Инстинкт

До этого момента Сатору никогда не видел, чтобы Сугуру плакал. Он бы сказал, что вообще не видел, чтобы люди плакали, но это было не совсем верно. Давно, ещё когда ему едва исполнилось десять лет, Сатору частенько выбирался из клана в Киото, чтобы прогуляться и посмотреть на простых людей; и иногда его глаза видели не то, что другие люди хотели бы, чтобы он видел. Но то были незнакомые люди, которые мало волновали его. Однако с тех пор Сатору видел, как плачут те, кто дорог ему: Сёко в морге после смерти Хайбары или после своего первого трупа; Нанами на заднем дворе школы, где его никто не смог бы найти, кроме разве что самого Годжо; даже Яга в одну из годовщин смерти жены, пригубив алкоголя, у себя в кабинете. Рико на Окинаве, когда Сатору сказал, что они могут остаться ещё на один день. Но все эти случаи, когда люди плакали и он видел, что они плакали, — они случались тогда, когда он видел, а не был рядом. Сугуру никогда не плакал. А если и делал это, то Сатору ничего не знал о подобном. И, что, пожалуй, хуже всего, — это то, что Сатору был рядом, пока Сугуру плакал, но он был совершенно, абсолютно бесполезен. Потому что был он, или же не было его — ничего не менялось. Потому что Сатору понятия не имел, что делать, когда люди плачут. Как их утешать? Что сказать? Стоит ли обнять или же просто положить руку на плечо? Надо ли сделать что-то, что убрало бы причину появления слёз? Ситуацию усугубляло то, что это был Сугуру. Сугуру не плакал. Он был слишком сильным, чтобы плакать, — и слишком сильным, чтобы, даже если и заплакать, то сделать это рядом с кем-то, пусть даже с самим Сатору. Но Сугуру плакал. И мозг Сатору мог только наблюдать за этим, слишком шокированный и парализованный всем телом, чтобы сделать хоть что-то, кроме как смотреть. Сугуру плакал тише, чем кто-либо, кого видел плачущим Сатору. Он дышал так осторожно, словно мог жить без кислорода или собирался умереть, потому что плач был гораздо важнее, чем дыхание. Не моргал часто, скорее смотрел в одну точку, изредка зажмуриваясь, чтобы по щекам бежала солёная вода. Не вздрагивал, не всхлипывал, не ёрзал, не говорил; по его лицу просто внезапно стали течь слёзы, но при этом Сугуру выглядел так, словно вообще ничего не изменилось. Если бы тот приподнял голову и улыбнулся — издалека никто бы не понял, что текут слёзы. Потому что все мышцы лица Сугуру были такими же, как его обычное выражение лица. Но он плакал. Его лицо должно было стать красным — и глаза действительно были уставшими, с небольшими синяками, покрасневшими. Его кожа слегка распухла в тех местах, где бежали дорожки соли. Но — но Сугуру совершенно не выглядел так, словно плакал. Однако то, как он плакал — это отпечаталось на другой стороне век Сатору. Опустив плечи вниз. Голову вниз. Слегка прикрыв глаза; слёзы спускались вниз по щекам, соединялись на подбородке в одну линию, чтобы начать капать на кафель, разбиваясь многочисленными осколками. Больная часть мозга Сатору не могла не подумать: «красиво». Потому что это таким и было. Сугуру плакал — и Сатору, слишком парализованный из-за шока, слишком незнающий, что делать, наблюдал за всем этим и чувствовал и желание что-то сделать, и онемение, потому что Сугуру плакал красиво. А после, как только Сугуру вытер слёзы и сказал ему уйти, Сатору почувствовал такую вину, что ему даже стало физически плохо. Он должен был не смотреть, как кто-то плачет, а помочь. Это не Сугуру должен был вытирать свои слёзы; это Сатору должен был убрать их своими собственными пальцами. Но он этого не сделал. Он вообще ничего не сделал. А ещё думал, что Сугуру красиво плачет — насколько он был поехавшим, что думал об этом, когда кому-то — самому Сугуру — прямо сейчас было так плохо, что он заплакал? Однако это была правда. Гето Сугуру был таким искренним, таким чистым, таким