Инстинкт

Взгляд бабушки ясно давал понять, что она хочет сказать Сатору пару слов наедине. Не то чтобы между ним и бабушкой не было разговоров, но обычно все они сводились к важным темам, были краткими и по существу. За всю жизнь Сатору мог припомнить только пару раз, когда она говорила о его силе или величии, то есть о чём-то, что не было бы делом важным или же нет. Тем не менее все эти менее важные разговоры проводились во время каких-то важных собраний клана или же торжеств, где сам Сатору демонстрировался миру, будучи Сильнейшим магом. Поэтому было сразу понятно, что сейчас будет быстрый и короткий разговор о происходящем. То есть важный разговор. То есть о Сугуру, понял Сатору. Лениво махнув рукой Сугуру, уходящему с матерью к клановому врачу, Сатору задумался, что ему прямо сейчас скажут. Ситуация была такова, что никто и слова ему не скажет в укор. Словно подтверждая эту мысль, первым, что сказала бабушка, было: — Гето сильный омега, с хорошими генами. Ни слова о том, что они молоды, что сейчас неподходящая ситуация. Чем Сатору думал, что в семнадцать лет собирается стать отцом, или же что скажут все остальные: члены клана, Собрание старейшин, другие кланы, великие или же нет. Она не спросила о том, почему они не женятся. Не сказала и слова, что это надо сделать согласно многовековым традициям клана. Что это, в каком-то смысле, позор на всю его жизнь. Позор для семьи, клана, для всех Годжо, предшественников и будущих носителей старинной фамилии. (Ха, как будто связь с Сугуру когда-либо может стать позором!) Нет, ничего из этого она не сказала. Не то чтобы Сатору хотел это услышать или ожидал бы. Нет, просто обычно, насколько он понял, это именно то, что говорят все бабушки в подобных ситуациях. Тех самых ситуациях, как сейчас, когда внезапно оказывается, что молодое поколение знает о сексе, но не о последствиях. Не то чтобы они не знали о последствиях. Сугуру всё учёл! Ну, или почти всё. Но это определённо не его вина. В конце концов, никто и предположить не мог, что именно сейчас тело Сугуру выработает иммунитет на противозачаточные! — Ага, — то ли соглашаясь вслух на свои мысли, то ли соглашаясь со словами бабушки, сказал Сатору. Сугуру был действительно сильным. Сегодня утром его вырвало дважды, после завтрака, а он вытер рот и как ни в чём не бывало сел в машину, где укачивает ещё больше, даже не намекнув Сатору, что что-то не так. Что чувствует он себя не очень хорошо или, говоря более откровенно, совсем неважно. Если бы не Шесть Глаз, пристально наблюдающее в последнее время за Гето, то Годжо бы и вовсе не знал. Не заподозрил даже! И всё это — без единой жалобы со стороны Сугуру, что виноват во всём происходящем именно он, Сатору. Ну, половина вины? Четвертинка? Сугуру был слишком соблазнительным. Ладно. Может быть, они оба виноваты. Но они не виноваты, ясно?! — Он родит сильного ребёнка, — задумчиво произнесла бабушка, после чего тут же поставила ультиматум, как она часто это делала. — А мы ему поможем. — Конечно! — воскликнул Сатору, оскорблённый от одного лишь намёка, что он бросит Сугуру. — Кейко отведёт его ко врачу, и через час мы получим результаты анализов, — подвела бабушка. — Но уже сейчас я могу сказать, что ему будет лучше в клане. Первые три месяца беременности очень опасны, потому что даже самый незначительный стресс или перенагрузка может вызвать выкидыш. Гето нужно отказаться от обучения в техникуме, прекратить выполнять миссии, а также сосредоточиться на том, как будет протекать его беременность. Сатору, нахмурившись, кивнул, соглашаясь, но не соглашаясь. Технически он