Солнце

Ну целуй меня, целуй,

Хоть до крови, хоть до боли.

Не в ладу с холодной волей

Кипяток сердечных струй.

Опрокинутая кружка

Средь весёлых не для нас.

Понимай, моя подружка,

На земле живут лишь раз.

С. Есенин.

      — Вы замужем?       Соня чуть не протыкает палец шпилькой. Шикнув себе под нос, она растирает место укола и коротко отвечает:       — Пока что нет.       «Странно прозвучало. Пока что нет, но как будто бы планирую в дальнейшем».       Юлю такой ответ заинтриговывает. Создание она на редкость любопытное. Соня не понимает, как эта соплячка смогла уговорить её развлечься. Поистине талант! Спорить с этой задорной девчушкой совершенно невозможно. Она принимает решения мгновенно и других подбивает на то же самое. Соня и глазом моргнуть не успела, как она схватила её и Иру под руку и утащила за собой.       У них красивый, большой дом. Смешная канарейка и две гончие. Одна из них сейчас восседает рядом с дверью, лениво поглядывая на нового человека. Жарко, бедненькой.       Софии пришлось столкнуться и с родителями девочек, которые, судя по всему, немало о ней слышали. Они заметно испугались за дочерей. Неприятно знать, что даже те, кто не знают её лично, видят в ней какого-то жуткого монстра из легенды. Отец семейства сразу попытался к ней подмазаться. Никто не хочет распрей с представительницей действующей власти. Как будто бы сама Соня горит желанием! Она была рада, когда Юля увлекла её за собой, восторженно щебеча о «прекрасном дне». Тут к празднику относятся серьёзно. Вся деревня гудит в предвкушении. Много приезжих, и даже есть знакомые из Москвы. Сразу понятно, что для вампиров Ивана Купала — нечто особенное. София соскучилась по таким забавам. И даже не отказала, когда Юля попросила сделать ей причëску. Наверное, выглядит это малость старомодно, но Соня удивлена лишь тому, что руки у неё до сих пор помнят.       — Пока что нет? — Юля то и дело вертит головой, ожидая, когда вернётся Ира, отправившаяся помочь матери, — Вы обручены?       Соня мычит нечто неопределённое, удерживая одну из шпилек в зубах. Юля расценивает это как отрицательный ответ.       — А мужчина у вас есть?       — Есть, — София кивает, хоть и без положенного энтузиазма. Честно говоря, её сейчас больше волнует прядь, которая никак не желает лежать ровно.       — Он хороший?       Это даже не вопрос, а вопросик, весьма детский и наивный. Соня симпатизирует Юле. Грубить этому милому созданию как-то не хочется. Но объективно, конечно, это не её дело. Что вообще на такое отвечать?       Он щедрый, внимательный, ласковый. И безумно, безумно злой!       — Хороший, — отвечает София тоном, который на корню пресекает дальнейшие расспросы. А чтобы уж наверняка предотвратить подобное, она ловко переводит тему, — Ваша сестра упоминала, что вы дружны с Марией Старцевой. Очень мило, что вы за неё переживаете. Думаю, это бы её порадовало.       — Она бы рассердилась, — Юля послушно опускает голову по мановению Сониной руки, — Её раздражают чужие волнения. Боюсь представить, как она там вас всех доконала. Что-что, а характер у неё не сахар. Нет, я очень её люблю, конечно. Ближе для меня только Ира. Просто Маша… сложная. Ну, знаете, банальное представление о трудном ребёнке, который сбегает из дома, объявляет бойкоты и отказывается от ужина, если его обидели.       «Юля ещё болтливее, чем я думала. Вот кого мне нужно было изначально расспрашивать! От старшего поколения толку мало — они умеют разбираться в людях. А Юля совсем ещё малышка. Мне даже давить на неё не придётся. Вот и славно, не хочу её пугать. Хватает того, что её родители шарахнулись от меня, как от чумной».       — Она не ладит с отцом, насколько я поняла, — Соня изображает лëгкий интерес. В глубине души она не получает удовольствия от выбранной тактики, но лучше нечестно полученная правда, чем праведное незнание.       — Мягко говоря, — подтверждает Юля, — Иногда она перебарщивает сама, а иногда… Нам с Ирой всегда всё разрешали. А Машу в ежовых рукавицах держат. Замуж выдают, хотя она была против.       Соню в своё время тоже не спросили. Да, все знали, что она неровно дышит к Феликсу, но на решение родителей повлияло не её мнение, а княжеские деньги. Тогда Софии было наплевать на детали, она просто была рада, что её продают именно Юсупову. Теперь же ей мерзко. А если бы не было никакой любви с её стороны? Если бы на его месте оказался ещё более ужасный и жестокий человек? Феликс струсил и сбежал, но есть вещи и пострашнее.       Маша такого не заслуживает. К ней Соня относится достаточно равнодушно, но чисто по-человечески её жаль бедную девушку. Неудивительно, что Мария так тяжело сходиться с людьми. С её-то папашей!       — Кто жених?       — Наш брат, — ответ приходит из-за спины. София скашивает взгляд и натыкается на Иру. Переступив осторожно через собаку, она усаживается на край большой кровати. Её миндалевидные, светло-серые глаза смотрят на гостю с невысказанным вопросом. Они с Юлей похожи, но отличий в них не меньше. Старшая милее и мягче лицом, спокойнее и молчаливее. Если сначала Соня думала, что девочке не больше семнадцати, то теперь ей кажется, что Ире вполне может быть девятнадцать-двадцать. Она далеко не глупа. Не питает к Софии той же подозрительности, что её родители, но и опасается быть полностью откровенной,       — А почему вы спрашиваете?       — Любопытство, — Соня пожимает плечами, — Я знакома со Старцевой, а мои друзья и вовсе приютили её у себя. Вы не подумайте, что это допрос, с Марии Васильевны были сняты почти все обвинения. То, что её держат в Петербурге, не более чем перестраховка. В первую очередь, для её же безопасности.       — Вы можете обещать, что её отпустят, когда всё закончится?       — Обещаю. Только теперь я не уверена, что она захочет обратно домой. Мне показалось, что идея замужества её не слишком привлекает. Я не знаю вашего брата, но то, что он ни разу её не навестил, говорит о многом.       «Зря я это всё сказала, ой как зря».       Нужно молчать, чтобы не лишать себя шансов обзавестись хорошими знакомыми в этом месте. Но Соню передёргивает от осознания ситуации, в которой угодила Старцева. Она даже жить ещё толком не начала, а уже попала по самое не хочу. Понятно теперь, почему Алина так о ней печётся. Как можно не жалеть этого бедное дитя? Удивляться вроде бы и не чему, — мало что ли Соня такого видела? — но ей всё равно становится не по себе от этой вопиющей несправедливости. Что может быть отвратительнее, чем делить постель с нелюбимым?       — Глеб много учится, — в словах Иры нет уверенности. По крайней мере, Софию ей одурачить не удаётся, — Отец оплатит образование лишь нам с Юлей. Но Глеб — мужчина, и должен добиваться всего самостоятельно. Вот он и добивается. Сам поступил в один из лучших московских университетов и сам себя содержит. Маше не следует сердиться, ведь он старается ради их общего будущего.       Юля порывается что-то сказать. Даже рот открывает, взглянув на старшую с протестом. Но лишь одного взгляда Ирины оказывается достаточно, чтобы она проглотила все свои возражения. Чем дальше в лес, тем больше дров. Соня делает вид, что не заметила. Она заканчивает с Юлиной причёской, и пока та любуется результатом, объясняет, что ей нужно отлучиться на пару минут для рабочего звонка. Никто не возражает, и Соня выскальзывает из комнаты, притворяя за собой тяжёлую дубовую дверь.       Она устраивается на подоконнике в самом дальнем конце коридора. Ей даже удаётся поймать связь, что для здешней лесистой местности является немалым везением. Пока звучат гудки, она ловит себя за обкусыванием костяшек. Дурацкая привычка, украденная у дурацкого Юсупова.       — Добрый день, — раздаётся приветствие по ту сторону. Мишу всегда приятно слышать.       — Добрый, — Соня понижает голос и оглядывается, чтобы лишний раз убедиться, что поблизости никого нет, — Сильно занят?       — Терпимо. Виктор Алексеевич и Соколов уехали на целый день в министерство, так что я сегодня помогаю Алине Сергеевне. Она вот только-только за чаем отошла. У вас что-то стряслось?       — Найди мне одного упырёнка.       — Имя? — никаких прелюдий. Миша на них скуп так же, как и его любимая начальница.       — Глеб. Фамилию не скажу, но он обручён с Марией Старцевой. Живёт в Москве. Выбери кого-нибудь из моих ребят. Серёжку или… На свой вкус, в общем. Прикажи, чтобы не смели показываться ему на глаза. Необходимо одно: выяснить аккуратно, что он за экспонат. Где учится, с кем общается. Будет неплохо узнать, в каких отношениях он находится с семьёй.       — Вы в чём-то его подозреваете?       — Упаси Господь, Миш, я услышала о нём впервые пять минут назад. Я лишь перестраховываюсь. Мария Васильевна у нас с начала весны, а он не навестил её ни разу. Я нахожу это странным. Брак принудительный, но всё же это… грубо. Даже жестоко, ведь у Старцевых нет ни родственников, ни влиятельных друзей. Глеб мог бы поддержать свою невесту и будущего тестя хоть немного.       — Вы какие-то ужасы мне рассказываете, — Миша удивляется, судя по тону, — Эту девушку насильно выдают замуж? Что за варварство?       — Традиции. Возможно, устаревшие, но всё ещё не изжившие себя в вампирской общине.       — Отвратительно, — в одно слово он умудряется вложить массу презрения, — Ей нельзя как-нибудь помочь?       — В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Я понимаю, что тебе это кажется неправильным…       — По-вашему, это нормально — кого-то под венец за шкирку тащить?       — Давай будем реалистами. Я этой семье никто. Ты — тем более. Я понимаю, милый, что тебе всегда всех жаль. Мне жаль не меньше, я не терплю подобного принуждения. Но нам не нужны лишние проблемы. Да и волноваться пока не о чем. Лучше думай о задании, которое я тебе дала. Выверните наизнанку всю биографию этого недоженишка. К концу недели мне нужна информация.       — Есть, — совсем по-солдатски отвечает он.       — Вот и молодец.       Распрощавшись с другом, Соня слезает с подоконника. Она замечает одну из хозяйских собак, которая с интересом поглядывает на неё из-за угла. Крепкая, толстенькая гончая с большими чёрными пятнами. София присаживается на корточки и похлопывает по колену, подзывая животное к себе. Собака мигом подбегает. Обнюхивает руки и расстроено тявкает.       — Прости, у меня ничего нет, — Соня демонстрирует ей открытые ладони, — Видишь?       — Вы ей нравитесь, — раздаётся голос Юли из-за спины, — Она не ко всем подходит.       — Редкая красавица, — гончая с удовольствием подставляет холку под ласковые поглаживания, — Ваш отец занимается охотой?       — Мы вместе занимаемся. Он ещё в детстве научил меня стрелять. Ириша леса боится, а Глеб всегда отдавал предпочтение друзьям, а не семье. Так что мы с папой вдвоём. Каждый день бы с ним ходила. Но он часто уезжает в город по делам, так что получается редко. Да и сейчас не время, — Юля любовно треплет собаку по ушам, — Она скоро должна ощениться.       Соня наконец понимает, что округлившийся шерстяной живот свидетельствует не о лишнем весе. Юля неожиданно предлагает:       — Не хотите щенка? Папа с удовольствием подарит вам одного, если попросите. Любите собак?       — Люблю, — кивает София, — Но у меня нет времени на животных, так что откажусь.       Нехватка времени — одна из причин. Она не может не оглядываться на мнение того, с кем состоит в близких отношениях. Феликс боится собак. Она обнаружила это в первый день в Ворзогорах, когда он шарахнулся от дворняжки Старцевых. На свой недоумённый вопрос Соня получила раздражённое «Отстань». Он стабильно бесится в те моменты, когда она акцентирует внимание на его слабостях.       Караморовцы травили его собаками. Об этом знают все, хотя Феликс на счёт произошедшего предпочитает не распространяться. Виктор тогда прибыл на место одним из первых, и именно он докладывал, как предположительно обстояли дела. Соня и подумать не могла, что Юсупов так на этом зациклится. Он всегда ладил с животными. Просиживал в юности целые часы на псарне и не вылезал из седла. София находила некоторых его питомцев не слишком приветливыми, а подчас и чересчур злобными, но Феликс считал милыми их всех без исключения. Её это неизменно успокаивало: тот, кто столь трепетно относится к этим беззащитным созданиям, не может быть совсем уж пропащим человеком.       Поэтому она особенно сильно беспокоится из-за того, как он ведёт себя теперь. Тревожить его и без того нестабильную психику ни к чему. Ему нужно больше времени.       — Как скажете, — вздыхает Юля расстроено и тут же взмахивает руками, восторженно делясь очередной своей идеей, — Знаете, что я подумала? Раз вы решили пойти с нами, то Ириша могла бы одолжить вам платье.       — Вы с сестрой слишком добры. С моей стороны было бы наглостью так сильно злоупотреблять вашим гостеприимством.       — Это мелочи, — отмахивается Юля, — Пойдёмте.       В комнате она первым же делом лезет в шкаф. Её сестра, кажется, не против. Соня еле успевает поймать кинутую ей одежду. Юля оценивающе оглядывает её с ног до головы и уверенно изрекает:       — Вам очень пойдёт.       — Такой красавице пойдёт всё на свете, — полушёпотом добавляет Ира, видимо, позабыв, что вампирский слух улавливает любые мелочи. Её слова сквозят неприкрытой завистью, и у Софии это вызывает чуть ли не смех.       — Нет ничего красивее юности, Ирина. А из нас троих этим не могу похвастаться только я.       — Разве вы стары? Думаю, вам лет сто или…       — Мне двести двадцать пять.       Реакция сестёр бесценна. Старшую эта цифра немало смущает, младшая же, наоборот, страшно заинтересовывается.       — То есть, вы родились… — Юля поигрывает пальцами, ненадолго задумываясь, — В конце восемнадцатого века?       — Верно.       — С ума сойти, — она присвистывает, — Получается, вы застали ещё Наполеона! И декабристов, и отмену крепостного права, и большевиков. Вы, должно быть, лично знали многих деятелей культуры! И царей, да?       — Пила чай с Александром II по субботам, — иронизирует Соня, но, завидев, как вытягивается у Юли лицо, тихо смеётся, — Шутка. Я же не какая-нибудь Шереметьева или Юсупова. Не убивала всяких Распутиных и не отдыхала с императорской семьёй в Крыму.       — А чем вы занимались?       — Жила, — Соня пожимает плечами, — Вместе с тётушкой часто бывала при английском дворе, играла в карты с господином Некрасовым, воевала с немцами, работала в Румынии. Много всякого было.       Про тайный сыск она, конечно, не рассказывает. Ни к чему детишкам знать, как была устроена полицейская изнанка. Лёва и Николаша навсегда останутся единственными, кому известна неприглядная правда. Все остальные давно мертвы. А её нынешние друзья и любимые непременно разочаруются. Алина побрезгует, Мишенька придёт в ужас, Феликс убедится в том, что она доносчица. Ну а Руневский… Лишь он, пожалуй, поймёт.       — Какая интересная жизнь! Дай Бог, и мы с Иришей такую проживём.       Соня сглатывает горький смешок. Её дядя и несостоявшийся зять погибли в Отечественной войне. Сестра зачахла от холеры, а за ней последовал отец, решившийся застрелиться. Мать сгнила в доме умалишённых. Тёти не стало, когда бомбили Лондон. Такой судьбы, как у себя, София не пожелала бы никому.       «Иногда я думаю, что это мой крест — носить траур по родным. Легче считать, что на всё воля Божья. Нам остаётся лишь принимать её и ждать, когда взойдёт Солнце. Чуточку терпения — и, возможно, потом станет лучше. Как становится мне, когда рядом… Не хочу видеть его, если честно. Мне обидно. Очень глупо, по-человечески обидно из-за того, что он сбегает из разу в раз и не ценит моих стараний. Феликс — просто ходячая катастрофа. Чем дольше его нет, тем больше я злюсь. Придушила бы».       Соня позволяет Юле делать с собой всё, что только ей заблагорассудится. На смену привычному образу приходит рубаха до колен из удивительно мягкой ткани, а сверху ложится белый сарафан, расшитый красными нитями по подолу. Частичной наготы Соня не стесняется, да и Юлю это не особо волнует. А вот Ира отворачивается, и в её глазах плещется всё то же море юношеской зависти. Какие твои годы, девочка…       — У вас красивая фигура, — Юля не скупится на похвалу, возясь с алым поясом. Она ни в какую не даёт Софии завязать его самой, — Зачем вы её прячете? Будь у меня такая грудь, я бы носила одни декольте!       — У меня рабочий дресс-код.       — К чертям такую работу надо слать.       Соня усмехается. Она всеми силами старается не дать себе расслабиться под давлением тёплого летнего дня. Внимательно слушает словоохотливую Юлю, отмечая про себя каждую, даже самую незначительную деталь. Девчонка дважды упоминает Виктора. Говорит полушутливо, что многие здесь его любят. Звучит крайне сомнительно, потому что в Дружине он не пользуется большой популярностью. Его легко называют другом, порой сближаются с ним, как с родным братом, но никто, кроме бывшей супруги, не был с ним по-настоящему ласков. Были ли у него другие женщины? Вряд ли. Но что-то определённо произошло между ним и Марией Васильевной. Иначе с чего бы ей так его ненавидеть? Она не только обвинила его однажды в сговоре с караморовцами, но и брызжет ядом всякий раз, как Виктор появляется в поле её зрения. Она хвостиком ходит за Алиной, но никогда не приветствует её друга. Называет его за спиной пьяницей, мальчиком на побегушках, тупицей без собственного мнения. Руневская жаловалась на это Софии пару раз. Последнюю всё больше напрягает резко возникшая дружба между Алиной и Виктором. До этого он не оставлял в покое Феликса, а теперь, когда Юсупов начал от него бегать, взялся за Руневскую. С чего такая смена приоритетов?       Чтобы там ни было, Виктор утратил Сонино доверие. Он слишком молод и не может быть Стенькой, но вот его приспешником — вполне. Многое сходится. Побег Алабина, хорошие отношения с Василием Старцевым, который точно не чист на руку, большие полномочия, позволяющие врагу проникать в самые защищённые места. Николаша говорил о двух подозреваемых. Можно не сомневаться, что один из них, — Виктор. Кто второй? Соня не по разу перебрала всю Дружину, пыталась найти кого-нибудь в Думе, даже к Лёве в министерство залезла. И ничего. Некоторые факты упорно не желают сходиться. Переменных не хватает, и после каждого ответа возникает десяток новых вопросов. София злится из-за этого постоянно. Кажется себе бестолковой и недостаточно внимательной. Стенька чего-то от неё хочет, а она до сих пор не может понять, кто скрывается под этим именем. Эти игры в тени ей надоели. Она уже готова предложить ему себя за разгадку.       В теории это звучит… приемлемо. Сгодится, если ситуация окажется совсем уж безвыходной. Романов дал ей три недели. Первая из них почти на исходе. Соня старается даже больше, чем прежде. Ради Лёвы и остальных. Ради Феликса, пусть он и неблагодарная сука.       Она держит мысли о долге и своих обязанностях в голове, но всё равно невольно поддаётся Юле. Слушает девчонку, которая младше её на несколько жизней, и не верит тому, что и она когда-то была в её возрасте. Удивительно, какие вещи волнуют молодых девушек! Простые и понятные интересы. Немного даже завидно. Это чувство несёт в себе мало объективности, и Соня всеми силами старается его побороть. Юля очень ей нравится. Да и Ирина, несмотря на некоторые моменты, — тоже. С ними легко и весело. Этого достаточно, чтобы немного себя распустить. Смеяться, не думая о том, что завтра придётся изрядно поплатиться за этот выходной, притворяться, что никаких дел в её жизни и вовсе нет. Хочется урвать хоть какой-нибудь клочок свободы, пока есть шанс. Всего один день. Гораздо больше, чем Соня позволяет себе обычно.

