Солнце

— Как уничтожить зло на земле?

— Уничтожить мир.

Ф. М. Достоевский.

      Над Петербургом выстилается туманный, не по-летнему прохладный вечер — один из множества, что может с ними случиться, если они не поставят точку прямо сейчас. Миша наворачивает круги по кабинету. То сядет за стол — ему всё кажется, что он что-то забыл и недоделал, — то вскочит обратно да примется ходить из угла в угол, заламывая руки. Возвращается периодически к своим записям, проверяя, не перепутал ли он что-то от волнения. Привычка, доставшаяся ему от Софии. Легче думается, когда систематизируешь информацию.       «Ну почему так долго? День не резиновый, да и я, в конце концов, не настолько терпелив».       Соня так и не удосужилась заняться внешним видом своего кабинета после теракта, что приключился с Мариинским дворцом весной. Но если с отсутствием штор и ковров Миша готов мириться, то вот мишени на двери ему чертовски не хватает. Кончики пальцев заходятся в каком-то излишне эмоциональном, взбудораженном трепете, рука сжимается в кулак до нечётких полумесяцев. Те быстро пропадают с грубоватой мужской ладони и так же скоро появляются вновь, выдавая неприкрытый душевный подъём.       С небес на землю спускает обилие чужих вещей. Миша вроде и старается не обращать на них внимания, а вроде и намеренно рассматривает каждую глупую безделицу, оставленную Юсуповым. Половина всего, что теперь есть в Сонином кабинете, принадлежит ему.       Вторая кружка в шкафу. Именно на том самом месте, где когда-то стояла кружка Миши. Пижонский пиджак, брошенный на диване и неизвестно при каких обстоятельствах снятый. Золотые браслеты на полке и лёгкий аромат сладких духов, въевшийся в каждую поверхность. Как будто бы князь намеренно очертил границы своей новой территории, зная, что Миша бывает здесь на постоянной основе.       Всё это кажется кощунственно неправильным. Мириться с незримым присутствием Юсупова категорически не хочется. Хуже только то, что именно с князем Соня уехала в ту вампирскую деревню. Мало, что она с ним живёт, так теперь ещё и это…       Миша считает, что не заслуживает права на ревность. Но одно дело считать, и совсем другое — чувствовать. Крутить в голове одни и те же мысли и загибаться от удушающего стыда за каждую из них. Юсупов — ходячий сборник всех тех качеств, которые Соня осуждает в людях. Распущенность, криводушие, излишняя претенциозность. И невыносимая навязчивость, переходящая все возможные и невозможные границы. Миша всю жизнь боялся показаться ей слишком надоедливым и уж тем более он никогда не смел заявлять прямо о своих чувствах. Юсупов же такими страхами не терзался. Захотел и в два счёта добился желаемого. Правильно? Не факт. Зато охренеть как действенно! Миша был убеждён в том, что София в жизни не свяжется с таким мужчиной, но действительность всё расставила по местам.       От разыгравшегося уныния отвлекает тихий стух, на который он бросается, как на пожар. Ну наконец-то! Миша широко распахивает дверь, облегчённо восклицая:       — Я уж решил, что вы не придёте!       — Прошу прощения. Задержался с подчинёнными.       Руневский, как всегда, выглядит строго и официально, не придраться даже к складкам на пиджаке в виду их отсутствия. Вот в ком истинного аристократизма хоть отбавляй. Он протягивает узкую ладонь с длинными узловатыми пальцами, и Миша отвечает крепким рукопожатием, предлагая визитёру присесть. Александр с нескрываемым удовольствием соглашается, слегка ослабляя удавку тёмно-синего галстука. Целыми днями он носится, как лошадь, загнанная в мыле, от того сейчас ему особенно приятно оказаться в тишине и относительном покое.       — И так, — произносит он, дождавшись, когда собеседник займёт место за столом, — К чему такая секретность и срочность?       — Мне нужна помощь, — без лишних расшаркиваний выпаливает Миша, — София Володаровна рекомендовала обратиться либо к вам, либо ко Льву Андреевичу. Но так как Соколов отбыл вчера в Москву по своим министерским делам, круг доверенных лиц сузился до вас одного. Надеюсь, что вы не откажете.       — Друзья Софии — мои друзья, — Руневский откидывается на твёрдую спинку, смыкая руки на груди, — Выкладывайте.       — Мы напали на след одного из террористов.       Саша со скептицизмом изгибает брови. Сразу как-то мрачнеет, обнажая немой вопрос в глазах, что отдают блестящей зеленью чистого стекла. Вроде как даже теряется от такого заявления. Но молчит, готовясь к продолжению.       — В Ворзогорах София Володаровна познакомилась с двумя девушками, что живут по соседству. У них есть старший брат, зовут его Глеб Олегович Муравьёв, и он, как выяснилось, обручён с Марией Старцевой. Но речь не о ней, я уверен, что она чиста перед законом.       — А он?       — Само его появление на свет вызывает много вопросов. Он родился вне брака. Его мать ничем непримечательна. Обычная человеческая женщина. Но, если вам интересно, мы многое про неё разузнали, — Миша протягивает Руневскому записи, и тот с любопытством пробегается по ним глазами, — Отец, Олег Матвеевич, изменял с ней жене двадцать с лишним лет назад. Она умерла, рожая Глеба. Он привёз сына в Ворзогоры и представил его супруге. Она, видимо, смирилась. В дальнейшем даже родила ему дочерей. Но с Глебом никогда не ладила. Вот он и перебрался в Москву. Сейчас он учится на адвоката, как считают его сёстры и мачеха. Но отец знает, что его кровинушку отчислили ещё год назад за драку с полицейским. Глеб был известен в студенческих кругах как яростный приверженец революционных идей. В последние месяцы он выказывает открытую поддержку караморовцам, а недавно его видели в крайне сомнительной компании. Как вам известно, Тимофей Алабин отсидел за убийство крупного чиновника. У него были сообщники, но он их не сдал. Один из мужчин, что ходит с Глебом, — вероятно и является одним из них. Он учился вместе с Алабиным.       На протяжении всего рассказа с лица Александра не сходит глубокое, вдумчивое изумление. Миша с трудом читает его сложные эмоции, но спрашивать прямо не рискует. Он уповает на то, что ему поверят и скажут, что делать дальше.       — Позвольте спросить: откуда вы всё это узнали? — после нескольких минут тяжёлого молчания вопрошает Руневский, постукивая пальцами по локтю.       — У Софии Володаровны свои информаторы, — уклончиво отвечает Миша, — А нам нужно правильно распорядиться подаренными ими сведениями. У Дружины есть все основания арестовать Глеба. Но он — один из нас. Для Стеньки каждый вампир в его рядах на вес золота. Скорее всего, Глеб имеет доступ к их верхушке.       — Боитесь спугнуть остальных?       — Именно. Но с другой стороны…       — С другой стороны, это шанс накрыть их всех разом, — заканчивает за него Саша, — Что ж, согласен, дилемма не из лёгких. Присутствует риск того, что они залягут на дно. Что на этот счёт говорит София Володаровна?       — Она не знает подробностей, потому что сама же запретила мне в них вдаваться. Нас могут прослушивать.       — Мудрое решение, — хвалит Руневский, — Значит, будем разбираться вдвоём. Во-первых, мы повременим с арестом. Дадим себе три-четыре дня форы, чтобы собрать более весомые доказательства и найти подспорье. Если всё так, как вы утверждаете, Глеб Олегович должен быть осуждён по всей строгости закона. Человеческий суд поведёт себя гуманнее нашего, но всё-таки мне бы хотелось, чтобы народ видел, как идёт процесс над политическим преступником. Во-вторых, узнайте, связан ли он как-то с Виктором Алексеевичем.       — А что не так с последним?       — Мы с Софией Володаровной копаем под него уже некоторое время.       Миша, впервые об этом слышавший, округляет глаза. Соня ни словом об этом не обмолвилась. Даже намёков не было. Он видел, что последние недели перед отъездом она избегала Виктора, но не придавал этому никакого значения. А тут вон оно как получается…       — Помимо меня, её, а теперь и вас, об этом никто не знает.       Облегчённый вздох невольно срывается с губ. Миша боялся, что она могла поделиться этим с Юсуповым. Но всё хорошо. Нормально, правильно, так, как должно быть. Соня сговаривается с одним и оставляет других в неведении. Она не рассказала об этом ему — своему другу! — не потому что не доверяет, а из трезвых соображений. Иначе быть не может. Главное, что князь ни сном ни духом. Он по-прежнему остаётся чужаком, чем-то временным и неважным. Переживать не о чем.       — Честно говоря, не особо понимаю, что не так с Виктором, — признаётся Миша, — Да, в последние месяцы он ведёт себя странно, и особенно сильно меня напрягает то, как он защищает Василия Ильича, но всё-таки этого мало для таких громких заявлений.       — Именно поэтому мы не разбрасываемся ими направо и налево. Я пытался узнать про Виктора Алексеевича побольше, чем нам известно сейчас, но скажу вам так: задачка не из лёгких. Я смог связаться с его женой, но она отказалась со мной разговаривать. К сожалению, я не в том положении, чтобы настаивать, она давно не живёт в России. У нас нет на неё абсолютно никаких рычагов давления.       — А вы пробовали говорить с его друзьями?       — У него их с перебором. Куда ни плюнь, везде найдётся тот, с кем он на короткой ноге. Но близких у него нет. Ни любовницы, ни постоянного товарища. Я, конечно, перебросился с некоторыми его знакомцами парой слов, но сами понимаете, что откровенного разговора между нами не вышло.       — А если не рассматривать его собутыльников, а двинуться чуточку дальше? — мозг начинает работать, как часы. Предположение сомнительное, но имеет место быть. Хотелось бы поскорее закончить этот затянувшийся ужас и научиться спокойно спать, но ещё больше Миша жаждет заслужить одобрение Софии. Чтобы она видела, что он хорошо справляется с ней, но ещё прекраснее — без неё. Она обрадуется, если увидит результат его стараний, — Скажем, почему бы нам не прибегнуть к помощи Марии Васильевны? Она уже несколько месяцев от Виктора шарахается, было бы неплохо выяснить причину.       — Девица себе на уме. Но важно не столько это, сколько моё обещание. Я обещал Алине не впутывать Старцеву. Я и так вынужден таить от жены свои подозрения на счёт её дружка, не просите меня ещё больше её обманывать.       Когда Руневский говорит о ней, равнодушие испаряется, как по щелчку. Миша привык смотреть на их любовь осторожно и из-за угла — слишком сокровенные чувства, чтобы глазеть на них голодным волчком. Он никогда не понимал Руневских вместе. Он уважает их по отдельности. Умеет более-менее находить общий язык с Алиной, хотя её прямота иногда доходит до грубости, с удовольствием доверяется Александру, симпатизирует их дочери. Но почему-то теряется и робеет при виде них вместе. Сам в огонь и воду ради близких полезет, но вот чтобы так, как Руневский, — этого Миша не умеет. То ли на родителей мало насмотрелся, ведь отец ушёл из жизни рано, то ли слишком привык к подавлению себя. А вроде бы и хочется, как у Александра. Чтобы и жена, и дом, и дети.       Чтобы Соня.       Нет, вовек Мише не видать такого. Но он не из тех, кто станет открыто завидовать. Посокрушается немножко, да мигом подсобит другому. А не так, что ни себе, ни людям!       Не нужно быть гением, чтобы понять: Алина будет в бешенстве, когда узнает. И понятно, кому достанется больше всех. Мише становится нестерпимо жаль Руневского: какое страшное положение — пытаться защитить любимую и всё равно понимать, что не сносить тебе за такое головы. Надо хоть как-то сгладить углы.       — Давайте я сам решу вопрос со Старцевой? — предлагает он, — И вот вы уже будете как будто бы не при чём. Да, мол, были в курсе, но ничего не смогли с этим сделать, потому что я слишком настаивал. Уж меня-то Алина Сергеевна за такое не убьёт, — видя ворох чужих неозвученных сомнений, Миша придаёт своему голосу разумной уверенности, — Мария нужна нам не только для того, чтобы разгадать Виктора. У нас ещё есть Глеб Муравьёв. Её жених! Про него она должна знать всё. А уж учитывая её серьёзный статус в его жизни, в дальнейшем она сможет свидетельствовать против него на суде. Грех упускать такую возможность.       — Старцева пусть и мала, но не так глупа, как все считают. Поверьте, она так ситуацию выкрутит, что мы по итогу все окажемся в должниках.       — Тогда нужно сразу предложить ей что-нибудь взамен.       — Например?       — Помиловать её отца.       — В таком случае, не помилуют уже нас, — Руневский потирает висок, — Василий Ильич сам себя закапывает. Уже каждая собака знает, что он чуть ли не хлеб со Стенькой преломлял, а он всё продолжает это отрицать.       — Его могут шантажировать.       — Я сам это понимаю, — мрачно отзывается он, — Но от этого никому из нас не легче. Я и так многим рискую, принимая в своём доме его дочь. А у меня ведь тоже ребёнок. К тому же, маленький. Да, Варюша заграницей, но я нисколько не сомневаюсь в том, что её оттуда достанут, если мы проиграем. Не могу я выбрать чужую семью, когда из-за своей сердце не на месте.       — Я как-то не подумал, — Миша с коротким вздохом ерошит волосы, — Ну, а если мы сумеем придти к компромиссу? Василий Ильич никого не убивал, значит, может избежать казни. Он виноват в том, что не содействует следствию и утаивает от него правду. По-моему, ему сгодятся и нары. Лет пятнадцать-двадцать. Достаточный срок, чтобы поразмыслить над своим поведением, но не такой долгий для вампира. Мария Васильевна, как вы сказали, не глупая девочка. Это лучшее из того, что мы можем предложить её семье.       — Что ж, возможно, — Руневский не соглашается и не отказывает, прощупывая почву, — Но кто нас послушает?       — София Володаровна. Поговаривают, что она вот-вот войдёт в окончательный фавор к Николаше. Всё на это указывает. Она уже даже с его людьми работает. А всем нам известно, что своим Романов не отказывает никогда.       — А согласится ли она сама?       — Будто вы её не знаете! Последнего поддонка пожалеет, если тот состроит жалобное личико и попросит глоток воды. Я убеждён, что она не откажет Василию Ильичу в милости и замолвит за него слово. Нам это нужно. Нам нужна его дочь и её доверие. Мне её жаль.       — Мне тоже, Михаил Владиславович, тоже, — усталый кивок, — Я всегда особенно сильно жалею именно тех, кто только начал жить. Хотите — верьте, хотите — нет, но я даже караморовцам отчасти сочувствую. Некоторые из них ещё так молоды… Им бы баловаться, учиться, влюбляться, а они Робин Гудами себя возомнили. Боюсь, никто из нас никогда не сравнится со Стенькой, ибо вести за собой такое количество людей — это природный талант, который не купишь за всё золото мира. Карамора был человеком. Неважнецким, но всё-таки. А теперь это стихийная идея революции, которая поглотила столько умов и сломала столько жизней! Как вспоминаю, что они и детей наших, вампирских, убивали, так сразу спать на ближайшую неделю перестаю. Всё опасаюсь, как бы и мою девочку… Может, конечно, вы правы. Василий пусть и хам, но не зверь. Его охрана мне рассказывала, что он про Марию часто спрашивает. Вне себя от радости был, когда узнал, что её отпустили из-под ареста. А теперь он сутками бодрствует и молится за дочь. Чувствую, что и сам скоро последую его примеру и возьмусь за чётки, — повисает тяжеловесная пауза, которую Миша не решается нарушить, понимая, что Руневскому вовсе не нужен ответ и он лишь размышляет вслух, — Ладно, чём чёрт не шутит? Давайте попробуем. Только как-то несправедливо выйдет, что я вас отправлю, а сам буду ждать и ничего не делать. Есть идеи на счёт Виктора?       — Вы могли бы попробовать обыскать его дом.       — На каком основании, позвольте узнать? Кто мне разрешит?       — А вы не спрашивайте, господин Руневский. Нет вопроса — нет отказа. У Виктора Алексеевича отсутствует охранная система как таковая. Максимальное препятствие — прислуга. Но ей что угодно можно наплести. Скажем, зашли по работе.       — Какой вы, однако, авантюрист, — Саша с негромким смешком покачивает головой, — Уже проворачивали такое?       — Было дело, — сознаётся Миша, оставляя при себе подробности. Доверие доверием, но речь идёт о государственной тайне, в которую его посвятили много лет назад, когда он отправился вместе с Соней в Румынию. Все в курсе, что она работала с иностранными вампирами, но детали её миссии до сих пор остаются строго засекречены. И без того проблем на Балканах хватает, — Ничуть не сомневаюсь, что и вы имели подобный опыт.       — Обычно мне не везёт. Но я попробую.

