и глупая. И всё-таки что-то болело в груди. Очень жалобно подвывало, когда она, психанув, схватила их — их, чёрт возьми, а не её! — сына и сбежала. Виктор бы простил ей измену. Но она не дала ему и шанса, облачив все свои упрёки в один ёмкий вывод: я люблю другого. Того, кто интереснее, авантюрнее и краше. Виктор полгода обрывал ей телефон. А потом Агата подала на развод и умчалась в Америку. Ему строго-настрого запретили к ней приближаться. Даже сына запретили видеть! Потому что она дала на лапу продажному судьишке.       После этого он пришёл к вполне понятному выводу: она ему подходила, а он ей — нет. Проще говоря, он не был героем её романа. Ничьим героем он, сука, не был. Все так или иначе в нём разочаровались. Велись на лёгкий нрав и любовь к развлечениям, а после удивлялись, понимая, что по-настоящему он этими забавами не горит. Ему просто интересно наблюдать. Видимо, изначально Агата рассчитывала на что-то другое.       Хочется её увидеть. Желание иррациональное и слабое, но Виктору всё равно. Целых семь лет прошло, а его тоска не уменьшилась на йоту! Он даже говорил об этом Феликсу и просил совета. Юсупов хохотал, как безумный, а потом, вытянув длинные ноги на диване, прощебетал напевом: оно проходит со временем, мой дорогой, не бойтесь. Виктор поверил ему, потому что Феликс, как ему всегда казалось, очень хорошо разбирается в женщинах и любви.       Потом, конечно, стало ясно, что это не так. Мало того, что Юсупов сам своим словам не верил, так ещё и находился в положении куда менее завидном. Множество долгих зимних вечеров они провели за бутылкой и картами. Виктору от такого времяпровождения было очень даже комфортно, но вот Феликса ближе к полуночи всегда начинало тянуть в какое-нибудь сомнительное местечко. Столько казино, борделей и ресторанов Виктор ни с кем не посещал. И везде он был лишь соглядатаем: смотрел изо дня в день, как потомственный князь — едва ли не байроновский герой, — вылизывает рты шлюхам и тискает их под юбкой, как пьёт запоем, как колется и нюхает. Его бесстыдство поражало Виктора до глубины души, но он тянулся к нему, как подросток тянется к первой сигарете. Есть в Юсупове что-то от бессердечной старлетки, что-то малость декадентское. Запретный плод сладок, и Виктору нравилось смотреть, как его вкушают другие. Юсупов виделся ему эдаким персонажем заядлого морфиниста — личностью незаурядной, глубокой и оригинальной. Разгадывать его было интересно.       Только ответ оказался банальным: cherchez la femme, господа, везде одна напасть. Юсупов сам проболтался спьяну. «Знаете, я познакомился с женщиной, так у неё ноги точь-в-точь как у Софы». Ноги, чёрт возьми! Он окрутил дочку лучшего петербургского судьи, потому что та лишь слегка напоминала ему Соню. Виктор никогда так не поступал. Он не пытался заменить любимую кем-то другим, ведь знал, что её там не будет.       Это была первая вещь, которую он не смог принять в Юсупове. Вторая — тотальное игнорирование. Виктор понимает, что Феликсу пришлось тяжело, но не знает, чем заслужил такое к себе отношение. Хорошо, допустим, после пыток князь не хотел близко с кем-то контактировать, но сейчас-то..? Они друзья, разве нет? Почему не навестил хотя бы раз? Почему не остановил свою слетевшую с катушек пассию, когда она вознамерилась обвинить Виктора во всех мировых грехах? Товарищи так определённо не поступают.       Только теперь Виктору кажется, что у него их и не было никогда. Никто, чёрт возьми, не вступился за него. Никто даже весточки не передал! Лишь одной Алине хватило смелости встать на его защиту. И это единственное, что сохраняет в Викторе веру в людей. Он благодарен ей безмерно. Даже не ожидал, если честно. Не особо-то они и близки, чтобы она так подставлялась. Жалко, её же теперь с потрохами в Дружине сожрут. Ты либо с нами, либо против нас.       