***

      Золотая серьга легко входит в ухо. Кольца, инкрустированные камнями, украшают пальцы. Жалкая замена всего того, что Юсупов отдал ведьме. Увы, с собой он взял не так много украшений, как хотел изначально. Потому что Соня посчитала блажью и дуростью те три сумки, что он упаковал. Забраковала две из них сразу же. «Мы едем не одни, и у нас не только твои вещи. Потерпишь недельку-другую без своего развратного ширпотреба». Что поделать, у бедняжки нет вкуса. Феликс не осуждает, в конце концов, не каждому в этой жизни везёт, как ему.       Ему хочется знать, где она и с кем она опять пропадает. Он вернулся больше часа назад, преисполненный надежды, что Софа его ждёт, как всегда ждали другие. Какого же было его разочарование, когда её не оказалось дома! Почему, чёрт возьми, он должен каждый раз за ней бегать? И, главное, она никогда не оставляет ему выбора! Она не придёт сама. Не сделает первого шага и не пойдёт на компромисс.       Придётся её искать. Феликс вроде как планирует… извиниться. Не то чтобы он прям сильно раскаивается за вчерашнее. Ему просто не хочется, чтобы Соня на него сердилась. У неё ведь не совсем сердце в камне, она должна была хоть немного расстроиться. Она, как он выяснил, делает это часто. Пусть никому и не говорит.       Стук в дверь застигает князя врасплох. Кого это принесло?       — Войдите, — бросает он, не отрываясь ни на секунду от зеркала. Как славно, что одна из самых красивых его рубашек пережила Сонин рейд. Тёмно-бежевый сатин и просто прелестный вырез. А до чего же восхитительно выглядят его бёдра в этих штанах!       — Добрый ве… — Руслан застывает в проходе, — Юсупов.       — Что вы хотели, господин Нечаев? — Феликс подавляет нелюбезную грубость, грозящуюся сорваться с языка.       — Ищу Софию Володаровну.       — Зачем?       — Хотел спросить, идёт ли она праздник.       — Вас это не касается.       — Всего лишь дружеский интерес, Феликс Феликсович, — Руслан прокашливается, — Она искала вас с утра. Где вы были целый день?       — Я должен перед вами отчитываться?       — Я не прошу отчёта. Просто мне показалось, что у вас что-то случилось.       — Даже если так, то это не вашего ума дело, — Юсупов с сожалением оставляет своё отражение и поворачивается к незваному гостю, — У вас всё? Если да, то закройте дверь с обратной стороны.       Он ждёт, что его требование будет немедленно исполнено. Разве не ясно, что ему не до разговоров? Но Нечаев не спешит уходить. Он облокачивается плечом о дверной косяк и складывает руки на груди. И без формы видно, что военный. Выправка, стрижка, сдержанность в повадках и аскетизм во взгляде. Черты лица правильные, но эталонным красавцем его не назовёшь. Обычный мужик.       Что Соня в нём находила? Он привлекал её стабильностью и лёгким характером или хорошо ублажал в постели? Мысль эта вот-вот грозится расползтись до масштабов средневековой чумы. И больше всего Феликса ужасает тот факт, что Соня, будучи таким самородком, выбирала настолько не идущих ей мужчин. Могла бы и посимпатичнее отыскать!       — К чему эти грубости? — Руслан хмурится, — Вам неприятно моё общество?       «Интересно, Софа меня сожжëт или расчленит, если я набью ему морду? Как велик соблазн!».       — Мне оно безразлично, — Юсупов нарочно растягивает гласные, увлекаясь видом своих аккуратных ногтей, — А я не люблю вещи, которые не заинтересовывают меня сразу же. Не вижу смысла тратить на них время.       — Мы в одной команде, князь. Хотите вы того или нет, но общаться нам придётся.       Феликс оставляет при себе очередную колкость, задумавшись на секунду о перспективах, которые могут ему открыться, если он перестанет сам портить отношения со всеми вокруг. Рациональной части себя Юсупов осознаёт несколько вещей. Во-первых, Нечаев служит Романову, а значится, обладает достаточной властью и возможными знаниями на счёт личных дел Николаши. Во-вторых, с врагами нужно дружить вне зависимости от того, приносит это тебе удовольствие или нет.       Феликса раздражает, что чувства к Соне затмевают собой всё вокруг. Он бы предпочёл беситься из-за ревности, а не налаживать отношения с её бывшим ухажёром лишь по причине того, что тот может пригодиться.       Руслан, судя по расплывчатым рассказам, с Романовым на короткой ноге. Феликс последнему не нравится, но полезно будет нравиться его дружку. Желание повыделываться отправляется в топку. Юсупов мастерски изображает непонимание:       — Зачем нам общаться? Я предпочту сохранить холодный нейтралитет, нежели путаться у вас всех под ногами, когда вы заняты серьёзными делами.       — А вы разве не для этого же сюда приехали?       — Боюсь, Руслан Вадимович, — Феликс пропитывает слова искусной печалью и тут же её скрывает, дабы уловка не выглядела чересчур дешёвой, — что я не обладаю вашим опытом. Вынужден признать, что ничего не смыслю в таких вещах. Без меня процесс идёт куда слаженнее.       — Вы что же, шутить надо мной вздумали? — Нечаев оглядывает его с ног до головы, выискивая подвох, — Я не вижу в вас никакого рвения. София Володаровна работает за двоих, в то время как вы…       — Каюсь, — едва ли не чистосердечное. Юсупов заводит за спину руки. Тремор в последние недели одолевает его всё чаще, — Я чувствую вину за это, но гораздо больше стыжусь собственной некомпетентности. Да и откровенная антипатия со стороны ваших друзей по отношению ко мне играет своё дело.       — Вы едва ли перемолвились с ними парой слов.       — Неприязнь Дарьи Владимировны всё равно не укрылась от моих глаз. Не хочу лишний раз напрягать вашу подругу своим присутствием.       — Даше неприятны люди в целом. Не берите в голову, — Руслан надавливает на висок, как будто бы и правда уверовал в княжеское беспокойство. Забавные у Софы знакомые. Из таких сколько угодно можно верёвки вить, — Она что-то вам говорила?       — В лицо? Нет.       — Если скажет, то советую молчать. Она дочь Петра Астахова.       — Позапрошлого министра культуры? — вот тут удивление получается самым что ни на есть настоящим, — Его ведь убили ещё в январе. Если меня не подводит память, он был первым, кто указал на Ворзогоры. Посмертно.       — Верно, — подтверждает Нечаев, — Нам до сих пор неясны мотивы убийц. Знал ли он что-то на самом деле или… Впрочем, неважно. Даша не ангел, но полезных знакомых у неё предостаточно. Её отца любили. Скажу вам по секрету, без неё я бы не оказался подле Романова.       «…я женат на дочери одного важного человечка», — сказал Руслан вчера. Феликс заинтересовывается по-страшному и навскидку спрашивает:       — Вы женаты?       Вместо внятного ответа Нечаев демонстрирует обручальное кольцо. Глупая, пристыженная улыбка на миг трогает его губы, и Юсупов окончательно убеждается в том, что у этого индивида не все дома. Цирк уродов, ей-богу. Сплошное дурачьё кругом!       — Отчего вы об этом молчали? — недоумевает Феликс вслух.       — К слову не приходилось, — Руслан наплевательски отмахивается. Всё страннее и страннее становится его поведение, — Даша против публичности. Вы будете сегодня вечером?       — Для этого и собираюсь, — Феликс возвращается к отражению, ибо на себя ему любоваться в стократ приятнее, чем на Нечаева, — Как я выгляжу?       — Вы всегда выглядите одинаково хорошо. Легко понимаю, почему София Володаровна предпочла вас, а не кого-то другого.       «Тоже мне, парад женихов. Это я её предпочёл!», — Юсупова немало раздражает, что все вокруг считают, что она оказывает ему барскую милость своей любовью. Разве не он прошёл через ад ради неё? Да никто для Сони не сделал столько, сколько сделал он один!       Сквозь льняную вуаль занавесок струится жаркий солнечный свет. Бьёт по зажмурившимся на секунду векам. Феликс пропускает косые лучи через золотую решётку ресниц, ловит в зеркале глаза чужака, не спешащего никуда уходить. Что за двусмысленный взор? Юсупов прослеживает за его направлением, думая, что его мнительная головушка восприняла всё неправильно. Всё-таки князю так часто мерещатся всякие глупости. Но нет, чувство гадливости возрастает, вырывая у Феликса брезгливый щелчок языком. До Руслана этот звук не доходит. Он вдруг интересуется:       — А правда, что вы женщиной время от времени наряжаетесь? Или брешут?       — С чего такие нескромные вопросы, Нечаев? — Юсупов, убедившись в тысячный раз в своей внешней безупречности, усаживается на широкий подоконник. Отклоняет корпус назад и закидывает ногу на ногу, позволяя ткани обтянуть острые колени, — Ведь даже если ряжусь, вам этого увидеть не доведётся.       — Я и не рассчитывал, — посмеивается Руслан, качнув головой, — Меня просто гложет любопытство. Я столько удивительных вещей про вас слышал.       — Посвятите же меня в них, — острый клык прикусывает губу. Даже от самого большого на свете слепца не утаить княжеского кокетства. Сколько не обстригай коту когти, инстинкта это не уберёт. А тут такая лакомая добыча, что Юсупов не оставит даже мышиного хвостика. Целиком съест, когда шанс представится.       — Бабкины сказки, Феликс Феликсович. Поговаривают, что вы продались дьяволу, и он заставил каждого вас возжелать. Что девки перед вами штабелями складываются, а мужчины изменяют жёнам, отдавая предпочтение вам. Всё это, конечно, лишь глупые небылицы. Вы и без этого на редкость обаятельны.       «Ты ему нравишьс-с-ся».       «Вижу. Как думаешь, он может быть любовником Романова?».       «Вполне, — влажный шепоток соглашается. Знакомо холодеет где-то под сердцем, — Вряд ли у него вс-с-сё хорошо с-с-с женой. Да и кто бы отказалс-с-ся лечь под вашего с-с-самодовольного царька? Тут уж без разницы, кого ты предпочитаешь в пос-с-стели. Придётс-с-ся угождать с-с-своему божку».       «Я проверю, — заверяет его Феликс, — Пущу своих ищеек именно по этому следу. Узнаю правду, и Романов окажется у меня под каблуком».       «Он в два с-с-счёта тебя рас-с-скус-с-сит».       «У нас есть выбор? Я хочу отвадить Николашу от Софы. Он слишком многого от неё требует».       «Ври да не завирайс-с-ся. Мы делаем это не для неё».       «Я теперь всё делаю для неё, бес. Просто извлекаю выгоду по пути. С двумя зайцами не так сложно. Я бы и с тремя совладал».       «Ты так в это веришь, мой милый друг?».       Верю.       — Вы мне льстите, — кротко протягивает Феликс, хищно блеснув глазами, — Я ведь могу решить, что вы один из тех мужчин, что предпочтёт меня, а не злобную жёнушку. Вы выглядите таким несчастным, Руслан Вадимович. Должно быть, Дарья Владимировна скупа на ласку даже с вами.       — Наши с ней дела обстоят немного иначе, — откровенный флирт Нечаева не волнует, что само по себе является нонсенсом. Юсупов привык, что многие мужчины приходят либо в бешенство, либо в ступор, — Но, несмотря ни на что, я люблю её и наших детей. Три мальчика, представляете? Любой мужчина о таком мечтает.       Феликс проглатывает протест. Он бы не перенёс одного ребёнка в своей жизни, что уж говорить о сразу трёх. Ему тяжело поверить, что существуют люди, добровольно обрекающие себя на такую муку. Одно дело, когда у тебя известная фамилия и наследство, — там хочешь не хочешь, но род продолжить придётся. Но если за душой у тебя ничего нет, то зачем? Нет ничего привлекательного в этих маленьких, вечно орущих недочеловечках. Софа их обожает, но ей, как женщине, это простительно. И Юсупов всё-таки надеется, что она никогда не захочет своих детей. Увольте, господа, он не согласен отказываться от созерцания её соблазнительной фигуры даже на время.       К слову о созерцании. Следует перестать трепать языком и найти уже Соню.       — Я спешу, Руслан Вадимович, — Юсупов поднимается, — Если вы закончили…       — Не смею больше вас задерживать, — Нечаев отступает назад, освобождая проход.       С обезглавливанием неугодного придётся повременить. Феликс шествует мимо, не удостаивая Руслана ни малейшего косого взгляда. Он, Николаша, даже Соколов — все они по итогу окажутся в княжеских руках. Москва тоже не сразу строилась, и Юсупов уповает на то, что его вознаградят за терпение. Однажды.

