Ревность богов

Дверь всегда заперта. Взрослые вообще любят запирать двери. От него часто запирают двери, но их потом отпирают. Эту – нет. Эту как закрыли, так и не открыли. Но дверь красивая. По ней рыбы плавают. Кальмары белой краской крашены. Интересно, есть ли кальмары и за ней. Ахиллес трогал дверь. Высокая. До ручек не достанешь. Можно сходить за рабыней, но он обиделся на неё утром. В саду сидел отец. На отца он обиделся с тех пор, как узнал, что умеет обижаться. Да и не откроет он дверь. Он от неё всегда лицо кривит, как будто ему на ногу наступили. Зато рядом сидел мужчина. Ахиллес его раньше не видел. От него пахнет землёй и скошенной травой; ногти на ногах обломились. Тощий. Красный – Ахиллес не любит красный; он у него на ладонях, когда им больно – хитон пузырился складками. Может, он откроет. Незнакомцы подходили к двери, но им не давали её открыть. Трусы. А Ахиллес – не трус. Поэтому он подошёл к незнакомому мужчине. Они с отцом сидели в разговорнице. Болтали. Кутались в плащи – по вечерам холодно. Кончик отцовской бороды ходил вверх-вниз, и Ахиллесу это не нравилось. Ещё ему не нравилось, что мужчина смотрел только на отца. Все всегда смотрят только на отца. – …проклят ты или нет, в моём доме ты всегда место у очага, а во Фтии – дело, которым не стыдно заняться, – и как взрослые так долго говорят? Никакого дыхания не хватит. – Оставайся, сколько хочешь. Дружба с тобой украсит любого человека. Мужчина скорчил лицо, будто ему сказали что-то приятное. Дурак. Отец не говорит приятных вещей. – Но лёгкой жизнь здесь не будет… – отец покачивал плоскую тарелку, из которой пили вино. – Да я уже догадался, – мужчина улыбнулся, но тут же перестал улыбаться – и зачем начинал? – Никогда в жизни не видел столько дохлой рыбы... – Радуйся, что на этот раз рыба, а не скот, – отец почесал свою мерзкую бороду. – …Подслушивать нехорошо, Ахиллес. Ахиллес икнул от досады. И ничего он не подслушивал! А если подслушивал – то какая разница! Отцу всё, что он делает, «нехорошо», «плохо» или вообще «недостойно героя». Ахиллес, в который раз решив никогда ни за что не слушать, подошёл к мужчине. Дёрнул за край хитона. – Чего тебе, жеребёнок? Рука, кисло пахнущая вином, легла на волосы Ахиллеса. Он замотал головой, чтобы её сбросить. – Откой, – язык плохо слушался – Ахиллес не умел рычать. Мужчина смотрел на него, как Менесфий смотрит на букашек, пока его мама не скажет «фу, не тронь». – По… пожаста, – Ахиллеса едва не бросило в слёзы: ну почему у всех получается, а у него – нет?! – Пожа… пожалуй… пожалуйста. Справился! – Так ты знаешь это слово? – отец – как та собака перед тем, как укусить Ахиллеса, – оскалился. – Странно. Я его никогда от тебя не слышал. Ахиллес почувствовал, что хочет плакать. Он сжал кулаки со всей силы, чтобы не заплакать – только не перед отцом, не дождётся! Он смотрел на мужчину. Глухой, что ли? Или тоже не будет делать ничего, пока отец ему не разрешит? – Что тебе открыть, жеребёнок? – спросил он мягко – так разговаривали только с Менесфием, а не с Ахиллесом. – Он про гинекей, – ну почему отцу надо всё обязательно испортить! – Я бы не советовал туда лезть. Последнюю служанку, которая туда заходила, нашли утопленной. – Не могу, жеребёнок, – а он совсем глупый, раз не понял, что не надо трогать Ахиллеса за голову. – Твоя мама разозлится, а когда злятся богини – достаётся всем. Ахиллес хотел бросить в отца жёлудем, но не стал. В прошлый раз, когда он так сделал, его заперли и весь день не выпускали, а потом – закрыли опять, ведь «ночью спать надо, а не по коридорам шляться». Так что Ахиллес решил, что на этого мужчину в красном хитоне он тоже обидится. Всё равно он такой же, как отец. И вообще он сам справится. Рабыня с кухни ушла, так что можно утащить табурет. Он надеялся, что отец и его вредный друг уберутся, но они ещё сидели. И отец опять болтал: – …меня вполне устраивало вдовство. Сам думал, что это всё выдумки поэтов и женские глупости, но