Виктор возвращается к жёсткой койке. Забирается на неё с ногами, но спать больше не ложится, — хватит, на век вперёд наотдыхаться успел.       «Скоро всё разрешится, и я вернусь домой. Эта история не может кончиться трагедией, такого не бывает, когда ты молод и благоразумен. Они поймут, что я не виноват. Ещё извиняться будут!».       Его рассеянное внимание привлекают тяжёлые шаги и голоса, что приближаются к камере. Виктор приосанивается, спуская на пол ноги. Брякает ключ. Дверь открывается с протяжным скрипом, являя четырём стенам и их несчастному узнику хорошо знакомое лицо. Виктор расплывается в идиотской улыбке неподкупной радости.       — Я знал, что вы меня не бросите, — он поднимается, но вошедший мужчина взглядом пригвождает его обратно к месту. Растерявшись, Виктор садится, — Послушайте, я не знаю, что Соня вам успела наговорить, но хочу предупредить: это всё неправда. Я вам объясню, как обстоят дела.       Визитёр не говорит ни слова. Он прикрывает плотно дверь и проходит в глубь помещения. В неразбавленном полумраке кристальным светочем мерцают старые глаза, и их нечитаемое выражение немало обескураживает пленника. Он подбирается на своей убогой кровати, лепеча:       — Ради всего святого, перестаньте так на меня смотреть.       — Ваша жена прибыла в Петербург два часа назад, — изрекает вдруг, — С сыном. Мальчик совсем взрослый стал. Сколько ему теперь? Четырнадцать?       — Агата приехала? — Виктор запинается, — Боги, я... Ко мне? Ко мне приехала? Мы можем с ней увидеться? И с сыном, пожалуйста... Я так давно не видел Игоря — ещё дольше, чем её. Прошу вас...       — Вряд ли вы ещё когда-нибудь свидитесь.       — Простите? — лоб разрезает недоумённая перепуганная складка, — С ними что-то стряслось? Их вызвали, чтобы меня шантажировать? Но вы же не позволите, мы ведь друзья с вами... Столько лет друг друга знаем! Уж вам-то точно должно быть понятно, что я не при чём. Я никого не убивал. Я даже зверушек не могу, мне их жалко сразу становится. Человека или вампира я бы тем более не сумел обидеть. Стенька мне никакой не отец. Мой папа был хорошим человеком, простым работягой. Войну прошёл, Берлин в составе нашей доблестной армии взял! Не Бог весть какая большая птица, но добряк, его все любили... Умоляю! — вскрикивает вдруг Виктор, доведённый страхом за семью и себя до совершеннейшего отчаяния, — Поверьте мне, прошу.       — Я верю.       К горлу подступает спазм облегчения. И слёзы сами собой брызгают из глаз, и он рухает в ноги гостю этой преисподней, не в силах уложить в голове одно простое слово: верю. Господи Боже, наконец-то это закончится! Его отпустят. Он увидит женщину, которая давно ему не жена, и мальчика, который вряд ли отчётливо его помнит. Это в миллион раз лучше, чем одиночество и несправедливая смерть!       Мужчину если и удивляет столь глубокий жест признательности, то он ничем этого не показывает. Но улыбается широко, с удовольствием. Он слегка отстраняет Виктора от своих ног и, дождавшись, когда стенания того немного утихнут, вкрадчивым шёпотом проговаривает:       — Полно вам, Виктор, негоже агнцу лить слёзы на грязном полу. Наоборот, вы должны благодарить вашего смешного божка за то, что он подарил вам шанс стать героем нашего правого дела. Пускай и посмертно, — завидев вопрос в заплаканных глазах, он отступает назад. Поднимает подбородок, словно бы красуясь. Не смазлив — это точно, но импозантность редкая, исконно казачья. Такой уж и нет на свете в чистом виде давно. А голос, аки голос римского диктатора, пробирает до костей, обдавая их ледяной волной, — Что с вашим лицом, дружок? Не признали папашу? Не похожи, думаете? Да-с, вижу сам, что на родичей не тянем. Но ничего, вы назовёте себя моим сыном. А вашего родного отца мы оставим земле.