был полностью согласен со словами бабушки, потому что она говорила, исходя из собственного опыта, в котором сомневаться не приходилось. Да и кому верить, если не бабушке? С другой стороны, как мог соглашаться Сатору за Сугуру по таким важным вопросам? Казалось немного слишком, говорить кому-то заканчивать учёбу, попросту бросая её. Пусть и временно, но прекратить миссии. Уделить время чему-то, что в планы ну уж точно не входило. Но — это ведь ребёнок. Маленький ребёнок, о котором нужно позаботиться, потому что он очень, очень маленький и такой невыносимо хрупкий. В добавок ко всему, Сатору прекрасно видел, что Сугуру устаёт. Даже если он этого и не показывает, то всё равно очевидно, что всё не так идеально, как кажется. — Он — омега с характером, — задумчиво сказала Госпожа Годжо. Подобные слова тут же привлекли его внимание, но бабушка больше ничего не сказала. Только задумчиво смотрела вперёд, прежде чем перевести на него пристальный взгляд. — Ты должен позаботиться о нём, Сатору, — сказала она. — Хорошо позаботиться, — повторила бабушка, словно бы подчёркивая свои слова. — Никогда не знаешь, что на уме у подобных людей. Сатору подавил порыв закрыть глаза. Не из-за уважения к бабушке и её, несомненно, величайшему опыту жизни, а потому что он действительно большую часть времени понятия не имел, что на уме у такого человека, как Гето Сугуру. Вместо каких-то пустых слов он взял чайник, чтобы налить себе попить, обязательно кинув в горячую воду почти десяток кубиков сахара, надеясь, что они хоть как-то да помогут скрасить ожидание. Результаты сугуровских анализов действительно пришли через час, а может быть, что даже раньше, потому что Сатору совершенно не заметил, как быстро пролетело время. Конечно, это были уже все, полные анализы, со всевозможными дополнениями и проверками. Медицинским заключением Сатору заинтересовался, но лишь слегка. Ну, не то чтобы прям слегка, в конце концов, это анализы Сугуру и ребенка, однако в его голове были и другие мысли. Не то чтобы даже на другую тему. Потому что он всё равно думал о Сугуру. Просто не о медицинских заключениях, а о том, как всего через несколько минут Сатору быстро поужинает, быстро помоется, а потом они с Сугуру вместе лягут на его кровать, обнимутся. Поцелуются. Если Сатору повезёт, то даже пошалят. Ну. Немного. А если очень повезёт, то даже не немного. В конце концов, Сатору был всего лишь самым простым подростком! Конечно, у него вставало по стойке смирно от одной лишь мысли о Сугуру, тем более о Сугуру в его кровати. Чистого. Расслабленного. Ехидного. С наглой ухмылкой, прищуренными или, редкость редкостная, сонными глазами. Его Сугуру. Так что да, медицинские показания были пусть и не последней его мыслью, но и не первой. Определённо не первой. Однако это вовсе не значит, что Годжо не слушал. Ещё как слушает! Но ничего особо нового не услышал: Гето похудел, но его вес в норме, стоит сказать спасибо его обычной, здоровой массе. Стресс, конечно, тошнота, несомненно, усталость, определённо. Всего понемногу, в общем. И всё вполне естественно, учитывая состояние. Что Сатору не понравилось услышать из уст бабушки, так это о рисках выкидыша. — Проценты довольно высоки, — моргнула женщина, внимательно листая распечатанные листы. — Почему? — Удивилась та. — Вес в норме, витаминов, конечно, в крови мало, но вполне достаточно. — Возможно, это из-за нагрузки. — предположила мама, сжимая в руках горячую чашку с чаем. — Гето — маг особого уровня, он выполняет столько же миссий, сколько и Сатору-сама, а иногда и больше, так как его путь занимает прилично времени