Ревность богов

– Куда с оружием? У Ахиллеса нет ни времени, ни желания расшаркиваться. Он, стиснув зубы, поглядел на охранника исподлобья. Судя по щиту, микенец. Кто-то из агамемноновых. Такой же бесхребетный, как его царь. Поэтому Ахиллес двинул его плечом – тот не посмел возмутиться – и встал близ алтаря, между безучастным ко всему Нестором и Одиссеем. – Твоя выходка плохо кончится, – шепнул ему Лаэртид, кивнув на рукоять меча, которую сжимал Ахиллес. Кожа под пальцами придавала уверенности. Конечно, даже он не справится с толпой, собравшейся пред алтарём, чтобы – впервые, должно быть, со времён Ликаона – принести в жертву человека. Но ему и не нужно справляться со всеми. Ему нужно осквернить эту землю смертью. Чьей угодно – сгодится и раб, и микенец, и Агамемнон… Почему бы не Агамемнон? Не могут же боги не видеть святотатства? Или Артемиде, львице над жёнами, отец всё прощает? Или её жертва – не сын, поэтому и небо не разразится грозой, и Агамемнона не превратят в блохастую псину, и море не проглотит осквернённую землю?.. Воистину правы боги в своей подспудной ненависти к Зевсу. А виновник этого действа – эта лживая тварь, решившая и себя проклясть, и Ахиллеса за собой утянуть! – всё стоял и озирался по сторонам. Его лихорадило. Он трясся. Лицо побледнело, на ладонях – красные полукруги там, куда впились ногти. Ахиллес мог поклясться, что у Агамемнона вдвое прибавилось седых волос с тех пор, как он видел его в последний раз. Никакая седина не искупит его вины. И никакие думы не искупят ахиллесова позора. – …да, – Нестор, как и сам Ахиллес, не отрывал глаз от их «предводителя». – Воистину боги посылают нам тяжелейшие испытания… – Богам нужны гарантии, – безразлично бросил Одиссей, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. – Раз оба Атрида заплатили так много за Трою, они не уйдут и через десять лет, и через сорок… – Меня одного им не хватает? – тихо прошипел Ахиллес. Но эту историю Одиссей, сколь не умён, разгадать не мог. Снова возмущённое шипение охранника. Шаги позади. Клитемнестра, сжимая пальцы в замок до побелевших костяшек, встала в строй царей рядом с Ахиллесом. Тот не смог сдержать судорожного вздоха – ведь она, эта благородная царица царей, молила его на коленях… – Мы не хотели всего этого, – в отличие от брата, Менелаю хватило достоинства устыдиться вслух. – Такова воля богов. Знаю, это не искупает нашей вины, но… я не хотел твоих страданий. Я и помыслить не мог, что... что всё так обернётся. – Я не виню тебя, милый деверь. У тебя и правда нет выбора. А у этого, – она с презрением в глазах кивнула на Агамемнона, – есть. Ахиллес оглядел толпу в поисках своих – или уже нет? – мирмидонян. Патрокл так и остался в шлеме, укреплённом гребнем из чёрного, как вороново крыло, волоса. Рядом стоял Феникс, и ещё – Автомедон, держащийся робко, как всякий иноземец в чужом стане. Остальные сгрудились поодаль, оттеснённые клином из саламинцев. Патрокл поймал его взгляд и коснулся опущенных нащёчников. Ахиллес мысленно взмолился Афине, чтобы она не дала навредить Пату – в толпе гораздо опаснее, чем среди занятых собой царей и полубогов. Толпа расступилась как волны, разрезанные носом корабля. Один из агамемноновых клевретов – Талфибий, кажется – вёл Ифигению. Ахиллес впился взглядом в её лицо, копию материного, и искал там призрак страха. Не находил. Она не закусывала губы, не сжимала одежд, не делала ничего, что свойственно человеку, идущему