***

      Для Софии это является чем-то вроде медитации. Над ухом жужжит Юля, но её голос не отвлекает. Ничего Соню не трогает, кроме купальского венка в её руках. Процесс приятный, требующий спокойствия и ясных мыслей. Тревожиться нельзя, а то вплетëшь все свои беды и страхи. Их под вечер накопилось достаточно, ведь Юсупов так и не объявился. Соня засекла время. Не вернётся через час, значит, что-то стряслось. Даже для него перебор пропадать на целые сутки.       Она была уверена, что не вспомнит, как плести венок, но руки не забыли. Ирина показала, где нарвать цветов. Сидит теперь рядом и разговаривает с Юлей. Они обе заняты тем же делом.       Соня старается, пусть и знает, что скорее удушит Феликса, чем решиться презентовать ему то, над чем так усердно и долго трудилась. Но волей-неволей она подбирает только правильные, нужные цветы. Незабудка — символ верности и постоянства. Самое то после всех его несправедливых обвинений. Тысячелистник — свобода. Та, которую он то и дело пытается урезать ей до минимума. Барвинок — вечная любовь. Сущие глупости, если подумать.       Но она не думает ни о чём, кроме того, что венок будет князю к лицу.       Юля протягивает ей охапку маков. Плодородие. Соня качает головой и берётся за ромашки. Девственно-белые лепестки, золотая сердцевина, хрупкие стебли. Чуть-чуть сожмёшь — и цветок сломанным трупиком опадёт к ногам.       Рядом шумит река. Сухой ветер гоняет пушистые облака по небу. До тихого берега не достаёт деревенский шум, и Соня наслаждается долгожданным умиротворением. Краем глаза она наблюдает за вороном, что копошится неподалёку. Смоляные перья переливаются нефтяными разводами, большой, тёмно-серый клюв деловито выискивает червяков и жучков. Ворон белёсо моргает, перебирая траву когтями. На редкость умные птички, но София обычно обходит их стороной. Ворон — предвестник горя. На войне они всегда рядом, ибо чуют смерть и ждут, когда стихнет боевая канонада и перед ними предстанет скатерть-самобранка, полная мёртвых изысков. Воспоминания об этом пахнут дурно и гнилостно, и Соня болезненно сглатывает, отгоняя их прочь.       Ира выпрямляется, разглаживая складки платья. На немой вопрос сестры шёпотом поясняет:       — К нам идёт какой-то мужчина. Не вертись.       Юля остаётся неподвижной, зато оборачивается Соня. Брови невольно вздрагивают от удивления, и она тут же спешит собраться. На любимый взгляд отвечает смело, хотя ей в любом случае не переплюнуть бесстыдства княжеских глаз. Феликс оглядывает её наряд с покровительственным одобрением. София не прячет усмешки, как бы говоря, что старалась она не для него. Гнойным пульсирующим нарывом вдруг вспыхивает незнакомая обида. Она и не думала, что так злится на него, пока не увидела воочию это наглое лицо. Одежда не та же, что и вчера. Выходит, не очень-то он торопился.       — Это ко мне, — вполголоса сообщает она.       — Вы про него сегодня говорили? — Юля дожидается кивка, а затем полувосторженно вздыхает, — Красивый он у вас.       «Пусть он будет у кого угодно, а не у меня».       Хвалебный комментарий не укрывается от подошедшего Юсупова. Но его самовлюблённый порыв моментально сникает под убийственным тёмным взором. Соня опускает голову, возвращаясь к венку. Лучше вовсе на Феликса не смотреть, чем смотреть снизу вверх.       — Дамы, — деланно вежливое приветствие раздражает её ещё больше, — Чудесный день, не находите?       — Истинная правда, — соглашается Юля, поднимаясь на ноги и заставляя Ирину проделать то же самое. Младшая протягивает руку, называя своё имя первой. Вместо рукопожатия Юсупов одаривает тыльную сторону её ладони коротким поцелуем. И если такая бойкая девочка приходит в смятение, то о закрытой Ирине и говорить нечего. Её заметно смущает такая галантность.       — Князь Юсупов, — представляется он.       — Феликс Юсупов? — неверяще переспрашивает Юля, — Настоящий? Тот самый, что убил Распутина?       — Есть за мной такой грешок, да.       — С ума сойти! — она вслёскивает руками, распахивая удивлённо глаза, — Соня нам про это ни слова не сказала.       — Обычно она не слишком словоохотлива.       — Мы это уже заметили.       София уязвлёно поджимает губы. Феликс мажет по ней настороженным взглядом и коротко, с намёком спрашивает:       — Мы можем поговорить?       Нет, не можем.       Но Юля решает всё и за всех. Она резко «вспоминает», что они с Ириной обещали помочь матери. Слабенькое оправдание для того, чтобы бросить Соню тет-а-тет с Юсуповым. Юля спрашивает, будет ли она позднее пускать с ними венки по воде, а получив моток головой, подхватывает под руку сестру и уносится прочь. Соня тактики не меняет и остаётся неподвижной, когда Феликс бесшумно опускается позади неё. Она случайно отрывает лепесток у незабудки, и искалеченный цветок отправляется в сторону, заменяясь новым. Она чувствует на спине кроткий княжеский взгляд, но молчит. Она не станет выяснять отношения и требовать извинений.       — Красиво, — тихо произносит Юсупов, заглядывая ей за плечо, но не касаясь, — Кто научил?       — Анюта.       — Я так и думал, — его дыхание щекочет волосы над ухом. То самое место, где прячется седая прядка, ненавидимая Соней. Феликс, интересно, замечал её хоть раз? — Твоя сестра была всех дел мастером.       Она не отвечает, пропуская нежный цветок в венке через другие стебли. Пальцы двигаются ловко и быстро, а София всё боится, что они задрожат. Феликс дышит через раз — громко, сбивчиво, взволнованно. Терпения ему не хватает.       — Я соскучился, — жалостливо сообщает он       — Мы не виделись всего день.       — А до этого — целую жизнь.       Пахнет лесом и удушливым сердечным жаром. Пахнет сотней «нельзя» и «хочу».       — Сонь… — он почти никогда так её не зовёт, от того она слегка напрягается, гадая, какими будут его дальнейшие слова. Они следуют далеко не сразу. И дураку понятно, что Юсупов насильничает над собой, когда их говорит, — Я вспылил вчера. Наверное, немного переборщил. Но я больше не буду кричать. И ревновать не буду. Иногда, разве что… Но ты, конечно, имеешь полное право на меня злиться. Только поговори со мной, прошу. Я не вынесу твоей обиды. Что угодно сделаю, чтобы ты меня простила. Хочешь куплю что-нибудь? Серëжки, например. Или браслетик, Соф? Новое платье? Пистолет, в конце концов? Назови любую ве…       — Помолчи, — резко обрывает его Соня. Она поворачивает голову и порывисто спрашивает, — По-твоему, я стою, как серëжки? Можно на меня рявкнуть, а потом кинуть цацку и довольствоваться моей благосклонностью?       — Что в этом такого? — с искренним недоумением спрашивает он, и это окончательно выводит её из себя.       — Я не вещь, Юсупов! — она даже удивляется тому, как громко получается, — Нельзя обидеть человека, а потом вымаливать у него прощения деньгами. Так не делается! Я что, совсем идиотка по твоему мнению? Не знаю, чем твои подачки в дальнейшем обернуться?       — И чем же?       — Золотой клеткой. Сначала накричал — получай браслетик, но только не сердись. Потом ударил. Подарки сильно вырастают в цене. А затем начнутся измены. Никто так не ревнует, как сами изменщики! Так чего мне ждать, Феликс? Ты сможешь на меня руку поднять? Будешь ходить налево, а меня под семью замками держать?       — С ума сошла? — Феликс округляет глаза, — Я тебя ни разу не трогал. Хотя ты сама, между прочим, сломала мне однажды нос. А измены? Думаешь, я бы смог? Напоминаю, я чуть не умер за тебя!       — Я помню, — Соня раздражённо дёргает щекой, — И никогда себя за это не прощу. Но ты превращаешь происходящее в фарс! Будто я по гроб жизни тебе теперь обязана.       — Ты видишь всё в странном свете. Откуда такие выводы? Разве я требовал у тебя что-нибудь взамен? Вот именно, что нет. Наоборот, я предоставил тебе полную, ни к чему не обязывающую свободу! Я разрешаю тебе всё на свете!       — Ты не можешь мне разрешать. Никто не давал тебе права распоряжаться моей свободой. У меня есть свои мысли и желания. Думаешь, я хочу приходить после очередного ублюдского дня и получать порцию упрëков? Ты же чуть ли не в измене готов меня обвинить! Хотя знаешь, что я ни разу… У меня нет времени даже на себя саму, что уж говорить о каких-то там мужчинах. Я с ними работаю, ясно? Пашу, как проклятая, чтобы ты, сука, был в безопасности. Почему ты не можешь пойти мне навстречу?       Начав, остановиться Соня уже не может. Всё, что копилось в ней месяцами, вырывается наружу. Она не даёт Феликсу вставить ни слова, продолжая зло и обиженно:       — Может, я и правда уделяю тебе мало внимания. Может, я иногда не права. Но я стараюсь! Неужели вы все считаете, что я наслаждаюсь своим забитым графиком? Что люблю просыпаться в шесть утра и носиться целый день без продыху? Да я ненавижу свою работу до тошноты! Я элементарно не успеваю жить. Помощь мне не нужна. Справлюсь сама, как справлялась всегда. Решу и твои, и свои проблемы, посижу с тобой ночью, чтобы ты не пугался кошмаров, и буду давать тебе спать до обеда. Я продолжу крутить хвостом перед властями и ползать на брюхе перед всякой недалёкой мразью, чтобы убедить их в твоей безгрешности. Я всё сделаю, мой князь. И ничего взамен не потребую, кроме хоть какой-нибудь — пусть даже самой бездарной! — поддержки. Это так сложно? Разве ты не видишь, что я на грани? Мне, как и тебе, бывает больно и страшно. Мне тоже иногда хочется орать и хлопать дверьми. Я не меньше остальных нуждаюсь в перерывах и минутах слабости. Меня не хватает на вас всех. Я устала. Больше не могу.       Соня обрывает себя, тяжело дыша. Не смотрит в чужие глаза, потому что знает, что найдёт там очередное: «Я больше так не буду». Кому нужны все эти откровения? Феликс наверняка прослушал добрую половину.       Хочется почему-то заплакать. Но Соня не позволяет себе, всё больше жалея о сказанном. Собственные слабости отвращают и ощутимо бичуют сердце. Побег — трусость, но Софию так и подмывает навлечь на себя этот позор. Лишь бы не слышать ответа. Лишь бы забыть, что рядом именно он. Кто угодно, только бы не он!       Она готова поклясться перед Богом, что его чувства правдивы. Но они такие неправильные… Больные. Иногда кажется, что Феликс натуральным образом одержим. Бесами или ей — не суть важно. Соню пугает его любовь. И в то же время она так к ней привыкла, что не смогла бы отказаться даже при желании. Она никогда не даст ему понять, как её тешат его признания и клятвы. Как услаждается слух, когда он шепчет: «Люблю лишь тебя одну». Как сладко ноет в груди, когда Феликс целует ей руки и гладит по волосам, прижимая к себе. Он в ней нуждается смертельно, он привязан к ней металлическим жгутом, он элементарно разучился один засыпать. Всё это — ненормально. Чем ярче горишь, тем быстрее сгораешь. Не натянешь ему сейчас повод — ещё полвека будешь разгребать последствия.       Она пытается. Отдëргивает и остужает, обращая грëзы в суровую реальность. Пытается отчаянно и из последних сил, а потом всегда тает от одних объятий, забывая на время, с кем она связалась по воле глупого сердца. Она силится разглядеть в нём ту мерзость, о которой безостановочно твердят другие, но находит лишь влюблëнные глаза на его миловидном лице. Столько в нëм страстной, диковатой, ни на что не похожей нежности, что невозможно не уверовать в искренность этого всего.       И Соня поднимает взгляд, зная, что поверит опять. Феликс всё так же молчит. Эмоции не разобрать — он иногда скрывает их весьма умело или заменяет суррогатами. И всё же даже так он похож на ангела во плоти. Никогда, никогда он не был похож на дьявола!       Он часто избегает смотреть ей в глаза. Понимает, что она сумеет пролезть и под хрусталик, и под склеру. Но сейчас он не отводит взгляда.       — Что мне сделать?       Она теряется, пусть и не показывает этого. Как-то дёргано пожимает плечами: мол, делай, что хочешь, мне наплевать. Подтягивает ноги к груди, упирает лоб в колени. Повторяет уже вслух:       — Мне всё равно, солнышко. Ничего не делай.       — Я так не могу, — с незнакомой, абсолютно искренней робостью отвечает Феликс, — И мне… Я не хотел. Правда.       — Ты всегда так говоришь.       — И никогда в таких случаях не лгу.       Соня закрывает глаза, надеясь, что под плотной завесой чугунных век отыщется ответ. Жмурится до боли и цветастых мушек. Крупно вздрагивает, почувствовав прикосновение к своему плечу, порывается сказать детское и наивное «Не трогай», но вместо этого прокусывает язык до ненавистного железного привкуса. Сквозь тысячу тканей, сквозь броню и пласт всей земли, — она всегда будет чувствовать раскалённую натянутость княжеских касаний. Юсупов бездомной шавкой тычется ей в лопатку: погладь, ради Бога, ещё хотя бы раз. Маленький забитый щенок — переносчик смертельных болячек, а значит, нужно, вопреки жалости, прогнать его за порог. Заткнуть уши, чтобы не слышать убогий скулёж за окном. Схорониться до тех пор, пока ему не надоест наматывать круги у покосившегося крыльца. Авось, однажды уберётся восвояси. Или издохнет там же, лишившись кормящей его руки.       — Я не знал, что ты так болезненно это воспримешь. Ты постоянно молчишь. Откуда я мог догадаться, что тебе настолько тяжело?       — Разве это не очевидно? — Соня цепляет пальцами щиколотки, упрямо держа глаза закрытыми, — Я не железная. Моему терпению есть предел. Неужели у тебя вообще никакой эмпатии нет?       — Есть, пусть ты и убеждена в моём бессердечии. Я знаю, что от всякого сострадания невыносимо больно становится, — Феликс несмело прижимается к её спине, — Мне жаль, любимая. Я не хотел тебя расстраивать. Не со зла получилось.       — Лучше бы со зла. Его я уважаю больше, чем твою беззлобную глупость.       — Я не глуп, — возражает он строптиво, — Мне трудно держать себя в руках. Но я пытаюсь, если ты не заметила. Может, порой перегибаю палку, но уж точно не заслуживаю того, чтобы на меня спускали всех собак. Я не виноват, что Дружина навесила на тебя столько обязательств. Вот скажи, кто тебя надоумил сунуться в эту богомерзкую топь?       — Меня заставили.       — То есть?       — Я попала в Дружину после тайного сыска, — слетает с губ прежде, чем София успевает что-то обдумать. Так внезапно и глупо, что она взрывается внутривенной злостью на себя саму.       — Ты… Что? — он замирает без движения. Громко вздыхает, впиваясь пальцами в её талию, — Это очень несмешная шутка, дорогая.       — Это реальность, Юсупов. Добро пожаловать.       — Ты не могла работать на тайную полицию.       — Почему?       — Потому что ты хорошая, — самый бесхитростный, простосердечный ответ.       Соня нервно и мрачно усмехается в колени. Феликс настойчиво заставляет её выпрямиться. Разворачивает к себе лицом, а она и не противится, даваясь переломанной пташкой в лисьи лапы. Не смотри никогда так на меня. Отвернись. Уйди, Бога ради, золотце, я не хочу, чтобы ты видел меня такой. Хочу плакать, но больше не умею и вряд ли научусь.       — Я нуждалась в деньгах, Феликс. Не буду оправдываться, я поступала гнусно, и многие из-за меня были расстреляны. Это плохо, я знаю.       — Да даже если бы по твоей вине убили тысячу невинных, мне было бы наплевать, — выплёвывает он, кривя губы, — Думаешь, я чурался в своё время ваших, как выяснилось, агентов? Да передави они всех, я бы похлопал им с улыбкой. Но ты не должна была туда лезть. Ты совсем дурочка у меня, да? Тобой же просто-напросто пользовались! И пользуются сейчас.       — Всенародное благо должно быть всенародным приоритетом, — заученно произносит Соня, — Я не стою и никогда не буду стоить целой страны.       — Ты помешанная фанатичка. Где тебе так успели промыть мозги? В полиции или уже в Дружине? Не отвечай, это риторический вопрос. Неудивительно, что у тебя крыша из-за работы едет. Так вообще нельзя жить!       — Можно только так, как скажешь ты?       — Не переиначивай мои слова в угоду себе, — Феликс притягивает её к себе. Обхватывает лицо руками, заставляя смотреть ему в глаза, — Вот теперь я реально готов привязать тебя к батарее. Прекрати, Соф. Немедленно. Брось это всё. Давай уедем. Далеко-далеко. Туда, где никто нас не найдёт. Лучше я сразу оборву все твои связи с Дружиной. Мы избавимся от этого, пока не стало слишком поздно. Они растерзают тебя окончательно, если им позволить!       — Пускай, — она прижимается обессилено к тёплой мужской ладони, — Уже неважно. Я на что угодно теперь пойду.       Юсупов прищуривается. Всё в его виде свидетельствует о том, что он готов психануть и воплотить в жизнь угрозу с батареей. Он сосредоточено замолкает. Бесится и пытается выровнять дыхание, считая про себя. Умница. Соня и не думала, что он запомнит эту технику.       — Ладно, — наконец произносит он, приходя к одному ему известным выводам, — Нравится мучиться — пожалуйста. Но я не позволю тебе делать это в одиночку. Мы со всем разберёмся. Поймаем, посадим и убьём, кого пожелаешь. Вместе. Или я могу сделать всё сам. Хочешь смерти Стеньки? Алабина? Всех остальных врагов? Назови любое имя, родная, и я принесу тебе его голову на блюде. Всё, что угодно, чтобы ты перестала быть такой печальной со мной.       — А если однажды я назову твоё имя? — Соня прислоняется в поцелуе к тонкому запястью. Она чувствует кровь, текущую по прожжённым порокам венам, силится убедить себя в сытости, а сама мечтает выпустить клыки.       — Тебе нужна моя голова? — не мигая, Феликс наблюдает за неспешными движениями её губ. Напряжённый, точно через него пропустили несколько сотен вольт. От любой невинной ласки сходит с ума и тает апрельскими снегами. София жарко вздыхает в венозную сеть, но отказывает себе в чревоугодии. Не стоит.       — Только сегодня, — она с неохотой отстраняется.       Он, ничего не поняв, с любопытством прослеживает за движением её руки. Соня подхватывает с земли венок и, пытаясь не передумать и не отступить, привстаёт на коленях, чтобы быть выше. Символическая корона, как и во времена римских цезарей, венчает кудрявую голову. Феликс взирает на Соню с удивлением, а она подмечает лихорадочный блеск на его щеках.       — Ваша королевская милость снизошла до прощения? — смятение скрывается за дерзким ядовитым вопросом.       — Будь мне дарованы королевские полномочия, я бы приказала прогнать тебя по улицам кнутами.       Юсупов усмехается, ибо понимает, что она скорее бы сама кинулась всем кнутам наперерез. Смотреть на него сверху вниз и правда куда приятнее. Особенно сейчас, когда солнце золотит волосы в обрамлении цветочного нимба. Соня держится безмолвным мрамором, позволяя ему прижаться веснушчатой щекой к её животу. Его руки ложатся чуть выше бедёр, сминая белое платье.       — Мне идёт?       — Тебе всё идёт, — София нисколько не лукавит. Его даже ржавым венцом не изуродуешь, — Нравится?       — Это ведь ты сделала. А если учесть, что ещё и для меня… Да, Соф. Мне очень нравится.       Тёплый и такой предательски нужный. В его объятиях сгоришь фениксом и не заметишь. Успокаивает лишь то, что из любого пепла всегда рождается жизнь. Соня безотчётно расслабляется, припадая в нежном поцелуе к его губам. Если Юсупова это и сбивает с толку, то он оставляет при себе все свои мысли, с готовностью отвечая на внезапную нежность. Возможно, если бы он целовался менее приятно, она бы куда рьянее сражалась за каждый форпост. Но так… Господи, существуй, пожалуйста, чтобы это всё имело хоть какой-то смысл.

