Инстинкт

У Сатору трясутся руки, когда он снова пытается встать в коленно-локтевую. Задница у него тоже трясётся, но об этом он старается не думать. Хотя бы потому что непонятно, то ли она от усталости стоять на месте не может, то ли от предвкушения потряхивает, то ли от испытанного оргазма пытается прийти в себя. Он сглатывает, чувствуя, видя, как глаза Сугуру пристально и внимательно скользят по его телу, снова останавливаются, уставившись прямо в анал, а потом опять идут по ягодицам. У Сатору от вот этого вот — «Тц» — буквально-таки сносит крышу. От того, какое оно сугуровское: укоряющее, милое, нежное, притворно-разочарованное, притворно-раздражённое, но на самом деле буквально переполненное наслаждением. У Сатору от вот этого вот — «Тц» — уже почти что снова стоит. Член чувствительный, почти что онемевший от силы первого оргазма, от всей той волны, которая чуть ли не снесла его полностью на кровать, снова стоит, потому что, конечно же, у него моментально встанет из-за голоса Сугуру. Когда, чёрт побери, было иначе? У него всегда вставало и будет стоять на Сугуру. На его голос, на его взгляд, на эти тёмные волосы и тонкие брови, на вот эти крупные, мозолистые, но такие заботливые пальцы, которые всегда с нежностью взъерошивают белые волосы самого Сатору. Если в один день у Сатору на Сугуру не встанет, то ему придётся идти к Сёко, чтобы лечить импотенцию. Ибо другой причины, по которой у него на Гето бы не встало, просто быть не может. Только если сбой обратной проклятой техники. — Ты не запрещал, — говорит он, не желая сдаваться без того, чтобы хотя бы не потрепыхаться. Идеальная бровь Сугуру просто приподнимается вверх. Губы мило, в вежливой улыбке тянутся в стороны, а веки медленно опускаются и поднимаются обратно вверх. Сатору, конечно, смотрит в стену, но он видит Сугуру. Вот оно, истинное предназначение, истинное счастье и везение иметь Шесть Глаз — возможность не упустить ни единой частички Сугуру. Он, конечно, знал бы о движениях Сугуру и без своих всемогущих глаз. Но знать и видеть? Было бы преступлением, самым настоящим преступлением упустить хоть что-то. — Но и не разрешал, — говорит Сугуру милым, вот тем вежливым голосом, от которого член Сатору невольно пульсирует. Блять, какой же он чувствительный; и как же быстро каждый раз встаёт на Сугуру, чёрт, это так несправедливо! Но так логично! Потому что, конечно же, Сатору легковозбудимый! Кто бы не был — в его-то случае?! — Ты кончил только из-за моего голоса? — Спрашивает Сугуру, а потом даже не даёт ответить, продолжая: — Что же тогда будет, если я воспользуюсь руками? — Руками? — спрашивает Сатору, экстренно пытаясь заставить мозг заработать. Но — не выходит. Мозг у него в такой ситуации работать отказывается. Видимо, слишком много крови ушло в член. — Да-да, руками, — чуть более нежно улыбается Сугуру, а потом наконец-то сокращает последнее расстояние между ними. Большие, горячие ладони Сугуру наконец-то оказываются на его заднице. Они легко обхватывают большую часть обеих ягодиц. Сатору чувствует, как его голова окутывается жаром, как всё тело сжимается, потому что горячие ладони что-то делают не только с его донельзя чувствительной, особенной сейчас кожей, но ещё и как-то влияют на сердце, заставляя то биться ещё сильнее и быстрее. Одна рука Сугуру поднимает вверх, давит между лопаток, заставляя опуститься вниз, расслабляя руки, и посильнее выпятить задницу. Сатору напирается сзади на чужой член и невольно сжимается, когда чувствует через ткань чужой стояк, потому что, о, чёрт возьми, у Сугуру стоит, у него тоже стоит, стоит на него, Сатору, о-блять-как же-хорошо. Чужой стояк уходит куда-то очень, очень далеко. Рука Сугуру снова возвращается на его задницу, почти что симметрично располагаясь на ягодицах. Пальцы уходят в сторону, хватают за таз, чтобы подтянуть его нижнюю часть тела повыше. Поставить устойчивее. Видимо, полностью удовлетворившись его позой, Сугуру снова обращает внимание на разговор: — Хочу тебя отшлёпать, ты