и обычно эти места довольно отдалённые, что позволяет Совету магов комбинировать их, проводя изгнание прямо в дороге. — Долгая езда вредна для беременных. Особенно на таком маленьком сроке. Машины, автобусы, поезда и самолёты — всё убрать. Немедленно, — нахмурилась бабушка. Сатору промолчал, поджимая губы. Сказать ему было нечего, так как единственное, что он сейчас мог, так это просто выслушать, чтобы позже рассказать Сугуру. — Насколько всё плохо? — спросил Сатору, не скрывая усталого вздоха. Ему хотелось поскорее закончить со всем этим уже. — Тридцать шесть процентов, — осторожно произнесла его мать. — Есть также высокая вероятность, что в ближайшее время эта цифра станет больше. А где больше — там и выкидыш. Никто не сказал этого вслух, но всё и без того было понятно. Если женщины и ожидали от него каких-то действий, согласно воспитанию как Сильнейшего, то Сатору был вынужден их разочаровать, потому что он понятия не имел, что сказать. У него даже не было гарантии, что Сугуру не то что откажется от поездов, а хотя бы снизит их количество. А ведь есть еще и другие транспорта. Обычные машины и автобусы, без которых практически никуда, тот же самолёт, на котором они планировали ехать завтра утром обратно в школу. Или даже сами проклятия Сугуру. Радужный дракон или скат, или кто там у него ещё был — этих летающих проклятий было столько, что всех просто не перечислить. Это ведь тоже в какой-то мере транспорт, верно? И что, Сугуру должен и от этого отказаться? От своей, по сути, техники? Это вообще как? Техника и её использование не то, что маг просто может контролировать. По сути, это как дополнительная, но совершенно не лишняя конечность, которую человек использует практически каждый день. Как тот же мизинец на ноге. Нет его — и нога уже стоять правильно, без вреда для тела и разума, не может, потому что вещь очень и очень нужная. — Ночь поздняя, — прервала мама их задумчивое и несколько непонятное, на взгляд самого Сатору, молчание. — Все должны подготовиться к завтрашнему дню. После этих слов Сатору только кивнул, а потом встал и поспешил в сторону своих покоев, желая одновременно всё обдумать самостоятельно, рассказать об этом Сугуру, причём немедленно, а ещё просто-напросто увидеть-обнять-поцеловать-пометить своего омегу, чтобы тот пах запахом Сатору, был под защитой и в спокойствии, расслабленности от этой альфа-защиты с его стороны, которая была готова буквально на всё. А уж предоставить море ласки и заботы, на данный момент просто жизненно необходимые, так тем более. Его сердце буквально болело от волнения за Сугуру и его здоровья. Почти точно также оно болело и за их будущего ребёнка. От одной мысли, что это пятно из их фотографии УЗИ может просто взять и исчезнуть в один момент, становилось несколько дурно. Но где ребёнок — всего лишь фотография, а где Сугуру? Его Сугуру. Сугуру, который спрятался в комнате для гостей, пытаясь скрыться за своей обычной маской вежливого и правильного мальчишки. Сатору едва удержался от того, чтобы пошутить с чем-то вроде «Когда это ты соблюдал приличия, а, Сугуру?», вместо этого просто сказав всё как есть. О том, насколько это смешно — ожидать, что они станут внезапно спать в разных комнатах. Серьёзно, он, когда уходил, даже от матери получил те слова-пожелания спокойной ночи, которые было бы трудно отнести только к одному человеку. Она, очевидно, прекрасно понимала, что в одиночку Сатору теперь спать не будет, а уж тем более не будет, когда Сугуру на расстоянии пары метров! Это было бы так глупо! Ну, в смысле, просто — зачем ему спать одному, когда Сугуру