преисполненным всем, когда плакал, что лишний раз вдыхать воздух казалось рядом с ним настоящим грехом, что уж говорить о том, чтобы двинуться и предложить свою помощь? Это не было оправданием; но больной мозг Сатору просто внезапно зациклился на каждом движении чёрных ресниц, на воде, что спокойно пересекала щёки, на каплях, что падали вниз, разбиваясь осколками. Это было так прекрасно и ужасно одновременно, что Сугуру пришлось попросить его уйти второй раз. И Сатору ушёл. Возможно, Сугуру нужна была минутка, чтобы собраться с мыслями. Самому Сатору она тоже была нужна, потому что слегка опущенная голова и чёрные волосы, падающие вперёд, были перед глазами очень чёткими и яркими, сколько бы он не моргал. Ему хотелось убрать эти волосы назад, чтобы сильнее открыть лицо. Ему хотелось провести пальцами по дорожкам слёз, чтобы самому их убрать, почувствовать, насколько это всё мокрое. Если бы Сатору не был настолько всем шокирован, он бы чуть раньше заметил, что Сугуру побледнел. Но он этого не заметил. А что что-то не так, понял только тогда, когда глаза смогли уловить падение чужого тела. Поместье Годжо было окутано многочисленными печатями на протяжении многих веков. Окутаны так давно, что некоторые было трудно снять или перенастроить, слишком уж сильно те пропитались проклятой энергией от членов клана Годжо. Однако никакая сила не была преградой для Шести Глаз; так, лишь лёгкий туман, через который, если хорошенько сосредоточишься, можно разглядеть желаемое. Уловив падение Сугуру, собственная проклятая энергия Сатору почти что взорвалась, тем самым мгновенно давая всем знать о том, что случилось что-то ужасное.

***

На следующую ночь Сатору приснился плачущий Сугуру. Было совершенно очевидно, что он слишком впечатлился тем, что увидел, но это было столько же ужасное зрелище — в основном потому, что после Сугуру упал в обморок и не приходил в себя почти сутки, — сколько и прекрасное, потому что это был Сугуру и он был прекрасен в любом виде. А то, как тихо и умиротворяюще он плакал — это было… Сатору не мог описать это иначе, чем простым и совершенно малым словом «красиво». Во сне Сатору Сугуру плакал намного дольше, чем в реальной жизни. Казалось, что это затянулось на часы, дни, годы, прежде чем Сугуру поднял плачущее лицо к Сатору, чтобы сквозь слёзы посмотреть на него. Именно в этот момент Сатору и проснулся. Потому что в реальности он никогда не встречался взглядом с Сугуру после того, как тот плакал. Потому что в реальности после слёз Сугуру вытер их и отвернулся, а потом прогнал Сатору, прежде чем пару минут спустя упасть в обморок, потому что ему стало плохо из-за ребёнка. Годжо понятия не имел, какой был бы взгляд у Сугуру в этот момент. Что бы отражалось в чужих глазах: горе, печаль или облегчение после выплеснутых эмоций? Счастье, что Сатору рядом, ненависть, что он бездействует, или — и думать о таком было, пожалуй, очень страшно — равнодушие, потому что глаза Сугуру высохли бы после слёз и попросту проскользили бы мимо, пропустив его присутствие? Сатору уверен, что и это тоже сильно бы его поразило. Это, непременно, тронуло бы его душу ещё сильнее, чем слёзы Сугуру, потому что глаза Сугуру в такой момент непременно отразили бы все те эмоции, которые и толкнули его к слезам. Слёзы — всего лишь то, что вышло. А глаза — то, что вело бы к душе, которая испытывает это всё. И в подобный момент Сугуру бы просто не смог спрятать всё это в глубине себя, как постоянно делал это со своими эмоциями, мыслями, чувствами. У него просто не вышло бы, потому что душевные муки были бы гораздо сильнее, а попытки сохранить контроль — их бы даже не было бы, потому что на них не осталось бы сил. Сатору было немного дурно представлять всё это, но он просто не мог не. Плачущий Сугуру вновь предстал перед глазами. Опущенные плечи. Опущенная голова. И