не против? У Сатору на секунду — или больше, он, блять, понятия не имеет о времени, и что вообще такое время? Какое причудливое слово, — происходит очередное короткое затыкание в мозгу. — Отшлёпать? — сипло спрашивает он, одновременно ужасаясь и испытывая небывалое, какое-то новое предвкушение. Тело против воли сжимается, и Сатору в шоке, потому что никто и никогда его не бил, никто и никогда на него руку не поднимал. Но — это Сугуру, а Сугуру и во время спарринга может ещё как влепить, и на миссии случайно зацепить, как это было поначалу, когда ещё сам Годжо выделывался. Сугуру его смело кусает и трогает, Сугуру ему больно не сделает, Сугуру всегда делает так, что у Сатору звёзды перед глазами смешиваются в одну вселенную и в одну точку одновременно. — Плохие мальчики получают наказание, Сатору, — с явным удовольствием говорит ему Сугуру, действительно нежно поглаживая ягодицы. Это вносит очередную сумятицу в разум Сатору, то, как нежно его по коже сейчас гладят, потому что это действительно нежность, но после этой нежности Сугуру планирует его отшлёпать по этой самой коже, в тех самых местах. — Скажем, десять ударов. Выдержишь? — Конечно выдержу! — тут же говорит Сатору. Пф! Что такое десять ударов? Руки у Сугуру, конечно, крепкие, сильные и тяжёлые, но не будет же тот со всей дури лупить его? Сугуру улыбается. — Помни о правилах: захочешь остановиться — говори. Кончать нельзя. Собьёшься, пока считаешь вслух — я начинаю заново. — Погоди-погоди-погоди, — мгновенно реагирует впервые заслышавший о каких-то там правилах, Сатору, ёрзая. — Про «кончать нельзя» разговора не было! Губа Сугуру дёргается, как будто он хочет рассмеяться из-за Сатору. Из-за его глупости, из-за его слов или из-за чего-то другого, но тоже из-за Сатору. — Глупый, — говорит тот с несравнимым удовольствием. — Именно твоё непослушание привело к наказанию, помнишь? О. Точно. Это же наказание. Сатору утыкается лбом в матрас и громко, протяжно стонет на одной ноте, потому что это так, так чертовски несправедливо! — Ладно, давай уже, — нетерпеливо поторапливает он в следующую секунду. Сугуру, видимо, не выдержав, всё-таки издаёт смешок, но в следующее мгновение становится поудобнее, огладив правое полушарие напоследок. Отводит руку в сторону, замахиваясь для удара, а потом по комнате неожиданно разносится шлепок. — О-ой! — тянет Сатору, от силы и неожиданности немного заваливаясь вперёд. Место удара пульсирует лёгкой болью. Это действительно не слишком сильно, но это что-то новое и непонятное; честно говоря, Сатору получает больше удовольствия из-за того, что наблюдает за Сугуру, за тем, как блестят тёмные глаза, как в них мелькает что-то ещё более тёмное. О да, это приносит ему гораздо больше удовольствия, чем шлепок. Удар по заднице — это что-то непонятное. Это определённо не плохо, но он… как будто бы не приносит сексуального удовольствия. — Счёт, Сатору, — напоминает Сугуру, прикасаясь мимолётно кончиками пальцев по чувствительному месту. — Один, — послушно говорит он, пытаясь сориентироваться в происходящем. Глаза Сатору легко улавливают каждое движение за его спиной. То, как чужая ладонь отходит в сторону, то, как начинается замах, то, как происходит удар. Глаза Сугуру прищуриваются; Сатору шипит в момент удара, но лишь слегка. — Два, — говорит Сатору. — Мгм, — кивает Сугуру. Он зачем-то кидает взгляд на затылок Сатору. Смотрит так, что почти что в Шесть Глаз; это заставляет кожу покрыться мурашками. Сугуру отводит ладонь в третий раз. А потом внезапно удар становится сильнее. На другую сторону. И совершенно другой рукой. — Сугуру! — тут же ахает Сатору, широко раскрыв глаза. Вот этот удар — он почти как по члену, потому что бёдра у Сатору мгновенно поджимаются. Что это было?! Это вообще как?! — Счёт, Сатору, — напоминает Сугуру, улыбаясь шире. — Два, — тут же говорит он, всё ещё пытаясь разобраться в происходящем. Как Сугуру это сделал? Первые удары — совершенно другие, прям как небо и земля, потому что от вот этого