буквально за стеной? Стена! Одна-единственная стена! На одну-единственную секунду Сатору даже подумал развернуться, чтобы подойти к матери и сказать что-то о том, что в клане должны соблюдаться приличия, особенно между альфами и омегами. Он! Сказать! О приличиях! Мысль так сильно его повеселила, что он даже немного ускорил шаг в свою комнату, нервно ёрзая из стороны в сторону, потому что, серьёзно, ситуация была такой — такой! — что он просто не мог не возбуждаться от всей той нервной и игристой энергии, которая растекалась по его венам сладким, немного шипучим сиропом. И лишь ещё сильнее нервная энергия разгоралась в крови от одного только вида Сугуру в его комнате. То, как он легко осматривался по сторонам. То, как почти незаметно принюхивался, обращая заинтересованное внимание на вещи. То, как его лицо окрасилось удовлетворением, ясно показывая, что комната Сатору пришлась ему по вкусу. И — совершенно очевидно — пришлась по вкусу намного больше, чем предыдущая комната. Сатору понял, что у него стоит. Вот так вот, как, наверное, почти всегда, когда дело касалось Сугуру, потому что как у него могло не стоять на Сугуру? Конечно же, чёрт возьми, у него встал член. Пульсировали яйца, стали чувствительны нижние пахучие железы, а если бы он не поспешил лечь на свою кровать, чтобы спрятать сию оплошность, то от близости с Сугуру он мог бы даже потечь спермой, вот так просто и даже не притронувшись к себе. Но, опять же, Сугуру был слишком, прямо-таки преступно соблазнительным. Годжо хотел его спрятать. Мысль была внезапной, но такой, такой идеальной — спрятать Гето в клане, где его никто не будет видеть. Разве что бабушка с мамой, да слуги; а остальным ход в поместье не особо разрешён, да и что им здесь делать, когда есть свои клановые дома? И будет здесь Сугуру. В его клане, в этом поместье, в комнате Сатору. Только для Сатору. И никто не будет Сугуру. Видеть. Слышать. Нюхать. Будет Сугуру только его. О, чёрт возьми, чёрт возьми, чёрт возьми. Чёрт возьми. Это была такая идеальная мысль; это так сильно будоражило его разум, было так идеально, что хотелось выпалить всё это вслух немедленно и прямо сейчас, и как Сатору вообще ещё держал эту мысль про себя? Наверное, только потому, что это было не только соблазнительно, но ещё и так собственнически, что он, пусть и совсем немного, но чувствовал вину. Ему действительно хотелось запереть Сугуру в клане. Очень, очень сильно. Вот так вот — внезапно и так ошеломляюще, вот это самое желание всеобъёмного и безграничного собственничества и власти. И разве не про это говорил ему Сугуру? Ни принятия в клан, ни брака, ни даже метки. Ничего. В тот момент сказанные условия казались ему логичными и правильными, но прямо сейчас они казались ему такими несправедливыми, такими жестокими! Сатору хотел его пометить. Немедленно и прямо сейчас. А потом оставить в собственной комнате и не выпускать вообще никогда больше; только целовать и целовать, заниматься сексом или просто вечность лежать в этой мягкой кровати, где Сугуру бы сделал гнездо, сплёл бы самое лучшее, самое идеальное гнездо. Блять. Он сглотнул и попытался убрать все подобные мысли подальше. Ключевое слово — попытался. Просто попытался, потому что именно в этот момент Сугуру, этот чёртов Гето Сугуру, словно специально, просто напросто назло, стал играть с его нервами, с его альфьими и без того нервными инстинктами: — Хороший альфа. Хорошее, замечательное, самое лучшее место для моего гнезда. Его голова была так соблазнительно наклонена набок. Чёлка упала в сторону, надоедливая и самая лучшая, её так сильно хотелось