волосы, падающие вниз, словно в попытке прикрыть лицо, как будто это действительно сможет что-то спрятать от Сатору. Он перевернулся на другой бок, в свете ночника различая черты лица Гето. Спокойное и умиротворённое лицо, более грубые, чем обычно, черты лица — из-за усталости и недавного происшествия. По-прежнему суховатые волосы. Сатору глубоко вздохнул, возможно, немного стыдливо опуская глаза вниз; но тут же наткнулся на спящих девчонок, которые перед сном устроили истерику, не желая спать в соседней комнате. Сам Годжо был решительно против, чтобы Сугуру прямо сейчас лишний раз напрягался, пытаясь заботиться о них, но хватило всего одного строгого взгляда Гето, чтобы пойти на попятную и разрешить тем сегодня ночью переночевать в их постели. «Мимико во сне улыбается», — заметил он внезапно, несколько ошеломлённо. Нанако, вредная и капризная, хмурила брови. Ей вообще сложно было угодить — именно Сатору сложно было ей угодить, Сугуру же, да и Сёко тоже, быстро нашли общий язык с обоими малявками. Некоторое время он смотрел на них — на Нанако, на Мимико — и пытался, он не знает, думать о том, как будет заботиться о них. А потом ведь у них с Сугуру родится собственный ребёнок, о котором они тоже будут заботиться. И, странная вещь, но прямо сейчас Сатору не почувствовал в себе вообще никакого желания заботиться о ком-либо, кроме Сугуру. Он вчера плакал. А следы падали на кафель — кап, кап, кап… Сатору поморщился и сел. Рукой он прикрыл собственные глаза, что запечатлели в себе сей момент на веки вечные. Впрочем, попытка выставить преграду перед изображением была бесплодной, то ведь было между веками и хрусталиком, а не где-то меж глазами и стеной. Он снова вздохнул. Невольно опустил глаза на живот Сугуру, по-прежнему ничего не видя, и невольно подумал ужасную мысль: «Лучше бы ребёнка не было». Потому что без ребёнка Сугуру был бы в порядке. Без ребёнка Сугуру бы не плакал, его волосы были бы не сухими, лицо не было бы усталым. Без ребёнка Сугуру бы не лежал в постели часами без сознания. Без ребёнка Сугуру бы улыбался. Он улыбался бы по-настоящему, а не той улыбкой, что прямо сейчас мгновенно прикипает на чужих губах, стоит лишь подойти кому-то. Взрослые, Сёко, даже вот эти две девчонки. И вроде бы улыбка Сугуру настоящая даже, но Сатору-то чувствует нутром, что притворная — но Сугуру ведь улыбается в такие моменты, и вроде всё нормально? Они медленно текли по щекам, не создавая волн, так, лишь лёгкое колыхание. Потом сходились на подбородке, собирались в полноценные капли и падали — кап, кап, кап… А в последнее время он редко улыбается даже самому Сатору. И другим — уже давно, на самом-то деле, не улыбается. Подумал — и снова почувствовал вину. Сатору хотел ребёнка, правда хотел. Но это желание пропадало напрочь, стоило лишь ему с каждым днём всё сильнее видеть, как тот, кого он любит, становится бледной тенью себя прежнего. Сугуру, несомненно, был красивым, как и прежде. Тот же вчерашний плач подчёркивал, насколько он прекрасен. Но Сугуру также больше не был таким красиво-счастливым, как раньше. И что делать с этим — Сатору понятия не имел.

***

Ему приснился плачущий Сугуру на следующую ночь. И на следующую. И на следующую тоже. А однажды, когда Сатору вышел из общежития техникума, чтобы подышать свежим чистым воздухом, его нашла Сёко. Она курила сигарету и подходила к нему медленно. Под её глазами были уставшие синяки — после ухода Сугуру их собственная работа увеличилась как будто в два раза, потому что Сатору приходилось теперь брать задания Гето, точнее, их большую часть, а Сёко приходилось разбираться с трупами тех, кто не выжил, беря оставшиеся задания Гето, до которых сам Годжо просто физически не успел дотягиваться, ибо разрывался между учёбой, самими заданиями и беременным Сугуру, который прямо сейчас находился аж в