Конфигурация

Зима 1989

Морозный воздух щипал лицо, заставляя щеки гореть румянцем. Снег, хрустящий под сапогами, поглощал звуки города, оставляя лишь глухой гул и скрип саней на заснеженных улицах. Я в своем шерстяном пальто, под которым угадывалась теплая шерстяная кофта и простая, но удобная юбка, брела по рыночной площади. Воздух гудел от смеси ароматов: хвоя, мандарины, жареные семечки и тот особый, чуть резкий запах, который есть только на зимних ярмарках. Теперь я могла купить всё, что захочу. Деньги Вити… Они горели в кармане тяжёлым и неприятным жжением. Но привычка считать копейки и жить впроголодь осталась. Я брала только самое необходимое: картошку, капусту, буханку чёрного хлеба. Мои собственные денежки, заработанные на подработке в консерватории, лежали нетронутыми. Это были не просто деньги, а маленький островок независимости в этом новом, непонятном мире. Проходя мимо торговых рядов, я погрузилась в воспоминания. Рижский рынок… Здесь я работала, здесь всё началось — история с Витей и Кавериным, которая перевернула мою жизнь. В памяти всплыла лавка тёти Аллы — маленький уютный островок с фруктами и душистым вареньем. Стыд сжал горло. После того как я ушла с рынка, я так ни разу и не зашла к ней. Решившись, я направилась к тому месту, где когда-то располагалась лавка тёти Аллы. Сердце сжалось от предчувствия чего-то нехорошего. Там стоял совсем другой прилавок, яркий, вычурный, совсем не похожий на уютную лавочку тёти Аллы. Воздух вокруг него пах чем-то сладким и искусственным – ванилью и чем-то ещё, что вызывало у меня неприятное чувство. Я подошла к соседней лавке, к женщине, которая торговала вяленой рыбой. Мы были знакомы ещё с тех времён, когда я сама работала на рынке. — Здравствуй, Зинаида Петровна, — поздоровалась я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно. — Скажите, а где лавка тёти Аллы? Зинаида Петровна, женщина с добрыми глазами и всегда немного задумчивым выражением лица, оглянулась по сторонам и, приблизившись ко мне, прошептала на ухо: — Её… отобрали. Рэкетиры. Бедная Алла… всё потеряла. Слова Зинаиды Петровны ударили меня, как ледяная глыба. «Отобрали?» — переспросила я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Всё внутри похолодело, словно меня окутал внезапный, пронизывающий мороз. Это был не просто удар — это была жестокая, беспощадная реальность, обрушившаяся на меня, как зимняя буря. Мир вокруг как будто поплыл, заглушённый гулом в ушах. В этом ошеломляющем состоянии я повернулась и… столкнулась с кем-то. Пакет выскользнул из рук, картофель, капуста и хлеб рассыпались по заснеженной земле. Я машинально извинилась, наклонившись, чтобы собрать рассыпавшиеся продукты. Не глядя, кого толкнула, я спешила собрать рассыпавшееся. И вдруг почувствовала чьи-то руки, помогающие мне. Подняв голову, я увидела маму. Она тоже присела, собирая упавшие овощи. Наши взгляды встретились. Прошёл месяц с нашей последней встречи. И она выглядела… поразительно. Рыжие волосы, как всегда яркие, словно языки пламени, были завиты в роскошные локоны. На ней была новая, роскошная красная шуба – теплая, яркая, как и алая помада на её губах. Она всё такая же молодая, с яркими, живыми глазами, которые, однако, сейчас были холодны и оценивающе смотрели на меня. Вначале в её глазах я уловила проблеск чего-то похожего на нежность, на желание обнять меня, сказать, как она скучала. Но это мгновенное тепло моментально погасло, словно свеча на ветру. — Что-то у тебя, Лиз, вид несчастливый, — протянула она, голос её был пронзительным, как осколок льда. Она кивнула на мои скромные покупки. — Для рэкетира, как твой Витя, продукты, прямо скажем, хилые. Мало зарабатывает? Я поняла: она знает о Вите. Каверин всё ей рассказал. И я не сдержалась. Внутри