***

      Алина закалывает волосы в небрежный пучок, как только переступает порог дома. Она уже совсем привыкла к своей недлинной длине и даже начала под неё стричься. Удобно, элегантно и не чувствуешь себя линяющей кошкой.       Саша, как и ожидалось, ещё на работе. Стрелка на часах указывает на половину одиннадцатого. Чёрт. Звонить Варюше поздно — у них почти десять. Свечников не делает ей поблажек по части режима. Зато во всём остальном она должна чувствовать себя принцессой. Ужины в дорогих ресторанах, итальянская опера, роскошные бутики. Владимир Михайлович любит вкусно поесть и хорошо отдохнуть, так что неудивительно, что внучка во многом берёт с него пример. Алина боится представить, насколько избалованный ребёнок к ней вернётся.       Но главное, чтобы этот момент поскорее наступил.       Руневская соскучилась. Очень. Истосковалась по разбросанным повсюду игрушкам и книгам, по смеху, по часам, когда Варя старательно музицирует в своей комнате, а потом бежит разыскивать отца, чтобы сыграть ему только что выученную композицию. Как же опустел дом! Стал чужим и тёмным. Саша теперь не бывает свободен. Алина — тоже. Всё, что есть в их распоряжении, — это короткие летние ночи. И то, если повезёт. Она не спит, когда он остаётся на работе. Не может, потому что во снах образ Караморы мешается с образом Стеньки, во снах сам Петя стучится к ней в двери, а она рыдает, комкая трясущимися пальцами сожжённый подол подвенечного платья. Сашенька делает всё, чтобы эта история не повторилась с ними снова.       И всё же легче не становится. Алине всё чаще кажется, что за ней следят. Она впервые осознаёт ценность приставленной к ней охраны. Возможно, её просто захватила всеобщая вампирская истерия, но лучше перестраховаться. Всякое бывает.       На кухне царствует мрак. Алина включает свет и ставит греться воду, мечтая страстно о кружечке хорошего кофе.       — Ты поздно, — раздаётся сонный голос из-за спины. Руневская, заранее услышавшая шаги, не пугается, — Неужели так много работы?       — Охренеть как много, — она даёт не слишком мягкую, но самую точную оценку тому, с чем провозилась целый день, — Я тебя разбудила?       — Да, — Маша зевает, проходя в глубь кухни. Она занимает стул, подтягивает к груди тощие острые коленки, обтянутые тканью пижамных штанов, и любопытствует, лохматя кудри, — Я слышала машину. Уезжала ты с мужем, а вернулась без него. Кто тебя подвёз?       — Миша. Он…       — Я знаю, кто это. Мы виделись однажды. И даже разговаривали.       — Великая честь, — отзывается Руневская, доставая кружку, — Обычно из него слова тисками приходится вытягивать.       — Он милый.       — Не спорю, — она пожимает плечами, — Но я не слишком близко его знаю. Никто, наверное, не знает, кроме Сони.       — Кто они друг другу?       — Друзья.       — И только?       — Зачем ты спрашиваешь? — Алина косится на юную вампиршу.       — Мне интересно, — кротко отвечает Старцева, обнимая себя за колени и укладывая на них подбородок, — Я так редко куда-то выбираюсь… Никого здесь не знаю и ни с кем, кроме тебя, не дружу. Я чувствую себя пленницей. А если ты берёшь меня с собой, то все на меня смотрят, как на врага. И напоминают обязательно, что я в Петербурге на птичьих правах.       «Потому что тебя будут до последнего подозревать», — Руневская, конечно, не говорит этого вслух. Маша и так на нервах из-за отца. Что с ней сделалось, когда в Дружине узнали, что Василий был знаком со Стенькой! Она перепугалась. Не показала этого, даже посмеялась над родителем, но в глазах мелькнул огонёк удивления и страха. Алину это успокоило. Чем бы Василий не промышлял, его дочь невиновна.       — Смотри на мир оптимистичнее, — ободряюще произносит она, снимая закипевший чайник с плиты, — Какая разница, что эти дряхлые дураки болтают? Кого их мнение вообще волнует? Я вот даже на собраниях их слушать не могу. Сразу засыпаю. Сплошная нудятина.       — По-моему, спать на собраниях — это немного безответственно.       — Я очень ответственная, — возражает Алина, — Просто по-другому. Я предпочитаю нечто менее эфемерное, чем их пустые, ни к чему не ведущие разговоры.       Она наливает себе кофе. Немного подумав, тянется к верхней полке за бутылкой. Коньяк сейчас будет кстати. С кофе, сваренным Сашей, было бы вкуснее, но и так сгодится.       — Налей мне тоже, — просит Маша, — Только без.       — Без коньяка?       — Без кофе.       — А тебе можно? — Алина с сомнением изгибает брови, — Не хочу спонсировать детский алкоголизм.       — Мне почти двадцать лет.       Сочтя такой аргумент более-менее убедительным, Руневская плескает немного коньяка в найденный бокал. Она занимает место напротив Старцевой, с удовольствием расслабляясь в плетённом кресле.       — Так устала, — сообщает она с тяжёлым вздохом, — В Дружине чёрти что творится.       — Что с моим отцом?       — Он в порядке, — Алина выдавливает из себя убедительную улыбку, — Виктор добился того, чтобы его никто не трогал.       — Вот как, — Маша вглядывается в тёмную жидкость на дне бокала, — С чего такая милость?       — Не начинай. Они друзья с твоим отцом, так что…       — У папы нет друзей и никогда не было.       — Считай, как хочешь, — отмахивается Руневская, делая глоток кофе, — Но факт остаётся фактом: Василий Ильич держится сейчас лишь стараниями одного Виктора.       — Ненадолго, — Старцева угрюмо куксится и залпом опрокидывает коньяк. Видно, что к алкоголю она не привыкла, — Вы всё равно потом его убьёте. Вы всегда поступаете так с теми, кто не верит в ваше дурацкое единоличное царствование.       — Говоришь так, будто разделяешь себя и других вампиров.       — Я не с вами, — отрезает Маша, вскидывая подбородок, — Дружина — мой враг.       — Я из Дружины, — подмечает Алина мягко. Со Старцевой она всегда кажется себе терпеливее и добрее, чем есть на самом деле. Сказывается разница в возрасте.       — Я с трудом в это верю. Ты совсем-совсем на них не похожа! В тебе нет их высокомерия и многовекой злобы, ты чище помыслами и не гоняешься голодным волком за властью. Ты мне помогла, а они готовы были сожрать меня живьём.       Несомненно, такая положительная оценка Руневской льстит, но объективности в Машинах словах мало. Девочка росла без матери, у неё плохие отношения с отцом. Понятно, почему она с таким пылом цепляется за тех, кто с ней ласков.       Совсем ещё малышка. Большие глаза — смесь серебра и малахита. Взгляд всегда колючий, донельзя тревожный и дикий. Худоба доходит до болезненности, а кожа будто покрыта меловой побелкой. И неясно, то ли она ещё не выросла, то ли просто такой уродилась. Выбиваются из общего вида лишь волосы. Частая проволока густых, непослушных, рыжих кудрей. Алина сначала не верила, что это родной цвет. Никогда она такого не встречала. Но нет, фотографии Ольги Старцевой вполне ясно дали ей понять, что Маша пошла волосами в мать. Девочка до смешного не похожа на родительницу во всём остальном. Нос отцовский — это точно. Востренький и всегда как будто бы недовольный. Фигурка тоже как будто бы больше мальчишеская. Возможно, кто-то бы не посчитал её красавицей, но Руневская находит Машу поистине уникальной. Лица более запоминающегося она однозначно раньше не встречала.       Она достаёт пачку сигарет из кармана. Поджигает одну и кивает не слишком уверенно, когда Старцева просит тоже. Боже, чему она учит ребёнка!       — Я помогла тебе не из чистых помыслов, — Алина выдыхает облако молочного дыма, перекатывая фильтр между зубами, — Из жалости, Маш.       — Я жалкая? — больше с презрением, чем со злобой спрашивает Старцева.       — Ты юная девушка, на которое повесили чужие грехи. Любого бы это возмутило.       — Но возмутило почему-то лишь тебя одну.       — Совсем нет. Сашенька и Соня очень помогли. Я знаю, что мой муж иногда походит на каменного истукана, но он многое делает для защиты твоей семьи. Потому что ему не всё равно на несправедливость. Ты ему даже нравишься, хотя он ни за что на свете этого не покажет. Характер у него такой.       — Я благодарна ему, — Старцева медленно кивает, рассматривая сигарету. Суёт её в рот, но поджигает нормально лишь с попытки шестой. Закашливается с непривычки, — Гадость какая. Тебе это правда нравится?       — Расслабляет.       — Странный способ.       — Лучше, чем наркотики.       — Ты пробовала?       — Да, — не увиливает Руневская, — В не самой приемлемой компании. Мы с Сашей навещали князя Юсупова за границей. Он немного… с приветом. Мы как бы не друзья, — я бы даже смогла назвать его своим заклятым врагом, — но ему бывало скучно, и он звал нас к себе. Он заядлый любитель веществ. Я рискнула из интереса.       — Понравилось?       — Очевидно, что нет, если я до сих пор не рассовываю белые пакетики по карманам. Было ужасно, если не хуже. В голове туман, руки трясутся, мысли не мыслятся от слова совсем. Саша просто наблюдал. Вообще, он был против, но я редко его слушаю. А в тот раз стоило бы, потому что на утро я чувствовала себя так, будто не помню половину моей жизни. Выяснилось, что мы с Юсуповым играли в покер. Он проиграл. Так обиделся, что до самого отъезда со мной не разговаривал.       — У тебя все знакомые не от мира сего, — Маша делает новую затяжку, в попытке понять чужие пристрастия, — Что князь, что подружка его.       — Соня? Что с ней не так?       — Она меня пугает.       — Почему? — изумлённо спрашивает Алина. Для неё это даже звучит смешно. Бояться? Соню? Да она же добрее всех ангелов небесных! Руневская полжизни на неё равняется. Завидует немного высокому положению и чарующей строгости, но зависть та белая и не злобливая. Алина страшно гордится своей старой приятельницей. Ведь она помнит её другой. Несчастной и вечно пьяной. Какой характер нужно иметь, чтобы так себя воспитать!       — Не знаю, — протягивает Маша туманно, — Она слишком мрачная.       — Чепуха, — Руневская мотает головой, — Я милее никого не встречала. Она ласковая, точно мать или старшая сестра. Всегда поможет, поддержит, найдёт выход. И она очень сильная. Пережила столько дерьма, сколько никому не пожелаешь.       — А что пережила ты, Алин?       — В каком смысле?       — Я кое-что слышала, — Маша тянется за бутылкой. Наполняет заново бокал и пьёт смелее, — Вчера ты брала меня с собой в Дружину. Пока ты была у Соколова, мимо проходили несколько мужчин. Это правда, что ты была любовницей Петра Каразина?       — Ты осуждаешь сплетников, разве нет? — Руневская отклоняется на спинку кресла, зажимая сигарету между пальцев.       — Осуждаю. Но всё же ответь. Пожалуйста.       — Была, — размашистый птичий кивок, — Виновна, Господи. Спала с террористом. И сама была такой же.       Старцева шумно вздыхает. Сомневается, но смотрит без осуждения. Скорее, с щенячьей верой и прямодушным любопытством. Алина никому на свете не скажет, что Маша напоминает ей её саму. Только моложе на сотню с лишним лет. Немного осторожнее. Старцева для Петербурга чужая, но держится молодцом. Не вываливает на собеседника всё своё мнение разом, а буравит злобным взглядом его спину. Она лишена капризности и никогда не жалуется, но легко выходит из себя, если кто-то пытается её задеть. В ней чувствуется пока ещё не закалённый невзгодами стержень, серьёзный ум и склонность к лицемерию. Она говорит много, но никогда по делу. Не переносит жестокости, хотя, возможно, способна на неё сама. Маша сложная. Иногда бросается за людьми, как выброшенная на мусорку домашняя кошка, а иногда прячется за баками и шипит змеёй: не подходи — убьёт. И всё же Алина от неё в страшном восторге. Если бы другие знали, как легко на самом деле найти ключик к этой девчонке! Никаких кнутов и пряников, Маша ценит, когда к ней относятся как к равной.       Руневская предполагает, что Старцева к ней привязалась. Она ходит за ней следом и учится разговаривать, а не нести язвительную чушь. Может быть, она тоже замечает их сходство. Алина не любит кривых отражений и не особо умеет признавать свои недостатки. А тут — нате! — её ещё более упрямая версия. Та же гордыня и готовность отстаивать своё мнение до хрипоты. Если Маша и признаёт компромиссы, то потом обязательно начинает действовать им в обход. Алина понимает, что рискует, подпуская дочь Василия Старцева так близко к себе. Но она искренне верит, что за непробиваемой уверенностью прячется разочаровавшийся в мире ребёнок. Старцева моментами сама на это намекает.       — Я догадывалась, — наконец говорит она, — Не на счёт этого, а про то, что ты не дворянка. И не чистокровная вампирша. Но про терроризм мне в голову не приходило. Что же, госпожа Руневская, вы в самом деле убивали буржуев?       — Гораздо больше я убила, будучи графской женой, — дипломатически отвечает Алина. Она не горит желанием разговаривать про смерть. Тем более, про ту, что пришла от её рук.       — Твой муж знает?       — Конечно. Он меня оттуда и вытащил. Саша дал мне то, что никогда не дал бы Петя. Не деньги, нет. Любовь.       — Ваша любовь чересчур нежна и бескорыстна. Неужели так бывает?       — Ты не веришь?       — Нет, — отрезает Маша, — Я же не дура.       — Ты невеста, — Алина вдавливает сигарету в пустую пепельницу, размазывая сизый пепел по поверхности, — Ты ничего об этом не говоришь, но я ведь не слепая. На твоём пальце кольцо.       — Я готова снять его, как только представится шанс, — Старцева сводит тонкие рыжеватые брови к бледной переносице, — Меня силой замуж отдают.       — Отец?       — Кто ещё?       — Хочешь, я разберусь? — порывисто спрашивает Руневская, с милосердным пониманием заглядывая в юные глаза, — Я поняла уже, что тебя никто не спросил. Я могу помочь, милая. Я всё на свете могу, если захочу.       — Не нужно, — сдержанно отвечает Старцева, — Это мои проблемы с отцом. Я сама разберусь.       — Но такое нельзя пускать на самотёк, — резко возражает Алина, — Это неправильно и дурно — выходить замуж за нелюбимого.       — Я справлюсь, — повторяет Маша, сжимая упрямо зубы, — Скажи только… Это больно? Ну, с мужчиной.       — Не переводи тему.       — Я не перевожу, — невинно возражает она, — Я правда хочу узнать, как это происходит.       — Зависит от мужчины, — Алина испытывает всё больше жалости. И, возможно, немного неловкости. Так странно кому-то что-то обьяснять, — В первые несколько раз — да, будет больно. Но это не так страшно, если тебя любят. А твой жених… Маш, я серьёзно. Позволь помочь. Ты не должна ложиться под кого-то, потому что тебе так сказали. Ты вольна выбирать, кого сама захочешь!       — Отец меня не простит.       — Да кому какое дело до его обид? Ты уже в том возрасте, когда можешь беспрепятственно от него уйти. Переезжай в Петербург насовсем. У меня есть хорошие знакомые, и ты без всяких проблем сможешь отучиться. А я помогу. Деньгами, советом, связями. Тебе ведь нравится в городе.       — Нравится. Но я соскучилась по дому, — Маша прячет взгляд, — Там моя семья. Подруги. Таша. Она меня воспитывала и очень любит. Да и папа… Ненавижу его подчас, но он желает мне добра. Трудно, наверное, было меня растить без мамы. Он заботился обо мне. Никогда по-настоящему не обижал, пусть я и злилась на него беспрестанно. Я не могу оставить их всех. Я должна…       — Ты никому ничего не должна, — вольно обрывает её Руневская, — Ты ведь говоришь, что не дура. Так смотри на вещи непредвзятым взглядом. Семья семьёй, но добровольно отдавать себя в жертву ради чужих хотелок — верх глупости. Что тебя ждёт в браке? Нелюбимый муж и нелюбимые дети? Хождение по струнке, чтобы угодить? Я не знала твою мать, но я верю, что она желала для тебя лучшей судьбы. У меня у самой дочь. И я никогда не позволю себе выбирать за неё. Она выйдет замуж за того, кого захочет. А если не захочет, то не выйдет. Да, иногда я думаю, что знаю, как для неё будет лучше. Навязываю свои мысли и пытаюсь сделать её удобным ребёнком. Но я всегда вовремя останавливаюсь. Она пусть и маленький, но человечек. Должна сама уметь принимать решения.       Маша косится на Алину исподлобья. Молчит, кусая губы. А потом вдруг выдаёт:       — Ты прекрасная мать.       — Я самая невнимательная мать на свете, — Руневская обнажает долю обычного своего волнения, — Даже когда Варя была здесь, я могла по несколько дней её не видеть. Времени нет, представляешь? Я ухожу — она ещё спит, прихожу — уже легла. С ней всю жизнь дедушка и прорва нянек. Даже Саша с ней бывает в тысячу раз чаще, чем я!       — Но она тебя любит, — в голосе Старцевой прослеживается… зависть? — Я слышу ваши разговоры по телефону. У вас идеальная, правильная семья. Дочь без ума от родителей, родители без ума от дочери. Муж тебя боготворит и защищает. Я никогда в жизни не видела, чтобы мужчина относился к своей женщине с таким волшебным чистым трепетом! Вы никогда не ругаетесь, умеете…       — Мы ругаемся постоянно, — Алина ставит руку на подлокотник, облокачиваясь щекой о ладонь, — Столько раз ссорились, что говорить-то стыдно! Ревновали друг друга, придирались к мелочам, даже расходились несколько раз. В доме летала посуда, на нас жаловались соседи, его не понимали окружающие. Было тяжело. Он сильно старше, нас отличает изначальное положение в обществе и мировосприятие. Меня это… задевало. Особенно, если учесть, что в глазах людей я была симпатичной дурочкой, которой просто повезло удачно выйти замуж. Я конкурировала с Сашей, чтобы доказать, что я тоже чего-то стою. Он никогда не отвечал мне тем же. Я бесилась из-за этого ужасно! Мне казалось, что он просто не воспринимает меня всерьёз. Потом, конечно, я поняла, что это глупо. Он ни разу ни в чём меня не упрекнул. Наоборот, всегда отдёргивал других от того же. Если я хочу надеть вечернее платье на дневной приём, то, значит, у меня «выраженная уникальность»; если я ни черта не понимаю в литературе и живописи, то я хороша в другом; если я пролила пунш на пиджак какого-нибудь министра, то министр — слепой остолоп. Из-за того, что он в любой ситуации меня выгораживает, мы тоже ругались. И ругаемся до сих пор. Возможно, я не всегда права, но Саша порой не прав ещё больше. И это… нормально. Мы учимся работать в команде на протяжении всего брака. У нас часто не получается. Но это простительно. Всё-таки я считаю, что мы тоже немного люди. Имеем права на ошибки.       — Всё это слишком сложно, — Маша морщит нос, — Вам с Александром Константиновичем во многом повезло. Вы оба готовы стараться ради друг друга. Но я так не хочу. Мне приятно целоваться с мужчинами, иногда я нахожу их достаточно забавными и интересными и могу на время кем-то увлечься, но в остальном они мне неинтересны. Может быть, я такая же, как моя мама.       — Какая?       — Ветреная, — она откидывается назад на стуле, — Мне всё детство говорили, что мама наблюдает за мной с небес. Она была такой хорошей, такой праведной по словам отца и Таши! Ждала моего рождения и заранее меня любила. Став старше, я услышала от кого-то, что она покончила с собой. Я подумала: неужели её любовь была вот в этом? А потом ты выяснила, что её убили. Можно не сомневаться, что это был Стенька. Её бывший… — Старцева невольно кривит губы, — любовник. Он сделал это из-за меня. Потому что мама, скорее всего, бросила его сама, и его это задело. Сколько у неё таких же мужчин было? Очень много, судя по всему. А мой отец просто подвернулся ей под руку в удачный момент.       — Ты не можешь знать наверняка, — произносит Алина. Она не может согласиться, потому что так Маша посчитает себя нежеланным ребёнком, и не может опровергнуть, чтобы не показаться совсем уж неискренней.       — Но я знаю, — резко возражает Старцева, поднимаясь на ноги. Немного помолчав, продолжает спокойнее, — Я хочу спать. Да и тебе пора, чтобы не дремать на собраниях.       Руневская порывается сначала остановить Машу, — неприятно всё-таки, когда рыбёшка так внезапно срывается с крючка, — но по итогу просто махает рукой, как бы говоря: иди. Старцева и уходит, оставляя её. Сна нет ни в одном глазу. Да и тем более Алина не ляжет, пока не вернётся Саша. Тяжело вздохнув, она тянется за бутылкой. Её ожидает долгая ночь.