после того, как Антигона… ушла, я понял, что других и знать не хочу. Я решил, что теперь мой долг – стать достойным отцом для Полидоры, а когда Полидора понесла – воспитать её сына… но когда к тебе приходит Гермес и приносит волю Зевса из первых рук – спросить можно только «как скоро»? – Ты говорил, что Фетида однажды спасла вас. – Да. Провела между Сциллой и Харибдой… но одно дело – помочь смертным за достойные жертвы, а другое – лечь с ним… я понимаю, почему она меня ненавидит. И не смею её упрекать за то, что мальчишку она знать не хочет. Но при чём тут мои люди? Зачем морить скот со всего города, если можно забрать его жертвой? Спелись с Псамафой, Тифон их обеих возьми… Ахиллес, встав на табуретку, сунул стащенную у Полидоры спицу в дырку. «Замок» – так эту штуку называли. Такой «замок» был только здесь и у Полидоры. Но у Полидоры есть вообще всё. Её все любят. И сына её все любят. А Ахиллесу даже дверь не откроют. Это что, так много – открыть дверь? – Но должны же быть причины… – всё недоумевал отцов дружок. – Разве это не почётно – иметь сына от богини, который прославит тебя? Может, он будет героем не хуже Геракла – славы приёмного отца. Представь, какая слава достанется родному родителю. – Я на бесславие не жалуюсь, – заупрямился отец; а сам Ахиллеса постоянно отчитывает, мол, «нельзя быть таким упрямым!» – Я добыл всё, что мне причиталось. И очень сомневаюсь, что этот нахальный мальчишка сможет меня превзойти. Что-то щёлкнуло. Заскользило. Ахиллес понял, что падает, и сжался в комок – главное не на голову, а то опять всё будет крутиться и в животе станет плохо… когда он открыл глаза, табуретка валялась рядом. На коленке проступили красные капли. Из приоткрывшейся двери торчала спица. Ахиллес поднялся на ноги. Но было поздно – отец вытащил спицу и опять запер дверь. – Так, – он нахмурился, а губы сжал – это значило, что Ахиллесу достанется ещё больше, чем за кинутый жёлудь. – Ты теперь не только отцу дерзишь, но и у сестры воруешь? Ахиллес сжал руки за спиной. Пусть кричит, сколько хочет. Он только и делает, что кричит. И пусть запрёт хоть на всю жизнь – не придётся ни его терпеть, ни Менесфия, и Полидора не будет отчитывать за пятно от травы… Коленки только болели. И локти. Как это называется? «Кожу содрал». – Боги мне солгали, хочешь сказать? Как они из такого негодника героя сделают? – Я не клал! – знал, что с отцом спорить себе дороже, но он ведь и правда не крал. – Я её завта от… дам! – Завтрашний день известен только богам, – отец вертел эту проклятую спицу, будто ничего дороже нет. – А сегодня я вижу эту вещь не у хозяйки, а у зловредного мальчишки. Табурет полетел в стену рядом с дверями. Ахиллес хотел пнуть его в отца, но до него далеко. Поэтому он грохнул об стену и побежал в сад, а из сада – нырнул в коридор с тёмными немытыми стенами и бежал… бежал… он уже сам не помнил, зачем бежать. Бегает он хорошо: никто не может поймать. Бегает он так хорошо, что его и вовсе ловить не пытается. Да и кто кинется? Отцу нельзя. Отец – царь. Им можно только пить вино и болтать, может, ещё и колесницу водить. А его друг… да какая разница. Какая разница. Ахиллес остановился только в конюшне. Там он забрался в денник к Ксанфу – или к Балию? какой из них пятнистый? – и лёг лицом к стене. Конь – никакой он не конь, только притворяется конём, ну почему все взрослые притворяются! – ткнулся носом в плечо Ахиллеса, но тот его оттолкнул. Он не хотел, чтобы его трогали. В этом углу конюшни обычно и не трогали. Ксанфу и Балию пастух не нужен, отец их не любит – почти так же сильно, как двери с морскими гадами. Их ведь ему на свадьбу подарили с нелюбимой женой. И сама эта жена никого не любит. Так сильно – говорила Полидора, – что отцу сожгла руки, а Ахиллеса едва не утопила. Так что здесь Ахиллес мог лежать и плакать, пока не высохнет. И никто не скажет, что «герои не плачут». И никто его трогать не будет. И никто ему не нужен. …и никому он не нужен.