схватить руками и дёрнуть, что даже губы резко засохли, будто Сатору не выпил всего несколько минут назад кучу чашек чая. Сатору завыл на высокой ноте чужое имя, потому что под юкатой было горячо и жарко, и влажно; его узел предупреждающе набух, явно был красным донельзя и, совершенно ожидаемо, пускал сперму, потому что с него текло. Он жалко потёрся о кровать, готовый кончить уже сейчас, а ведь Сугуру даже ничего не сделал! Они ещё даже не поцеловались! Ну как так, а?! Хотя Сатору, конечно же, знал, как. Потому что это был Сугуру, а на Сугуру у него стояло постоянно! Беспомощный от реакции своего тела и разума на чужое присутствие, на чужой запах, на чужие слова, он завыл ещё громче: — Ч-чё-ёрт, — застонал громко, потираясь об одеяло сразу всем телом, словно это хоть как-то могло ему помочь. — Сугуру! Нет, никакой кровати никогда не будет достаточно. Ему нужен был именно Сугуру! Здесь! Сейчас! Немедленно! — Тс-с, — Сугуру поднёс палец к губам, не прекращая улыбаться. Так соблазнительно! Так по-мудацки, учитывая состояние Годжо! — Не балуйся. — Я выхожу из себя при одной мысли о твоём гнезде, — отчаянно заговорил Сатору, честно и открыто делясь своими мыслями, даже если и не всеми. — Особенно здесь! — Хочешь, чтобы я построил его? Да! Пожалуйста! Очень хочу! — А можно? — тут же спросил он, полный надежды. — В твоём гнезде всегда так хорошо спать! И трахаться! Но — без разницы! Гнездо? Гнездо Сугуру? В его комнате? Блять. Просто — блять. Это было выше любой его выдержки. Выше любых его сил. Любой его — любого его всего. — Не сегодня, но, может быть, потом, — ответил Сугуру, как-то, будто бы слегка неуверенно оглянувшись по сторонам в последний раз, прежде чем снова обратить внимание исключительно на Сатору. «Я запру его здесь», — понял внезапно Сатору. Это было ненормально и явно выходило несколько за рамки простого возбуждения, понял внезапно он, на мгновение искренне испугавшись своих порывов, которые действительно выходили из-под контроля. Потому что одно дело — думать и представлять, имея подростково-возбуждающие фантазии. И другое дело, когда он на полном серьёзе хочет Сугуру здесь запереть. Обдумывает это, пытается решить, как это провернуть, как это сделать, что для этого нужно сделать, что он скажет после, как будет утешать Сугуру, если тот захочет уйти, но Сатору не даст этого сделать. Но он действительно, действительно этого хочет. Не то чтобы запереть. Но — оставить и не выпускать. Вообще никуда. И — никогда. Он сглотнул, попытался было найти совесть или вину, или хоть что-то, но, увы, чувствовал только удовлетворение от собственной жадности до Сугуру. Потому что, конечно же, он был жадным, и собственническим, и властным. А по отношению к Сугуру? О, это было даже ещё сильнее. — Мои прекрасные глаза здесь, знаешь? — спросил он, пытаясь хоть как-то увести эти тёмные мысли в сторону. — А розовые соски — вон там, — всё ещё не смотря ему в глаза, отказывая во внимании, в котором прямо сейчас Годжо так сильно нуждался, сказал Сугуру. Сатору отвернулся, прикрывая грудь, а потом устыдился собственных поспешных действий, потому что, серьёзно? Что Сугуру там не видел? Чего Сугуру вообще не видел? — Кажется, ты говорил, что в каждой комнате есть специальные талисманы, верно? Вопрос Сугуру стал почти последним гвоздём в крышку гроба; его мысли потекли по этому направлению против воли, и член стал ещё крепче. Хотелось взять орган в руки и жёстко подрочить, чтобы тут же кончить за пару секунд, потому что ему и этих пары секунд вполне хватит; или средне, чтобы мучительно продлить удовольствие, которое