***

      Свитер ужасно колется. Маша оттягивает чёрный ворот, но выбирает меньшее из зол: уж лучше потерпеть некоторые неудобства, чем замёрзнуть на ветру. Она до сих пор не привыкла к истеричному Петербургу, что меняет цвет небес, как дама платье.       Она не привыкла к шуму. К тому, как одеваются её ровесницы, к количеству людей и машин, к вычурности старинных зданий, в которых с одинаковой вероятностью могут заседать чиновники или находиться убогие ночлежки. Но Старцевой нравится непредсказуемость этого города. Его кричащая помпезность и контрастирующая с ней тишина, таящаяся в обшарпанных дворах. Алина строго-настрого запретила шляться по таким местам, потому что знает, на что там можно нарваться. Маша не то чтобы горит желанием к ней прислушиваться. В конце концов, ей любопытно.       Исаакиевская площадь остаётся за спиной. Погода под вечер совсем испортилась. Наверное, будет дождь. Не самое подходящее время для прогулки, но Старцевой надоело кружить по многочисленным залам Мариинского дворца в ожидании Алины. Она сама позвонит, когда закончит с работой и настанет пора ехать домой.       Маша глазеет по сторонам. Рассматривает витрины магазинов и красивые фасады, ловко лавируя в густой толпе. Ей нравится понимать, что никому среди этих людей нет до неё дела. Дома — вечный надзор отца, Таши, жадных до сплетен соседей, а здесь — безграничные моря остро пахнущей свободы. Делай, что хочешь. Хоть колесом пройдись по улице, никто даже внимания не обратит!       Старцева заворачивает в один из многочисленных переулков. Всё ближе и ближе смыкаются края грузных туч, погружая в приятный сумрак полюбившийся Маше город. Если бы не ветер, то вообще бы замечательно было. Она юркает в высокую арку, случайно спугивая своим появлением бродячую кошку. Та ударяет себя хвостом по плешивому боку и стремительно скрывается в глубине двора.       Маша лезет в карман и извлекает на свет недавно купленную сигаретную пачку. Она всё ещё не понимает, что Алина в этом находит, но от этого интерес лишь возрастает. Отец не терпит табачного дыма. Узнает — голову открутит.       «Для того, чтобы открутить мне голову, ему сначала нужно выбраться из этой проклятой Дружины», — она щёлкает новенькой зажигалкой. Дым едко ударяет по горлу, заставляя закашляться.       — Не знал, что вы курите, — ошарашивает голос из-за спины.       Старцева чуть ли не взвизгивает от неожиданности. Она резко разворачивается на невысоких каблуках и ударяется носом о чужое твёрдое плечо. Вздыхает громко и вскидывает подбородок, потому что мужчина ощутимо выше. Выходит крайне неловко и чересчур близко, и он первым спешит отступить назад.       — Прошу прощения. Не хотел вас напугать.       — Я не испугалась, — она быстро берёт себя в руки, скрывая за дерзостью внезапное для неё самой смущение, — Вы что здесь забыли, Михаил Владиславович? Следите за мной по приказу Дружины?       — Я не работаю на Дружину, — напоминает он, поправляя сбившийся галстук. Ба, что за официоз? Он в курсе, что завязывать нужно не так? — Просто мимо проходил.       — Ну конечно, — Старцева расплывается в искусственной улыбке, нагоняя на себя правдоподобный вид. Возвращается к сигарете, но кашлять себе больше не позволяет, — Кто бы мог подумать, что правая рука Софии Володаровны тяготеет к пешим прогулкам по подворотням.       — За словом, как я вижу, вы в карман не лезете, — Миша небрежно лохматит волосы. Такой же серьёзный, как и в первую их встречу. Не менее миленький, чем был тогда, и до того симпатичный, что она прилагает массу усилий для того, чтобы не глазеть на него в открытую, — Ладно. Признаюсь, что оказался здесь не случайно.       — Всё-таки следили? — она прищуривается.       — Скорее, выжидал момент. Уделите мне пару минут?       — Уделю десять, — расщедривается Маша, здорово заинтригованная его внезапным появлением и такой просьбой. Что ему могло от неё понадобиться? У неё нет никаких догадок.       — Благодарю, — он сдержанно кивает, — Но хочу вас предупредить, что этот разговор должен остаться сугубо между нами.       — Обещаю, — беспечно клянётся она, выдыхая тяжёлый дым. Мария не торопится играть по чужим правилам. Сначала выслушает, а потом уже решит.       — Хорошо, — Миша либо притворяется, либо в самом деле не видит подвоха. На секунду становится стыдно, но секунды мимолётны и неважны, так что Старцева это чувство игнорирует. Пауза длится недолго, но за это время она испытывает вся изойтись от нетерпения, — Как вы относитесь к Виктору Алексеевичу?       — Ненавижу его, — смело брякает она. Тут же прикусывает своевольный язычок и туманно протягивает, — Мы не ладим.       — Могу я узнать причину?       — Это личное.       — И всё же, Мария Васильевна. Я понимаю, что мы едва знакомы, но я спрашиваю не из праздного интереса.       — Я не обязана отвечать.       — Верно, — соглашается Миша, — Вы никому ничего не обязаны. Но ваш ответ немало нам поможет.       — Кто такие «нам»? Изъясняйтесь конкретнее.       Он вздыхает, прислоняясь к покоцанной стене. Складывает руки на груди. Смотрит без раздражения, без настойчивости, даже без особого участия. Глаза у него тёмные, волосы чёрные-чёрные, складка у губ резкая и глубокая. И ничего из этого не кажется мрачным. Наоборот, он производит впечатление крайнего тепла и спокойствия. Не веет от него тем же замогильным холодом, что от Софии Володаровны. Он располагает к откровениям и честности.       К счастью, Старцева не настолько дурочка, чтобы вестись. Её искренности заслуживает одна лишь Алина. Потому что Алина помогла ей, когда не помог никто. Потому что Алина не станет её использовать. Потому что Алина — друг.       — Мы с вами можем сколько угодно задавать друг другу вопросы, но кому-то придётся ответить первым, — мягко произносит Миша.       — И это буду не я.       Новый подавленный вздох. Он потирает переносицу.       — Тогда мы в тупике.       — Выходит, что так, — она кротко улыбается, перекатывая сигарету между пальцами, — В таком случае я могу быть свободна? Не хочу, чтобы Алина волновалась из-за моего долгого отсутствия.       — Вы хотите ей помочь? — вдруг спрашивает Миша, расправляя плечи. Осанка у него что надо. Не военный ли часом?       — Вас она послала?       — Я пришёл от её мужа, — видно, что признание даётся ему нелегко. И всё же он идёт на компромисс, одаривая её миролюбивым, но в то же время сомневающимся взглядом. Неужели боится? Маше часто такое льстит, но эта ситуация в общее число не входит. Становится ещё непонятнее, чем было, — Александр Константинович очень её любит. И боится, как бы с ней не случилось ничего дурного.       — При чём тут я?       — Вы — один из немногих наших шансов. Пара ответов, Мария Васильевна, и я расскажу вам всё, что пожелаете.       Она тушит сигарету о стену, размазывая угольную черноту по кирпичной кладке. Гадает о последствиях. Всё ещё не поздно убежать к Руневской. Но слова о её безопасности подкупают. Маша хочет отплатить Алине за доброту. Чтобы было правильно и честно.       — Вас интересует Виктор? — опасливо спрашивает она, ступая на болотистую зыбкую почву краем ступни.       — Да.       — Можно говорить о нём что угодно?       — Нужно.       — Вы его подозреваете? — предполагает Старцева и выпрямляет спину, подражая Мише. Ей хочется выглядеть при нём значительнее и выше, а то он, небось, считает её какой-то глупой пигалицей.       — Мой ответ зависит от вашего.       «До чего же гибок, зараза!».       Кто не рискует, тот не пьёт шампанского. Маша прислоняется к стене рядом, поглядывая на него украдкой. Он делает вид, что не замечает, бродя взглядом где-то в пустоте. Поверит или нет? Доложит Софии Володаровне? Руневскому? А может, Алине? Только бы не Алине, Господи! Перед ней будет стыдно за собственную глупость.       — Всё началось в октябре, — говорит Старцева спустя несколько мучительных, полных сомнений минут. Миша обращается в слух, точно лесная рысь, — Виктор бывал у нас редко, и на тот момент я не видела его лет пять, если не больше. По рассказам няни я знаю, что в моём детстве он приезжал со своей женой и сыном. Сама я этого не помнила. Как и Виктора, в общем-то. Друзья отца меня никогда не волновали, я зевала от них всю жизнь. Но осенью всё стало по-другому. Я не питала никаких надежд на визит очередного папиного знакомца, помирала со скуки и ругалась ежедневно со своим женихом, который приехал из Москвы, чтобы навестить родителей и сестёр. Обычные будни, и присутствие Виктора ничего не должно было изменить.       — Но изменило, — многозначительно подмечает Миша.       — Вы даже не представляете насколько. Я увидела его и просто пропала! Влюбилась без ума и памяти, придя в восторг от его галантности, доброты и привычек. Единственное, что мне в нём не нравилось, — это наличие бывшей жены, по которой он скучает. Но это выглядело исправимым, так что я переступила через некоторые свои страхи и... напоролась на отказ. Виктор сказал, что это пройдёт. Что я слишком юна для настоящих чувств.       — Но ведь в какой-то степени...       — Только попробуйте сказать, что он был прав.       — Тогда буду молчать, — впервые за весь разговор на мужском лице появляется улыбка. Едва уловимая, короткая и всё же до того чудесная в своей сердечности, что Маша ненадолго теряется, мигом утратив тот обычный запал, что загорается в ней всякий раз, когда кто-то акцентирует внимание на её молодости, — Продолжайте, пожалуйста.       Она продолжает, со старательным усердием разглядывая стену напротив:       — Меня задел его категоричный ответ, — признаётся Старцева, — Я знаю, что не имела право на такое, будучи обещанной другому, но мне это было очень нужно. А Виктор просто начал меня игнорировать. Как будто я не хозяйская дочка, а пустое место или, того хуже, безликая прислуга! Я была вне себя от ярости. Хотелось удавить его голыми руками каждый раз, когда он возникал в поле моего зрения. Но это негостеприимно, да и отец бы меня наказал. Так что я решила действовать незаметно и пришла в Виктору в комнату в его отсутствие.       — Вот это точно гостеприимно, — отрывисто комментирует Миша.       — Да что вы в этом понимаете? Будто вам когда-то отказывали!       — Думаете, что нет?       — Не могу быть уверена, конечно, но вы достаточно приятный мужчина, чтобы не знать нужды в женщинах. Не удивлюсь, если вы женаты.       — Увы.       Её это обнадёживает. Даже настроение становится как-то позадорнее. К долгим и нудным самокопаниям Маша не имеет никаких наклонностей, так что, не стараясь дать своему интересу какого-либо логичного обоснования, она приходит к ёмкому и приятному выводу: можно флиртовать. Очень славно и замечательно. Отец о её маленьких шалостях уж точно ничего не узнает!       — Вы что-то нашли в спальне Виктора? — продолжает допытываться Миша.       — Я была настроена на месть, а не на обыск. Но да, нашла. Мне попалась его записная книжка. Из интересного и понятного там было лишь имя нашего позапрошлого министра культуры.       — Петра Астахова?       — Именно. Я была с ним чуть-чуть знакома благодаря отцу. И Виктор, понятно дело, тоже должен был его знать. Я была готова пролистнуть страницу, но кое-что меня остановило. К имени он приписал название нашей деревни. Достаточно странно, ведь Пётр Александрович вообще никоим образом не был с ней связан и приезжал к нам раз в сто лет. Но я не стала останавливаться на этом надолго, потому что пришла за другим. Виктор вернулся в самый неподходящий момент, мы сильно поругались и вообще перестали друг с другом разговаривать. В конце декабря он уехал. Первого января нашли первый труп. А второго числа убили Астахова. Третьего — к нам приехала София Володаровна вместе с Юсуповым. А спустя пару дней на нашем пороге снова нарисовался Виктор. Он взял с меня и моего отца обещание о том, что мы никому не скажем, что он когда-либо бывал в Ворзогорах. Естественно, я потребовала объяснений, несмотря на нашу ссору. Стала угрожать, что доложу Софии Володаровне о его визитах. Желая это сокрыть, он многое мне рассказал.       — С этого момента поподробнее, — скорее требует, чем просит Миша.       — Виктор знал о караморовцах до того, как всё началось. С осени. Об этом ему доложил Астахов. Они дружили, как я выяснила. Террористы предлагали Петру Александровичу сотрудничество, но он отказался. Не стал предупреждать Дружину, а взялся за расследование самостоятельно. Он был уверен, что загадка кроется в Ворзогорах, и в его теории был посвящён один лишь Виктор. Я сложила дважды два. Думаю, и вам не составит труда свести эти факты.       — Вы хотите сказать, что... — Миша резко отрывается от стены. Взбудоражен, как дитя, и полон непонятного, но интригующего восторга. Речь его звучит в сто крат порывистее обычного, — Если Астахова убили по причине того, что он знал правду, и в курсе его знания был лишь Виктор Алексеевич... Получается, он его и убил.       — Получается, что так.       — Это потрясающе! — вряд ли такая радость уместна, когда разговор ведётся о смерти, но ситуация уже давно дошла до обесценивания всякой мало-мальской морали, — Вы звонили однажды Софии Володаровне и уверяли её в том, что Виктор не чист на руку, но тогда вам никто не поверил. Я не понимаю, почему вы не стали настаивать на своей точке зрения.       — Звонок был совершён на эмоциях, — Мария морщит нос, отмахиваясь без прежней уверенности, — И я сильно о нём пожалела.       — Почему?       — Не будьте идиотом. Мой отец и Виктор только и делают, что выгораживают друг друга. Дружина не будет искать среди них виноватого. Их обоих казнят.       — Тогда отчего вы сейчас со мной откровенничаете?       — Вам нужна помощь, — уголки губ сами собой ползут вверх, — Вы в отчаянии, Михаил Владиславович. Все ваши друзья в отчаянии. А я, как вы выразились, один из немногих ваших шансов. Сомневаюсь, что вам достанет моего рассказа. Нет, это мелко и бессмысленно. Вы захотите, чтобы я свидетельствовала против Виктора публично. Что ж, с удовольствием. Но с одним условием.       Миша придушенно, мрачно усмехается, впиваясь в неё взглядом, что за секунду утрачивает прежнее тёплое равнодушие и наполняется чем-то неясным. Старцева как ни старается, не может идентифицировать это выражение. Но оно ей нравится. Как и крохотная убеждённость, поселившаяся в сердце. Он согласится. Ему не к кому больше пойти. Они в тупике и давно уже разуверились в своём успехе. Любой на намёк на победу будет им как кусок ветчины голодающему.       — Вы ввязываетесь в очень опасную игру, — в голосе его прослеживается сталь и в то же время нечто большее, — что-то настолько особенное, что будет понятно лишь тому, кто знает его давно.       — Моя мать в неё ввязалась. А я вынуждена продолжать. Как там говорят? Не мы такие — жизнь такая? Что ж, вот вам последствия того, что Дружина влезла в мою семью. Я не стану помогать за «спасибо». Предпочитаю формат честных сделок. Вы мне — я вам.       — Что вы хотите? Денег?       — В гробу я ваши деньги видела. Монетами платят шлюхам и шутам, а я и из благородной семьи. И я требую, чтобы к нам относились соответствующим образом. В том числе, и к моему папе. Он должен быть помилован.       Мужские плечи опадают. Лицо разглаживается, а на смену напряжению приходит облегчение. Едва уловимое и тонкое, словно сплетённое из тончайшего кружева. А потом вдруг негромкое и хвалебное:       — Так вы ради отца меня шантажировать взялись. А я уже Бог весть чего надумал.       Маша вспыхивает от негодования. Отца? Отца?! Да пошёл он к чёрту, старый дурак! Плевать она на него хотела! С высокой колокольни, вот так вот!       Это куда позорнее отказов, возраста и ничтожного отношения, коим её «балуют» в Дружине. Это хуже всего — дать кому-то понять, что в самых дальних глубинах души она сохранила к папе детскую привязанность. Маша теперь стыдится самого факта их родства. Не переносит его вида, голоса и взгляда. Лучше и вовсе быть сиротой, чем его дочерью!       Мама бы не допустила ничего из этого. Мама бы не продавала её не пойми кому, не стыдила бы всю жизнь, не наказывала за малейший неверный шаг. Мама бы... Уверенность гаснет утренней свечой.       Её нет. Откуда тогда Маше знать, как бы та поступала? Вдруг всё, что говорила Таша, — ложь? Вдруг мама была... плохой? В точности такой, какой её описывают все вокруг? Легкомысленной дурой, которая только и умела что раздвигать ноги? Становится тошно и горько под языком.       «Ради кого я стараюсь? Ради памяти о ней или мне всё-таки хочется спасти отца? Хочется, наверное. Но не из любви! А даже если из неё, то это не такая любовь, которую от меня ждут. Я не могу быть к нему ласкова. Понимаю, что он сам оказался в ловушке, потеряв жену, но... Он ведь не один переживал эту потерю. Он хотя бы её знал! А я росла без матери. Для меня это не более чем слово, что палит гланды и разжигает зависть. Папа должен был восполнить этот пробел, а он... Алина права. Я нихрена ему не должна. Но всё-таки я не хочу его смерти. Хочу, чтобы он начал всё сначала. Он и я — по отдельности. Но пока что мы семья. Значит, надо подсобить».       — Мои мотивы вас не касаются, — сухо проговаривает Маша, — Но помилование быть должно. Вы сможете его устроить?       — Сложно сказать. Зависит от Соколова. Хм... От Софии Володаровны.       — Она откажет?       — Вряд ли, — Миша сводит брови к переносице, — Но я бы не исключал такую вероятность. Ваш отец упорно закапывает свою репутацию и отказывается сотрудничать со следствием. Не самый удачный расклад.       — Вы милуете убийц, воров и насильников. В чём проблема помиловать моего старика?       — Много проблем, — уклончиво отвечает он. Это окончательно приводит Старцеву в дурное расположение духа.       — Ну и идите вы все тогда...       — Вас устроит моё слово?       — Что?       — Моё слово, Мария Васильевна? Я могу договориться с Софией Володаровной. Мы достаточно близки. Дружим дольше, чем некоторые живут. Она вовсе не то кровожадное чудовище, коим все её считают. Она милосердна и справедлива. Самая лучшая женщина из всех тех, что я встречал. И она ко мне прислушается.       Что за вдохновлённый тон? Звучит так, будто он в неё...       Кошмар! Маша округляет глаза. Ну нет, Соня же старше! Сильно старше. Да и тем более, у неё есть Юсупов. В Дружине все знают, что эти двое грызут друг за друга глотки. Что эксцентричный князь чуть не умер за неё, а она обивает пороги, выклянчивая для него милости. Старцева опасается их обоих что вдвоём, что по раздельности. Уважает Софию за характер, но всё-таки предпочитает знать её исключительно через Алину. Так безопаснее, потому что Соня — их гаррота. Влиятельная женщина, от которой можно ожидать всяких неожиданностей. Даже Руневский, не признающий никаких авторитетов, кроме своей жены, с ней считается. Это что-то да значит. Не спроста её нарекли жестокой.       Миша ведь не глупец, чтобы по ней сохнуть! Они не смотрятся вместе. Слишком похожи. Волосы эти тёмные, улыбки тихие да многозначные... Видно по бровям и коже, что в Софии уйма всего намешано. Да и в нём что-то есть. Взять хотя бы эти глаза, чуть ли не с карпатской цыганщиной. Нос такой прямой, что даже странно, губы чуточку женские, фигура внушительная, сразу ясно, что следит за собой и не гнушается физических нагрузок. Со стороны они выглядят как родственники. Сестра с братом или, того хуже, мать с сыном. Представить их вместе не то что сложно, а невозможно.       «Должно быть, мне показалось, — решает Маша, — Они друзья. Нормально, что он так о ней говорит. Я ведь тоже своих подруг люблю».       — Точно прислушается? — уточняет она.       — Я приложу все усилия для этого, — произносит Миша так убеждённо, что сил на сомнения и не остаётся, — Вы можете мне верить.       — Так говорят все, кому верить нельзя, — Старцева закатывает глаза, — Но... Хорошо. Пойдёт и ваше слово. Только учтите, если вы лжёте, Алина вас прикончит. Она не даст меня в обиду.       — Знаю. Но не рассказывайте ей пока что о Викторе. Она не поверит.       — С чего такая уверенность?       — В этом уверен её муж.       — Ах да. Вы же с ним строите эти козни.       — Никаких козней. Мы пытаемся защитить тех, кого любим. Каждый из нас.       Ташу и... отца.       — Я буду молчать, — на этот раз обещание идёт от сердца.       — Я в вас ни на секунду не сомневался, — Миша удовлетворённо кивает, — Но есть ещё кое-что. Ваш жених... В общем, он работает на Стеньку.       — Так и знала! — Старцева вскидывает голову, — Я знала, знала, что с ним что-то не так. Что он не просто от балды с Виктором по углам шушукается.       — Они близки?       — Не то чтобы прям очень. Но они часто разговаривали, когда Виктор у нас жил. Уходили вдвоём на прогулки, хотя Глеб терпеть не может Дружину и времяпровождение без двух или трёх женщин одновременно. Я знала... Чёрт, лучше бы вы сразу с этого начали. Это же значит, что мне не надо будет... Против него я тоже готова свидетельствовать. Вы просто чудо, Михаил Владиславович. Лучшая новость из всех возможных!       — Я рад, что вы не теряете оптимизма. Значит, договорились?       — Договорились, — Маша хватает его за руку. Энергично её пожимает, лучась небывалым восторгом.       Рукопожатие как-то затягивается. Ладонь мужская груба от мозолей, но приятна и тверда, как гранитный камень. Старцева отпускает. И всё ещё улыбается во все тридцать два, готовая визжать от счастья. Не надо выходить замуж. Не надо, не надо, не надо... Ничего не надо из того, чего ей не хочется. Никаких брачных ночей, приставаний и детей. Можно теперь с кем угодно. По любви или из простого любопытства: что в этом находят другие?       Вот как ощущается настоящая свобода. Отец ничего не сможет сделать. Он будет по гроб жизни обязан ей за освобождение. И всё станет хорошо.       За собственными эмоциями она не замечает, с какой осторожностью теплеет чужой взгляд. И уж точно не видит невольной улыбки, что расплывается на мужских губах.