***

      Впервые не хочется быть в центре внимания. Ничего не хочется, потому что всего достаточно, пока Соня глядит его по волосам. С мягкостью её коленей не сравнятся подушки, набитые лебяжьим пухом. Феликс держит глаза закрытыми, нежась в тëплой расслабленности и том спокойствии, что дарят прикосновения любимых пальцев.       Юсупов уверен, что если не поменяет позу в течение последующих пяти минут, то спалит своё прекрасное личико, до которого доходит жар одного из костров. Их много с наступлением ночи разожгли. Стало совсем шумно, Феликс, к собственной нерадости, уже успел приметить в толпе пару-тройку знакомцев из Москвы и Петербурга. Мотыльки слетаются на огонь, а вампиры — на очередное представление, тешащее их ностальгические воспоминания. Юсупов не любит относить себя к толпе, но ему тоже приятно проводить время подобным образом. Отовсюду звучит хохот — из некоторых компаний уже даже порядком захмелевший, — и игривые визги тех, кто помоложе. Феликс сквозь закрытые веки видит всполохи теней — стайка крикливых девиц и их дружков резвится у костра, смело сигая через пламенные языки. Примета, кажется, такая есть. Если возьмëшь за руку того, кого любишь, и прыгнешь с ним, не разомкнув ладоней, то быть вам вместе до конца.       Соня увлечена новоявленными подружками — Ириной и Юлей, которых Феликс даже оценил. Они сносные. Уж точно лучше Даши, которая сидит с ними же. Компанию ей составляют Руслан и Федя, что, впрочем, не делает её довольной. Если молчаливый, закрытый Фëдор ещё как-то участвует в разговоре, то Даша откровенно скучает, накручивая прядь соломенных волос на палец. Соня находит её славной. Но она так же находит славным Соколова, так что Юсупов в этом плане не особо доверяет её мнению.       Нечаев умело всех развлекает, травя байки, которые кажутся увлекательными и смешными всем, кроме Феликса. Он ведёт себя смирно, ведь открытая ревность у него теперь под строгим запретом. К счастью, Руслан не даёт никаких поводов. Он шутит, развлекая этим по большей части лёгкую на подъём Юлю, и с удовольствием делится историями с участием своих приятелей, отчего Федя периодически улыбается, а Даша морщится. Ворзогорские барышни в восторге от таких гостей. Феликс ощущает на себе взгляды старшей и всё думает, какой подтекст она в них вкладывает.       Соня наслаждается невероятно. Смеётся так, как не смеялась при Юсупове ещё ни разу. Она кажется ему очень счастливой в эти часы. Ему горько видеть её такой и знать, что завтра от этих тихих улыбок не останется и следа.       — Знаете, — Руслан брякает пальцами по колену, — Я очень даже рад, что смог сюда приехать. Я до этого грезил, но никак не получалось. А тут такая возможность подвернулась! Интересно, девчонки, вы живёте. Скучно, наверное, бывает, но зато в покое и на природе. Никто не донимает.       — Я тоже так думаю, — соглашается Ира, — Но не всем нравится. Некоторые любят поактивнее жить. Я, признаться честно, плохо городских понимаю, больно вы все прыткие.       — А я бы с удовольствием переехала, — вклинивается Юля, — Мне нравится дома, но я хочу в Москве жить. Самый красивый город на земле!       — Удобный, — лениво отзывается Юсупов, — Но не идущий ни в какое сравнение с Петербургом.       — В Петербурге тесно, — Соня, конечно, не удерживается от комментария на эту тему, — Высокий уровень преступности, кошмарный влажный воздух и…       — И великолепная архитектура, — заканчивает за неё Феликс.       Она закатывает глаза, но спорить не берётся. То-то же. Он вообще не понимает, почему её так отвращает город на Неве. Соня долгие годы жила в Англии. Феликс давненько там не бывал, но он может сказать наверняка, что в Лондоне воздух не сильно чище. Для него этот город пахнет смогом, дешёвым ромом и марихуаной. И деньгами, потому что старушка Англия с юных лет привечала мальчика и его отца, если речь заходила о делах.       — Слышите? — Руслан чуть привстаёт, — Красивая музыка. У вас всегда так?       Феликс улавливает нарастающие чарующие звуки. Оглядевшись, он замечает Наталью в компании соседей постарше. Надо же, живая музыка! Какое чудо! Юсупов с удивлением отмечает старинный мотив. Что-то народное и смутно знакомое. Нечто похожее он слышал у цыган в своё время. Хорошие были времена. Не очень трезвые, но дорогие сердцу. Соня тоже оценивает. Юля же и вовсе приходит в восторг.       — У нас каждый праздник обязательно с музыкой, — она кивает Руслану.       В дальнейший разговор Феликс не вслушивается, по привычке расчленяя на части мелодию. Он скучает по музыке в своей жизни. Хочется по привычке одолжить у кого-нибудь гитару и проникнуться любимым амплуа. Приковать к себе все взгляды, а самому незаметно оплести хитином людей вокруг. Но пальцы кажутся деревянными и чужими.       Усмиряет расстройство только Софа. Она всегда инстинктивно чувствует, когда надо. Ночь уже опустилась на землю, и множества костров недостаточно, чтобы кто-то увидел, как крепко она сжимает его ладонь. Феликс не привык, если по правде. Когда годами шляешься по борделям, то невольно лишаешься стыдливости. Раздеть и раздеться самому. Поцеловать, облапать, взять и отдаться. При ком угодно. Как угодно. Ты или тебя. Непременно громко и на показ, можно даже с несколькими. Всё это так естественно, просто, знакомо…       А чужие касания, пока никто не видит, — что-то личное. Куда интимнее и сокровеннее надрывных стонов и влажных шлепков. Любая близость с Софой ощущается как дом. Феликс научился обходиться без таких мирских понятий. В детстве, да, дом у него был. Там, где мама. В гарнизоне с отцом? Он рвётся со слезами туда. В Крыму? Он, ещё не научившийся грамоте, надиктовывает письма нянькам и родственникам. И письма летят в Крым, в Москву, в Лондон, обходят весь свет, и каждое из них кричит: «Скучаю и жду!». Сколько радости было, когда мама возвращалась! Пропадали из виду кошмарные надзиратели и строгие учителя, и оставалась лишь она одна. Вот тогда уже появлялся дом.       Чувствовать это по прошествии веков более чем странно. Сонино присутствие невольно наталкивает его на глупые мысли, на позорную сентиментальность, на то, о чëм он бы в принципе предпочёл никогда не думать. Но Феликс думает, млея от невинной близости с той единственной женщиной, которую он может назвать родной. Всё это так быстро обратилось в привычку. Как он раньше жил без Софы? Как мог засыпать и просыпаться не с ней? Как находил в себе силы возвращаться в холодные неприветливые стены? Её присутствие в его жизни стало столь же обыденным, как своё собственное. Словно бы без Сони не то что половины — вообще ничего не останется!       — Что с тобой? — тëплые руки любовно касаются его щеки, — Ты опять так делаешь.       — Как?       — Молчишь и смотришь в пустоту. Всё в порядке?       — Да, — ответ искренний и мягкий, — Просто задумался.       — О чëм? — надо же, его принцесса, из которой обычно ни слова не вытянешь, сама задаёт вопросы! Какая честь!       — Ерунда, — Феликс спешно переводит тему, — Тебе здесь нравится?       — Очень, — со всей серьëзностью кивает Соня, — Прошли десятки лет с того момента, как я в последний раз праздновала Купалу. А может, и вовсе целое столетие. Как хорошо, что у нас впереди целая ночь. Почти вечность по сравнению с тем, чем мы располагаем обычно. До утра я целиком и полностью в твоём распоряжении, — прежде, чем Феликс успевает выдать очень хороший, но весьма грязный намëк, пришедший ему в голову, она выпрямляется и просит, — Пошли искупаемся.       — Чтобы меня утопила какая-нибудь русалка? — он с насмешкой изгибает бровь, — Пощади, милая, я ещё на земле пожить хочу. В эту ночь вообще купаться нельзя.       — Из-за нечисти нельзя. А мы — нечисть. И в русалок я не верю.       — Сама ты нечисть, — фыркает Феликс, — Иди, раз так хочешь, чтобы тебя какой-нибудь водяной утащил. Учти, спасать не буду. Вода наверняка холодная. И грязная, я уверен. Провоняешь тиной, и мне придётся веселить другую Несмеяну.       — Что ж, ладно, — Соня не настаивает, — Как хорошо, что здесь достаточно желающих меня развлечь.       «Хоть бы постыдилась так явно мной манипулировать. Даже не пытается делать это незаметно. Знает, что я за ней хоть в реку, хоть в болото, и от того дразнится. Есть в ней всё-таки что-то сучье».       Желающими неожиданно оказываются все, кроме Даши. Но так как ни она, ни уж тем более Юсупов не горят желанием оставаться друг с другом, то приходится пойти и им. Соня улыбается, как победительница, когда Феликс, ворча себе под нос, следует за ней. Его закреплëнное любимое место рядом с её левой рукой занимает Юля. Даша оказывается заметно поражëнной и смущëнной, когда юная вампирша не обделяет вниманием и её.       За домами темнеет извилистая речная полоса. Клязьма, если Феликса не подводит память. Костров совсем не видать, но хватает света полноликой луны, что мирно наблюдает за землëй с чëрного небесного полотна. Она отражается в спокойных водах, что тихо плещутся у самых берегов. Всех быстрее оказывается Юля. Она скидывает с себя платье, оставаясь в одной нательной сорочке, и ураганом проносится по деревянному мостку. Громкий плеск и крик, подобный индейскому, свидетельствует о том, что она вполне удачно окунулась и никакой водяной не уволок её сразу же на дно.       — Тëплая! — сообщает она восторженно.       — Мне бы её годы, — вздыхает Нечаев, возясь с пуговицами на рубашке.       Феликс внимательно следит за тем, как Соня мучается с платьем. Пусть-пусть. Не будет он ей помогать раздеваться при всех! Он бы вообще отправил её в одежде купаться, если бы она учитывала его мнение. Не то чтобы он прям совсем против, чтобы на неё смотрели, наоборот, пусть любуются и завидуют, но всë-таки присутствие Руслана нещадно его напрягает. Юсупов в наглую изучает его тело и успокаивается, находя его менее красивым, чем своё.       Сонины тяжбы с платьем заканчиваются. Феликс не удерживается от язвительного комментария:       — Как здорово, чтобы ты решила меня пощадить и не раздеваться полностью.       — У меня просто ничего нет под сорочкой, — непринуждённо улыбается она и, потянув за собой Ирину, бросается к воде, оставляя Юсупова терзаться догадками: правда ничего или это лишь шутка?       Вскоре на берегу не остаëтся никого, кроме него и Даши. Она, не скрывая скуки, усаживается на землю. Молчать, да ещё и в компании с ней — дело примерзкое, так что он, строго скрестив руки на груди, отправляется к мосту — следить за Соней вблизи. В ней, судя по всему, взыграла давно ушедшая молодость. Интересно, здесь глубоко? Кажется, да, учитывая, как смело все сиганули вниз.       Он сразу же убеждается, что Соня хорошо плавает. Не боится незнакомых вод и ныряет в них с головой. Резвится, как ребёнок, пока Юсупов наблюдает за ней ловчей птицей, опасаясь, как бы эта дурëха не наткнулась на какой-нибудь подводный корень. Её заливистый смех вгоняет его в ступор и оставляет там надолго. Какая же она сегодня странная. Опьянëнная ночью, живая, незнакомая. Такая, какой её, наверное, привыкли видеть друзья.       Он мытарится по мосту, всё больше желая присоединиться. Ему стыдно перед самим собой будет, если он, так храбро отказав, по итогу согласится на Сонино предложение. Торгуясь с самим собой, Юсупов надолго задумывается. Ни над чем-то конкретным, а о простых, ничего не значащих сейчас вещах. Дашины тяжëлые вздохи то и дело звучат позади, но он не обращает на них внимания. Вода, потревоженная вмешательством, приливает и отливает, оставляя капли на штанах. Юля хохочет, пытаясь потопить Федю, Руслан ей помогает, а Ира, держащаяся не слишком уверено, с благодарностью слушает Соню, которая объясняет ей, как дольше оставаться на плаву. Феликс всегда чувствует себя не к месту рядом с теми, от кого Софа без ума. Они другие. Не такие, как он привык. Слишком… человечные.       — У тебя губы синие, — замечает он свысока, когда более чем через двадцать минут Соня подплывает к мосту.       — Тебе кажется, — беспечно произносит она, — Вода как парное молоко.       — Поверю на слово, — он присаживается на корточки, прослеживая взглядом за тем, как остальные выбираются на берег, — Вылезай.       — Не поможешь?       Юсупов страдальчески вздыхает и протягивает ей ладонь. Кожа у неё шершавая и влажная. И вдруг Соня резко дëргает руку назад, и у совсем не ожидавшего подобной подлости Феликса из-под ног уходит земля. Точнее, мост, крепкая и сухая, чëрт возьми, опора!       Вода не ледяная, но и уж точно не парное молоко. Юсупов уходит под неë с головой и с ужасом обнаруживает, что никакого дна нет, а значит, шанс быть сожранным какой-нибудь глубинной тварью до содрогания велик. Одежда промокает моментально, и Феликс, злющий и готовый убивать, выныривает на поверхность, отплëвываясь от речной воды и смазано думая о том, как он, должно быть, жалко теперь выглядит.       — Ты… — он от возмущения не может даже слов подобрать. Хочется быстрей оказаться на безопасной земле, но Соня загораживает собой все пути к отступлению. Он с огромным трудом стирает из головы все видимые им когда-либо картинки речных чудовищ из самых разных фольклоров, — У меня укладка была!       — Жаль, что с ней пришлось попрощаться, — отзывается София и, взглянув на него, такого мокрого, до умиления взбешëнного и недовольного, смеëтся, поблескивая клыками, — Какой ты забавный, когда бесишься из-за таких мелочей.       В её глазах пляшут все черти мира и играют отблески луны. Сейчас эти глаза прекраснее всего, что Юсупов когда-либо видел. Прекраснее красот родных и не очень земель, прекраснее всякого искусства, всяких драгоценностей, сокровищ и реликвий.       Если Феликс и потонет, то виновата в этом будет никакая не русалка. Виноватой будет Софа, такая невероятно притягательная, что хочется даже плакать от осознания того, что среди сплошного счастья она снова выбрала горе. Снова выбрала его.       Но как бы красива она не была, испорченную причëску он прощать не собирается. Юсупов, растянув губы в коварной улыбке, подплывает к всё ещё хихикающей девушке и прижимает еë к себе так крепко, что она даже смеяться перестаëт. Только удивлëнно распахивает глаза и взвизгивает, когда Феликс тянет еë вниз.       София сопротивляется так яростно, что он опять оказывается под водой. Но это того стоит, потому что она оказывается точно там же, взметая в воздух миллионы брызг и извиваясь, как уж на сковороде. Вода становится мутной из-за поднятого со дна песка, а Юсупов, не собираясь сдаваться и намереваясь Соню проучить, обхватывает пальцами её бока. Она, задыхаясь от щекотки и невозможности выпутаться из его хватки, с такой силой заряжает ему локтëм по животу, что в глазах на секунду темнеет.       Они борются, как малые дети, которым ни до кого нет дела. Разве что ставки выше, да сил побольше. Соня брыкается и упорствует, а потом и вовсе переходит в наступление. Она утягивает его под воду с концами и стремительно выныривает на поверхность, не давая ему проделать то же самое. Пользуясь преимуществом, она крепко сжимает ногами его шею, оказываясь на княжеских плечах. До чего самоуверенная женщина! И сильная. Куда сильнее, чем Юсупову хочется. Гляди того задушит к чëртовой матери. Изловчившись, он кусает её за колено. В рот попадает ещё больше воды, и лëгкие вспыхивают огнëм.       Жертва окупается, потому что Соня чуть ослабляет натиск, наверняка проклиная его за то, что он выпустил клыки. В запасе появляется целая секунда. Феликс не упускает шанса. Он резко подаëтся вверх, заставляя её машинально схватится за его голову, чтобы не упасть. Ничего у неё не выходит. Юсупов выныривает, стряхивая её со своих плеч, и она, громко ругнувшись, рухает в воду. Исключительно из доброты душевной он хватает её за запястье и притягивает к себе, удерживая на плаву. Её спина врезается ему в грудь — так, что остатки воздуха из них обоих вышибает махом. Феликс окольцовывает Соню руками, а она дëргается, как заяц в капкане. Столь яростное сопротивление заводит его не на шутку. Он шепчет какую-то неважную, глупую шутку ей на ухо, в ответ получает показательный, высокомерный смешок и беспощадный удар по рёбрам.       — Я победил, — горделиво заключает он.       София шумно вздыхает, сводя борьбу на нет. Играет с ним в поддавки? Скорее всего. Юсупов убеждается в этом окончательно, когда она переходит на покровительственный тон:       — Молодец. Я никогда в тебе не сомневалась.       — Правда?       — Правда, — она запрокидывает голову и шепчет, почти не размыкая губ, — Ты ведь у меня такой смышлёный и сильный. Разве можно было надеяться на иной исход?       Чёрным по белому шьётся лесть, полная вызова. На такое поведётся только полный дурак, ничего не знающий о женском коварстве. Феликс всегда считал себя даровитым учёным в этих делах. Ему очень не нравится, что на струнах его уверенности Соня играется, как на дешёвой балалайке. И умудряется ведь как-то добиваться звуков райской арфы!       Желая доказать ей и в первую очередь себе, что он не настолько глуп, чтобы верить всему подряд, Юсупов плотно обхватывает её бёдра под водой. Надавливает пальцем на подвздошную кость, ожидая сопротивления, но Соня поступает так, как он не предполагал: вжимается в него ягодицами и показательно вздыхает, закусывая губу. Тихий, но такой сладкий звук, что мысли разлетаются во все стороны, как стая перепуганных воробьёв. Феликс всего на миг ослабляет натиск, но Софии достаточно и этого. Она ныряет вниз, гибкой лозой выпутываясь из его рук. Ещё и по колену пяткой успевает ударить.       Она всплывает наверх в метрах трёх от него. Улыбается со спокойным, ленивым самодовольством.       — А вот теперь победила я.       — Нечестно! — возмущённо вскрикивает Юсупов, — Ты жульничала.       — Это называется стратегией, мой дорогой князь.       — Это виляние хвостом. Не боишься, что тебя за этот же хвост однажды поймают?       — Надеюсь, ты поторопишься сделать это первым.       Она настолько на себя не похожа, что даже подозрительно. Никогда Соня не вела себя так. В прошлом стеснялась. В настоящем — льдышка льдышкой. Феликс смирился, что ему почти всегда приходится отдуваться за двоих. Кто ж знал, что флиртовать она умеет похлеще многих!       Разгребая воду, она подплывает к мостку. Опирается о доски и подпрыгивает вверх. Юсупову хочется застонать вслух от вида её ягодиц, плотно обтянутых влажной тканью. Волосы, что кажутся из-за воды угольно-чёрными, струятся по выразительному стану волнами. Соня смаргивает капли с ресниц и выпрямляется во весь рост.       — Долго собираешься барахтаться? — она приподнимает подол, чтобы выжать его, и Феликс замирает, бесстыдно глазея на гладкие девичьи колени, — Юсупов?       — Иду, — он с трудом отводит взгляд от её ног и, конечно же, не рассчитывая на то, что она протянет ему руку, выбирается на сушу.