тоже долго не продлится, потому что рядом ведь Сугуру; или просто взять его в руки, потому что было почти что больно от того, насколько пришедшая мысль оказалась возбуждающей. Насколько его возбуждал тот факт, что, если запереть Сугуру здесь, в этой золотой клетке, в границах собственной комнаты, то никто и никогда не услышит криков о помощи. Что Сугуру никогда отсюда не выберется. Что никто, кроме Сатору, больше никогда не удостоится чести иметь хоть какую-то часть Сугуру. Сатору, полностью зачарованный своими похабными мыслями, кивнул, совершенно не замечая удовлетворенного блеска в чужих глазах. А в себя пришёл лишь тогда, когда снова услышал самый лучший, но в то же время самый ужасный голос в мире: — На колени. Он замер, резко приходя в себя и обращая всё внимание на Сугуру; пытаясь осознать произнесённые слова. — Что? — спросил Сатору, моргая. Сугуру только равнодушно приподнял бровь. — Хочешь быть непослушным? Я сказал, — и здесь его голос стал настолько властным, что не выполнить команду мгновенно было бы просто нереально: — на колени. Годжо нервно сглотнул, ошеломлённо передвигаясь по кровати, чтобы упасть грудью вперёд, приподнимая задницу в воздух. Он смотрел на Сугуру, одновременно возбуждаясь ещё больше — блять, ну куда ещё больше-то?! Он сейчас просто нахрен взорвётся этой спермой! — и пытаясь понять, что вообще происходит. — Зачем мне твоё лицо, Сатору? — закатил глаза Сугуру, делая ещё один шаг вперёд. — Давай сюда свою задницу. Помнится, ты обещал мне дать с ней поиграть, не так ли? — Да, — хрипло сказал он севшим от возбуждения голосом. У него тряслось всё тело, настолько сильно он оказался переполнен мыслями, чувствами, этой неуёмной, неугасающей энергией. — Да, обещал. Сглотнув, он развернулся. Его взгляд ткнулся сначала в стену, а потом опустился вниз, на белую простынь, потому что его трения и елозанья уже даже одеяло успели скинуть на пол. Задница оказалась приподнята в воздух, выставленная на обозрение Сугуру. Поза нервировала, возбуждала. Никогда ещё Сатору не преклонялся подобным образом и никогда он не выставлял себя так на чужое обозрение. — Ну и где задница? — вздохнул Сугуру. Его голос звучал разочарованно, так искренне, что Сатору стало больно. — Всё же скрыто одеждой, глупый. — А-а, да, — понял Сатору, спеша выпрямиться и снять с себя последние клочки ткани так быстро, как он только мог, и ещё быстрее, лишь бы поскорее угодить и ни в коем случае больше не плошать, потому что это уже третье замечание Сугуру, а они даже не начали! Или начали? Что вообще происходит? — Ну вот, — медленно, но так, так чертовски идеально, удовлетворённо сказал Сугуру. — Теперь я тебя вижу. Что он там недавно делал? Пытался спрятать от Сугуру свои соски, думая, чего тот только не видел? Ну вот ему и ответ — до сего момента вот так Сугуру его ещё не видел. Такого раскрытого. Настолько, что можно заглянуть в дыру. Сатору сглотнул — слюны во рту стало внезапно слишком много. Вес ушёл в руки и колени, и стоять уже было неудобно, а кровь прилила не только к члену, но и сразу в мозг, потому что это, всё это — это было слишком. — Хороший мальчик, — будто бы слегка запоздало, равнодушно, но явно специально именно таким образом сказал Гето. Это что-то делало с мозгом Сатору, что-то, от чего его член потёк ещё сильнее. Если так продолжится и дальше, он кончит без рук. От одних только чужих слов. Нет, он уже прям сейчас кончит, вот уже сейчас, чёрт! Чёрт! Блять! — Сугуру! — протянул он жалостливо, пытаясь оставаться на одном месте, чтобы не ёрзать, потому что он видел и чувствовал, как на его задницу прямо