***

      Михаил Владиславович был прав. Ни толковой охраны, ни камер, ни хозяина. Лишь розовощёкая девочка в качестве прислуги и серый пушистый котяра, плевать хотевший на всех гостей.       — Я по работе... Как нет дома..? Можно ли в таком случае дождаться Виктора Алексеевича в его кабинете?       Провожают с радостью. И чай с печеньем приносят, и кровь предлагают, и о жизни всех соседей увлечённо рассказывают. В общем, встречают как дальнего родственника, который нежданно-негаданно возник на пороге. Руневский ловко сводит разговор на нет, выказывая вполне себе честную усталость, что накопилась под вечер. Не проходит и десяти минут, как его оставляют одного. У девушки много дел, негоже её отвлекать.       Саша терпеливо выжидает полчаса, потому что ему как-то не хочется, чтобы его застали за незаконным обыском. Убедившись, что никто больше не придёт, надевает тонкие кожаные перчатки, чтобы не наследить, и берётся за дело.       Стрелка на часах начинает отчёт.       Ничего полезного. Счета, рабочие письма, черновые варианты документов, которые хоть и интересуют Сашу, но не настолько, чтобы тратить на них время. Во втором ящике стола ситуация не лучше. Огрызок от карандаша, клочок бумаги с нелепым кривым рисуночком, трубка для курения опиума. Третий ящик на замке, но ключ непредусмотрительный хозяин оставил прямо в выемке. Руневский проворачивает его наугад вправо — везёт сразу же, хотя идёт туговато. Пусто. Возможно, детективные романы не лгут, и сейчас здесь обнаружится двойное дно? Александр тщательным образом проверяет всю полость, но находит лишь старую ручку, укатившуюся назад. Да-с, негусто.       Окончательно убедившись, что стол не хранит в себе никаких секретов, Саша поднимается на ноги и оглядывает светлый кабинет со свойственной ему дотошностью. Так... Книжный шкаф? Вряд ли, но стоит попытать удачу. Руневский скурпулëзно обшаривает каждую полку. Принесëнный чай, забытый им сразу же, стынет без дела, а отсутствие мгновенных результатов удручает. Конечно, хочется всего и сразу. Желательно, в таком виде, чтобы не пришлось подгонять под законодательство, а мигом бежать в Дружину.       Хоть что-нибудь! Не мог же он ошибиться? Виктор в Дружине больше двадцати лет, до этого политикой занималась его супруга. Что в это время делал Виктор? Какой его точный возраст: семьдесят четыре, как он говорит, или больше? Где теперь хранятся бумаги, подтверждающие, что он был обращëн в двадцать девять лет? Кто их подписывал?       Не оставить свою наглость в качестве улики — тяжело. Везде дорогой антиквариат и китайский фарфор. Династия Мин, судя по голубым узорам. Одно неаккуратное движение — и можно разбить несколько миллионов, если не больше.       Неожиданный звук из кармана заставляет сердце подскочить. Руневский тихо выругивается и, не глядя, отвечает на звонок.       — Простите, я занят. Что-то срочное?       — Всего лишь-то твоя жена.       Алина. Господи, как несвоевременно! И всё-таки слышать её голос приятно всегда. Самый нежный и родной. Ради тебя, любимая.       «Виктор — замминистра. Простым выговором в случае провала я не обойдусь. Надежда лишь на Софию Володаровну. Только бы ненароком её не подставить. Я слишком сильно дорожу нашей дружбой».       — Что такое, Алиночка? — Саша смягчает голос, чудом не огрубевший от постоянного общения с подчинёнными, — Я, как и обещал, вернусь к восьми.       — Витя пригласил меня сегодня на ужин.       Витя..?       Иногда такое скажет, что хоть стой, хоть падай! Резко всё сдавливается в груди. То ли от этого «Витя», то ли от страха, то ли от всего разом, да ещё с какой-нибудь неприятной добавочкой в виде недоумения.       И всё-таки ужас одержает победу над всеми противниками. Затопляет от макушки до пят, заставляя Руневского тяжело сглотнуть и обнаружить панический холодок внутри. Ощутимый, как несколько сотен булавочных уколов, и столь же избирательный, как сны, в которых Алина — извечная невеста, перемазанная в саже и крови. Алина, Алина, А-ли-но-чка, не бойся, нас повенчают в посмертии. И вместо платья будет лопнувшая от ожогов кожа и разгорячённая лоскутная плоть. Языки пламени, облизывающие пятки, запах гари и смерти. И снова всё закрутится в кошмар под тугими железными крышками, снова ни воздуха, ни надежды.       И Варя пострадает. Останется сиротой, если не умрёт раньше. Саша знает, что накручивает себя почём зря. Что он просто заработался и позабыл, что нервы рвутся легче шёлка. Но как иначе? Кажется, что Стенька дышит в затылок. Боги, как мелок, как примитивен и жалок на его фоне был Каразин! Верните его назад! Лучше бегать за ним и от него, чем носиться кругами, кусая собственный хвост. Стенька даже посмотреть на это не придёт. Возьмёт измором и только после этого займёт освободившийся Олимп.       — И что ты ответила? — Руневский прокашливается.       — Что я замужем.       — То есть, отказала?       — Понимаешь ли, — весьма скверное начало, а продолжение и того хуже, — Он сказал, что это не подразумевается как свидание. Витя хочет познакомить меня с коллегами из министерства.       — Вот как. Очень мило с Витиной стороны.       — Что за тон, Сашенька? — Алина громко фыркает, — Только не говори, что ты против.       — Я хотел сам с тобой сегодня поужинать, — он быстро находится. Хотел, да, но не планировал, если честно. Не думал, что успеет. Видимо, сегодня он ночует не на работе, — Мы давно никуда не выбирались.       — Потому что ты занят.       — Прости, — искренне извиняется Руневский, — Знаю, что виноват.       — Ты не виноват, — возражает она горячо, — Я же всё понимаю. У тебя и служба, и высокая должность в Дружине, и возня с грёбаным Старцевым. Когда поспеть всё остальное? Наоборот, я очень горжусь, что ты всё успеваешь, так ещё и на меня время находишь.       — Ты важнее прочего, — он подходит к столу и облокачивается на него бедром, — Я только тобой и разговорами с Варей теперь спасаюсь. Мне не хватает вас обеих. Вроде и живём с тобой вместе, а так редко видимся. Может, отменишь Виктора? Съездим в твой любимый ресторан на Адмиралтейской. Возьмём с собой Машу. Девочке полезно будет отвлечься от мыслей об отце.       — Она сама себя развлекает обычно. Даже не представляю, где она бродит, — Алина, судя по звукам, рвёт какую-то бумажку.       Бедная. Теперь постоянно сидит и сочиняет отчёты о Старцевой для Николаши. Руневский над одним из них хохотал до слёз. У Алины богатая фантазия и неожиданно открывшаяся способность к изящному вранью. Если верить её письменам, Маша только и делает, что выказывает поддержку Дружине, стране и самому Романову. На деле Старцевой лучше поменьше открывать рот на людях, чтобы не угодить за решётку. К счастью, девочка она и правда умная. Иногда у неё что-то вырывается, но это не настолько критично. Саша порой даже с ней согласен. Система подгнила, и грядут перемены.       — Мне как-то неловко отказывать, раз меня уже позвали, — признаётся Алина, — Да и знакомства полезные... Хотя, тебя я хочу увидеть гораздо больше. Я так соскучилась, Саш. Вчера ты дома не ночевал, позавчера — я. А мне так нельзя. Сразу хочется переругаться со всей Дружиной и аж лично Соколову под ноги плюнуть. Он, похоже, считает, что я страдаю трудоголизмом и мазохизмом по примеру Сони. А я не страдаю. Ещё раз увижу криворукий Витин отчёт, который нужно перепроверить, чтобы он не опозорился, и отправлю его на курсы каллиграфии. Невозможно эту ересь без бутылки читать. Теперь понимаю, почему Юсупов пьянствовал с ним всю зиму под видом работы. Трезвым это не вынести.       — Тогда ресторан обязателен, любимая, — Александр невольно улыбается.       — Выходит, что так. Я освобожусь к... девяти? — короткая пауза и шуршание документов, — К десяти. Маша как раз к этому времени устанет шляться по мерзким проулкам.       «Михаил Владиславович закончит с ней куда раньше».       — Замечательно. Я заеду за тобой.       — Люблю тебя, — у Алины это всегда вместо прощания. У Саши — заместо утра, когда она отбирает у него одеяло и обыденно ворчит о том, что не выспалась.       — Я тебя тоже очень люблю.       Никаких Викторов. Вот и хорошо, вот и слава Богу. Отключившись, Руневский вздыхает с нескрываемым облегчением. Радость, впрочем, оказывается недолгой, когда он вспоминает, где находится.       Саша стискивает зубы, давя колкий душевный порыв, прибодряет себя и переходит к стеллажу, что снизу до вверху забит папками. Старые уголовные дела, которыми Виктор увлекался в начале своего пути, древние копии документов, которые по-хорошему надо бы отправить в архив, альбом с фотографиями. Руневский берётся за него. Каково же оказывается его удивление, когда он находит детские снимки. Виктор? Видимо, да. Неулыбчивый прилизанный мальчик в белой рубашечке. На большинстве фото он стоит рядом со скромной, но опрятной женщиной. Судя по схожести, это его мать. Пусть кадры являют собой чёрно-белую нечёткость, но становится сразу понятно: жили бедно и кое-как, но всё равно старались выглядеть прилично. Ни на одном из фото нет отца. Наверное, фотографировал.       Догадка быстро подтверждает свою несостоятельность, когда взгляд Саши падает на почтовую открытку с видами красочного Неаполя. Он достаёт её из альбома и переворачивает.       «Прости, сынок, но работа вынудила меня отправиться в Италию. Приеду в следующем году».       И так раз за разом. Париж, Вена, Лондон, Бухарест. Последняя открытка датируется шестьдесят пятым годом. Виктору тогда было... семнадцать лет? Учитывая, с какой любовью он всё рассортировал, больше отец ничего ему не присылал. И не приехал ни разу, отдав предпочтение делам, а не семье. Всё это, конечно, увлекательно, но, увы, бесполезно. Руневский, раздражённо поморщившись, возвращает альбом на место. Стеллаж высокий, так что даже ему приходится приподняться на носках, чтобы достать до верхней полки. Уж больно его внимание привлекает металлический кейс на непрочных застёжках, которые будет под силу сломать даже маленькому вампиру. Это раньше на века делали, а теперь — позор да и только.       Саша опускает кейс на пол и без труда исполняет задуманное. Ожидает чего угодно: сентиментальный тайничок, ещё больше фотографий, какую-нибудь дорогую безделицу в конце концов. Но находит немецкий короткоствольный Вальтер П99. Вернее, его последняя модификация. В России силовыми структурами не используется, зато террористы часто прибегает к его помощи. Многие вампиры были из него застреляны.       Руневский не сдерживает довольного оскала. Конечно, наличия такого оружия в доме ещё ничего не доказывает, но сам факт того, что этот пистолет является личной подписью караморовцев, говорит о многом. Саша аккуратно достаёт его на свет. Осматривает со всех сторон и приходит к выводу, что им уже неоднократно пользовались. Виктор не любит стрелять. Да и не особо умеет, как казалось всем. Не то чтобы кто-то видел. Убивали его подчинённые. Задерживали, карали, пытали, а он сам лишь контролировал процесс, а потом докладывал Соколову или, если того нет, Софии. Но стал бы он хранить в доме компрометирующее его оружие, если не пользуется им? Конечно же, нет. Выходит, не такая уж он белоручка, как пытается казаться.       Руневский откладывает пистолет в сторону и приподнимает край бархатной ниши в кейсе. Действует скорее наугад, но наугад своих избранников выбирает и Фортуна. И что-то подсказывает Саше, что сегодня она ему благоволит.       Новая находка оказывается лучше прежней и уж точно лучше всего того, что они находили прежде. На безрыбье и рак — рыба. Руневский нетерпеливо раскрывает обнаруженную записную книжку и устремляет жадный взгляд к скачущим по строкам буквам.       Он не ожидает прямого признания. В конце концов, не личный дневник девицы какой-нибудь читает, а серьёзную вещь, которая может круто изменить ход событий. Но всё выходит куда замечательнее, чем он мог себе представить даже в самых смелых мечтах.       На белых листах не слишком изящной рукой выведены многочисленные списки. Фамилии, адреса, номера. Астахов Пётр Александрович. Абашева Елизавета Даниловна. Столыпина Ольга Петровна. Назимов Юрий Николаевич. Аракчеев Алексей Андреевич.       Каждая фамилия перечёркнута чёрной ручкой. А те, что следуют за ними, заставляют кровь в жилах сначала застыть, а после забурлить от бешенства.       «Руневский Александр Константинович (обязательно!); Руневская Варвара Александровна; Свечников Владимир Михайлович».       Алину вольготно обустроили на отдельной строчке. Рядом с ней небрежный знак вопроса и короткая подпись: «Может быть, пригодится». Соколов и Миша занесены в общий список, а Юсупов втиснут в конец и интригующе обозначен добычей на десерт. Софии здесь и вовсе нет.       По спине пробегает табун мурашек, кончики пальцев немеют. Деревянные, непослушные, холодные. Саша листает дальше. Читает, читает, читает. Видит всех, кто мёртв и кому ещё только предстоит погибнуть. Люди, родившиеся от вампиров, вынесены в отдельную категорию, — прокажённые и грязные существа, недостойные жизни по мнению того безумца, что это писал. А вот некоторых министерских и думских упырей здесь нет, что наводит на смутные подозрения и водит Александра в состояние острой, несвойственной ему паранойи.       Взять себя в руки, — вот что ему нужно сделать. Выдохнуть и отпустить напряжение, разрешить надежде затопить мир светом, расплыться в глупой улыбке.       И замести за собой следы.       Саша аккуратно возвращает всё на свои законные места. Он не верит, что получилось. Такое эфемерное лёгкое чувство, — точно птичье пёрышко щекочет где-то под сердцем. От облегчения хочется смеяться и плакать. Осознание своей правоты греет душу, а разочарование в Викторе появляется и лопается мыльным пузырём. Казнить, нельзя помиловать, — и никаких лишних дилемм на счёт расположения запятой. Поделом, крысе корабельной. Сам вытравил из всех жалость, сам пусть и отвечает.       Остаются вопросы, но на них, дай Бог, сумеют ответить Миша и София. К слову, стоит позвонить последней и намекнуть, что скоро аду настанет конец. Она тоже наверняка что-нибудь нашла. Не могла не найти, имея при себе романовских ищеек и Юсупова, который тычет в бровь, а попадает, благодаря той же Фортуне, ровнёхонько в глаз.       Хорошо, Господи, всё-таки жить на этом свете.