***

      Голова кругом. Смородиновая настойка приятно греет изнутри, пусть и не пьянит в достаточной степени. Градус небольшой и достаточный лишь для одной Ирины. Возможно, Юлю бы тоже сразу повело, но ей не позволяет возраст. И родители, внимательно следящие за своим малолетним чадом со стороны.       Даши давно уже нет — она ушла спать, сославшись на усталость.       Ира, надеющаяся, что в полумраке никто не заметит хмельного румянца на щеках, забывает о всякой сдержанности. Флиртует без стеснения с Федей — то руку на колено ему положит, то подмигнёт, то и вовсе опустит отяжелевшую голову на крепкое мужское плечо. А он и не возражает, выказывая ей ответную симпатию. Кого-то ожидает весёлая ночь. Пьяная похоть, нечто мимолётное, что-то, что Юсупов всегда находил в себе и чем брезговал в других. Впрочем, больше это не имеет никакого значения.       Соня прикладывается к бутылке чаще других, но держится стойко. Феликс не особо понимает, каким образом она втягивает его в разговор с Русланом и Юлей, но это оказывается даже… весело. В последнее время он мало общался с людьми. Хм, совсем не общался, предпочитая либо Софу, либо одиночные заседания в темноте. Ведь все вокруг желают ему зла.       Юсупов и сейчас не оставляет своей паранойи, но позволят себе немного расслабиться. Шутить и фарисействовать, как старые добрые, звонко хохотать, играться с мимикой. Он не стремится очаровать окружающих, но получается само собой. Пара лишних улыбок. Звон серёжки, кокетливо прикушенная губа и мутная поволока хитрых глаз. Кому дело до начинки, если фантик ярок и блестящ? Если лишь один вид этого лица наполняет тело желанием? О, Феликс, подобно икнубу, чувствует, что привлёк внимание каждой. И каждого. Он слышит, как о нём шепчутся девицы из компании поблизости. Видит странные взгляды Нечаева. Можно объяснять их по-разному, но Юсупов не дурак.       Софии наплевать. Кажется, что можно всё и со всеми. Но Феликс не переходит границ. Он просто развлекается, теша своё оголодавшее «я». Полное отсутствие ревности со стороны Сони немного его задевает, но не настолько, чтобы перебарщивать. Юсупов чётко знает: его вывернет наизнанку, если к нему прикоснётся кто-то чужой. Пусть смотрят. Трогать нельзя.       Соня поглядывает на него украдкой. Любуется, если по правде. Глаза его блестят, щёки раскраснелись, кудри вьются ещё сильнее из-за недавнего купания. Как же ему хорошо без всех этих укладок! Будь Сонина воля, она бы выкинула его лак для волос. Без него несравненно лучше. Лучше, когда Феликс такой живой, не прилизанный и пахнущий собой.       — Я бы советовала вам угомонить сестру, — Соня склоняется к Юле, кивком головы указывая на Ирину, которая перебралась к Феде на колени, — Пьяная. Жалеть на утро будет.       — Сегодня можно, — серьёзно отвечает младшая, — Такая ночь… Сами небеса велели, — она подбирается к Сониному уху и доверяет ей тайну, — Федя выловил её венок. Она столько лет пускала зря, а сегодня ей повезло. Это знак. Знали ли вы, что до принятия христианства девушка могла отдать свою невинность вместе с венком? Теперь можно и просто так, даже замуж не нужно выходить, как в ваши времена. Но всё-таки с венком гораздо романтичнее, согласитесь?       — Не соглашусь. Поберегите Ирину. Тем более, если она всё ещё девственница. Поверьте, она не будет в восторге, когда на утро обнаружит в своей постели едва знакомого мужчину. И уж тем более это не обрадует ваших родителей. Уложите её спать и возвращайтесь к нам.       Юля вздыхает и всё же кивает, признавая чужую правоту. Она поднимается и настойчиво зовёт за собой сестру.       — Истинная добродетель снизошла до нас всех в твоём лице, — Соня чуть не подпрыгивает, заслышав княжеский смешок слева от себя, — Но я предпочитаю называть это ханжеством. Ты даже абсолютно левых мужчин умудряешься обламывать. Вот скажи честно, тебе не наплевать? Ну трахнул бы он её, что в этом плохого? Он, кажется, даже не последний подонок. А она в нужном возрасте для экспериментов.       — Ты — эксперимент, Юсупов. Неудачный.       — А ты злая, — обижается он, — Ни себе, ни людям.       Ирина не сразу подаётся на уговоры сестры. Канючит, как ребёнок, на ногах уже нормально не стоит, осоловело моргает. Федя вызывается с ней помочь, но его отдёргивает Руслан: сиди, мол, без тебя разберутся. Юля извиняюще улыбается и тянет Иру за собой. Закидывает её руку к себе на плечо и заботливо уговаривает. Сейчас даже не поймёшь, кто старше. Соня наблюдает за ними, не рискуя даже мигнуть.       «Я готова продаться в рабство за возможность увидеть Аню хоть на минутку. Я бы сказала ей, что скучаю до сих пор. До сих пор люблю её больше всех. Я отказалась бы от всего мира, если бы взамен мне подарили мгновение с ней. Моя милая, маленькая Анюта… Я давно её переросла», — мысли случайные и ненужные. Дело не в алкоголе, который не оказал на неё почти никакого эффекта. Дело в этой странной ночи и проклятой зависти.       С горем пополам Юля уводит Иру. Со своего места София видит, как их мать, сидящая подле Натальи, встаёт и следует за дочерьми. Наверное, чтобы убедиться, что всё в порядке.       Музыка с каждой минутой становится всё громче и яростнее. Соня особенно ярко слышит ручные барабаны, на которых играет седой вампир с искусно подстриженной бородкой. Громкое звучание инструментов водит всех в некий транс. Вокруг костров кружат хороводы, многие босы и пьяны. Деревья покачиваются в такт старинным песням, и кажется, что в мире не может быть места более счастливого. Все здесь друг другу друзья, даже если видятся впервые. Феликс пользуется особенным спросом. Пускай. Соню любая его улыбка радует после тех жутких недель, когда он молчал, рыдал ночами от страха и игнорировал вообще всех, кроме неё.              Его потчуют медовухой и сидром. Она замечает, что он хоть и принимает всё подряд, но пьёт вдумчиво и понемногу. Хочет оставаться в ясном уме, потому что явно на что-то рассчитывает. Интересно, на что же именно?       — София Володаровна.       — Да, Руслан Вадимович? — она не поворачивает головы, но переходит на любезный тон.       — Почему вы не танцуете?       Феликс мигом переключается на их разговор. Чуйка у него что надо.       — Потому что я уже не в том возрасте, чтобы скакать горной козой через костры.       — А в армии вам это нравилось.       — Давно в армии танцам учат? — влезает Юсупов.       — У нас же тоже праздники бывали, — объясняет Нечаев, — А однажды мы и вовсе выбрались за город старшим офицерским составом. И, поверьте мне на слово, София Володаровна умела развлекаться лучше всех. Её, конечно, всегда заставлять и умолять поначалу надо, но уж если уговоришь, то во век не забудешь. Всех мужиков перепить могла. И танцевала чудесно.       Да-с, с мужчинами в разведку не пойдёшь, — болтают всяко больше женщин. Ну вот что за трепло, скажите на милость? Неужели так сложно язык за зубами держать? Тем более в присутствии Феликса, который, кажется, немало напрягается от такой горячей хвальбы из уст её бывшего любовника.       — Я давно не танцую, — отрезает Соня.       — Но ты танцевала со мной зимой. — склоняется к ней Юсупов.       — То был обычный вальс, — вполголоса отвечает она, — А здесь я позориться не хочу. Много людей и…       — Разве они тебе небезразличны? — он незаметно для чужих глаз прихватывает зубами её ухо, выдыхая томно, — Станцуй для меня, любимая. Не для них.       Жаркий шёпот сводит с ума. Возможно, дело в алкоголе. В гормонах, которые шалят из-за чувств. В ветре, что выдувывет из головы здравый смысл. Но уж точно не в желании покрасоваться. Соня поворачивает голову. Натыкается на умоляющий взгляд и губы, почти готовые сложиться в «пожалуйста». Если Феликсу так хочется, то…       — Один раз, — с выдуманной для себя же неохотой соглашается она, — Идёт?       — Идёт.       Юсупов на радостях готов захлопать в ладоши. Сложив ноги по-турецки, он обращает на уходящую Соню нетерпеливый взгляд. Обогнув толпу, она направляется прямиком к музыкантам. Наталья Павловна настроена на новые дерзости, но когда София принимается втолковывать что-то ей и её друзьям, недовольные морщинки на лице Натальи разглаживаются, уступая место интересу. Юсупов запрещает себе думать и представлять. Он просто ждёт.       Стихает музыка. Но прежде, чем успевает раздасться хоть один возмущённый возглас, новая мелодия звонким ручьём разливается по воздуху, скрывая за собой песни природы. Ровно тридцать девять секунд успевает насчитать взбудораженный князь до момента полного и бесповоротного своего забытья.