у Сатору буквально горит вся нижняя часть тела. И напрягшаяся задница, и чувствительный член, и бедные колени, и поджимающиеся пальцы на ногах. — Неправильно, — говорит Сугуру, заставляя его растеряться. — Начинай заново. А потом, пока Сатору всё ещё пытается прийти в себя, снова отводит руку для удара. И — снова — происходит что-то, что Сатору просто напросто не понимает, потому что его задница горит, член пульсирует, он поздно, очень поздно понимает, что шлёпок уже произошёл; звук разносится по комнате эхом, а сам Сатору едва дышит, потому что лёгкие внезапно онемели. — О-один, — выходит из его рта заплетающимся языком. — Правильно, — говорит Сугуру. И, не медля, заносит руку для следующего удара. В этот раз это даже сильнее. — Два, — выдыхает Сатору. — Три, — срывающимся голосом. — Четыре-е, — сипло, в матрас. — П-пять, — считает он, плотно прикрыв глаза и едва не плача от того, как чувствительно горит его задница и как сильно поджимаются яйца. — Се-емь, — почти что завывая. Блять, как же мокро у него между ног. Блять, как же сильно хочется кончить. Блять, он сейчас взорвётся. Блять-блять-блять. Как Сугуру это сделал? Как он всегда может довести Сатору до такого состояния всего парой движений? Как, ну вот как Сатору всегда настолько отчаянный, что чуть что — и член готов извергнуться литрами спермы, залить тут вообще всё, что только можно залить? Он ведь уже стоит коленями в мокром; и течёт по ногам мокро, жарко, горячо; и капает-капает-капает с члена, а ноги слишком длинные, и тело слишком длинное, ниже не наклониться, чтобы потереться — и, ах да, кажется, Сугуру что-то говорил о том, что кончать нельзя — как он вообще мог такое сказать, когда Сатору, ну, Сатору? — Неправильно, — внезапно говорит Сугуру. — Начинай заново. По заднице снова прилетает удар. Сатору подпрыгивает и воет; у него все синапсы в мозгу взорвались, лопнули, он пытается, пытается, чёрт его дери, сориентироваться, но в голове только заевшая пластинка с «Сугуру-Сугуру-Сугуру» и «кончу-кончу-кончу», и «ещё-ещё-ещё». — О-оди-ин, — дрожит его голос, когда по заднице скользят горячие ладони. Прямо по местам ударов. По чувствительной коже; наверняка покрасневшей, потому что от этих ударов было бы просто невозможно не покраснеть, тем самым румянцем, которого на лице Сатору никогда нет, потому что кровь вечно идёт сразу вниз, до узла. Одна лишь мысль об узле заставляет его выть сильнее — тот распух, и на воздухе становится больно. Он бы обхватил себя руками, да только если руки уйдут вниз, то как он держаться будет? Упадёт на этой кровати из-за шлёпков Сугуру, или начнёт дрочить — непременно начнёт, ведь а как иначе-то? — и кончит, а ему сказали — а Сугуру сказал, что нельзя! Бёдра Сатору заикаются. Сугуру приходится схватить его сразу двумя руками, чтобы удержать на месте. Суровый сугуровский голос произносится сверху: — Не кончай. Нельзя, помнишь? — Су-гу-р-ру! — воет Сатору, но весь сжимается, даже когда из него просто вытекает едва ли не белой рекой. Так, так сильно вытекает, что было бы проще, намного, намного, блять, проще просто выпустить всё это из себя уже. А он сжимается весь, напрягается, слушает чужой голос, тихо, с удовольствием шепчущий «молодец, давай, терпи, Сатору», весь дрожит и потеет, но старается, так чертовски старается не кончить, что задыхается. Воздуха действительно не хватает. Рука Сугуру, замечает он краем сознания, гладит по спине утешающе. — Молодец, — так гордо говорит Сугуру ему, словно Сатору достал как минимум Луну с неба. Или подарил ему новую планету, доселе никем не открытую. От этого у Сатору что-то скручивается внизу живота, и он стонет, сильнее упираясь головой в простынь, словно планирует себя задушить, чтобы оправдать внезапный оргазм собственной смертью от удушения. Чёрт побери, как же хочется кончить. Но ещё сильнее хочется, чтобы Сугуру снова сказал вот это — «молодец». Ради этого «молодец» Сатору готов сколько угодно не кончать. Что угодно вытерпеть. Как угодно