***

      Белые пальцы контрастируют с бронзовой кожей так явно, что остаётся только удивляться тому, как Юсупов умудрился не загореть. Соня дышит расслабленно и глубоко, чувствуя поглаживания чуть выше живота. Аккурат под сердцем, что неспешно качает кровь в медленно вздымающейся груди. Она сползает чуть ниже. Вытягивает длинную ногу по направлению к медному крану, ленясь закрыть его иначе. Шум стихает, оставляя воду исходить тяжёлым влажным паром.       Соня откидывает голову назад, прижимаясь к нагому Феликсу всей спиной. Последний уцелевший аванпост, доступный им в этой войне. Редкие минуты тишины и покоя, коими они располагают лишь по ночам. Даже мигрень, давно ставшая перманентной, не особо трогает. В княжеских прикосновениях десятки подтекстов, но ни одного намёка, — Юсупов и без того немало получил за сегодня. Но потом он непременно захочет ещё. Ему никогда не бывает достаточно.       Настроение держится на тончайшей грани между надеждой и паникой второй день сряду, и более-менее спокойной Соня себя чувствует лишь рядом с Феликсом. Позавчера звонил Руневский. Ничего прямо не сказал, но весьма прозрачно намекнул на то, что Виктор всё-таки виноват. Она всё размышляет и размышляет об этом, надеясь, что Феликс не поймёт и не заметит. Ему не нужно об этом знать. Никому не нужно, пока она не поставит жирную точку в этом деле.       Она видит тени сквозь закрытые веки. Тени обещают победу страждущим и покой мёртвым. Может, нет жестокости в убийствах, что планируются ей по ночам. Приятно верить в силу тугих верёвок и полусгнивших помостов. Соня вздёрнет Стеньку собственной рукой. Или лучше пуля? Много пуль. По серебряному скарабею в плоть за каждый нанесённый ей и её близким удар. За Россию, падаль помойная, возвращайся в ад.       «Ты другая, Сонечка. Ты — вампир, а не человек, как я. Но Бог любит нас одинаково. В трудностях мы закаляемся, но не забывай, что характер не равняется грубости. Он в другом. В мягкости, понимаешь? Будь выше жестокости, моя милая сестрица. Не сдавайся ей никогда, ибо Он простит, но ты сама завоешь зверям от себя».       «Мне жаль, но не могу. Выбора не дают, Анют! Фемидой нарекут, но отберут весы, оставив в руках лишь разящий меч».       Три недели, подаренные не слишком щедрым Николашей, тонким ручьём накрапывают в песочных часах. Осталось четыре дня. Четыре дня — и её авторитету конец. Не справилась. Руслану и его друзьям всё простится, а она, назначенная полноправным лидером их маленькой группы, вернётся с позором. Господи, подари миру больше времени до нового Всемирного Потопа! Соня всё чаще ловит себя за выпивкой. Бесконечно много думает, гадая, что же такого нашёл Руневский, и копается в чужом прошлом, пытаясь найти недостающий элемент.       Соня хватает пальцами цепочку с крестом. Ногти бегут по крохотным звеньям. Сорвать родную вещицу да позабыть о стыде — вот что ей нужно сделать. Переступить через себя. Первого за решётку, второго на убой, десятого миловать, если прикажут. А князя, вопреки словам Николаши и Лёвушки, к себе в постельку. Чтобы желал до отчаяния да грел своим лисьим мехом. И нет ни слова правды в сказках. Не душат лисы кур, пока кормишь их с руки.       Возвращаться в Петербург не хочется. В Ворзогорах какая-никакая, но идиллия, к которой она быстро привыкла. Она теперь часто общается с Юлей и Ириной. Даже Феликс нашёл с ними некоторое подобие общего языка. Особенно, с младшенькой. «Болтливая, но забавная». А вот Ира от князя шарахается. Она застенчива от природы, и единственный мужчина, которого она кое-как жалует, — это Федя. Соня часто следит за этими двумя. Девчонка неопытна и пуглива, такой легко воспользоваться. Лучше сразу беду предотвратить.       В их доме находиться куда приятнее, чем у Натальи Павловны. Соня с трудом, но сумела сдружиться с родителями девочек. Отец семейства, Олег Матвеевич, старательно к ней подмазывается. Гляди того, начнёт земные поклоны класть. Многие в Ворзогорах изменили к ней отношение после купальской ночи. Не полюбили, но стали узнавать. Это ведь барышня, что тогда танцевала… Возможно, это не так уж и важно, но после Дружины Софии приятно жить среди тех, кто относится к ней по-человечески и не клеймит ей спину низкими титулами. Не доносчица. Не убийца и министерская подстилка. Просто Соня.       А ещё ей кажется, что именно здесь они с Феликсом достигли какого-то совершенно иного уровня близости. Она осознаёт, каких усилий ему это всё стоит. Он имеет весьма смутное представление о любви к Родине, матери, женщине, но постоянно смешивает эти понятия, путается в них сам, путает её и возводит получившуюся смесь в абсолют. И он будто бы сам в себе этого боится, поэтому София часто ловит его на немом вопросе: «Всё ли я делаю так, как тебе нравится?». Ему это очень важно. И особенно Феликсу важно, чтобы ей нравилось с ним в постели.       Соня смутно помнит ночи. Только сладкий запах чужой кожи и томное «Боже, я так тебя хочу» на границе между требованием и мольбой. Глубокие толчки, тело к телу, пот, стекающий по спине, тысячное «люблю». Юсупов не знает меры, и эротизм его доходит до барской жадности. Она предполагала, что страсть его немного уменьшится после купальской ночи. В конце концов, в этом всегда и заключался весь Феликс: сильно захотеть, получить и сразу же утратить интерес. Но нет, он оказался куда алчнее Евы. Ей хватило яблока — его не насытит Эдемский сад.       София стабильно сгорает со стыда по утрам: ей всё кажется, что по ночам их слышит весь дом. Вернее, слышит Феликса, потому что она, в отличие от него, старается быть тихой. Ей очень даже нравятся мужчины, которые не молчат во время процесса, но они же в гостях! Можно чуточку потише выстанывать её имя. Необязательно, чтобы это прям до всех доходило.       Узнавать его в качестве любовника — удивительно интересно. О чём-то Соня догадывалась, что-то до сих пор её поражает. Феликс слишком... двойственный. Как маятник. Влево, вправо, — и никогда между. Он любит контролировать её руки и оттягивать оргазм. Отдаёт предпочтение быстрому темпу и обнимает так, что у неё потом болит всё, что только может болеть. Но запреты Юсупов понимает с первого раза. Знает, где игра и кокетство, а где категоричное «Нет». Он отказывает себе в удовольствии, пока до него не дойдёт она, и гоняется за каждым её желанием. Охотно соглашается быть снизу и не ограничивает её ни в чём. Соня нередко ловит его на возмутительном бунтарстве и резких приказах и ещё чаще замечает за ним безоговорочное послушание.       У Феликса в голове конкретная каша. Он хочет всего, да побольше, даже если это «всё» противоречит друг другу. Порой он превращается в ласкового влюблённого мальчика. Расслабишься, зазеваешься, — чека с гранаты сорвана, и перед тобой предстаёт дьявол во плоти. Думаешь, что рванёт. А нет, он берётся и кидается на гранату сам. И сразу же ему нужны нежности. Нужно целоваться перед сном и засыпать в обнимку, чтобы потом снова подпалить тысячи ярд ещё не оклемавшейся земли.       Соня многого не понимает в князе. Может, даже не всё готова принять. Но ей нравится быть желанной без усилий. Она смотрит на себя в зеркало по утрам и видит помятое и сонное нечто, а Феликс нагло подлезает ей под локоть, растрёпывает и без того всклокоченные волосы и выдаёт что-то в духе: «Ты просто загляденье, дорогая, никого красивее не видел!». Соня выдирает седую прядь. Он называет её дурой и находит новую. Говорит, что это неважно. Феликс Юсупов, повёрнутый с незапамятных времён на чужой и собственной внешности, культивирующий молодость, падкий на обёртку, целует грубую кожу на её руках и разглаживает морщинки у глаз. Неважно, правда.       Нелюбимой нужно быть идеальной. Любимой можно всё.       — О чём ты всё время размышляешь? — вдруг спрашивает он, заставляя её отвлечься от собственных мыслей.       — Ни о чём.       — С трудом верится. Ты всегда думаешь, Соф. Постоянно, беспрерывно, каждую минуту и секунду. Думаешь и молчишь.       — Это по привычке, солнышко.       — Плохая привычка, — пальцы крепко-крепко стискивают её руку, и Соня с нежностью сжимает их в ответ, — Советую тебе от неё избавиться, потому что я не могу всё время ораторствовать за двоих.       — Разве тебе это не нравится?       — Не всегда. Я люблю тебя слушать не меньше, чем себя.       — Очень милый комплимент, спасибо. И себя похвалил, и меня не обделил.       — Я просто душка, согласись?       — Иногда, — фыркает Соня, поворачиваясь к нему лицом.       Феликс откидывается назад и скользит потемневшим взглядом по её телу. Стопорится на цепочке с крестом. Он всегда просит его снимать, когда они занимаются любовью. Говорит полушутливо, что не хочет иметь свидетелей в таком деле. Причина куда глубже, как кажется Софии. А ещё ей кажется, что не стоит его об этом спрашивать. Есть вещи, которые Юсупов не станет ей объяснять. С ним многое приходится принимать как данность, иначе есть риск испортить настроение и себе, и ему.       Но от одного вопроса она всё-таки не удерживается:       — Что у вас с Нечаевым происходит? Почему он стреляет в тебя глазками каждый раз, как ты появляешься в поле его зрения?       — Откуда мне знать? — Феликс расхлябанно пожимает плечами. Облокачивает локоть о бортик и подпирает щёку, накручивая на палец светлую прядь, — Можно лишь предположить, что он от меня без ума.       — Уж не потому ли, что ты с ним заигрываешь?       — Полнейший вздор, — наиграно оскорбляется он, — Разве я могу...       — Можешь. Ты кокетничаешь со всеми подряд.       — Ревнуешь?       — Ну конечно, дорогой, — Соня склоняет голову в бок, расплываясь в лёгкой улыбке, — Всю подушку слезами орошила, представляя, как ты уходишь от меня к моему бывшему любовнику.       — Я не виноват в том, что всем нравлюсь, — с театральной удручённостью протягивает он. Тут же подаётся вперёд, с удовольствием сообщая, — Если хочешь знать, я кое-что проверял. Теперь я точно уверен, что твой Руслан одинаково сильно тяготеет и к мужчинам, и к женщинам. Ко всем женщинам, кроме Дарьи Владимировны. Оказывается, они женаты.       — Я в курсе, Юсупов.       — В курсе? — он округляет глаза, — Как ты могла скрыть от меня такую интересность?       — Мне некогда собирать сплетни. Женаты и женаты. Подробности меня не волнуют.       — Очень зря. Ты упускаешь много важного.       — Например, кто с кем спит?       — В том числе, — серьёзно кивает Феликс, — Сплетни, моя милая, — вернейшее из оружий. Ими можно изничтожить любого, даже самого праведного человека. Руслан не спит со своей женой уже несколько лет. Предполагаю, что около семи, потому что столько лет их младшему сыну. И именно столько по времени он работает на Николашу. Вероятно, у них тайный роман.       — Увлекательно, — Соня зевает, подтрунивающе поглядывая на него из-под полуопущенных ресниц, — Позволь спросить, от кого ты это узнал?       — От Фёдора Дмитриевича.       — Да из него же слова не вытянешь.       — Я нашёл к нему подход.       — Флирт?       — У него просто сигареты закончились. Он стрельнул у меня пару штук, мы разговорились о том, о сём... Цени меня, Соф, потому что ещё пару таких бесед, — и Николаша окажется в западне. И ничего не сможет с этим сделать, побоявшись, что мы разболтаем его секрет.       Соня с тихим смешком качает головой. Поразительно, до чего Феликс дошёл в своём умилительно скучающем безделье.       — Только не заигрывайся, пожалуйста. Не хочу потом решать проблемы, до которых нас может довести твой бескостный язык.       Он отвечает полукивком: мол, как получится. Знает, что она в любом случае разберётся, и в наглую этим пользуется. Каков сучёныш!       Юсупов первым выбирается из ванной. Накидывает на плечи бежевый атласный халат и долго вертится перед зеркалом, восторженно щебеча какие-то глупости и укладывая волосы. Соня предусмотрительно помалкивает, хотя не понимает, зачем он занимается этим ночью.       Никогда не бывает такого, что он плохо выглядит. Никогда! Всегда и свеж, и румян, и гладко выбрит. София легко теряется, если позволяет себе увлечься его созерцанием. Феликс раскандалиться, если она скажет, что у неё был кто-то красивее, но в таком случае он вряд ли узнает, что даже самая волшебная внешность показалась бы ей блеклой на его фоне.       Она рисует его в свободное и несвободное время. Юсупов ни разу в жизни не заглядывал в её заметки, но если бы заглянул, нашёл бы немало интересного. У Сони как-то само собой получается — вроде работаешь, а потом вдруг обнаруживаешь карандаш в руках и линии, из которых складываются хорошо знакомые, любимые черты. Юсупов — золотая жила для любого творца. Она обязательно потом возьмётся за картину посерьёзнее. Что-нибудь в духе позднего прерафаэлитизма.       — Феликс.       — М?       — Ты бы согласился позировать мне нагим?       — Какая пошлость, — ужасается он. Выглядит очень натурально, хотя, наверное, тяжело сетовать на дурные нравы, будучи полуголым. Хоть бы халат завязывал, ей-богу, — За кого ты меня принимаешь?       — Мне нужен натурщик.       — За плату?       — За символическое «спасибо».       — Это в корне меняет дело, — Юсупов оставляет зеркало, поворачиваясь к ней лицом. Садится на бортик и склоняется ниже — в недра жаркого пара и разрушенных парадигм. Понижает голос, медленно взмахивая пушистыми ресницами, — Я всегда знал, что из меня выйдет потрясающая муза.       — Самая лучшая из возможных.       — И невозможных, — дополняет он скромно. Чисто смеётся, когда Соня кусает его за нос, и целует — звонко, пылко, со страстной увлечённостью, кою она в нём обожает. Под руками, что давно не знали ничего, окромя пистолетов и ножей, напрягается мужское тело. Княжеская откровенность вскрывает тело на живую, настолько чужое, что стало необходимой ковалентной полярностью, что зиждется на водородных связах. Феликс знакомым образом подставляет яремную вену под острые зубы. Спрашивает, — Голодная?       