сейчас смотрят. Чужой взгляд скользит по ягодицам, утыкается в дыру, чтобы остаться там на несколько секунд, — и Сатору стыдливо сжимается, а потом чувствует ещё больший стыд, потому что Гето видит, как он всё это делает, и это, это, у него просто даже нет слов, чтобы описать все эти ощущения. Он сглатывает. — О чём ты думаешь, Сатору? — спрашивает Сугуру, внимательно прищурив свои глаза. Сатору смотрит в простынь, но и на Сугуру. Он хорошо видит, как эти руки, вот эти ладони, пальцы, как они поднимаются вверх, чтобы Гето мог завязать себе волосы в пучок; чтобы заправить эту блядскую чёлку за ухо, а потом встать в ту позу, ну, ту, которая такая, словно Сугуру вообще всё равно, что происходит прямо перед ним: он скрестил руки на груди, опёрся об одну ногу, такой расслабленный и равнодушный, что Сатору просто — он задыхается. — Хочу тебя, — тут же говорит он с хрипом, скулежом, придыханием и всем тем, чем только может, потому что оно просто не может оставаться где-то внутри. Чувства — выпирают. И не только чувства. Член Сатору выпирает вперёд так сильно, так отчаянно, что с ракурса Сугуру его, наверное, и не видно. — Угум, — хмыкает Сугуру, после чего в нём проявляется нежность, которая что-то делает с сердцем Сатору. Это и больно, и так хорошо одновременно, что он хочет никогда этого не чувствовать и чувствовать вечность и даже больше, потому что вечность кажется слишком коротким сроком. — А ещё? И тут Сатору срывается окончательно. Его речь сбитая, запинающаяся, она жалкая, жалкая-жалкая-жалкая, но такая честная и молящая, что он закрывает глаза от внезапной собственной открытости. — Х-хочу запереть тебя в этой комнате и никогда не отпускать; ч-чёрт, будешь жить здесь, и никуда тебя не отпущу, чтобы строил мне своё гнездо, а потом мы в нём потрахаемся, поспим и снова потрахаемся, но только когда ты захочешь уйти, то я всё равно тебя отсюда не выпущу, и ты даже на помощь никого не позовёшь, будешь только моим, — он прерывается, чтобы глотнуть воздуха, потому что, если бы глаза не были закрыты, то перед ними бы уже потемнело, к чёрту всё это. — А даже если и позовёшь, то тебя всё равно никто не услышит, и ты всё равно будешь только моим, и я просто снова тебя трахну до потери сознания, и ты всегда будешь в этой комнате, и только я буду тебя видеть и слышать, и чувствовать, и… Сатору резко замолкает, ёрзая всем телом, потому что от этих слов у него болит член. Чёрт возьми, как же он хочет кончить. Так сильно, что перед открытыми глазами — и когда он только их открыл? — действительно мутнеет. Сугуру в ответ на исповедь только слегка смеётся, явно не воспринимая всё это так серьёзно, как должен бы. Потому что Сатору действительно, действительно не хочет ни в коем случае выпускать его из комнаты; вообще. Никак. Сугуру теперь будет жить здесь. Нахуй техникум. Нахуй общежитие. Нахуй ту тесную кровать, даже если она ему и нравилась, потому что там они всегда спали в обнимку, друг на друге; даже если именно там он впервые увидел и попробовал омежье гнездо; даже если именно там они впервые поцеловались и через две минуты впервые потрахались. (Через две секунды, потому что выдержка Сатору в те времена была ещё короче, чем сейчас!) — Иногда я тоже очень, очень хочу запереть тебя и не выпускать из гнезда, — говорит ему Сугуру. И о, блять, господи-боже, да кто дал ему право говорить такое? У Сатору так сильно трясутся бёдра, руки, что он едва стоит на этих коленях. Ему хочется упасть вниз и кончить — и он понятия не имеет, что же сильнее, потому что всего слишком много, чёрт, — и больше всего прямо сейчас он жалеет