Киото. Это было так изматывающе, честно говоря. Скорее даже не физически, а морально, и он до сего момента понятия не имел, что Сугуру выполняет больше заданий, чем сам Годжо. Выполняет больше, потому что он снимает и те проклятия, что встречаются по пути на основное задание, тогда как сам Сатору телепортируется на место и разбирается только то с тем, что ему сказали убить, ибо зачем тратить собственное время на что-то ещё? Но Сугуру, слишком добрый и милосердный Сугуру, конечно же, помог бы со всем. Он всегда так делал, если подумать. Когда они шли гулять по Токио, то Сугуру убивал каждое проклятие: посылал собственные разбираться с чем-то крупным, сводя ущерб к максимально минимальному; а мелкие вроде третьих и четвёртых убивал собственными руками, притворяясь, что на чужой людской одежде какая-то нитка затесалась. Сатору и тогда это цепляло. Удивляло, заставляло более осознанно смотреть на тот мир, что был вокруг него — так близко, только руку протяни. Вода скапливалась в чужих глазах, а потом, когда места не осталось, медленно потекла вниз. Сёко убрала сигарету и села рядом. Где-то с минуту Сатору не мог понять, почему она перестала курить, а потом до него запоздало дошло, что Сугуру прямо сейчас вредно дышать сигаретным дымом, который может остаться на его одежде. Ну, мог бы остаться, если бы не Бесконечность, что заботливо ограждала его почти от всего. От сигаретного дыма, по крайней мере, точно, хотя от любого другого яда пока что ещё не совсем. Некоторое время они сидели в тишине. Сатору не смотрел на неё, хотя прекрасно видел, но он также не особо смотрел вперёд или куда-либо вообще. Можно сказать, что он больше смотрел внутрь себя — хотя видел исключительно плачущего Сугуру. Именно это в конечном итоге и сорвалось с языка: — Сугуру недавно плакал. Сатору понятия не имел, беспокоило это его или нет. Он знал, что его беспокоит вес Сугуру, состояние Сугуру; что его беспокоит их неродившийся ребёнок, чьего пола они пока что не знали и о чём на данный момент даже не говорили, потому что это не казалось важной вещью (за исключением того разговора ночью). Но беспокоило ли его, что Сугуру плакал? Он не знал. Понятия не имел. Сёко, погруженная в собственные мысли, тихо фыркнула: — Беременные часто плачут по пустякам. У Сатору не хватило слов, чтобы описать всё произошедшее, потому что на самом деле он даже не знал точной причины, по которой Сугуру плакал. Казалось, это произошло просто потому, что произошло, а не из-за чего-то определённого. А если и была причина, то он сам её не знал. Вместо этого он тупо спросил, поддерживая разговор: — Да? — Ну да, — пожала девушка плечами. — Гормоны и всё такое. Объяснение не казалось ему подходящим, если честно. Сугуру казался выше таких примитивных вещей, как гормоны, обстоятельства и всё такое. — Почему он плакал? — спросила Сёко, кидая на него взгляд. Её брови слегка нахмурились. Пальцы дёрнулись к пачке сигарет, но не предприняли полноценного движения, чтобы достать её. — Да не знаю я, — зашипел Сатору, чувствуя немного бессилия. Того самого, что переполняло его ещё в ванной комнате, когда плечи Сугуру внезапно повисли вниз. — Я привёз девочек, мы немного поспорили и… Он замолчал, понятия не имея, что сказать — ведь по сути это было всё? — Такое бывает, Сатору, — тише сказала Сёко. — Он мог соскучиться по ним, а потом был так рад увидеть, что слёзы сами пошли. Опять же, гормоны беременных — страшная вещь. Это определённо было не то — не то ведь, верно? Но если нет, то как объяснить всё то, что было в голове самого Сатору? Он был не очень хорош в такие моменты — не то, что Гето! — и прямо сейчас он даже не мог самому себе объяснить всё это. Сатору снова погрузился в свои мысли, и всю оставшуюся ночь они провели рядом с друг другом, но молча. В приятной, но странной, как показалось Годжо, тишине.