извернуться, скрючиться, поджаться, стиснуться и терпеть-терпеть-терпеть, даже если выдержка вот вообще не выдерживает. Потому что ну вот какая вообще может быть выдержка в присутствии Сугуру? — Су-угур-у, — ноет он потише, потому что воздуха не хватает. Шепчет почти пискляво и так, так жалобно: — Сейчас кончу. — Нельзя, — неожиданно твёрдо говорит Сугуру так, что всё тело Сатору каким-то образом справляется и не извергается в ту же секунду, подчиняясь подобному приказу, хотя это буквально невозможно, потому что, блять, вы бы слышали этот голос! Сатору стонет, делает несколько вдохов, чтобы хоть немного воздуха в тело, трётся головой о простынь, дышит и снова трётся. Рука Сугуру утешающе гладит по спине, но ни разу не опускается ниже лопаток. Словно прекрасно понимает, насколько Сатору в отчаянии. Словно знает, что если рука опустится вниз, то не будет никакой надежды сдержаться. Словно знает, что донельзя чувствительный Сатору и дышать должен осторожно, иначе из тела не только воздух выскользнет. Когда Годжо делает сиплый вздох, немного приходя в себя, он, ещё пару раз качнув бёдрами вперёд, трахая членом воздух, останавливается. Дышит немного, успокаиваясь от мягкой и уверенной руки в собственных волосах, что всё это время крепко держала его голову, помогая найти своеобразную точку опоры, а потом немного неуверенно кивает, не зная, как точно подать сигнал, что можно продолжать, он пока ещё… Что? Он пока ещё хороший мальчик и выдержал? Не кончил, в очередной раз заливая собственной спермой всю кровать? Хотя под ним и так грязно и мокро, потому что один раз он уже, не сдержавшись, пришёл, и с него всё ещё течёт, что чище простынь явно не делает. К счастью, Сугуру движется раньше, чем Сатору успевает придумать, что сказать вслух. — Хорошо? — спрашивает Гето, отодвигаясь, но всё ещё держа руку на его затылке. — Да, — сглатывает Сатору. А потом тут же выпаливает: — узел болит. Немного. Узел готов у Сатору взорваться, если честно, чтобы наконец-то выплеснуться, но обычно подобные ощущения — ну, лёгкая боль — признак того, что узел нужно не на воздухе, так сказать, лопать. Иначе болеть будет сильнее. И обычно у него такое только перед гоном. Видимо, скоро будет. — Угу, — мычит Сугуру более протяжно, задумчиво. Сильная рука ерошит ему волосы. — Ну ты продержись, сколько сможешь, — пожимает омега плечами спустя буквально две секунды раздумий. Сатору готов завыть, потому что держаться — это не про него вот вообще, а особенно здесь и сейчас, и вообще, Сугуру, кому ты это говоришь? — но в этот момент Сугуру наконец-то отпускает его голову и отходит назад, чтобы продолжить. — На какой цифре мы остановились? — спрашивает Сугуру. — Один, — мгновенно выпаливает он и очень сильно удивляется, что вообще помнит это. — Молодец, — говорит Сугуру. — Правильно. А потом Сугурова рука снова прилетает ему по заднице, и думать обо всём этом Сатору становится вообще некогда: все силы уходят на то, чтобы не падать вперёд, куда заносит от силы удара, коленями в собственной сперме, ещё более чувствительной задницей вверх. Чтобы считать: два, три, четыре, пять. Чтобы держаться: не кончить-не кончить-не кончить. — Де-, дес… десять, — выдыхает в какой-то момент Сатору, дрожа так сильно всем телом, что оно буквально ходит ходуном. — Молодец, — говорит Сугуру. — Правильно. Облегчение настолько сильное, что словами не передать, насколько именно. Оно затапливает всего Сатору, не обходя стороной и член, причём настолько, что теперь разве что двумя руками разом себя сдерживать. Так он и делает, потому что — потому что если он снова кончит, когда ему не разрешали, то Сугуру из принципа снова по его заднице насчитает не менее десяти ударов. Может быть даже двадцать, просто из принципа. А держать самого себя — Сатору не запрещали. Он скрещивает ноги и так сильно закрывает глаза, что на мгновение даже зрение темнеет. Впервые за всю жизнь темнеет. Сугуру — подлый, наглый ублюдок, не иначе — совершенно его не щадит. Хватает за бок, у косточки таза, чтобы