Голодной София не бывает. Ещё бы — у неё теперь завтрак, обед и ужин! Юсупов щедр и добр, когда дело касается крови. Она после каждого раза обещает себе, что такого больше не повторится, но потом он снова говорит: «Пожалуйста», и она приходит в себя лишь тогда, когда он искусан. Годы выдержки, усиленный контроль, голодовки — всё разбивается об его умолящий взгляд. Феликс падок на крайности, и собственная боль возбуждает его так же сильно, как и чужая. Ни в коем случае нельзя потворствовать его наклонностям, но София теперь на многое закрывает глаза.       Она погружается клыками в нежную кожу. Феликс издаёт низкий утробный звук — нечто среднее между стоном боли и удовольствия. Соня старается не быть чересчур резкой, но когда вгрызаешься кому-то в глотку, — вопрос о правильности происходящего встаёт ребром. Она не даёт ни одной лишней капли пролиться мимо. Испивает Грааль, покуда он полон, скользит коленями по дну, цепляясь за мужские плечи.       — Мне до сих это кажется непривычным, — хрипло шепчет, дыша с предательским преломлением.       — Согласись, что приятно?       — Да, — две буквы, а голос всё равно срывается, — Но я кое-чего не понимаю...       — Это новость, — смешок получается слабым. Звучит — и тут же теряется в стоне. Феликс жмурит глаза, когда Соня слизывает алую полосу с дёрнувшегося кадыка, — Что конкретно?       — Ты не похож на мазохиста.       — Разве ты смыслишь хоть что-то в таких вещах?       — Нет. Поэтому и хочу, чтобы ты объяснил.       Он далеко не сразу обращает мысли в слова. Слишком занят губами и клыками, что гуляют по шее.       — Что тут объяснять? — наконец отвечает Юсупов, усиленно сосредотачиваясь, — Боль бывает приятной. Те, кто от неё отказываются, упускают половину удовольствия и на деле таят в себе ещё больше подобных пристрастий. И это естественно. Есть желание властвовать, а есть желание ощутить эту власть над собой. Они идут рука об руку на протяжении всей жизни и вырываются наружу, когда предоставляется шанс.       — Какая чудовищная философия, — Соня замирает в паре сантиметров от покрасневшей кожи. Грудная клетка вздымается, будто после бега, — Слишком... по-животному.       — Животные не жестоки. Ими правит пищевой и половой инстинкт.       — А людьми? Вампирами?       — Исключительно иерархический.       — То есть?       — Любая наша потребность исходит из стремления продемонстрировать своё превосходство. Даже голод. Люди могут не есть мясо, но всё равно едят. Их будоражит факт того, что весь животный мир им подчинён. А мы можем не пить кровь. Да, это чревато долгой и болезненной смертью, но всё-таки выбор присутствует. Но мы его никогда не сделаем. Не из страха умереть, а из бесконечной необходимости господствовать над целым видом. Каждый предыдущий индивид упивается контролем того, что стоит выше. Складывается нормальная цепочка.       — Ты относишь нас к этой цепи? — с толикой прохлады спрашивает София, ужасаясь его рассуждениям, — И нашу любовь к ней относишь?       — Я бы никуда её не относил. То, что между нами... Об в этом нельзя рассуждать общими понятиями. Оно глубже. Но вне этих чувств я всё ещё... Впрочем, это не так уж и важно.       — Нет, это очень важно. Я не хочу, чтобы ты считал, что я наслаждаюсь твоей болью. Что я жестокая.       — Я так не считаю, — ладони скользят назад — к лопаткам, что бунтующе напрягаются и тут же расслабляются птичьими крылами. Так само собой получается. Вроде и хочешь хотя бы для вида сохранить принципы, а по итогу растекаешься льдом.       — Но ты опираешься на психологию власти. Значит...       — Давай ты не будешь раздражать меня своими вопросами, а я не буду разочаровывать тебя ответами? — Феликс обхватывает её бока и вдруг резко поднимает вверх. Соня едва успевает за него ухватиться, — Всем от этого станет только лучше.       — Мне не лучше от этого. Пусть я и не согласна с тобой в девяности девяти случаев из ста, я ценю твою честность. И эти разговоры. Как будто бы мы говорим о том, о чём ни в коем случае нельзя.       — Со мной можно всё.       Он приподнимает её и ставит на пол. Капли срываются с тела вниз, и Соня, недовольная внезапной сменой температуры, поёживается. Ночи в последние дни стоят прохладные, но не настолько, чтобы топить печи, так что она вынуждена мириться с дискомфортом. Впрочем, его актуальность как-то теряется, когда Феликс коротко целует её в макушку и тянется за полотенцем, чтобы накинуть его ей на плечи.       Порой его внимание пробуждает в ней нечто чужое и совершенно девичье. Как всё-таки здорово, когда о тебе заботятся в таких мелочах. Когда укладывают спать и греют. София боится, что Юсупов её разбалует, и она совсем потеряется в этом. Превратится в разнеженную капризную дурочку и разучится быть солдатом. Хочется спать. Чтобы он сам настоял и сам уложил. Пусть, сколько влезет, распускает узлы её принципов и собственные руки. Ей от этого невообразимо легче.       Короткий, но настойчивый стук раздаётся из комнаты. Феликс морщится, как от зубной боли.       — Давай притворимся, что нас нет, — умоляюще просит он, состраивая жалобную, поистине картинную мордашку. Как же ей тяжело ему отказывать в такие моменты.       — Вдруг что-то важное, — Соня тянется к чёрному халату.       — У тебя любой сучий отчёт важнее меня.       — Вовсе нет, — возражает она. Треплет Юсупова по волосам, отчего он морщится. Для чего, спрашивается, возился с причёской? — Хочешь, я потом тебе почитаю?       Рот складывается в категоричное «Нет», глаза же, напротив, выражают полное согласие. Он отодвигает от себя её руку. Уверено повторяет:       — Не хочу.       — Точно?       — Да, — смело кивает Феликс. Как пить дать обиделся.       Он отправляется открывать незванному визитёру, и Соня, мысленно вздохнув, следует за ним. Она сама не в восторге. Кого могло принести в столь поздний час? Наверное, Руслан. Он часто засиживается за работой допоздна и знает, что София поступает так же.       Она запахивает халат и складывает руки на груди. Юсупов открывает дверь, хотя, судя по виду, мечтает сделать ровно наоборот.       К их общему удивлению, это не Нечаев. Даже не Федя, который часто носится с весточками от вышестоящего по званию. Даша, кто бы подумать! Выглядит так, будто ещё не ложилась спать и даже не собирается. Правда, какая-то она взъерошенная. Взволнованная, точно открыла как минимум главную тайну всего мироздания. Или как максимум выяснила, почему Наталья Павловна, ходящая всегда с высоко задранным носом, до сих пор не расшибла себе лоб.       — Простите, — извиняется сразу с порога. Феликса обыденно игнорирует, обращаясь к Соне, — Очень срочно, София Володаровна       — Что такое?       — Мы кое-что нашли.       Соня не понимает. Открывает рот, чтобы спросить, как Даша уже выкладывает всё, не прерываясь ни на один вздох:       — Я изучала по новой переписку Василия и Ольги, но опять не смогла обнаружить ничего внятного. Собралась было ложиться спать, но уронила случайно все письма. Пришлось лезть за ними под кровать. Вы не поверите, что я обнаружила. Видели полы в доме? Везде одинаковые, из лиственницы. Старые уже, сами слышали, как скрипят. Но под кроватью есть другая половица. Относительно новая. Вроде бы дубовая.       — Вы хотите сказать...       — Да! Я проверила, она не прибита.       По спине пробегает табун мурашек. Соня не верит в услышанное. Даже не понимает своих чувств, потому что привыкла к нулям и смирилась с отсутствием результатов. Феликс сводит брови к переносице, но ничего не говорит.       — Что вы обнаружили внутри? — осторожно спрашивает она.       — Пока что не особо понято. Но что-то крупное. Нужно сдвинуть кровать и отодрать остальные доски. Мальчики сейчас как раз этим занимаются. Руслан послал за вами. Я сразу...       — Вы большая молодец, Дарья Владимировна. Дайте мне минутку.       Обнадёживаться рано. Так что Соня берёт себя в руки и хватается за рубашку. Феликс в своей излюбленной радушной манере захлопывает дверь перед самым Дашиным носом, но Соня едва ли это замечает, погружаясь в себя. Что-то нашли. Что-то крупное. Нашли, нашли, нашли...

***

      — Кому принадлежала спальня? — Руслан опирается о стену. Лохматый после сна, беспрестанно зевающий, мрачный.       — Оленьке, — Наталья сжимает пальцами пояс стёганного халата. Буравит взглядом собственные ноги, не желая видеть, как Фёдор Дмитриевич раскурочивает пол в одной из спален ломом. Кровать сдвинули к противоположной стене, и домоправительнице кажется, что она близка к нервному тику как никогда, — До замужества с Васей. После она здесь редко спала.       — Вы были осведомлены о тайнике?       — Нет.       — А Василий?       — Тем более. Он сюда сроду не хаживал.       Соня, сидящая на подоконнике, поджимает губы. Косится на Феликса, который подпирает дверь, но не находит на его лице ни намёка на интерес. Он выглядит так, будто оказался здесь по чистой случайности. Самое подозрительное его состояние.       — Вы пускали сюда гостей до Дарьи Владимировны? — спрашивает она.       — Несколько раз.       — Кого именно?       — Виктора Алексеевича.       Та-а-ак. А вот это уже любопытно. Соня украдкой косится на Руслана. Ей неймётся узнать, как он относится к Виктору. Если Николаша подозревает его, то Нечаев обязан придерживаться того же мнения. Из него может выйти неплохой союзник. И главное, в дальнейшем он сумеет замолвить за неё пару слов Романову. София пугается на секунду, ловя себя на этих холодных расчётах. Тут же успокаивается, ведь цель, как никак, оправдывает средства. Конечно, только в том случае, если цель — спасение души. Именно этим она и занимается.       Федя откидывает в сторону лом. Присаживается на колени, сгребая в сторону гору разломанных досок. Даша, сидящая рядом с Соней, подаётся вперёд. Феликс сужает глаза, складывая руки на груди.       — Паутина, — изрекает Фёдор Дмитриевич, копошась в образовавшемся углубление, — И что-то металлическое. Большое и тяжёлое. Подсобите кто-нибудь.       Руслан садится на пол, и в две пары рук они извлекают на свет небольшой, но массивный на вид кованый сундучок. Клад? Что ж, великолепно. Соня всегда любила Стивенсона.       — Я не знаю, что это, — предотвращая вопросы, лепечет Наталья Павловна. Она кажется неожиданно перепуганной и нервной, — Не знаю...       — Жалко. Значит, на ключ мы можем не рассчитывать, — Нечаев прицокивает языком, изображая воодушевление. Он брякает пальцем по замочной скважине и потирает ладони, смахивая с них грязь, — Жду ваших предложений, господа.       — Что тут думать? — спрашивает Соня, — Надо ломать.       — Ломом?       — Голыми руками, если потребуется.       — Сила есть, ума не надо, я правильно понимаю?       Все оборачиваются на Юсупова одновременно. Он изгибает губы в манерной брезгливости:       — Этот сундук старее каждого из вас. — Феликс отлипает от стены и шествует к находке. Посылает Феде грозный взгляд и тот встаёт, освобождая место. Юсупов присаживается перед сундуком, — Видите эти плоские металлические ленты с круглыми заклёпками, которыми всё оковано по диаметру? А растительный орнамент и два завеса? Понимаете вообще, что это означает? — ох уж этот всезнающий, просто умилительный, по Сониному мнению, тон! — Это немецкая работа. Вне всяких сомнений, поздний ренессанс. У таких сундуков два замка. Один — обманка для дураков, другой — настоящий. Было бы проще, будь он ригельным...       — Что не так с ломом? — Даша прерывает его.       — Примерно всё, — раздражённо отвечает Юсупов, взглянув на неё как на форменную идиотку, — Если это сделали немцы в шестнадцатом-семнадцатом веке, то на внутренней стороне крышки будут пластины. Они лишь создают вид декора. На деле за ними прячется ещё один замочный механизм. То есть, крышка двойная. И никто из нас не знает, что внутри неё и самого сундука. Хотите повредить улику?       Даша не находит, что ответить.       — Не хотим, Феликс Феликсович, — вздыхает Нечаев, — Но что тогда делать?       — Мне требуется тонкое сверло. И... Не знаю, как называется этот инструмент, но у него плоский заострённый конец.       — Шлицевая отвёртка? — спрашивает Нечаев. Юсупов мотает головой, судя по виду, понятия не имея, что это такое, — Стамеска?       — Возможно.       — Наталья Павловна, будьте так любезны и предоставьте князю то, что он просит. Федь, проводи даму.       Наталья разъярённо раздувает ноздри, но Федя быстро спешит выполнить приказ и выпроводить её вон. За ними закрывается дверь, и комната погружается в тишину.       Феликс ловит изумлённый Сонин взгляд. Отвлечённо улыбается и тут же спешит вернуться к сундуку, который так его заинтересовал. София жалеет, что сейчас она не может озвучить ни один из множества вопросов.       Во-первых, Юсупов в теории представляет стамеску. Во-вторых, он, оказывается, умеет взламывать старые механизмы. В третьих... Хм, два пункта — это и так уже перебор. Хотя бы потому, что Феликс просто-напросто не может разбираться в таких вещах. Вот уж от кого, от кого, но от него Соня такого ожидала меньше всего. Ладно, поздний ренессанс, но ригель! Это же не его английский замок на серёжках, так откуда ему знать? Видимо, он никогда не перестанет её удивлять.       Вскоре возвращаются Федя и Наталья. Юсупов неприкрыто брезгует прикасаться к пыльному сундуку, но пересиливает себя. Соня наблюдает за ним с интересом. Стамеской он подбивает края крышки из полированного листового железа и чуть надавливает. Под фальшивым замком прячется настоящий, как он и предполагал.       — Может, вскрыть ножом? — предлагает она.       — Ты просто сломаешь его, — Феликс даже головы не поворачивает, но голос его, к счастью, не наполнен тем же нравоучительным высокомерием, как при разговоре с Дашей, — Здесь слишком сложный замок. Легче вывести его из строя сверлом.       — Ты умеешь?       — В теории. Думаю, это не так и сложно.       Для Юсупова это не более чем увлекательная игра. Для других — вопрос жизни и смерти. Соня облокачивается лопатками на стекло и складывает ноги крест-накрест. Феликс знает, что за ним сейчас наблюдают все. Выверенные штрихи равнодушия на его лице лишены брешей и лазеек, но София понимает, что внутри он заранее кипит от самодовольства. Чем бы дитя не тешилось...       Конечно же, у него не получается без подсказок. Руслан мягко объясняет, что да как делается, Феликс ожидаемо огрызается, но прислушивается. Не проходит и нескольких минут, как на месте замка образуется аккуратно проделанное отверстие. Юсупов, улыбнувшись, откидывает назад крышку. Не смущается, когда ничего не обнаруживает. Он вбивает стамеску в тонкий просвет между декоративными пластинами и надавливает на её рукоять, прилагая поистине вампирские усилия для того, чтобы отогнуть металлический край.       Крышка на самом деле двойная. Соня спешит взглянуть на содержимое, но Феликс цыкает с недовольством.       — Я первый, дорогая.       Она садится рядом. Даша вытягивает шею, чтобы лучше видеть, но с места не поднимается. Зато Руслан и Федя в унисон вздыхают: ну слава Богу.       Соня не гадает о содержимом. Просто наблюдает за тем, как Юсупов извлекает его на свет. Конверты. Серебряная монетка, которую Феликс откидывает от себя с громким вздохом. Потемневший от времени белый платок. И старинная рукоять с обломленным лезвием.       — Это... сабля? — предполагает Федя, здорово поражённый таким странным и скудным набором предметов.       — Шашка, — Соня забирает сломанное оружие из княжеских рук, — Была широко распространена среди казаков.       — Зачем её спрятали?       — Понятия не имею. Может быть, сохранили как память.       — Кто?       — Стенька. Он казак, разве это не очевидно?       — Совсем нет, София Володаровна, — возражает Даша, — Мне кажется, что он просто прикрывается именем Разина. Специально, чтобы нас запутать и пустить по ложному следу.       — Не думаю, — подаёт голос Руслан. Он натягивает рукав рубашки на всю ладонь и осторожно подбирает монету, — Чистое серебро. Тут написано, что это тысяча шестьсот пятьдесят пятый год. Через десять с лишним лет случилось разинское восстание.       — Я видела такие монетки раньше, — вдруг говорит Наталья. Все взгляды обращаются на неё. Она вскидывает подбородок, чтобы казаться смелее и продолжает сухо, — Олечкин революционер дарил ей. Она сказала мне, что это часть клада.       Юсупов присвистывает, перегибаясь Нечаеву через плечо. Восторженно бормочет:       — Она из того самого клада, что спрятал Степан Тимофеевич.       — Все давно знают, что разинский клад — это миф, — сомневается Даша, — Вы что, не читали книжки? Его брат, Фрол, нарочно выдумал эту историю, чтобы оттянуть свою казнь.       — Это лишь одна из версий, — задумчиво произносит Соня, — Стенька может быть современником Разина. Либо его родственник, либо близкий друг. Он уже не намекает, а прямо сообщает нам об этом.       — Тогда уж давайте самого Разина подозревать.       — Он был прилюдно четвертован на Болотной площади, Дарья Владимировна. Сомневаюсь, что после такого ему хватило сил подняться, прожить ещё почти четыре века и обратиться в анархиста. Его личность исключается, — София подцепляет пальцами истрепавшийся платок. Вышитая «О» не даёт сомнениям даже проклюнуться. Она демонстрирует вещицу Наталье, — Это принадлежало Ольге?       — Да. Я сама вышивала.       Она не лжёт, что само по себе немало облегчает процесс. Ну наконец-то она решила обратиться к здравомыслию. Вряд ли Наталье хочется потчевать на нарах вместе со Старцевым. Своя рубашка, как ни крути, ближе к телу.       Больше всего Сонино внимание привлекают конверты. Бумага относительно новая. Она с нетерпением ждёт, когда Юсупов вскроет одно из писем. Оно само не имеет к понятию новизны совершенно никакого отношения. Бумага хрустящая и ломкая, проеденная в некоторых местах плесенью, а на уголках и вовсе съеденная грызунами.       — Поздравляю, господа, здесь ни слова на французском, — шутит Феликс, пробегаясь по содержимому быстро и без собой вчитки, — Это для тебя, Соф. Полагаю, это именно то, за чем ты гонялась.       — Читай вслух.       Он прокашливается. Почерк красивый и понятный, но приходится поднапрячься, чтобы разобрать его за затёками чернил:       — «Любимый, здравствуй. Надеюсь, ты не против, что я всё ещё тебя им считаю. Может быть, я не имею больше никаких прав на это, но надеюсь, что моих извинений будет достаточно, чтобы ты сменил гнев на милость. Я виновата, прости. Мне следовало больше поддерживать тебя в твоих начинаниях. И уж тем более мне не следовало так сильно на тебя злиться, когда ты предложил мне уехать в Европу...».       — Получается, Ольга написала это Стеньке в начале десятых годов? — Соня перегибается Юсупову через плечо. Мажет кончиком носа по веснушчатой щеке, и он вздыхает, зная, что никаких желанных ему подтекстов в это действие она не вкладывает. Софа искренне увлечена другим.       — Возможно, — он поводит плечами и возвращается к тексту, — «Я много думала в последние месяцы. В основном, об отце. Знаешь, он сильно сдал после войны с япошками. Ты говорил, что это пройдёт, но нет, всё стало только хуже. Пусть физически он здоров, как бык, но его разум — потёмки. Порой он кажется мне ребёнком. Матушка всегда с ним. Таша отправилась нянчить моих новорождённых племяшек — Олежа, как ты помнишь, женился незадолго до твоего отъезда. Мне одиноко. Я соскучилась по тебе. Вася пытается меня веселить, но он в своей любви ко мне похож на неразумное дитя. Мне не нужна ничья любовь, окромя твоей. Старцев знает, какое имя ты будешь носить в этом десятилетии. И у него есть некоторые твои адреса. Я выезжаю следом за письмом. И только попробуй меня не принять! Я достану тебя отовсюду, соколик мой, ибо обожаю безмерно. Мне нравятся твои мысли про большой, гадкий капитализм и больную бюрократию умов. Я не со всем могу согласиться, но, возможно, анархический коммунизм и правда нас спасёт. Чем чёрт не шутит, как говорится? Жди меня, и мы узнаем это вместе. Твоя Оля».       Повисает недолгая пауза. Соня хмурит брови. Выхватывает из княжеских рук остальные письма и торопливо просматривает их, абстрагируясь от обсуждений остальных. Почти, сука, почти...       Осень тысяча девятьсот четырнадцатого. То самое время, когда Оля узнала про Карамору, а после вернулась в Россию, оставив Стеньку по неизвестным никому причинам. Осень, лето, осень... Пятнадцатый год. Семнадцатый. Двадцать первый. Написано мужчиной.       «Я скучаю, Оленька...».       «Монархия гниёт — гниёт страна...».       «Не вздумай возвращаться в Европу, здесь гудят заводы и не смолкают крики. Быть войне или не быть?..».       «...поверить не могу, что Петя покончил с собой на большевистском съезде. Кто его надоумил? Знаю, что ты его не жалуешь, но даже ты должна понимать, какой трагедией это обернётся для всех нас...».       «...я всё чаще и чаще думаю о несостоятельности анархизма, думаю, товарищ Ленин был прав, но как же мы без него теперь?..».       «Почему ты не отвечаешь?..».       «...не вздумай выходить за Васю! Я вернусь. Прояви терпение и побудь умницей хотя бы раз. Я не могу вечно ждать, когда мне представится шанс перехватить тебя между разными любовниками. Я понимаю, что ты грезишь о семье, но разве то, чем мы занимались, не важнее этого? Анархизм требует изменений, требуется гибрид, и я его создам, мы сломаем систему, отменим её!.. Пожалуйста... Я тебя люблю...».       «...ты самая последняя сука на этой планете. О твоей свадьбе в Лондоне пишут иностранные газеты. Где твоя благодарность? Забыла, откуда я тебя достал? Неужели всё, что между нами было, не имело для тебя никакого значения? Похоже, что так. Ты вышла замуж за нашего общего друга, оставив позади наши идеи и планы. Очень по-женски, согласись? Ожидаемо, но всё равно больно. Ты знаешь, кто я такой, моя милая, маленькая предательница. Знаешь, что от меня не спрятаться ни в Ворзогорах, ни в Сибири, ни уж тем более в Европе. Не бойся, я не трону Васю. В конце концов, не он мне изменял годами. Но тебя я больше не буду прощать. Должен же быть какой-то предел, верно? Живи, Оленька. Любись и милуйся с мужем. Но ты понимаешь, что случится, если ты попадёшься мне на глаза. Ты здорово со мной поигралась. Буду честен, я верил тебе до последнего. Ты так настойчиво упрашивала меня о свадьбе и ребёнке, что я сам этого захотел. Но теперь мне наплевать. Благодарю за урок, любимая, его я усвоил превосходно».       Последнее письмо лишено приветствий и прощаний. Бумага гораздо новее, почерк слегка изменился из-за того, что написано не пером, а ручкой. Предназначалась новость Ольге или кому-то другому — неважно. Именно эти несколько предложений меняют всё.       «Страна до сих пор не оклемалась после войны, но жизнь продолжается. Мальчик родился здоровым и крепким. Человек, но оно и к лучшему. Назвали Виктором».       Соня округляет глаза и рассыпает письма по полу, чувствуя лихорадочную пульсацию крови в ушах.       Александр был прав! Прав на сто, тысячу, миллионов процентов! Виктор — тот самый Виктор, который брезгует насилием, любит выпивку и карты, тоскует по своей бывшей супруге, которая его обратила, — сын Стеньки! Господи. Ответ всё это время был так близко и...       Но где сам Стенька?       Жив ли он вообще? Мог ли Виктор всё это время мстить за отца? Имеет ли Ольга к нему хоть какое-то отношение? Маловероятно. Скорее всего, у него другая мать. Но в любом случае, Соня убеждается в своей правоте моментально. Ей не нужны доказательства, она загорается, как не загоралась никогда прежде, и душевный подъём, одолевший её, не сравним ни с чем на этом свете. Безумное, шипучее ощущение приближающийся победы напоминает мандраж — так, должно быть, чувствует себя Феликс, дорвавшийся до столь необходимой дозы. Соня вздрагивает, когда он щёлкает пальцами перед её лицом. Его взгляд пробирает до мурашек, чего давно с ней не случалось. Будто бы именно сейчас все органы чувств обострились. Конечно же, такого никак не могло произойти, ведь всякое представление о ярких красках София утратила сотни лет назад. Но сейчас ей хочется зацеловать его всего. Сказать, что ещё чуть-чуть, ещё пара улик и жертв — и всё это закончится!       Нужно обязательно успокоиться, чтобы не выглядеть совсем уж дурой. Соня приосанивается, даже не подозревая, какой нездоровой решимостью горят её глаза.       — Мы сейчас же едем в Петербург, — сообщает она, не рассматривая вариант, в котором кто-то будет против. Да и как такое может быть? Вот сейчас они увидят последнее письмо, и сами всё поймут. София не отрицает, что вопросов всё ещё много, но найденное Дашей сокровище вкупе с результатами, которых достиг Руневский, без проблем дают понять: Виктор виноват. А уж насколько сильно — это дело десятое!       Руслан тянется к упавшим письмам. Просматривает их. Открыто недоумевает, замечая знакомое имя в конце:       — Виктор? Вы же не думаете, что... Я знаю одного Виктора, который может быть связан со Стенькой. Он заместитель Льва Соколова.       — И мой старый знакомый, — Соня, не в силах усидеть на месте, вскакивает на ноги, — По правде говоря, я подозревала его уже некоторое время. Мой друг — Александр Руневский, — первым обратил на него внимание. Мы тихонько копали под Виктора. И несколько дней назад Александр сказал мне, что нашёл улику. Не уточнил какую, — всё-таки это не телефонный разговор, — но намекнул, что она указывает на Виктора. Я думала, что он помогает Стеньке. Но теперь... Что если мы никогда и не знали того революционера? Вдруг он давно мёртв, и теперь сын исповедует его крамольные идеи? По примеру папаши вдохновился Караморой.       У Феликса дёргается глаз и по-странному холодеет взгляд. Даша и Федя переглядываются с пониманием.       — Это скандал, София Володаровна, — Руслан сосредотачивается, — Но Коля его тоже подозревал.       — Я догадывалась, — Соня кивает, принимаясь мерить шагами комнату.       — Только ему и в голову не приходили такие безумные теории. Вы точно уверены?       — Относительно, — она пожимает плечами, — Но есть несколько пробелов.       — Например?       — Стенька имеет на меня серьёзные виды. А с Виктором мы никогда не были близки, — Соня принимается рассуждать вслух, — Возможно, я знала его отца. В начале прошлого века революционеры были моим... профилем. С некоторыми из них я, с позволения сказать, дружила. Может быть, тот Стенька нашептал обо мне Виктору. И он, взяв себе отцовское прозвище, обратил на меня внимание.       — Звучит жутко, — Дашу передёргивает.       — Но логично, — София замирает. Оглядывает всех, но не видит никого. От того и не замечает, как на неё смотрит Юсупов, — Сейчас Виктор подмазывается к супруге Руневского. Знаете, кто она такая? Бывшая возлюбленная Петра Каразина. Одна из самых важных целей для его последователей. Вот и мотив для дружбы. До этого Виктор носился за Феликсом. Они неплохо ладили.       — Чепуха, — выплёвывает князь, взбешённо выдохнув, — Мы не...       — Замолчи, — она вскидывает подбородок и продолжает, — Они часто проводили время вместе. Феликс легко впускает людей в частную жизнь, так что...       — Соф, — предупреждающе шипит он.       — Так что Виктор был вхож к Феликсу в дом. Всем известно, через что он у меня прошёл. Пытки. Мы долгое время гадали, как караморовцам удалось пробраться через охрану. А им и не нужно было стараться, у них был Виктор, хорошо знакомый всем домашним.       Если до этого Юсупов злился, то теперь он окончательно теряет всякое терпение. Поднимается и хватает Соню за локоть.       — Минуту, господа.       