на смерть. Ладно мужчины, жадные до крови – Ахиллес на Скиросе усвоил, что женщин племена, живущие южнее Беотии, и за животное не считают. Но она? Как она может спокойно принимать свою смерть? Она не создана для смерти, как Ахиллес. У неё есть выбор. Так почему она выбирает гибель? Она подошла к отцу; к этой твари, который не то, что быть её родителем – взгляда её не достоин. Он заплакал. Но вместо того, чтобы честно это признать, надвинул плащ на лицо. У собак души благороднее, чем у него. Холодные пальцы Клитемнестры сжали запястье Ахиллеса. – Я здесь, мой отец и мой царь, – сказала царевна недрогнувшим голосом – он разносился по этим пустым лугам, сильный, как порыв шквалистого ветра, ими призываемого. – По собственной воле. Если богиня требует меня – я отдаюсь. Веди, но пусть никто меня не трогает. Я горло подставлю сама, без крика и борьбы. Я не ягнёнок, чтобы лягаться перед жертвенником. Не может она говорить такое всерьёз. – Она всегда была смелой, – умилённо сказала Клитемнестра. – Как её дядья… лицом она всегда походила на Кастора. Моя храбрая девочка… – …прости, – глаза жгло; Ахиллес вытер их запястьем. – Я поклялся, что не буду вмешиваться, если она не захочет… зачем только её бред слушал!.. – Ты единственный, кто остался с нами, – рука Клитемнестры легла ему на плечо. – Единственный, у кого есть благородство… я была бы счастлива породниться с тобой. – Я… – из горла вырвался всхлип, – был бы счастлив быть твоим сыном. Агамемнон не шелохнулся. И тогда Ифигения, оставив бесхребетного отца позади, сама пошла к алтарю – и ни одна жила на её лице не дрогнула. По воинству пронёсся ропот, но провожатый Ифигении жестом призвал всех к молчанию. Она встала совсем близко. Ахиллесу хватило бы одного шага, чтобы прижать её к себе, и одного движения руки, чтобы срубить кого-нибудь другого – Одиссея, например. И всё кончится. Клитемнестра не потеряет дочь, изнурительная война не случится, все разбредутся по родным берегам, а Менелай… а что Менелай? Разве стоит счастье одного такой бесчестной смерти другого? Калхас вынул из ножен жертвенный клинок. Погрузил его в корзинку с ячменём. Ахиллес смотрел на лицо Ифигении и пытался поймать её взгляд. «Давай же», – думал он. «Скажи, что ты не хочешь. Вздохни. Моргни», – молил он. Ифигения была глуха. Она отвернулась от них с Клитемнестрой. – О дивная охотница! – зачитал кто-то из царей: для Ахиллеса большинство из них было на одно лицо. – В ночи ты по небу своё светило катишь… Прими от войск союзных этот дар и от вождя дружин, Агамемнона! Кровь чистую из девственной и мраморной её мы выпускаем шеи! Утешься ей и путь даруй судам, дай Трою нам высокую разрушить! Ифигения не двигалась. Ахиллес ощутил, как всё отвратительно: и Артемида с её презренными требованиями, и безучастные мужи вокруг, и он сам, поддавшийся на уговоры сумасшедшей девицы… – Ты не животное, чтобы вот так умирать! – выкрикнул Ахиллес в её тонкую спину. – Ифигения, пожалуйста!.. Пусть она подаст знак. Пусть скажет что-нибудь. Пусть хоть посмотрит затравленным взглядом… Но она молчала. Она не повернулась. Она делала вид, будто не то что их уговора – самого Ахиллеса не существует. Ахиллес всё-таки заплакал. Он утёр слёзы ребром ладони – кожа сделалась влажной. – Вряд ли тебе стоит смотреть на это, – прошептал Одиссей, наклонившись к Клитемнестре. – Крови будет много. – Женщины крови видят куда больше, чем ты можешь представить, – севшим