перевернуть на спину одним сильным рывком. Годжо морщится — вся спина теперь в собственной сперме — но не жалуется. Сам, так сказать, виноват. Хотя его вины в этом совершенно точно нет и быть не может! Во всём виноват Сугуру и исключительно Сугуру! Кто же ещё?! Сатору шипит, сжимает основание члена двумя руками посильнее. С головки всё равно течёт немилосердно, щель пульсирует едва ли не до боли, а узел набух настолько сильно от крови, что уже даже не красный, а почти синий, так сильно там выделяются вены. Гето быстро его осматривает, приподнимает бровь и улыбается, улыбается, ублюдок! — Ублюдок, — выдыхает Сатору, не сдержавшись, потому что ему так хорошо, что даже слишком хорошо. — Дыши, — отмахивается Сугуру, закатывая глаза. Он, стоящий до сих пор в юкате, быстро от одежды избавляется. Сатору почти что мимолётно смотрит на чужое тело: тёмные соски; крестообразный шрам, на который он всегда старается не смотреть и не обращать внимания, но именно в этот момент тот создаёт особый сексуальный шарм, так что можно и на него тоже поглазеть; толстый член, с которого тоже течёт. Сугуру ставит одну ногу на кровать и, смотря прямо Сатору в глаза, начинает дрочить этот самый член. — Сугуру! — воет Годжо, мечтая отвести глаза куда-то в сторону и не желая упускать ни единой секунды сего зрелища. Зрелища того, как перекатываются мышцы живота, ног, рук. Как пальцы гладят чужую головку, как опускаются вниз, к дыре, чтобы сунуть туда сразу два пальца — и на этом моменте Сатору стонет и от очередной крышесносной волны возбуждения, и от облегчения, что можно будет кончить в Сугуру, именно там раскрыв ноющий узел. Никогда до сего момента он и не думал подозревать, насколько именно ему повезло. Насколько сильно он полон удачи. Сугуру растягивает себя быстро. Лишь на секунду хмурит брови, и Сатору тут же напрягается, внимательно смотрит на чужое лицо, готовый отреагировать на чужой дискомфорт от быстрой растяжки, но потом намёк на это уходит без следа, сменяясь удовлетворением и наслаждением. — Сугуру! — стонет он, призывая. — Сейчас-сейчас, погоди, — отвечает тот, немного запыхавшись. В розовое кольцо, влажное от естественной смазки, погружается третий палец. В неудобном положении, стоя на двух ногах, с одной на полу и с другой на кровати, Сугуру очень хорошо открыт для того, чтобы Сатору мог смотреть и наслаждаться им. Сатору очень сильно стискивает свой член. Так сильно, что потом даже синяки от хватки могут остаться. Но. Кончить прямо сейчас? Да он скорее самого себя задушит, чем позволит подобное, когда главное наслаждение вечера уже подготавливается. Прямо сейчас. Подготавливается. Для него. Для Сатору. В один момент Сугуру тихо стонет, и это почти становится его концом, но каким-то чудом — только из-за рук, только и только лишь из-за рук — Сатору и на этом моменте сдерживается. А потом Сугуру — Сугуру, его Сугуру, его омега — наконец-то вынимает пальцы, тем самым давая сигнал о готовности. И. Залезает на кровать Сатору. Прямо к Сатору. Прямо на Сатору. — Пихай, — нахально улыбаясь, говорит ему Сугуру. Раскинул ноги по бокам тела Сатору. Сел сверху. Поднял растянутую задницу прямо над членом Сатору. Сатору толкается так сильно, что входит одним рывком — они оба стонут так громко от неожиданности и ощущений, что если бы не специальные талисманы, то услышал бы весь лес, не то что клан. Руки Сугуру давят на его грудь, пытаясь зафиксировать на месте, но Сатору уже не может сдерживаться. Он толкается быстро, резко, гонясь за оглушающим удовольствием и оргазмом, а когда Сугуру стонет, сжимается из-за быстрых и резких движений члена с набухшим, крупным узлом, то молит: — Можно? Можно? Пожалуйста, можно? Суг-Сугуру?! — Бл-, — речь Сугуру прерывается из-за очередного толчка. — Мож… Сатору хватает первого слога — он толкается так сильно и так глубоко, что Сугуру и сам кончает, задыхаясь, одновременно с ним. А перед глазами Сатору от этого оргазма не то что звёзды — сама Вселенная кажется маленькой песчинкой.