***

      Тогда он усыпал монетами весь пол. Вокруг было не продохнуть от похотливого смрада, а он давил из себя маниакальный смех, пьяно улюлюкая продажной девке, что нагой плясала на столе. Часто случалось такое, что бордель закрывал свои двери для остальных посетителей по особому случаю. Княжеские запросы были особенным случаем всегда.       Он называл «друзьями» тех мужчин, что составляли его свиту. Он не преломлял с ними хлеба, не делил худого крова, не посвящал их в свои беды. И все знали, что Феликс Юсупов жаден не только до собственных тайн, но и до женщин. Он платил всегда. Горстями выгребал золото из карманов, «угощая» приятелей. И взамен требовал себе лучших яств. Брезговал брать женщину после других. Брезговал собой — и от того не желал пачкаться о других.       Каждый понимал, что танцовщица достанется поначалу ему. Не каждый был с этим согласен, ибо другая девушка уже старательно отрабатывала своё никчёмное существование, сидя меж его широко раздвинутых ног. Юсупова возбуждало своё же грехопадение. Он упивался обезличиванием чувств и людей. Низостью процесса и вином, что лилось из бутылки в сухое горло.       Всё было так, как всегда. Он был стар по человеческим меркам и слишком молод по вампирским. Его за глаза называли порочным, но лишь некоторые знали, что он и есть воплощение порока. Феликс не отрицал, ведь больше других верил в дьявола в себе.       Девчонка сползла на пол. Маленькие ножки потревожили золото. Она нагнулась за блестяшкой, точно пичужка за крошкой, и тут же оказалась в когтях зверя. Вторую девушку Юсупов прогнал. Усадил к себе на колени ту, что для него танцевала, и спросил ласково-ласково: «Разве птичке нужны деньги в золотой клетке? На что она будет их тратить?». Глаза у птицы заволокло от алкоголя и табачного дыма. Она положила руки на мужские плечи и кротко прощебатала, потупляя несмешлённый взор: «Это для мамы».       На другом конце городе, в Юсуповском дворце, хирела от неизбежной старости княжеская мать.       Он смутно помнит, что было дальше. Череда событий. Вот его рвёт за борделем. Вот он отсылает Павлика домой за крупной суммой. Вот он корчится в страшной истерике на полу кареты, не понимая, что он вообще творит со своей жизнью. И вдруг снова бордель. Девчонке на деле шестнадцать лет. Пришла добровольно. У неё серьёзно болеет мать.       Феликс выкупил её в каком-то полупьяном безумном порыве. Его продолжало тошнить, но на этот раз уже от жалости. По щекам хлестал дождь, а он совал ей в руки свои грязные деньги, всё повторяя: «Возьми для матери, возьми». Она рыдала в его рубашку. Такая неправдоподобно крошечная, что его трясло куда хлеще, чем её. И это бесконечное: зачем, зачем я это делаю, Господи? Что я такое? Убиваю ли я милосердие в себе или выдумываю его сейчас? А вдруг и не было сострадания во мне никогда?       Он вернулся домой и не отходил от мамы до самой её смерти. Феликс держал её иссохшую ладонь в своей, целовал громоздкие семейные перстни на тонких пальцах и горячо молился, зажигая свечи перед иконами, на которые прежде даже не смотрел. Он сидел маленьким мальчиком на полу, прижимаясь щекой к родным рукам и шептал: «Вам нельзя умирать. Вы же видите, что я есть по природе. Вы должны встать, чтобы я не сделался ещё хуже. Ради Бога, всех святых, вашего покойного мужа и моего отца, ради единственного своего сына, матушка. Заклинаю вас».       Она скончалась через два месяца. А через неделю на его пороге возникла танцовщица в траурном чепце. «Знаете, мама ведь всё-таки умерла». Юсупов стоял, облачённый в собственное горе, и чувствовал одно сплошное ни-че-го.       Они не стали любовниками. Не стали друзьями. Просто иногда она приходила к нему и сидела рядом. Пила в его компании, жалуясь на невзгоды. И под конец встреч всегда забиралась на стол и с улыбкой спрашивала: «Хочешь станцую?». Она зарабатывала, выступая на улицах и в трактирах. Она была необразованна и неприкрыто глупа, не имела ни мужа, ни детей. Феликс находил её скучной и бесцветной, но пускал к себе всегда. Она прожила недолго. Попала под горячую руку в одной из трактирных драк. Его таврапола — маленькая бедная женщина в мире больших богатых мужчин — умерла за чужие грехи. Юсупов не жалел и не скучал, но к любому танцу с тех времён относился по-особенному.       Он видел всё на этой земле. Видел, как танцуют цыганки, походящие в своих цветастых юбках на райских птиц. Не раз любовался безукоризненным мастерством японских гейш. Заказывал себе самых лучших и дорогих танцовщиц в мировых столицах. И всегда помнил, что танец зачастую рождается в извращённых желаниях. Налёт бессмертной красоты таит за собой грязь и больное убожество похоти. Похоть искажает взгляд, похоть ложится чужими телами в осквернённые ладони. Похоть всегда боготворил Юсупов, но никогда эти чувства не касались его ручного беса. Оно, как и полагается, нечестиво, но им не приветствуются желания плоти, ибо плоть есть человек. Оно не любит ни женщин, ни мужчин. Не знает жажды естества и воротит чёрный нос от хозяина своего, когда хозяин запускает дрожащие пальцы под очередную юбку. «Ты низок и развратен на зло Богу, а не в угоду мне», — так оно говорит.       Говорило до Софы. Она не отвращает его. Не вызывает в нём дешёвого смеха. О нет, она пугает его до хриплых визгов и сожжённых перепончатых крыл. Страх, презрение из-под лавки и лютая ненависть на грани ревности. Феликс принадлежал ему со времён старых богов. Ни разу ему не приходилось делить своего князя с существами земными. Сменялись одеяния, страны и маски, но оно оставалось колючим ёжиком внутри. У него появился свой угол в княжеском сердце раньше, чем эта сучья девка начала влюблённо порхать вокруг. Так о каком честном разделении может идти речь? Юсупов его. Точка.       Которая всё чаще обращается в вопрос.       Свежий ветер, идущий с реки, не возвращает в реальность. Феликс не чувствует. Не видит. Не слышит. Ничегошеньки не знает теперь, кроме чужой волшебной красоты! Нити действительности разматываются пряжей в лапах игривых котят. Невозможно поверить, что это не сон. Что Софа — вечная пленница мрачных палат Аида — была наконец отпущена на землю, чтобы взрастить бесплодное лето.       Её танец живёт и рассказывает. Феликс не узнаёт движений и музыки, но понимает, что эта сказочная быль про природную ярость и силу. Трудная притча, окаймлённая мощью языческих обрядов. Простая история о ключевой воде, бьющей из спасительного грота, о спелой клюкве, что рассыпается кислыми искрами на губах, о родных и чужих землях. О всём том, что испокон веков принадлежало ей и не принадлежало ему.       Соня — идеально сложенная воля в человеческом обличье. Все взгляды, в том числе и мужские, прикованы к ней, но Юсупов не находит в себе собственнической злобы. Есть гордость. Это его, его женщина так умеет! Ни у кого такой нет и не будет. Лишь он один в этом мире удостоен чести её любить и быть ей любимым. Какое это великое счастье! Выше всего того, что он испытывает даже по отношению к себе.       Подол платья взлетает вверх, обнажая ноги. Длинные, стройные, прекрасные ноги, в которые Юсупову сейчас хочется упасть без всякого стыда! Соня отплясывает так лихо, как невозможно было представить. Она доводит движения до какого-то животного темпа. Крутанётся волчком, притопнет пяткой. Руки вверх. Секунда, за которую Феликс успевает заметить зигзаг волос, прилипший к влажному виску. Не улыбка — оскал. Губы — яркий кармин, в мазутных глазах полыхают костры. Она завлекает и манит, как коварная неведомая хтонь из лесных глубин. Манящая округлость женских форм? Изящество аристократки? Клинковая сталь, если не опаснее!       Феликс в полной мере осознаёт, что не знал до Софии даже страсти. Лучшие в мире танцовщицы и блудницы не трогали его так. Просто смотреть? Немыслимо! Хочется забрать Соню себе сейчас же. Спрятать, оплести змеëй и никогда не отпускать. Раздеть до костей, зацеловать полностью и обласкать так, чтобы она забылась в экстазе. И забыться самому, погружаясь в неё сантиметр за сантиметром.       К вискам приливает лихорадочный жар, становится так больно нести в себе эти чувства, что Юсупов прижимает к губам тыльную сторону ладони и кусает костяшку до крови. Он принуждает себя к нормальному дыханию, к ясным помыслам, к железной выдержке, а сам подыхает от голода и холода, который владел, владеет и будет владеть им до тех пор, пока Соня не окажется рядом. Ему нужно. Необходимо немедля прикоснуться к ней хотя бы кончиком ногтя. Но не взять её, как он брал других, а отдать последнее. Дьявол и Боже, пусть она забирает душу!       Нечто противится. Воротником устраивается на плечах, обиженно и громко сопя. Юсупов ощущает его по случайности. Ловким угрём оно сползает вниз по спине, играя на клавишах позвоночника. Скрежетом дверных петель взмаливается:       «Ос-с-ставь это! Пойдём, пойдём! Не будь глупцом и неженкой, мы не нуждаемс-с-ся в её тепле. Она не будет никогда зватьс-с-ся твоей, а я буду. Я заменил тебе Бога, отца, мать, друзей, так неужели не с-с-сумею заменить её?».       Феликс не отвечает. Наверное, даже не слушает, ведь Соня увлекает его куда больше. Молчание наказуемо. Оно злится гораздо пуще, чем сам Юсупов.       «Озабоченный кобель. Тебе мало прочих с-с-сук? Или нюх на с-с-старос-с-сти лет отбило? Твоё мес-с-сто с-с-среди вшивых дворняжек, так извольте возвратитьс-с-ся к правде. К ноге. Ах да! Как я мог забыть, что нынче у нас-с-с в приоритете приказы твоего ангела. Хотя… Я здес-с-сь. Тебя нет, но ес-с-сть мы. Значит, она наша, да? Не обидешьс-с-ся, ес-с-сли я вос-с-спользуюс-с-сь правом первой ночи? Вс-с-сё же я вижу её твоими глазами. Знаю, что ты, неуёмная мразь, предс-с-ставляешь в нашей голове. Как думаешь, где она нас-с-с поцелует? Что с-с-сделает для нас-с-с? Я могу воплотить в жизнь твои мечты. Дай мне влас-с-сть над телом, и я пос-с-ставлю её на колени. Она будет умолять, а ты вершить с-с-суд. Ис-с-счезнут запреты и рамки. Тебе отныне будет вс-с-сё дозволено. Только предс-с-ставь, голубчик, какое удовольс-с-ствие ты получишь, с-с-сломав её морально и физичес-с-ски. Такие губки, что грех их не ос-с-сквернить. Такая с-с-спинка, что нельзя её не прогнуть. Такое большое с-с-сердечко, что ему тес-с-сно битьс-с-ся в этой крас-с-сивой груди. Бог не ос-с-судит. Он желает этого с-с-сам, иначе бы не отдал её нам. Мы не злодеи. Не с-с-станем нас-с-сильничать, а вс-с-сего-то ис-с-сполним его волю. Князь…».       Феликс обрубает поток мыслей железным топором. Резко и хлёстко, как у него не получалось ещё ни разу. Неприятный осадок топит глотку болотным илом. Руки темны и страшны от ржавчины, сквозь пальцы буро-алым потоком бежит гнилостная вязкая кровушка. Под ногтями — землянистые комки да занозы от дубовых гробовых досок. Ресницы слипаются от закоптившегося церковного воска, и чувство желчное поднимается изнутри.       Юсупов испуганно моргает. Наваждение уходит, как по щелчку. Галлюцинация отступает, возвращая мир вокруг.       Твою ж… Ему определённо нужно к врачу. Если, конечно, ещё не поздно и ему не выдадут путёвку в сумасшедший дом. А лучше сразу в монастырь.       Оно не просто смолкает, а убирается восвояси. Пальцы мелко трясутся, но становится легче. Феликс задерживает дыхание. Один, два, три… Восемь. Вдох. Один и восемь, один и восемь, Господи, прости, но я тебя ненавижу.       Юсупов крупно вздрагивает, заслышав непонятный поначалу шум. Он поднимает взгляд от ладоней. Почти по-собачьи встряхивает головой.       Соня срывает овации, достойные актрис Мариинского театра. Что случается с теми, кто презирал её! Они ненавидели Софию за работу на Дружину, а теперь умалишённо ей рукоплещут, растрачивая себя на щедрые и добрые похвалы. Она не теряется от внимания, изящно раскланиваясь толпе. В каждом её движении масса достоинства и никакой чванливости, хотя по лицу понятно: ей лестно до безобразия.       Она не задерживается на «сцене» дольше положенного. Принимая комплименты, улыбаясь, благодаря, она направляется к Феликсу. И, кажется, от неё не ускользает его рассеянный взгляд. Она не ждёт его реакции и комплиментов. Сосредотачивается моментально, опускаясь на колени рядом. Шепчет втайне ото всех, заглядывая ему в глаза:       — Тебе плохо, солнышко?       «Я не солнышко, — хочется сказать Юсупову, — Я тебя скорее сожгу, чем согрею».       Её обеспокоенность легко объяснима. Она быстро смирилась с тем, что панические атаки тревожат его в самые неподходящие для этого моменты. Через пять минут нужно быть на собрании? Он чуть ли не рыдает в её кабинете, цепляясь за надёжные плечи. Она в министерстве у Соколова? Он набирает её номер и скулит в трубку, умоляя приехать сию же минуту. Он не выносит и секунды без неё. Не умеет справляться сам, пусть и очень старается.       Но сейчас ничего не происходит. Тревога отпускает скорее, чем появилась. Юсупов дрогнувшим голосом отвечает:       — Всё хорошо.       — Точно? Мы можем уйти, если хочешь.       — Хочу.       Софии не нужно повторять дважды. Она отмахивается от Руслана, бросая ему несколько равнодушных слов на прощание, и цепляет Феликса за руку. Он поднимается, и ноги почему-то ощущаются ватными. Крепкая женская ладонь вселяет в него слабую, но уверенность.       «Я желаю отмыть себя наждачкой и дегтярным мылом. Оно никогда прежде не касалось Софы в… таком ключе. Это блядская мерзость! Я бы отрубил ему язык, но он прав, у нас общее тело. Не стану же я калечить себя ему в отместку. Наверное. В любом случае, я больше никогда не позволю ему рассуждать на эту тему. Соня его не касается. Я лучше убьюсь, чем позволю ему добраться до неё через меня».       Юсупов послушно следует за Соней. Молчит, не отвечая на её многочисленные взволнованные взгляды. Она останавливается под сенью раскидистого вяза у дома Старцевых.       — Что это было? — она разворачивается к нему, — Ты выглядел так, будто вот-вот грохнешься в обморок.       — Мне стало душно, — бормочет он, — Перебрал с выпивкой.       — Ты мало пил.       — Но мешал всё подряд. Да и тем более, трудно было оставаться в нормальном состоянии, когда ты такое вытворяешь, — Феликс целует её ладонь в полумраке. Повторяет себе, что всё в порядке, и продолжает уже вслух, — Это было бесподобно, мой ангел. Выше всяких похвал.       — Если ты так реагируешь на обычный танец, то дальше что? Лишишься чувств, сняв с меня рубашку?       — Сегодня ты в платье. Так что снимать я буду его.       Ценой настойчивых уговоров и безжалостных упрёков в свой адрес, Юсупову почти удаётся вернуться к себе прежнему. Неважно, что молол бес. Неважно, что галлюцинации усилились. Не-ва-жно. Софа рядом. Значит, всё теперь будет замечательно.       — Требую приватного танца, — произносит он спустя несколько долгих секунд.       — Мы договаривались на один раз.       — На один раз в одежде. А для меня ты будешь танцевать без всего.       — Я и так танцевала для тебя, Феликс, — Соня отступает к дереву, потянув его за собой, — Но, может быть, потом… Сегодня я уже вымоталась. Столько лет без практики. Одно дело — дома, с самой собой, и совсем другое — перед кем-то.       — Ни разу не видел, чтобы ты танцевала дома.       — Мы не слишком близки, — она пожимает плечами, но, завидев его мрачную реакцию, исправляется, — Мы живём вместе лишь жалкий месяц. Естественно, что ты многого обо мне не знаешь. Но у нас будет время.       Соня прислоняется к дереву. Расправляет плечи, и Феликс судорожно сглатывает. Такое большое сердечко, что ему тесно биться в этой красивой груди. Князь, может быть, чувствует его сильнее собственного, когда Соня скрещивает руки за его шеей. Он порывается перво-наперво отстраниться, гонимый непонятным стыдом. Негоже ей позорить себя этой животной связью. Но эгоизм обыденно превалирует. Он может собрать себя по кускам где-нибудь вдали, но не хочет. Пугается сам себе, резко вжимая её тело в шершавую кору. Ведёт руку за женскую спину, заставляя Соню выгнуться ему навстречу. Вот так, да… Он бы желал её прямо здесь и сейчас. Чтобы она догадалась в эту минуту расстегнуть его ремень и задрать повыше свои юбки.       «О чём я думаю? Она не заслуживает этой грубости. Тем более, от меня. Наоборот, я должен её оберегать. От себя в первую очередь».       — Соф.       — Да? — вместо юбок она поднимает ввысь ресницы, обнажая глубокую черноту глаз.       — Почему я?       — Так получилось, — Соня укладывает голову на его плечо, — Не хочу, если честно, рассуждать на эту тему. Какая разница? Чем бы я не руководствовалась, я в любом случае предпочла именно тебя. Пусть ты и не всегда настоящий, но всегда живой. Мне от этого самой легче, — она прижимается к нему сильнее, — Ты пахнешь солнцем.       — И чем же оно пахнет?       — Прошлым и летом. Полунагой степью, сухим ветром и ковылём, что добела выгорел под прямыми лучами. И кровью. Немного чужой, но в большей степени своей — сладкой-сладкой, как мёд.       — Очень поэтично, — Феликс ловит себя на искренней улыбке, — Но я бы не смог жить так, как жили мои предки. Не представляю, как они обходились без крема для рук.       — О, ну это, безусловно, было самой главной их проблемой.       Соня чуть привстаёт на носках, равняясь с его лицом. Юсупову не надо намекать дважды. Он прижимается прытко к девичьим пухлым губам, что незамедлительно раскрываются, пропуская внутрь его язык. Поцелуй получается несдержанным и жадным. Соня сладкая на вкус из-за смородиновой настойки, а для него это и вовсе ощущается как сорок градусов чистого блаженства. На болезненной грани бесовских угроз и честного влечения к любимой женщине. Его руки незамедлительно спускаются ниже крестца. Сминают ягодицы и ткань едва ли не девственного платья. Движения не слишком наглые, потому что Юсупов боится, что позже обнаружит на Софии те же следы, что видел каждый раз у всех своих любовниц. Проблема не только в дьявольской опухоли. Он и сам не знает, как это — по-другому. Чтобы не жестоко, а бережно. Как же ему хочется предстать перед Соней не искорëженным отражением собственных ошибок, а чем-то большим. Но слишком поздно менять прошлое. Остаётся лишь уповать на банальное «Прими меня таким, какой я есть» и надеяться, что она не уйдёт, как обещают все вокруг.       Никто из них особо не понимает, как они оказываются в доме. Лестница видится Феликсу чуть ли не бесконечной из-за того, что он не может оторваться от Сони больше, чем на три секунды. И даже они обращаются в грёбаную вечность, несравнимую со стоящими за спиной веками.       В спальне не видать ни зги — мешают деревья, заглядывающие прямо в окно. Юсупов мало думает о том, что вокруг. Он снова находит в полумраке влажный девичий рот и едва не задыхается от удовольствия, когда Соня прижимается к нему что есть сил. Разлëт тазобедренных косточек, призывно распахнутая душа — запусти туда руку по локоть, коль осмелишься. Феликс не рискует, будучи уверенным в том, что его утопят в тамошних святых водах, как недоношенного кутëнка в речке. Он даже золотой цепочки коснуться не отваживается, потому что чëтко помнит, на кого он сегодня покушается.       — Сними крест, — просит он, переводя ненадолго дух.       Юсупов уверен, что она откажет, но Соня тут же поднимает руки, пытаясь нащупать замочек. Возится долго, но о помощи не просит. Снятая цепочка протекает сквозь её пальцы, будущий грех довольно урчит, а она коротко и совсем невинно целует княжеские губы, походя на ангела больше, чем когда-либо прежде.       Шнуровка на её платье вызывает у Феликса видимые трудности.       — Не смей рвать, — предупреждает она.       — И не собирался.       Собирался, конечно, но ладно. Придётся справляться так. Мучительная минута — и ткань плавно опадает к женским ногам. Вокруг искрится воздух, всё кажется бесконечным сном, полным жаркой неги. Юсупов надеется, что сегодня мир обойдётся без рассветов.       К платью отправляется и нательная сорочка. Бельё на Софии всё-таки есть, но это досадное недоразумение он быстренько исправляет. Глаза разбегаются от мест, куда теперь можно смотреть. Не то чтобы он прежде не раздевал её в своих фантазиях, но одно дело представлять, и совсем другое — видеть наяву. Когда-то и её колени являлись пределом всех его мечтаний.       Возможно, в юности Феликс мог бы назвать её фигуру несколько угловатой, но теперь, по прошествии стольких лет, от прежней девочки не осталось ничего. Перед ним — женщина. На редкость хорошенькая. Даже то, что Соня пьёт катастрофически мало крови, не портит её слишком сильно. Вообще не портит, потому что она обожает физические нагрузки, и это видно сразу. Высокая грудь, округлые бëдра, подтянутый живот. Стальной на ощупь, как он успел уже убедиться.       Соня напрочь лишена девичьей стыдливости, так что Феликс и не ждёт, что её хоть на секунду смутит его наглый взгляд. Она этим явно упивается. Переступив через сброшенное на пол платье, она подталкивает его кровати и мигом седлает. Юсупов не успевает возразить, как его уже встречает гора подушек. София склоняется ниже, и у него от предвкушения пересыхает в горле. Ей хватит смелости, интересно? А кровожадности? Боже, если она его укусит, то он её озолотит! София не торопится, целуя волнительно бьющуюся жилку на его шее. Феликс ждёт не дождëтся, когда она соизволит прикоснуться к нему руками, но даже простое ощущение её тяжести на себе лишает его всякой воли. Ещё труднее становится, когда она зажимает коленями его бёдра, потираясь о недвусмысленную выпуклость. Да и саму Соню это немало будоражит. Она тяжело дышит, голодно урчит, почти, кажется, не замечает, как нелегко он это переносит.       — Кусай, — приказывает он.       — Я не смогу остановиться. Лучше запрети мне сейчас.       — Давай, — он запрокидывает голову, предоставляя ей полный доступ к своей шее, — Можешь считать это честью, потому что другим бы я такого не позволил.       — Другие и не истекают слюной при мысли о вампирской крови, — София хмурится, — Ты просто не понимаешь. До тебя я не пробовала чистых. Обязательно сорвусь. А я не чудовище. Не заставляй, пожалуйста, не проси…       Он не дожидается конца её сбивчивой речи. Резко поднимает руку и в секунду разгрызает нежнейшую плоть на запястьях. Алые капли окрапляют лицо, а он прикусывает себе ещё и щëку, чтобы ни в коем случае не обнажить перед ней боль. Юсупов понимает, что приём вероломен и гадок, но чего она, в общем-то, ожидала? Что он будет потворствовать её благости? Пусть идёт к чёрту, он хочет — он получает.       Её зрачки расширяются. Соня задерживает дыхание и уводит голову в сторону, жмуря глаза.       — Ну перестань. Ты же знаешь, что я почти не пью вампиров.       — Я против таких радикальных диет, — он захватывает её подбородок в плен тонких окровавленных пальцев, — Это для тебя же, глупая, делается. Может, я и деспот, но я запрещаю тебе морить себя голодом. Или хочешь, чтобы я снова себя поранил? — Феликс ведёт ладонь назад, путаясь в её длинных волосах. Сжимает у корней, но не слишком сильно, не меньше её боясь навредить. От запаха крови у неё дрожит всё тело. Юсупов не раз сталкивался с жаждой, и он не понимает, как ей хватает сил противиться этому. Он знает, что с ней не сработают его обычные методы, поэтому ласково произносит, пачкая её ухо красным, — Я хочу этого, понимаешь? Не заставляй меня умолять. Нет ничего такого в том, чтобы пару раз меня куснуть.       — Я думала, ты любишь сам причинять боль.       — Люблю, — честно признаëтся Феликс, — Но жизнь вообще очень скучна, если отдавать предпочтение чему-то одному. Нам обоим не помешает разнообразие, согласись? Сделай мне приятно именно так. Пожалуйста.       Соня переводит на него неуверенный взгляд. Мнётся, как девочка, и выглядит это очень даже мило. Юсупов готов горы свернуть ради того, чтобы она всю жизнь смотрела только на него. Ему невыносимо от мысли, что она, в общем-то, совсем ему не принадлежит. София, табуирующая собственничество, отрежет ему язык раньше, чем он посмеет назвать еë своей. Она сопротивляется его власти так яростно, как не смел прежде никто. Что ж, Юсупов не из тех, кто пасует перед трудностями.       Он вздрагивает от неожиданности, когда её язык юркой змеёй проходится по его запястью — так быстро, будто она боится, что её поймают и отругают, как нашкодившего ребëнка. Глаза у Сони совсем уж мутные. Такие голодные, что невольно дрожь берёт. Феликсу кажется, что если она продолжит медлить, то он покусает её сам. И наплевать, что для него её кровь никчëмнее воды.       