что-то оборвалось, и я выпалила: — Мало? Да не в деньгах дело! Тебе-то какое дело?! Мой голос был резким, злым. Я уже не могла сдержать нахлынувших чувств. — А в чём тогда, умница? — её голос был ещё более пронзительным, полным язвительного сарказма. — Он хоть с родителями тебя познакомил? — прошипела она, голос её был низким, как зимний ветер, пронизывающим до костей. В её интонации слышалось не столько беспокойство, сколько язвительное удовлетворение. Она наслаждалась моей слабостью, моей зависимостью. Я остановилась, сжимая сумки сильнее. Слова застряли в горле комком. В голове пронеслись все события этого дня: потеря тёти Аллы, пустота на месте её лавки, холодный взгляд Вити, который, несмотря на всё его богатство, казался мне чужим и пустым. — Нет, — прошептала я, голос мой был едва слышен, как шёпот зимнего ветра. Дрожь пробежала по телу, и я не смогла сдержать невольно сжавшихся кулаков. Мама усмехнулась, тонкая, презрительная улыбка растянула её губы. — Ага, конечно. Как же. Живёшь с ним, как кошка с собакой, а с родителями знакомиться не надо. Вон твой отец, — она плюнула на землю, — тоже был такой герой, а потом обрюхатил и сбежал. И ты такая же, небось. Нашла себе такого же… Её слова хлестали меня, как град. Я опустила голову, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Не от обиды, а от безысходности. От осознания, что она права. Что я, словно птица, угодившая в клетку, всё ещё пытаюсь выглядеть сильнее, чем я есть на самом деле. — Довольно, — сказала я, голос мой был хриплым от сдерживаемых слёз. Я подняла голову, стараясь встретить её взгляд. — Довольно, мама. Я устала. Слова эти прозвучали как приговор, как точка в бесконечном споре. Она снова усмехнулась, в её глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление, но лишь на мгновение. Затем она отвернулась и грациозно, словно кошка, пошла прочь, растворяясь в серой массе людей. Я осталась стоять одна, с тяжелыми сумками и ещё более тяжелым сердцем. Скупая слеза скатилась по щеке, но я вытерла её, не желая показывать слабость. Внутри всё сжалось от боли и отчаяния. Этот день, этот рынок, эта встреча — всё стало символом того, как всё обрушилось, как всё потеряло смысл. Ключ провернулся в замке, и в квартиру вошёл Витя. Запах его духов – дорогой, терпкий, но с едва заметной примесью табачного дыма – смешался со свежим запахом снега, который я принесла с собой с рынка. Он выглядел расслабленным, даже несколько самодовольно. Его улыбка, обычно такая ослепительная, теперь казалась мне натянутой, искусственной маской. Светлые кудри, отливающие рыжим на солнце, чуть взъерошены. В ней было что-то подростковое, неокрепшее: мягкая, чуть мятая рубашка под небрежно расстёгнутой кожанкой, свободная, словно нарочно чуть великоватая. Это был не костюм мужчины, а одежда юноши, который ещё не до конца определился со своим стилем, но уже стремится к некому официальному стилю. Он обнял меня, крепко прижимая к себе, но его объятия, вместо тепла, принесли лишь чувство скованности, словно ледяные цепи. Его поцелуи последовали мгновенно, горячие и настойчивые, но в них не было той нежной, трепетной любви, к которой я хотела. Это была страсть, лишенная чувственности, грубая, почти насильственная. И я снова почувствовала это отвращение – не только к нему, к его сильным рукам, к его губам, оставляющим на моей коже не след поцелуя, а отпечаток владения, но и к тому образу жизни, который он олицетворял. Я ощущала его дыхание на своей шее, чувствовала тяжесть его тела, его абсолютное обладание мною, и это вызывало не желание, а глубокое, всепоглощающее отвращение. Отвращение к нему, к его деньгам, добытым непонятными путями, к этой жизни, где всё продается и покупается, где человеческие судьбы ломаются так же