голосом ответила царица. – Я не Агамемнон, чтобы её пугаться. Калхас сотворил молитву. Люди – приведшие её на собачью смерть люди! – потупили взор, чтобы избавить себя от мук совести; чтобы снять с себя ответственность. Ну и пусть. И пусть! Чтоб их всех Тисифона на куски разорвала! Смотрел Ахиллес. Смотрела Клитемнестра. И смотрел Калхас – тоже раб божественной воли; единственный, кому Ахиллес мог посочувствовать. Блеск солнца на лезвии. Предсмертный вздох. Гулкий удар тела об камень. Кровь капала на алтарь так же, как из шеи коня, овцы, козы, быка… любого животного. Ахиллес, чувствуя подкатившую к горлу дурноту, смотрел, как красное пятно расползается по белым одеждам. Она думала, что едет на свадьбу. Она думала, что её брак благословит воинство. Она думала, что за неё просватали героя – настоящего, как Персей и Кадм… А неспособного спасти её убийцу. Ахиллес, наплевав на всякие приличия, вырвав руку у окоченевшей Клитемнестры, повернулся спиной к безжизненному телу и пошёл вперёд. Он не был женихом по-настоящему, так что не мог устроить похороны. Его роль кончена, не начавшись. Всё кончено. Всё кончено. Менесфий – эта тварь, быть может, ещё страшнее Агамемнона: Агамемнон сегодня хоть что-то потерял – смотрел на алтарь безучастным взором. Удар в челюсть сбил его с ног и опрокинул на ближайшего мирмидонца. Ахиллес старался: вложил всю силу, бил, как в последний раз. Менесфий поморщился. Он сплюнул на песок окровавленный кусок зуба. – Ну как? – спросил Ахиллес. – Ты же хотел нахлебаться крови. Нравится вкус? Менесфий посмотрел на него ясным взглядом и рассмеялся. Ахиллес почувствовал, как его бёдер что-то коснулось, и не сразу понял, что это хитон затрепетал на ветру. – Вроде тоже полубог, а такой дурак!.. – Менесфий, поднявшись на ноги, похлопал его по плечу. – Я же говорил: не мешай богам. Они разберутся и без нас. А то придётся мне опять тебя уму-разуму учить, раз сегодня не дошло… – Действительно, – Ахиллес обернулся – проскользнувший между саламинцами, рядом стоял Патрокл. – Боги с Ахиллесом разберутся и без тебя. Или хочешь убрать его наверняка, чтобы Фтия досталась тебе? На это Менесфий уязвлённо поджал губы. Кто-то свистнул. Жители Фтии так привыкли к круговерти царей, а исконные мирмидоняне – к перемене мест, что не считали вопрос царства чем-то, о чём прилично заботиться. Патрокл взял Ахиллеса за плечо и мягко стиснул. Показывал, что он здесь. – Чего встали-то?! – вдруг гаркнул Феникс: Ахиллес всегда вздрагивал, когда Феникс обнаруживал в себе командный голос, бывший гораздо сильнее, чем у Пелея. – А ну свернулись и на корабли, пока боги в себя не пришли и не прибили нас за девочку! Он не помнил, как они отплыли. Помнил, что это было неестественно быстро – как будто они не торчали тут без дела долгими неделями, дурея в палатках, а всё время держали корабли наготове. Корабли тоже неслись неестественно быстро. Скоро стало не видно берега, и солнце зашло – будто Гелиос был не в силах выносить вида человеческой крови на алтаре… Сон не шёл. Ахиллес ворочался, но всякий раз, когда он закрывал глаза, он видел перед собой Ифигению. Она не была красива. Она ему не нравилась. Да и даже если бы нравилась, то что с этого? Она всё ещё дочь Агамемнона, а Ахиллес всё ещё готов оскопить себя, лишь бы не родниться с этим выродком. Но всё-таки… всё-таки он не мог отпустить её. Просто взять и забыть, как забудут все остальные… Ахиллес вышел из-под навеса на