И она окончательно поднимает белый флаг. На нём красный цвет будет смотреться куда выигрышнее. Юсупов стискивает зубы, когда её губы возвращаются к его шее. В ласках она на редкость умела, сразу понятно, что он у неё даже не десятый. Соня прижимается к нему грудью, и он жалеет, что заранее не избавился от рубашки. Но даже сквозь ткань он чувствует, какое разгорячëнное у неё тело. Поцелуи становятся настойчивее. Клыки царапают под кадыком. Феликс ведёт одну руку вниз, находит влагу меж её бëдер и надавливает пальцем, заставляя её встрепенуться и пронзить его кожу насквозь. С его губ срывается одобрительный стон, сдобренный неплохой порцией физических страданий.       Соню это на секунду останавливает. Она, преисполненная искренней тревоги, порывается отстраниться, но он не позволяет.       — Всё нормально, — шепчет он, — Продолжай.       — Точно?       Он кивает. Её это не слишком успокаивает. Но инстинкт есть инстинкт, а зов плоти сегодня силëн, как никогда. Она кусает его смелее. Клыки легко входят в самую глубь. Острая, пульсирующая, рваная боль — глоток свежего воздуха и придушенное наслаждение, рассыпающееся под веками яркими искрами.       Феликс до конца своих дней будет помнить, что с ним делали караморовцы. Но отдавать свою кровь Софе и отдавать кровь им — не одно и то же. Он доверяет ей до бесконечности и слепоты. Он готов наточить нож, вручить его ей и повернуться спиной. Каждый — враг. Каждый, каждый, каждый…       Но только не она. Юсупов не встречал никого вернее. Это как погладить волчицу. Можно и по холке потрепать, она кусается только понарошку. Зализывает все раны и стоит на страже, охраняя сны. А ещё Феликс знает, что Соня защищает его за спиной от чужой словесной отравы. Выгораживает перед друзьями, прямо говорит, что любит, держит при себе, хоть и понимает, что другие воспримут это в штыки.       Он не представляет, как ощущают любовь другие люди. Но в своих чувствах он уверен точно. Пусть будет только так. Всё остальное — фальшь и гнильë. Феликс не возьмёт и задаром.       Соня трясущимися пальцами нащупывает пуговицы на рубашке. Одна за одной — а потом ладонь с таким трепетом касается его груди, что он невольно сжимается. Какой контраст по сравнению с укусами, которые становятся всё хаотичнее и грубее. София, не отрываясь ни на секунду от своего занятия, снимает его рубашку, которая отправляется куда-то в сторону. Соня спешит опустит руку ещё ниже. Тёплое прикосновение к животу, которое вполне откровенно сообщает об её намерениях, заставляет Феликса задрожать.       — Соф…       Хочу, хочу, хочу. Пожалуйста!       Хватает имени, чтобы она поняла. Оглушительно громко звякает пряжка ремня. Челюсть смыкается на веснушчатой ключице, и кровь тонким ручьём стекает по груди, марая фарфоровую, точно кукольную кожу. Воздух накаляется до предела. Женские пальцы проникают под резинку белья и сжимают твёрдый член. Громкий, развязный стон разрушает мигом ломкую тишину.       Невозможно хорошо. Слишком, слишком! Феликс часто трогал себя, представляя её. Стыдился, но продолжал марать любимое имя, заперевшись на сто засовов в ванной. Он готов был сочинять, врать отражению, купаться в морях вульгарной лжи, лишь бы чувствовать нужную близость хотя бы в голове. В тех фантазиях Соня никогда не была усталой. Она хотела его всегда и всегда давалась ему в руки. Умела вытворять невозможные вещи языком и с готовностью вставала на колени, целуя напряжённый живот. И Юсупов кусал свою руку, любуясь её лицом, отпечатанным на внутренней стороне его век. Жмурил глаза и брал её там же. А после приходил в себя и никого рядом не обнаруживал.       Самая откровенная мысль не сравнима с реальностью. У настоящей Софы всё получается лучше, чем у выдуманной. И даже приятнее, чем у него самого. Феликс толкается в женскую руку, ластится под укусы, изнывает от смеси экстаза и пронзительной боли. Он не стесняется быть шумным. Наоборот, ему хочется, чтобы она слышала всё до последней нотки. Чтобы видела, чувствовала и знала, как ему это необходимо!       Юсупов едва ли не хнычет, когда Соня останавливается. Она выпускает кожу из капкана и отстраняется, глядя на него широко распахнутыми глазами. Только эти глаза способны видеть его таким. Расстрёпанным, беззащитным, бесконечно прекрасным. И вампирская кровь, которой Соня всегда так чуралась, не кажется в эту минуту грязной. Наоборот, каждая капля на его теле символизирует доверие. Ей можно всё то, за что остальные будут убиты. Можно не скрывать свой отвратительный порок и не таить чревоугодия. Феликс не посчитает это чем-то ужасным и неправильным.       Пользуясь её отвлечëнностью, он поднимается и срывает с багряных губ короткий, чувственный поцелуй. Соня пытается продолжить, но он грубо стискивает женские бёдра и в секунду меняет их местами, вжимая её тело в матрас.       — Надеюсь, ты не против, — Юсупов не скрывает радости от созерцания Софии в таком положении. Волосы, разметавшиеся по подушке, блестят воронëной сталью. На лице — алый росчерк от уха до уха. Сытая и довольная. Кто докажет, что ангелы выглядят иначе?       — В качестве исключения, — милостиво соглашается Соня.       Он с трудом, но всë же избавляется от штанов, которые явно не предназначены для подобного рода удовольствий. От её взгляда его прошибает электрическим током. София в полной мере оценивает открывшуюся ей картину. Узкие бёдра, на которых её внимательный взор обнаруживает две родинки, почти женственный изгиб талии, сильные плечи. Он ожидаемо гладкий и куда более совершенный, чем полагается. Кажется, что годы над Юсуповым не властны. Всё в нём идеально смотрится. Аристократическая утончённость, явно выраженная порода, грация. Соня прослеживает за венами на его руках, когда он ставит ладони по обе стороны от её лица. За движением тонких пальцев, которые с непревзойдённой выученной небрежностью убирают кудри со лба. За языком, что оставляет влажный след на его пересохших от волнения губах.       — Я тебя хочу смертельно, — она притягивает его ближе к себе. Тёплый носом в тёплый сгиб плеча — пахнет одной лишь кровью и крепким желанием. Настоящий афродизиак. Феликс льнёт к ней с доверчивостью дурака и от любого прикосновения сходит с ума, — Ты очень чувствительный. Где тебе приятнее?       — Везде, если это ты, — он исследует её тело без свойственной ему спешки. Соня запрокидывает голову, когда его рука скользит по внутренней части бедра, собирая влагу. Она разводит ноги немного шире, облегчая ему доступ к себе.       Пальцы аккуратно проникают внутрь, растягивая и подготавливая. Юсупов запрещает себе торопиться. Ему даже хочется — впервые, кажется, — сделать всё, чтобы женщине, разделивший с ним ложе, было хорошо. Слушать сбившееся дыхание — своё и чужое, — ощущать, как горячо между девичьих ног, — всё для него одного. И пусть она не такая эмоциональная, как те женщины, к которым он привык. Пусть не умоляет и не кричит в приступе искусственного, купленного им счастья. Хватает того, что Соня является собой. Феликс оставляет прекрасный, по его мнению, след на её шее, потом таким же образом целует грудь, захватывая ртом затвердевший сосок.       Всë последующее слишком нереалистично, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Софа под ним отчасти похожа на небо: молнии в венах, солнце под кожей. Но губы, щëки, плечи у неë самые что ни на есть человеческие, и Феликс зацеловывает их без порядка, взахлëб, утоляя двухсотлетнюю жажду. И она в его руках такая стеклянно-хрупкая, такая мягкая и преданно льнущая, что он не понимает, как он вообще мог променять эту женщину на что-то другое. Он сушит чёрные ресницы и брови раскалëнными губами, целует подбородок и грудь, вырисовывает влажные узоры внизу, не упуская ничего из виду и не останавливая пальцев. Его кровь ложится на неё липкими отпечатками, растекается густыми красками между ними. Феликс слизывает багряную полосу с плоского живота — его будоражит собственный вкус вперемешку с чужим.       — Прости, — шепчет он, когда Соня вздрагивает от глубокой царапины, ненароком оставленной его клыком.       Она касается его щеки. Мягко спрашивает, улыбаясь от того, что он к руке еë, словно кот ластится:       — Тебя трясëт. От возбуждения или страха?       — От всего, — признаëтся Феликс. Рассудок у него так мутится, что он вообще не понимает, что говорит, — Боюсь сделать тебе больно.       — А ты можешь?       — Нет. Конечно же, нет, любимая, — он целует еë запястье, — Не посмею никогда, чтобы ты обо мне не думала.       — Я хочу думать о тебе только хорошее, — искреннее говорит Соня, — Потому что я тебя люблю.       — Люби, мой ангел, — его пальцы выскальзывают наружу, — Мне это очень нужно.       Феликс с силой сжимает её бёдра, млея от ощущения гладкой кожи под руками. София смотрит на него пристально — с алчущим желанием, с нетерпением. Её грудь вздымается и опадает в такт частому дыханию, губы блестят в том тусклом свете, что озаряет комнату. Становится очень хорошо на душе. Правильно. Юсупов уверен, что никогда не забудет этой минуты. Лучше этой минуты у него ещё ничего не было. Но будет, обязательно будет. Много-много минут, часов, дней. Лет. С ней.       Он входит медленно, издеваясь этим в большей степени над собой. Цедит рассыпчатый соблазн сквозь сито, терзая свои припухшие губы. Соня жаркая, узкая до помутнения рассудка. Её пальцы сминают его плечи, да и вся она в целом напрягается, сразу растеряв обыденную свою бесстрастность.       — Всё хорошо? — не скрывая бережливого участия, спрашивает он.       — У меня давно никого не было, — сообщает она, — Но всё нормально. Просто не торопись, ладно?       Феликс кивает, хоть это и стоит ему видимых усилий. Ему не терпится войти до конца, но он выжидает, давая ей привыкнуть. Быть в ней приятнее в тысячу, в миллион раз приятнее, чем просто мечтать об этом. Кто бы знал, сколько усилий он прилагает для того, чтобы не сорваться! Но он не станет.       Я не хочу тебе навредить, пусть оно и считает иначе. Ты — всё, всё, всё… Важнее вдохов и выдохов, трепета сердца, тонн наркотиков, родной страны, любви к себе, любой мечты, жизни… И это как правило: пить кровь, когда испытываешь голод, согреваться, когда мëрзнешь, любить, когда кругом царит одна ненависть. Феликс больше никогда не позволит своему ангелу быть жертвой чужих презрений и страхов. В свой адрес это забавно, но Соня создана исключительно для его любви. И никак иначе. Феликс любит её так, что можно без всяких проблем признать его сумасшедшим и запереть под семью замками, оставив в окружении белых стен. Ему никогда прежде не хотелось никого так обожать. Он готов подарить ей всё, что имеет, и украсть то, чего у него нет. Любые украшения, наряды и даже чужие сердца, если она пожелает. Ей стоит только попросить. Намекнуть. Подумать. Перестать быть такой принципиальной и позволить ему её баловать. Ему нравится делать ей приятно! Морально и физически. Только бы улыбалась.       Феликс входит глубже, шумно дыша. Соня чуть выгибается, разрешая без слов, и он, не поскупившись на звучный стон, подаëтся бëдрами вперёд до самого конца.       Он сомневается, что его хватит надолго, потому что женщина, которую он так долго желал, наконец-то согревает его в ночи, наконец-то разрешает себя ласкать и целовать, наконец-то не прячется за сотней преград. Он чувствует горячие руки на своих лопатках, что не гладят, а гуляют необузданным летним ветром и заставляют позвоночник выгибаться невозможной дугой. Чувствует, как сердце останавливается, а ноги сводит: столько раз умирал, а такого ещё не испытывал. Слышит своë хриплое дыхание и любовную околесицу, что срывается с его губ. Заранее знает, что умрëт завтра, если вспомнить всё им сказанное. Но сейчас думать об этом не хочется, и он шепчет бесконечные признания, говорит такие слова, которые не отважился бы сказать, будучи в ясном уме.       Феликс ощущает её с каждым новым толчком. Кожа горит золотом, впадинки и выступы на теле очерчены мягкими тенями. Подставляя шею под её иступлëнные поцелуи, чередующиеся с укусами, он ускоряет темп и захватывает её запястья в нерушимые оковы своих рук. Косточки у Софы в этом месте совсем тонкие — можно ненароком и сломать. Юсупов сжимает их чуть сильнее, чтобы убедиться, что это не его пьяная галлюцинация, а нечто вполне себе реальное. Ни за одну женщину в истории не сражались дольше и отчаяннее, чем он сражался за Соню с самим с собой. Потеряв эпохи, начинаешь ценить мгновения. И каждый её укус — слабая расплата за сотворëнное однажды. Кровь стягивает шею висельными верëвками, а Феликсу впервые кажется, что он дышит. Он готов умолять Софию о боли, заклинать её на это, потом что лишь так можно забыть, как они, на самом деле, стары. Он давно заприметил седую прядку, стыдливо спрятавшуюся за её ухом. Я могу умереть, но не могу состариться, — уже совсем истина. А Софа может и так, и так. И однажды… Нет, нет, есть только «сейчас».       Она языком извиняется за особо болезненную рану. Феликс находит её губы в темноте и впивается в них самозабвенно и яро. Он уверен, что даже Соня сейчас не чувствует мира под собой, что даже для неё в эту минуту есть только «они». И это слово, всегда раздражающее его из-за нежелания ставить кого-то на одну ступень рядом с собой, теперь обращается в единственную формулу. И ведь кому-то — сплетникам из Дружины, её друзьям, прошлому князю, паразиту внутри, — эти чувства кажутся чем-то в корне неправильным и противоестественным. А Феликс помнит каждую секунду, которую Соня могла бы с ним не быть, но была, и порывается спросить у Бога: разве их любовь — это грех? Если Он ответит «да», то Юсупов разрушит все алтари и храмы, а жертвенного агнца оставит себе. Ему теперь есть во славу кого приносить жертвы.       В моменте с него шелухой слетает вся артистичность и жеманность. Толчки рваные и звонкие, балансирующие на грани дозволенного. Его губы влажным клеймом метят шею, вбирая плоть и разрывая кровеносные подкожные сосуды. Он напоминает Софии настоящего, не карикатурного дьявола — вечного, как сама жизнь. Порочный искуситель, чьи речи заставят уверовать во всё на свете. И она не может не поддаваться его безумным чувствам. Старается, чтобы ему было приятно. Ощущает дикое напряжение в его мышцах и то, как отчаянно он себя сдерживает. Впрочем, не во всём.       Мужская рука ложится на горло. Слегка сжимает, как бы спрашивая разрешения. Феликс заметно осторожничает и ещё более заметно ожидает прямого согласия. Глаза у него горят от молчаливого властного требования, но когда Соня мотает головой, запрещая, он послушно отпускает. Теперь она хорошо понимает, что подразумевается под фразой «играть с огнём».       Она не верит тому, что слышит от себя самой. Она привыкла быть тише и сдержаннее. Но Феликс выбивает из неё стоны, шепча на ухо: «Вот так, моя хорошая, не стесняйся», и она ногтями рвёт кожу на его плечах, утопая в наслаждении и его вездесущих руках. В расплывчатом мареве вожделения блещет кровавым закатом его тело. Юсупов повторяет упрямо, что ему это нравится. Просит ещё и ещё. Балансирует на тончайших лезвиях, позволяя ей всё, но удерживая себя самого от совсем уж грубых порывов. Соня покорно сползает на подушках вниз, когда он закидывает её ноги к себе на плечи, меняя угол проникновения и ограничивая скорость. Софии кажется, что она на пределе не человеческого и плотского, а чего-то невыразимо большего. Невозможно ощущать так много и сразу! Феликс намеренно замедляется. Хватается ладонями за спинку кровати, выходит и входит резче, теряясь в череде её касаний. Соня ловит один из его взглядов. Отвечает нежной полуулыбкой, и уголки его губ предательски дрогают. Он ведёт себя по наитию, а не уверенному знанию. Не скрывает непонимания в банальных человеческих вещах, и Соню это почему-то вдохновляет. Она перехватывает его запястья, заставляя опуститься к ней. С обезоруживающей теплотой целует в нос. Она следует губами по мужской щеке, пробуя бархатную, всегда гладко выбритую кожу на вкус. Добирается до уха и тянет игриво мочку. Шепчет с капризной истомой, которую от неё ну никак нельзя ожидать в обычной жизни:       — Дамы вперёд, не так ли?       Его рука тут же следует вниз — аккурат над её и под своим животом. Палец надавливает на клитор, и Соня ломает голос, прижимаясь к нему так крепко, что у него выходит из строя каждый тормоз. Её трясёт. Горячее, мокрое от пота тело выгибается сильнее, и Феликс удерживает его на месте, ловя ртом её искренний стон. Жар уже не греет, а сжигает до костей. Он подаëтся бëдрами вперëд в последний раз, ощущая волну удовольствия такой силы, что из головы исчезает абсолютно всë. Пронзительно и ярко. Слишком быстро и в то же время едва ли не вечно. Не фейерверком, нет. Ударом молнии в шаткую суть. До самого сладострастного всхлипа. Это похоже на… Феликс не знает на что, ведь впервые в жизни занимается любовью.       Обессиленный и выдохшийся, он роняет голову на тяжело вздымающуюся грудь. Кудри липнут к вискам. Приятная расслабленность в теле стирает на мгновение его самого. С ума сойти. Просто прелесть, ей-богу. Настолько хорошей любовницы у него давно не было. А такой, от которой не хотелось бы бежать, — и вовсе никогда.       Всё, что от него всегда оставалось, — это смятые простыни и запах. Синяки от грубых рук да ссадины на коленях. И больше никаких напоминаний о том, что он был рядом. Феликс брал трофеи, считая себя венцом Божьего творения и некой особой роскошью для любого, до кого он соизволил снизойти. Впервые он не принял чужие чувства, как данность. Впервые он с кем-то их разделил.       Он и подумать не мог, что с любимой в стократ приятнее. Нет отвращения и тошноты. Нет желания уйти и поскорее отмыться. Нет никакого злого послевкусия. Это сладко. Окрыляюще легко и совсем не жутко. В бесконечное количество раз лучше, чем не знать имени и не помнить лица.       — Я тебя обожаю, — шепчет он в приступе безразмерного счастья, — Ты просто чудо, Соф. Я не выпущу тебя из постели ближайшую вечность.       — Ближайшая вечность у меня расписана, — отзывается она. Голос её звучит необычно, — Сверюсь с расписанием и выделю для тебя ближайшее окошечко.       — Ну спасибо. Нет чтобы признать, что я самый лучший любовник, что у тебя был!       — А я лучшая любовница, что у тебя была?       — Конечно. Я выбирал женщину себе под стать.       Соня фыркает и бормочет нечто несвязанное, кажется, говоря о том, что ей тяжело и жарко. Её руки приглаживают растрëпанные кудри, затем — упираются в плечи, заставляя его слезть. Он успевает поцеловать её пальцы прежде, чем она сгоняет его с себя.       Феликс падает на гору подушек, а она чуть приподнимается на локтях. Светает. Он ждёт, что Соня скажет что-нибудь ещё. Но она не говорит. Выпрямляется и откидывает назад волосы, открываясь полностью. А потом приникает головой к его груди, сжимая Феликса в крепких объятиях. Пересыхает в глотке моментально. Она никогда так не делает. Соня не обнимает первой. Не целует. Не говорит. Принимает то, что предлагает он. Тему для беседы, ласки, ухаживания. Так было и есть.       И вот — новое открытие. Почти такое же невероятное, как корабль Колумба у американских берегов заместо индийских. Даже безумнее, потому что о существовании Америки знали ещё викинги. А вот Феликс понятия не имел, сколько всего может сделать Соня, если протянуть руку самому. Сделай первый шаг — и она пройдёт за тебя полмира. И босой, и голодной, и израненной до самого сердца. Потому что любит. Он чувствует это физически. Её нос в сгибе его шеи, тихое дыхание, обнажëнная спина, в которой когда-то побывал его нож. Она ему доверяет. Улыбается — доверяет. Разрешает трогать свои волосы — доверяет. Не держит под рукой пистолета — доверяет. Так, как никто прежде.       — Я не переборщила? — она аккуратно касается его шеи, отмечая кончиками ногтей те места, где ещё совсем недавно были сделанные ей ранки.       — Ты слабо кусаешься, — беспечно отвечает Юсупов, хотя её клыки сравнимыми разве что с волчьими, — Как котёнок.       — О, вот как, — такое сравнение не приходится ей по вкусу, — Тогда в следующий раз откушу тебе язык, договорились? Его давно следует немного укоротить.       — Ни в чëм себе не отказывай.       Его ладонь опускается на её поясницу. От Софии теперь пахнет почти так же, как от него. Феликсу же в свою очередь кажется, что он насквозь пропитался ароматами горькой полыни и въедливого пороха. Ему очень нравится мешать их запахи. Мысли. Жизни. Как будто так легче представить, что будущее у них всё-таки есть. Что они, возможно, когда-нибудь перемешаются так, что забудут самих себя. Когда-нибудь…       «Я хочу на ней жениться».       Эта мысль оказывается столь неожиданной, что Феликс невольно вздрагивает. От удивления, в первую очередь. От ужаса — во вторую. Я хочу… Он не отваживается это повторить. Кинув на разнеженную Соню опасливый взгляд — вдруг она поняла, о чëм он думает! — Юсупов перекатывает последнее слово на языке — не вслух, конечно, а лишь одними губами. Совместить это с «хочу» он не осмеливается. Потому что… Да потому что он никогда не хотел!       Они мило проводят время вместе. Мило разговаривают, признаются друг другу в любви, а теперь и спят. Разве это всё имеет какое-то отношение к женитьбе? Брак — это же что-то очень скучное! Зачем связывать себя какими-то обязательствами? В конце концов, именно от ответственности он и сбежал. Какой смысл был во всём этом?       Никакого, сука, смысла не было. Вернулся к тому, с чего начал. И ведь оказалось, что это интересно! Ни в чьих объятиях не было так сладко, как сейчас с Соней. С его когда-то невестой.       А она бы согласилась, интересно? Сказала бы опять «да»? Феликс беспощадно обругивает себя за размышления об этом. Потому что это как-то очень по-женски. Переспать и тут же уноситься в мечтах под венец. Обругивать обругивает. И тут же приставляет к её имени свою фамилию. Выходит так замечательно, что даже злиться не хочется. Наверное, было бы неплохо… То есть, не совсем плохо. Быть мужем — это куда серьёзнее и значимее, чем быть любовником. Софа бы убедилась, — в который раз! — что он с ней не для того, чтобы поразвлечься, и не из-за банальной скуки.       Может быть, потом… Через месяц. Полгода. Год! Просто позже. Не сейчас.       Они не спят до утра. Феликс редко обходится одним разом, а сейчас он тем более не намерен останавливаться, едва начав. Ему не хочется спать. Хочется разговаривать и целоваться. Слушать Соню, которая не часто снисходит до откровенностей, и самому разбалтывать все свои тайны без разбору. Понятно же, что она никому не расскажет. Даже при самом худшем из раскладов доверенные им секреты останутся во тьме. Но что такое этот «худший расклад» Юсупов не знает. Они никогда не были врагами, пусть и стремились к этому раньше. Игрались в канатаходцев по очереди. Между Христом и Иудой. Между имеющимися у них правами и дрожащими тварями. Будучи юным, Феликс видел вырез на женском платье и ни сантиметром выше. Теперь же он свыкается с другим. У него есть крепкое плечо и тихая гавань, привечающая его в любой шторм. Есть семья. Подруга. Возлюбленная.       Соня не терпит счастливых финалов в книгах. Читает депрессивную жуть, от которой Юсупов готов вешаться, и разбивает ему розовые очки раз за разом, говоря, что реальный мир зачастую ещё страшнее. Она убеждена всегда в плохих исходах, не любит обнадёживаться и растрачивать себя на детские надежды. От хорошего ли жития ей это пришло? Вряд ли. Иначе она бы не выпивала втайне ото всех по вечерам и не прятала скорбных глаз. Не носила бы траурных строгих одежд и выкинула бы кобуру и ножны. Она сказала зимой, что вполне счастлива, но чем дальше, тем больше Феликсу кажется, что женщины печальнее он не встречал. Он хочет не только светлого будущего для неё, но и хотя бы немного терпимого настоящего. Сам с трудом верит в то, что у него что-то получится, но ведь вера не так уж и важна. Достаточно иметь стремления и благие цели. Остальное приложится.

      Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей, Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей. А. Пушкин.