легко, как сухие ветви под тяжестью снега. Он был похож на тех рэкетиров, которые отобрали лавку у тёти Аллы, живя по своим жестоким правилам, не считаясь ни с чем и ни с кем. А я… Я была всего лишь ещё одной вещью в его коллекции, ещё одним трофеем. И эта мысль разбивала мое сердце, потому что, несмотря на всё, я всё ещё любила его, и эта любовь была мне тяжелым, невыносимым бременем. Его лицо помрачнело, когда он почувствовал мою холодность, мою отстраненность. Я лежала неподвижно, не отвечая на его прикосновения, словно каменная статуя. Мои руки оставались ледяными, мои губы сжаты в тонкую линию. Я не могла и не хотела обманывать его, притворяясь. — Лиза, что с тобой? — спросил он, голос его был тише, чем обычно, в нём слышалась тревога, а не раздражение. Он попытался снова обнять меня, но я снова отстранилась. Я молчала. Слова застряли в горле, словно комок земли. Он повторил свой вопрос настойчивее, с ноткой раздражения в голосе. Он не повторил вопрос, а резко, но осторожно схватил меня за запястье, притягивая к себе. Его горячее дыхание опалило мою шею. Тепло его тела противоречило ледяному спокойствию, которое я старалась сохранять. — Лиза, что случилось? Расскажи мне, — прошептал он, его взгляд был заботливым, в нём не было прежней властности. Его пальцы мягко, но настойчиво держали мою руку. Я отмахнулась, сбрасывая его руку, словно она обжигала меня. Слёзы подступили к глазам, но я сдержала их. — Устала, — повторила я, голос мой был едва слышен. Он склонил голову, его лицо выражало большую беспокойство. Он пытался что-то сказать, но я прервала его жестом, отвернувшись к стене. Его молчание было тяжелее, чем любые слова. Он не настаивал, не давил, но его присутствие рядом, его тихое, заботливое дыхание стало ещё более невыносимым бременем. В его тишине я увидела не обиду, а глубокую растерянность. Понимание того, что он действительно беспокоится, только усилило мою тоску и чувство вины. Наконец, он встал и тихо ушёл в гостиную. Его уход не принёс облегчения, а лишь усилил чувство пустоты и безысходности. Я зарылась в подушку, и слезы, наконец, хлынули, смывая горечь, боль, страх и отчаяние, оставляя за собой только глубокое чувство беспомощности. Я понимала, что он хотел помочь, но я не могла ему позволить. Я была запуталась в своих собственных проблемах, и ничто не могло изменить это.

***

За окном бушевала метель, заносящая снегом всё вокруг. В моей маленькой, но уютной гримерке, пахнущей старыми учебниками и чем-то сладковато-пыльным, я перебирала пожелтевшие страницы потёртого сборника романсов. Настроение было отвратительным. Проблемы накатывали одна за другой: сложные отношения с Витей, бесконечные заботы с мамой, и эта ужасная история с тётей Аллой… Казалось, весь мир обрушился на меня. Работа в консерватории – скорее подработка, чем карьера – была единственным островком стабильности в этом море отчаяния. Сегодня — занятие по вокалу. Подготовка к предстоящему концерту. Для меня это не просто работа, а что-то большее… Моя стихия. Когда я пою, когда слышу детские голоса, когда чувствую, как они раскрываются, как находят свои ноты, все мои проблемы на время отступают на задний план, растворяясь в музыке. В зале уже собрались мои ученики: четверо детей от семи до десяти лет. Они сидят, нахохлившись, словно маленькие испуганные птенцы. — Здравствуйте, ребята! — говорю я, стараясь изобразить бодрую улыбку, чтобы хоть немного развеять свою хандру. — Здравствуйте, Елизавета Юрьевна! — хором отвечают они немного неуверенно. Я начинаю урок. Разминка, дыхательные упражнения. Дети, хоть и немного неуклюжие, стараются изо всех сил. Видно, что им нравится петь, но некоторые заметно нервничают. Я чувствую, как они впитывают мои знания, словно губки. Я показываю