Прежде, чем она успевает возразить, он выталкивает её за дверь. Обходится без показательных хлопков, но и без этого понятно, что никакой милой беседы не предвидится. София, знатно изумлённая такой дерзостью, открывает рот, но оказывается прервана сразу же:       — Ты нормальная?       Вопрос определённо риторический. И настолько резкий, что пыл мигом иссякает. Как будто летишь, летишь, — а потом тебя резко сбрасывают на землю. Соня встряхивает головой, отпуская поток лихорадочных мыслей. Вдруг обнаруживает, что руки у неё трясутся, а голова рвётся на части от колючей боли. Настолько увлеклась, что не заметила. Часто ли с ней такое бывает? Никогда. Но радость от почти победы так велика, что ей тяжело собрать себя во что-то цельное.       — Какого чёрта ты затыкаешь меня при всех, как какого-то лакея?       Феликс из-за этого так бесится? Соня, готовая поначалу его отдёрнуть, отдёргивает в результате себя саму. Вышло некрасиво и грубо, хотя она о таком и не помышляла. Просто забылась в потоке сумбурной речи.       — Извини, — она виновато улыбается, — Просто я волнуюсь. Всё так интересно склады...       — Ничего не складывается, — он обрывает её. Полумрак, что клубится вокруг, с особенным удовольствием обласкивает его лицо, залегая глубокими тенями в скулах. Феликс сжимает челюсть, заводя руки за спину и расправляя плечи. Соня опускает взгляд на уровень его ключиц. В глаза смотреть не хочет, а в пол не собирается. В конце концов, она не девочка, чтобы её отчитывали, — Как давно вы с Руневским плетёте эти интриги за моей спиной?       — Мы не плетём никаких интриг, — отзывается София, моментально проникая в суть княжеского обвинения. Она говорит спокойно и ровно, но не скупится на тёплые, располагающие к себе нотки, — Это рабочие моменты, не более. Я не хотела тебя впутывать.       — Ну конечно, — он склоняет голову в бок, расплываясь в одной из самых отвратительных своих улыбок. Столько мефистофельского ехидства, столько иронии в этом оскале! — Зачем мне что-то рассказывать и доверять? Я ведь просто мимо проходил.       — Это не вопрос доверия.       — Нет, мой ангел, это именно что этот вопрос. Ты всегда ждёшь от меня честности. Так позволь мне требовать того же в ответ.       Может, Феликс прав. До этой минуты Соня мало об этом задумывалась. Ей казалось естественным не посвящать его в такие детали. Лёва никогда не лез слишком настойчиво в её дела. Принимал, как данность, её потребность в обособленности и вакуумном мирке. Но Юсупов другой. Ему жизненно необходимо быть вовлечённым. Видеть, что с ним считаются.       Соня не хочет считаться с ним в таких вопросах. Потому что это небезопасно. Феликс едва не погиб. По её, сука, вине! Ни что на свете не заставит её взглянуть на эту ситуацию иначе и снять с себя ответственность. Она убеждена, что в определённой степени обязана заплатить за их любовь, если не равную, то хотя бы немного приближённую цену. Уберечь его. Не по мере возможностей, а из последних сил. Пусть он жесток и подчас даже мерзок! Пусть он лучше разбирается в политике и ловчее играется с людьми. Всё это только больше уверяет Софию в том, что её расчудесному мальчику нельзя заниматься этим впредь. Феликс слишком нестабилен, чтобы продолжать. Ещё шаг — и бездна, из которой она уже не сумеет его вымолить.       — Я лишь пытаюсь тебя защитить, — она вкладывает в эти слова всё самое сокровенное и важное, что в ней имеется. Ждёт, что Феликс, как и всегда, признает её правоту и даст заднюю, чтобы она не расстраивалась.       Но игры с огнём заканчиваются ожогами вне зависимости от того, насколько ласковы руки, державшие факел. Юсупов вздёргивает её подбородок разгорячëнными пальцами, впиваясь ногтями в кожу. Соня не хочет, но вздрагивает крупно, по-звериному. Как вздрагивала всякий раз, когда отец...       — Я тоже пытаюсь, — срывается с княжеских губ тихое, удивительно тоскливое и молящее. И пальцы сразу расслабляются, пальцы мажут с нежностью по щеке, смывая солёной волной многовековую пыль и будущую кровь. Страшна ли его милость? Нет. Злость? Тем более. Резкие переходы между ними, которые Соня не в силах уловить? Ещё как! — Я тоже, слышишь? Соф, я впервые сам хочу... — пауза. А затем остервенелое и злое, — Видишь, что случается, когда ты со мной не советуешься? Ты дошла до этой бредовой мысли о Викторе не с моей помощью.       — В этой мысли нет ничего бредового. У нас достаточно доказательств. Не только эти письма, но и что-то, что сумел откопать Руневский. Он не уточнил, но заверил меня в том, что это ответит на все наши вопросы.       — Идиотизм обратился в массовую болезнь и начал передаваться воздушно-капельным путём? — Юсупов даже не старается звучать мягко, — Или с чего вдруг вы оба одновременно лишились мозгов?       — Мы почти выигрывали, мой князь, — София сужает глаза, отступая назад, — Почти добрались до врага!       — Вы добрались до капкана. Перед нами — ловушка. Последнее письмо не более чем умелая подделка. Сука, ну это же очевидно! Не бывает всё так просто!       — Просто? Да мы семь месяцев над этой тайной бились! Десятки жертв, несколько терактов, необходимость в жестоких законах. И вот теперь, когда мы добрались до финиша, ты надеваешь белое пальто? Начинаешь защищать эту тварь...       — Не смей даже вслух это произносить, — Феликс делает шаг вперёд, и Соня невольно упирается в стену, — Я заплатил такую дань твоим врагам, что ты и представить себе не сможешь. Я не хуже других знаю, сколько усилий было приложено. И это только больше укореняет во мне мысль о том, что Стенька не попался бы так легко. Он не стал бы оставлять за собой такой заметный след. Он гений, Соф! Гораздо умнее и хитрее вас всех. По-твоему, Виктора можно так охарактеризовать?       — Психи часто кажутся хорошими в глазах общества. Порой даже самые близкие не подозревают, что знакомый им человек является убийцей.       — Это не наш случай.       — А если наш?       — Не наш! — он повышает голос, наплевав на то, что их вполне могут подслушивать, — Не сходи с ума. Где твой хвалённый рационализм? Ты готова убить невинного лишь для того, чтобы выслужиться перед начальством.       — Он виновен, — выплёвывает Соня в исступлении, — Виновен во всём этом кошмаре. В том, что тебя мучили, во всех этих смертях, в том, что со мной происходит... Ты обещал помочь, Феликс. На крови готов был клясться, что поддержишь меня во всём. Давай. Сейчас тот самый момент. Дружина будет голосовать. И у тебя два варианта: либо встать на мою сторону, либо прилюдно меня оскорбить. Второго варианта я тебе не прощу, а третьего не надо.       Она сошла с ума. Никаких компромиссов, уговоров или хотя бы иллюзии выбора.       Пан или пропал. Существует то, что она называет преданностью, и то, что станет для неё предательством.       Злоба внутри практически нереальная, ибо предназначается всем разом и в то же время никому. Гнев, стеснённый нежеланием напугать, маринуется внутри. Бензиновыми красками расплывается по поверхности внутренних вод, соседствует с невинной обидой, впадает в многочисленные русла, размывая обрывистые берега.       Феликс злится на Дружину.       На Стеньку.       На себя.       Злится на Софу и глотает тяжёлый воздух, горький из-за жалости и ненависти ко всему живому.       Одно дело наблюдать за её милыми играми в строгую начальницу. Совсем другое — видеть, как у неё медленно, но верно едет крыша из-за треклятых обязательств перед страной. «Citius, altius, fortius», — эпитафия на её будущей могильной плите. Мог ли Юсупов предположить, что внутри неё таится такая одержимость победой? Едва ли. Соня всегда была за границами его понимания. Не соседняя страна, а сразу другая вселенная, непостижимая его уму.       Впервые смотреть на неё так невыносимо, что хочется рыдать не от обожания или вины, а от страха за неё же. До чего она пытается себя довести? До сумасшедшего дома по примеру своей бестолковой мамаши?       Влажные после ванной волосы торчат во все стороны, как истрепавшиеся вороньи перья. Вернулись родименькие круги под глазами. Плечи напряжены, спина прямая, точно в неё затолкали железный прут. Есть ли в мире тяжести, под гнётом которых Соня согнётся? Феликс не знает. Он ничего не знает, кроме того, что у неё конкретный сдвиг по фазе из-за огромной нагрузки и кричащий недосып.       О существовании такой её стороны он предположить не мог. Где её милосердие? Жесткость — его стезя. Так зачем она лезет на территорию, нахождение на которой заведомо обернётся для неё бедой? Фанатичка? Ещё какая! Совершенно свихнулась из-за Стеньки. Тут не то что поводок — железная цепь в метр длиной требуется! Чтобы не кидалась на всех подряд и не путала ему карты.       Раз она считает предательством то, что у него другое мнение, то что случится, если она выяснит, что он не просто так защищает Виктора? Феликс успешно избегает его уже несколько недель. Но это не означает, что у него нет никаких планов. Он собирался протолкнуть Виктора в Негласный комитет в ближайшие месяцы. Князю требуется ещё один дурак, который в дальнейшем будет стоять за него горой. Так какого чёрта Соня вмешивается? Пусть ищет себе другого Иуду. Пусть врывается на тайную вечерю и находит предателя там.       Пройдëт время, прежде чем она снова поймëт, что Феликс не очень-то человек, что он не в силах, как бы не пытался, отбросить прочь жажду власти. Соне с еë отчаянной смелостью, дуростью и лаской нужен понимающий друг, нужен брат, отец, товарищ с крепким плечом, но никак не любовник, никак не адская псина, облачëнная в шкуру верной шавки. Нужен тот, кто сидя у изголовья кровати и гладя по голове, вкрадчивым шëпотом пообещает лучезарное будущее и свет в конце тоннеля. Пообещает вроде случайно, как бы полушутливо, но искренне. Груз лживых обещаний, данных с кондачка под горячую руку, и так тянет Феликса вниз, поэтому он старается быть и другом, и братом, и любовником, он клянëтся ей, но гораздо чаще себе самому, что не обманет, не предаст.       Но самым страшным предательством ему кажется позволить ей совершить задуманное. Ведь таким, как Соня, убивать не пристало. Феликс во снах из разу в раз видит тысячи и тысячи острозубых ртов, что облизываются в предвкушении лучших яств по ту сторону ветра — на ужин обещают ещё одного хорошего человека. Для князя Софа неизменно хорошая, неизменно человек.       Нет силы, которая вечно желает зла и вечно совершает благо. Есть только она, искреннее верящее в то, что замысленное ей убийство обернётся добром.       А у Юсупова никогда нет выбора рядом с ней. Она прогонит его прочь, если он не согласится. Кем нужно стать, чтобы она начала считаться с ним? Чёртовым Богом? Такой расклад, безусловно, привлекателен для него. Но ещё больше ему нравится мысль о том, что однажды он возглавит Дружину. И тогда Софа окажется в его подчинении. Он сможет запретить ей убивать. Закрыть её от всякой человеческой грязи, от насилия, жестокости, безусловного мирового зла. И она будет вынуждена послушаться.       Пусть она победит сейчас. Придётся пожертвовать пешкой и позволить ей разбить в пух и прах его основные войска. Возможно, это даже красиво, — сдаться на волю её королевской милости, спрятав резерв в углу шахматной доски. Будет очень плохо, если Соня заметит, да и бес неоднократно предупреждал о последствиях. Но Феликса такое возбуждает почти до маниакального бреда.       Игра безусловно стоит свеч.       Конечно, он не меняет тактики сразу. Не бежит напролом сквозь кусты и не ломает ветвей, а шуршит мягкими лапами по листве, подбираясь украдкой. Не таит размышлений под налётом ненужного в данный момент комедианства, а доводит всё до оголтелой честности: всё-таки он неслабо озабочен возможными рисками. Просчитываются ходы, исключаются варианты, в которых Софа может пострадать. Феликс дотошно сортирует идеи и разделяет на категории фигуры. Есть перспективные, а есть те, которыми он воспользуется только в случае острой нужды. Лихорадочные мысли метаются между ржавых прутьев, и Юсупов пускает их в вольный полёт: Соня должна видеть, что он чем-то озадачен и не до конца согласен с её убеждениями. В этом нет и толики лжи, ведь её присутствие в его жизни не исключает власть, так же как и власть не противоречит их любви. Что плохого в желании преуспеть и тут, и там? Ситуация более чем располагает к решительным действиям. Хочешь — наклонись и возьми. Не удержишь всё в руках, так не побрезгуй, — прихвати ещё лоскуток зубами. И выйди победителем.       — Ладно, — Феликс клацает зубами со скрупулёзно созданным недовольством, — Делай, как знаешь.       — Ты поддержишь меня в Дружине?       — Да.       И ничего больше, чтобы Соня не сумела отыскать лазейку. Даже если у неё возникают какие-то сомнения, то она оставляет их при себе. Вздыхает с явным облегчением, с затаённой разбитостью. Благодарно улыбается, а у него уже совсем по-привычному ёкает сердце. Это ради нас, родная. Мои амбиции не при чём.       — Спасибо, — Соня опускает плечи, точно до этого была готова биться, а теперь вдруг передумала, — Это очень много для меня значит.       Она заключает его в крепкие объятия. Дрогает адамово яблоко, заставляя сглотнуть вязкую слюну. Феликс опускает веки, прижимая её к себе. К чёрту общее благо, он для неё, для неё, сука, это делает! Потому что Соню можно спасти лишь коварством и силой. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без конца.       Во́роны всё летят и летят. Выклёвывают клапаны и рвут аорту. Лишь Богу доподлинно известно, кому сложнее. Софии больно, ведь выбора нет. И до одури тошно от того, что приходится Феликса принуждать. Но она не имеет права на сожаления или скорбь. Если примерит на себе траур, то тут же утонет в чёрном. На кону стоит слишком многое. Нужно держаться, стать сильнее этого и честно нести свой крест.