только о том, что у него длинные ноги, потому что если бы они были короче, то, блять, может быть, тогда бы его член мог достать до кровати, до простыни, чтобы он мог потереться и наконец-то испытать оргазм. Ему вообще много не надо. Даже дрочить. Просто прикоснитесь и всё. Или пусть Сугуру продолжает говорить — через пару секунд его уже и слова окончательно доконают, и он кончит от одного только воздуха. И это будет самый лучший оргазм, потому что кончить от одних только слов Сугуру? От его голоса? От того, как это всё настолько невероятно, что, кроме голоса, он вообще больше ничего не соображает? Это будет лучшее. Просто — лучшее. — Ну, — вздыхает Сугуру. — В любом случае, сейчас не об этом. Сатору опускает голову вниз, падая грудью. Его руки всё же не выдерживают, хотя бёдра продолжают стоять, выпячивая задницу ещё выше, раскрывая её шире. За весь их разговор Сугуру ни разу не отвёл от его задницы взгляда. Даже на секунду. Даже на мини-секунду. Он смотрит в дыру Сатору так, словно это самое главное зрелище всей его жизни. Сатору трясёт при мысли, что, возможно, так оно и есть. Что он — лучшее зрелище для Сугуру. Да. Так и есть. Иначе бы Сугуру даже не смотрел бы на него. Он снова сжимается, делает глубокий вдох, чтобы просто напросто дышать, чувствуя, как края опухли от крови и напряжения, как он весь пульсирует там, сзади. Можно не трогать. Можно не дышать. Сатору хватает взгляда. Взгляда Сугуру. — А о чём? — сипло спрашивает он, а потом его таз снова трясётся в воздухе, покачивая член, чтобы трахнуть воздух. Узел пульсирует так, словно он действительно пытается взорваться. Это невыносимо, и от возбуждения ему действительно становится больно. — О твоей заднице, — говорит Сугуру, звуча так сухо, словно Сатору не кончит вот-вот, ну вот сейчас, ну уже скоро, ну уже сейчас! У Сатору слишком мало воздуха, чтобы тратить его на ответ. И ещё меньше, когда Сугуру наконец-то, чёрт, движется, чтобы положить эти ладони на его ягодицы. И в этот момент его тормоза слетают окончательно; ему чудится жар пылающих рук, он фактически может ощутить эти пальцы на себе, то, как они будут его держать, как они будут его мять, сжимать, растягивать, тянуть по бокам, в разные стороны, а потом внутрь. Ему чудится то, как эти руки будут на нём. То, как они его трогают. То, как Сугуру играется с ним. Этого становится слишком. Он кончает с чужим именем на губах, громко завывая каждую букву; его трясёт вперёд, пачкая белые простыни спермой. Член стреляет так сильно, что даже струя стимулирует канал, а яйца тянет, поджимая. Ему горячо и холодно, и он в шоке, а ещё он кончает-кончает-кончает так долго, так много, так мокро, а под ним ещё мокрее, а ещё Сугуру так и не притронулся к нему, остановившись за пять, не меньше, сантиметров, а ещё Сугуру наблюдает за ним, за тем, как Сатору трясёт от оргазма и как сперма собирается пятном у коленей. Сатору уверен, что на несколько минут он потерял сознание. Он дышит так хрипло, его всё ещё трясёт, пусть и — совсем немного — поменьше, а потом Сугуру говорит: — Зрелище, конечно, красивое, Сатору, но я разве разрешал тебе кончать? Какой плохой мальчик, — вздыхает Сугуру укоряюще, с этим своим притворно-недовольно-прищуренным взглядом. — Тц. И ему кажется, что он сейчас кончит ещё раз. И снова — без рук, от одних только слов и от одного только Сугуру, который просто-напросто сносит ему мозг, сердце, тело, душу и всё, что вообще только может и не может снести. Блять. Он знал, что это будет лучший оргазм. А вот о том, что член практически мгновенно встанет на второй лучший, как-то не подумал.