им, как правильно дышать, как ставить голос, как передавать эмоции, как превратить песню в настоящий рассказ. Маленькая Ксюша, ей семь, не может усидеть на месте. Она вертится, как юла, но её глаза горят каким-то необыкновенным светом. Она внимательно следит за моими движениями, стараясь всё повторить. Ксюша – самая младшая в группе, но её голос – чистый, звонкий, как хрустальный колокольчик. Она часто сбивается, не всегда попадает в ноты, но её искренность, её невероятное желание петь… Это просто завораживает. Сегодня мы разучиваем песню «Зима». Ксюша, несмотря на свой возраст и непоседливость, старается изо всех сил. В одном месте она забывает слова и, вместо того чтобы расстраиваться, начинает импровизировать, придумывая свои собственные, смешные слова, но при этом точно попадая в ритм и мелодию. В зале раздаётся смех. Я тоже улыбаюсь и на мгновение забываю обо всём: о Вите, о его пустых обещаниях, о бесконечных заботах о маме, о несправедливости по отношению к тёте Алле. В этот момент я вижу не только детей, но и себя – ту маленькую девочку, которая когда-то мечтала о большой сцене. Ксюша, её искренность и детское очарование, становятся настоящим лучом света, пробивающимся сквозь тучи моего плохого настроения. Урок подходит к концу. И снова я слышу чистый голосок Ксюши, исполняющей финальную фразу песни. И снова на глаза наворачиваются слёзы. Эта маленькая девочка поёт не просто песню, она переживает её, вкладывая в каждое слово всю свою душу. — Елизавета Юрьевна, — спрашивает Ксюша, подбегая ко мне, — а вы когда-нибудь будете петь на большой сцене? Я очень хочу вас послушать! Я улыбаюсь, и в этот момент понимаю: всё ещё не поздно. Пора перестать прятаться за чужими проблемами и чужими решениями. Пора перестать бояться. Пора бороться за свою мечту. Пора пойти на кастинги. Выходя из консерватории, я столкнулась с Олей. В её руках был футляр для скрипки, обтянутый потертой кожей – словно старинная шкатулка с драгоценностями, хранящая внутри хрупкий инструмент. Несмотря на бушующую метель снаружи, Оля выглядела как всегда безупречно. Её голубые глаза, обычно сияющие, как два чистых алмаза, горели с той же яркой синевой, хотя в их глубине читалось какое-то скрытое напряжение. Каштановые локоны, обычно собранные в элегантную прическу, сегодня были немного растрёпаны ветром, но это лишь добавило им очарования, обрамляя её лицо тонкой, изящной рамкой. В её внешности не было и тени усталости или беспокойства; она была прекрасна, как всегда, но в этой красоте появилась какая-то необычная хрупкость, словно фарфоровая кукла, чья безупречная внешность скрывала внутреннее напряжение. — Оля, привет, — сказала я, заметив её состояние. Она кивнула едва заметно, словно привидение. Её улыбка, обычно яркая и озорная, отсутствовала. — Что-то случилось? — спросила я, чувствуя, что что-то не так. Оля молчала, сжимая в руках футляр, как будто он был единственной её опорой в этом мире. — Оля, ты меня избегаешь? Из-за того, что случилось с ребятами? — спросила я, голос мой прозвучал тише, чем я ожидала. Она снова молчала. Только едва заметное движение плеч, словно она пыталась отмахнуться от моего вопроса, от всего, что происходило вокруг. — Оля… — начала я снова, но она перебила меня, её голос был еле слышен, похож на шёпот зимнего ветра: — Мне нужно идти. — Она повернулась и быстро зашагала прочь, не оборачиваясь. Футляр со скрипкой покачивался в её руке, словно сердце, бьющееся в тревоге. Мы просто разошлись. Её уход оставил во мне пустоту, такую же холодную и бездонную, как зимний вечер, и я поняла, что Оля, скорее всего, действует так, как сказал ей Виталик. Холодный ветер догнал меня, и я почувствовала, как одиночество обволакивает меня, словно тот зимний снег, что кружился за окном.