палубу. Пусто. Тихо. Только волны плескались у носа. Только прядут где-то внизу, в морской бездне, божественные тётки. Говорят, нереиды – кроме Псамафы и Фетиды, охладевших к смертным – покровительствуют спокойному морю, которое несёт тебя, куда нужно. Разве они могут мириться с тем, какой жертвой их сегодня призвали? Разве Селена может после такого освещать путь кораблей? – Так и знал, что найду тебя здесь. Патрокл всегда немного хрипел спросонья. Ахиллесу всегда нравилась эта хрипотца. Она казалась ему… чувственной. Но какая сегодня чувственность? Какая сегодня жизнь? Разве дозволено радоваться такому, как он? Патрокл, глухой к сомнениям Ахиллеса, сел рядом и укутал его в плащ – как всегда, один на двоих. Ахиллес, утомлённый своим ночным бдением, положил голову на его плечо. Он был тёплый, как всегда. Он был живой. В отличии от Ифигении. – Всё думаешь про девушку? – спросил Патрокл, глядя на Ахиллеса немного влажными глазами. – …её мать на коленях меня умоляла, чтобы я защитил её, – признался он дрожащим голосом – к чему бороться со слезами, если Патрокл никогда за них не осуждал? – А я… я повёлся, как последний дурак, на её бредни… мол, она всё равно смертная… хочет остаться в памяти достойной… прославиться больше всех женщин… какая же это всё ерунда!.. Плечо под щекой двинулось. Патрокл издал странный, задушенный звук – то ли смешок, то ли всхлип. – И кого мне это напоминает?.. – спросил он с протяжным вздохом. – Тогда тем более не кори себя. Она выглядела достаточно взрослой, чтобы сама решать, что с собой делать. Её смерть – её дело. – Не знаю, – Ахиллес малодушно закрыл лицо руками, не зная, как справиться с топящей его горечью. – Всё… всё равно она погибла… а я ничего не сделал. Он не знал, сколько он просидел так. Слёзы текли и текли по лицу, и в груди что-то жгло и давило так сильно, что хотелось вытащить сердце и бросить в холодное море – вдруг станет легче? Патрокл обнимал его и мягко укачивал, как мать успокаивает расстроенное дитя. Так, должно быть, Клитемнестра укачивала дочь, когда ей сказали, что отец – в обход всех церемоний, не посоветовавшись с матерью хотя бы письмом – отдаёт её обречённому на смерть убийце… Потом не стало легче. Но в голове сделалось достаточно пусто, чтобы туда вместилось что-то кроме бесконечной скорби по той, кого Ахиллес видел только раз в жизни. – Не думай, что мне всё равно, – продолжил Патрокл. – Я тоже считаю всё это нашим общим бесчестьем. Для всех, кто идёт под Трою… но ты пытался что-то сделать. – Этого недостаточно, – упрямо сказал Ахиллес. – В жизни ничего не бывает «достаточно», – сказал Патрокл. – Но если ничего не делать… то, боюсь, всё будет ещё хуже, чем сегодня. При тебе и при её матери они хотя бы устыдились. А ведь могли бы убить, как обычного зверя, и просто забыть. Вожди остались. Ахиллес не знал, зачем они остались. Хотели смотреть? Пусть смотрят. Пусть. Ахиллесу всё равно, что подумает Агамемнон. Пусть провалится в Тартар. И Одиссей, и Диомед, и Калхас… на Аякса и Менелая Ахиллес не возводил напраслину только потому что они вытащили Патрокла из той свалки. Если бы не они – Ахиллес не смог бы проститься. А прощаться он собирался с размахом. – Это… не слишком ли много? – Менесфий скривил губы, пересчитывая кивками коней – четвёрка караковых; Патроклу всегда нравилась эта масть. – Дело, конечно, твоё… но они стоят целое состояние. – Тебе мало отцовского города? – спросил он, чувствуя, как