***

Ещё две ночи спустя Сатору смог вернуться домой. Он облегчённо выдохнул, когда наконец-то вытащил ноги из машины, ставя их на знакомую землю. Откинул рукой назад чёлку, выпрямляясь и всматриваясь глазами в глубину зданий, почти что сразу находя, как всегда, весьма приглушённую проклятую энергию Сугуру. В голове лениво проскочила мысль — он впервые подумал об этом месте как о доме, а всё потому, что именно здесь был Сугуру. Немного уставшей походкой он прошёл расстояние от входа до главного дома, пару раз оглянувшись, словно впервые видел все эти дома. Посмотрел на лица редко проходящих людей, на ухоженную траву газона, на выложенные камни. Сатору моргнул, когда глаза заметили след детской ноги в неположенном месте. Он даже замер, полностью остановившись, чтобы посмотреть на этот след, словно тот мог ему внезапно, от усталости, не иначе, привидеться, но нет, в саду действительно был след детской ноги. Совсем недавний след, ему минут двадцать, не более. Уже через час тот полностью уйдёт из-за осенней влажности и недавно прошедшего дождя, уйдёт так, словно его никогда и не было, но прямо сейчас этот след был здесь, в двух метрах от Сатору. Там никогда не было таких следов. Ни во младенчестве Сатору, ни в детском, ни уж тем более в подростковом возрасте. След — следы новых людей. Девчонок. Скорее всего, Нанако, так как Мимико была более стеснительной. Но, подумал Сатору, продолжая путь вперёд и осматриваясь более пристально по сторонам, а ведь следы Сугуру тоже были. И, как странно, но это было так. И не только едва заметные остатки присутствия его проклятой энергии; той фактически и не было, Сугуру слишком хорошо её контролировал. А вот, например, картина, которой не было. Картина, которая Сатору никогда не нравилась, которая вечно висела на вот этом самом месте, была очень и очень надоедливой. Один раз, в подростковом возрасте, он даже зацепился за ту плечом, когда быстро бежал по коридору. Картины теперь не было. Это был столь явный след Сугуру, что Сатору снова невольно остановился, разглядывая ныне пустую стену. Он не помнил, была ли здесь картина в его прошлые выходные; потому что он не особо смотрел по сторонам, просто сразу пошёл к Сугуру, вот и всё. Медленно, внимательно смотря на остальные стены, он направился в свою комнату. Открыл дверь, заходя в пустое помещение, чтобы помыться и переодеться после миссии. И остановился на пороге. В комнате были новые занавески. Более светлые внутри и более тёмные ближе к самим окнам, несомненно, чтобы в нужный момент можно было хорошо перекрыть солнечные лучи, от которых у самого Сатору могла начаться сильная мигрень в особо неудачные дни. Томики манги были передвинуты и переставлены; одну полку вообще освободили, чтобы вместить чужие книги. Откуда-то принесли стул — в клане Годжо Сатору отродясь таких, ну, самых обычных стульев, не видел, — чтобы на этот предмет мебели, на спинку, складывать пару раз надетые кимоно. На полу лежали игрушки. Сатору не знал, что в клане есть игрушки, потому что в детстве у него их не было, да он и не нуждался особо? Но Нанако и Мимико игрушки явно были нужны, и Сугуру каким-то образом, не уходя с территории поместья, их достал. На кровати лежало пару лишних одеял. Глаза Сатору на долгое время замерли там, и в груди поселилось странное щемящее чувство, потому что это явно было начало создания гнезда, а он каким-то образом пропустил всё это. Невольно отвёл взгляд в сторону и снова наткнулся на след чужого присутствия — в углу была детская сумка. Явно девичья, для каких-то игр. Он закатил глаза, улыбаясь — и, посмотрев на потолок, недоумённо моргнул, потому что вместо привычных звёзд, что светились ночью, там теперь были только следы их бывшего присутствия. Сугуру их снял, хотя те висели на потолке лет десять, не меньше. Вместо звёзд деревянный потолок оказался в каком-то скотче, который держал нитки. А по незаметным ниткам медленно висели эти самые звёзды, создавая впечатление не наблюдения за звёздным небом, а собственного присутствия в космосе. Он закрыл за своей спиной дверь, окончательно входя внутрь. Лёгкий ветёрок заставил несколько звёзд развернуться в разные стороны, ласково покачиваясь. Сатору сглотнул, складывая руки вместе и в каком-то смысле заново изучая собственную комнату, которая никогда раннее не менялась. Как та картина, что висела на стене и просто всегда была там. Сатору она никогда не нравилась, он пару раз сбивал ту плечом, но почему-то никогда не думал просто напросто снять её. А Сугуру — а Сугуру снял. А Сугуру — а Сугуру просто что-то поменял. Одно его присутствие сделало поместье клана Годжо домом. Как это вообще возможно? Непонятно. С тяжёлым, но одновременно с тем невероятно лёгким шагом, Сатору направился в собственную ванну. Он улыбнулся шире и мягче, заметив чужие баночки шампуня, бальзама, геля для душа и ещё что-то, чьё назначение было ему не совсем понятно, а потом поспешно разделся, чтобы принять душ. Ему хотелось найти Сугуру как можно скорее, чтобы обнять и поцеловать. Выразить таким образом свою благодарность. Похвалить. Подбодрить. Возможно даже, что немного подразнить. Одно можно сказать точно — его душа пела. Ведь на кровати медленно строили гнездо.