дрогнул в руке жертвенный нож – желал впиться в человечью плоть. – Делай, что велят, или проваливай! Но нет. Не Менесфию лежать на этом костре. – …судя по твоим глазам, ты собирался сделать что-то очень глупое, – усмехнулся, но в зареве светочей эта усмешка казалась маской мертвеца. – И в чём тебе Феникс помогать точно не станет. Две собаки, Лалапа и Тау. Ахиллесу стало почти жаль обрывать их жизни, даже в жертву… но что они значат? Он, по локоть в крови, не омывшийся ещё от крови троянцев, думает о жизни – какая нелепость! Нет больше жизни, и быть не должно. Ни для Трои. Ни для Эллады. Ни для кого. Зевс за человеческую жертву подарил всему человечеству смерть. Артемида за человеческую жертву подарила ахейцам путь в Троаду – для Ахиллеса: тоже смерть. Его устраивали последствия. – …помнишь двенадцать пленников, которых мы выловили из Сперхия? – Ахиллес утёр нож от конской крови о край хитона. Не для того, чтобы почтить троянских псов. Просто чтобы рукоять меньше скользила. – Тащи их сюда. – Притащу, – согласился Менесфий – единственное, что в нём ценил Ахиллес: он не пытался учить Ахиллеса, как жить. Только как править. – Но осквернять себя человеческой кровью не стану. Ахиллес вспомнил гордый стан Ифигении. Её тело, повалившееся на алтарь. Кровь на песке под ногами Менесфия, когда он сплюнул кусок зуба. – …ты уже, – сказал Ахиллес ему в спину. И – надо же! – кто-то про него вспомнил. Феникса он отогнал быстро. Но осуждения в глазах Агамемнона стерпеть так и не смог, пусть оно и не важно, теперь – точно не важно… – Что? – Ахиллес встал перед ним, разведя руки. – Судишь меня, о царь? Эти твари мне хотя бы не родня. Какая разница, как они умрут – здесь или на поле битвы? Агамемнон – ещё более седой, чем в тот день – молчал, выламывая пальцы. Ответил Калхас, держащийся обеими руками за лавровый посох оракула: – …ты совершаешь недостойное. Боги этого не простят. Ахиллес хмыкнул. Снова взглянул на костёр. Снова взглянул на профиль Патрокла, которому в руки вложил свои обрезанные волосы – пусть это не весь он, но часть. Обещание: ты делишь могилу с моей душой, и вскоре тебя укроет и тело. – Отторгнут от меня славу? – спросил Ахиллес, не зная, зачем: будь проклята его слава, раз за неё умер Патрокл. – Нет, – сказал Калхас, прикрыв глаза, смотря внутрь себя. – Но в твоей славе лжи будет больше, чем правды. И эта ложь тебе не понравится. Пусть говорят всё, что угодно. Ахиллеса на полях асфоделей это волновать не будет. Он отвернулся. Менесфий привёл пленников. На него смотрели с затаённым презрением, но Ахиллесу было уже всё равно. Он всё решил. Он, в конце концов, один из немногих царей, кто нёс тяготы наравне с остальным народом. Патрокл говорил, что он один остался непричастен убийству человека на алтаре. Настала пора причаститься. Всё кончалось быстро. Эти псы настрадались достаточно, ожидая своей участи – а страдание плоти ничто перед муками духа, Ахиллес это узнал на себе. – Что они там говорили?.. – бормотал Ахиллес себе под нос, заваливая тела на брёвна. – Утешься ими и путь даруй судам? Да прибуду я в плодородную гибель на третий день… Троянцы были мертвы. Мужи разошлись, не смея поднять глаз на того, кого – забыв о собственном грехе – клеймили про себя бешеной псиной. Ахиллес бросил нож в костёр, пока его не вырвали силой. Поднял глаза на Патрокла, ожидая, что дыхание Таната даст путь судну его души. У Ахиллеса никогда не было дома, кроме Патрокла.