***

– …ты и правда никогда её не видел? Они с Патом сидели на крыше над садом. Там, близ беседки, сгрудились в кружок для игры в кости дети. Ахиллес видел среди них и троих дворцовых девчонок. Видел, а смотрел только на светлую макушку Менесфия. Не то чтобы Ахиллес злился, что его опять не позвали. Вот если бы Патроклу не предложили, то да, тогда бы он не простил. Но Патрокл сам отказался – ещё и скорчил такое лицо, будто свору чёрных собак с Гекатой в вожаках увидел. Так что косточки от мелких кислых яблок бросал в Менесфия через раз. – Кого «её»? – Ахиллес щелчком пальцев бросил косточку в «брата», но тот не заметил. – Свою мать, – Патрокл приглушил голос. Обычно он так не делал. Поэтому Ахиллес повернул голову. Он, притянув колени к груди и обняв их длиннющими руками, смотрел вниз. Ахиллес кинул в Менесфия последнюю косточку, так что протянул руку – яблоки положил рядом с собой Патрокл. – Нет, – ответил и пошевелил пальцами: чего он сегодня такой недогадливый? – Живот заболит, столько кислоты есть, – назидательно сказал Патрокл, но яблоко всё-таки дал. Кислые. Ахиллес сморщился. Надо было сбегать к Филасу. У него росли самые крупные яблоки в городе – говорят, их его дочери Гермес подарил, – но через его забор Ахиллес перелезать пока не научился. Так что приходилось обходиться местными. Патрокл почему-то верил, будто Ахиллесу можно спросить яблоки на кухне, а не карабкаться по деревьям самому… но они с его отцом оба какие-то наивные. – И тебе… ну… – Патрокл спустил ноги – тоже длиннющие – с крыши. – Не обидно, что… – Что она меня бросила? – Ахиллес выплюнул обглоданные семечки. Патрокл положил ему руку на плечо так, будто Ахиллес сказал что-то очень страшное. – …да и пусть, раз ей так хочется. Не знаю, что такого хорошего в матерях. Этот же дурак, – Ахиллес снова метнул косточку в Менесфия – хоть бы раз обернулся. – Остался здесь. А его столько упрашивали, что у меня уши чуть не завяли всё это слушать. И вообще ты свою тоже никогда не видел, и ничего. – Но я хотя бы знаю, что она меня любила, – вздохнул Патрокл. – А когда я думаю про твою… Ахиллес напрягся. Если он скажет, что ему его жалко – двинет в ухо, и всё равно, что тогда Патрокл, скорее всего, свалится с крыши. Пусть собак и больных ящуром овец жалеют. А Ахиллес – человек. – …мне становится грустно, – Патрокл пожал плечами. – Даже не представляю, как грустно тебе. Ахиллес угрюмо поджал губы. Когда об этом говорил Патрокл, это и впрямь казалось грустным. И впрямь хочется спросить: «почему она меня бросила?» Глупость, конечно. Ахиллес знал, что Фетиду Пелей «взял силой», что бы это не значило. За такое и обычная женщина не прощает – как в истории Прокны и Филомелы. Не то что богиня, которой смертные должны поклоняться, а не… – Может, и грустно, – всё-таки согласился Ахиллес. – Но зато у меня есть Феникс. И ты. И никто мне не запрещает лазать по деревьям и кидать в Менесфия гальку… – Галька уже перебор, так и глаз выбить можно, – пробормотал Патрокл. – …ладно, теперь запрещает, – Ахиллесу стало смешно, но это почему-то быстро прошло – вот и надо было Патроклу говорить про грустные вещи? Чем меньше о матери думать – тем лучше. Её никто не любил. Про неё не говорили дурного – никто не хотел оказаться на дне реки, – но и хорошего тоже. Рыбаки жаловались, что дохлой рыбы у них больше, чем живой. Менетий всякий раз, когда видел язвы на дёснах у коров, в голос кричал: «да сколько можно?!» Жрицы… ну, жрицам всё нравилось – их госпожу мужчины так боялись, что за жертвы ей платили гораздо больше, чем за жертвы для других, не таких ревнивых богов. Только иногда и их, синюшных и распухших, вытаскивали из реки. Её никто не любил. И Ахиллес не любил – если бы она удосужилась дать ему грудь, то его бы не назвали «безгубым», и взрослые и мальчишки не потешались бы над ним. Вторым ещё можно вбить в головы, что так делать не надо. А взрослым нет. Можно нажаловаться Фениксу, но это глупость. Будто Феникс станет бегать за ним вечно. Это он сейчас тут, потому что своих детей нет. Как появятся, то… Ахиллес не хотел об этом думать. Какая разница, что будет потом. В конце концов, её не за что любить. Она же страшная. Просто смотришь на неё – высокую, тощую, остроплечую – и зябнешь, как в самую долгую ночь в году. Глаза у неё злые и холодные; Ахиллесу неприятно стало делить с ними цвет. Волосы чёрные. Ещё чернее ткани, которую она носила на одно плечо, оголяя половину груди – и рабыням дают ткани на хитоны больше, что же богиня не раздобыла… В её взгляде столько презрения, что даже Патрокл – две недели назад отогнавший от стада трёх волков горящей головней – выронил ножик, которым вытачивал из ветки кораблик, и отступил на шаг. Она перевела взгляд на Ахиллеса. Тот едва подавил порыв отшатнуться. Не дождётся. – Пора идти, – сказала она, кривя губы так, что её лицо – острое и бледное, как щучий череп – стало совсем некрасивым. Ах, ну да. Пелион, бессмертный кентавр, вот это вот всё… Ахиллес как-то забыл, что должен учиться у Хирона. Раньше, лет до шести, он этого ждал. Думал, что там станет настоящим героем, как все хотят, и все наконец-то поймут, кто он… а сейчас подумал: это что же, не видеть Феникса целых семь лет? Ладно Феникс – он уже взрослый, что с ним станется. Но не видеть семь лет Патрокла? – …я не хочу, – Ахиллес замотал головой и вцепился в руку Патрокла. Тот стоял, обмерший, и не двигался. Он и правда так испугался? Не может же Фетида быть страшнее, чем три матёрых волка. – Твой… отец, – опять губы скривила – словно ей предложили глотать червей живьём, – не говорил, что ты должен учиться у Хирона? – Прямо «должен»? – нахмурился Ахиллес – не стоило так разговаривать с богиней, но что она ему сделает? Даже в комнате не запрёт, как отец – ключ от дверей с морскими гадами в такой одежде не спрячешь. – Он денег за обучение вроде не берёт. Так чего это я должен? – …это из-за смертного? Патрокл попытался вырвать руку, но Ахиллес не давал. Почему-то от мысли, что он не увидит Патрокла семь лет – целая жизнь! – ему становилось так печально, что хотелось лечь наземь и выть до тех пор, пока боги не превратят его в траву-плакунью. Так что он не отцепится. Только через его труп. – Ясно. …сидя вечером перед пещерой – Хирон их пока что не трогал, – Патрокл, обняв колени, всё раскачивался взад и вперёд. Всё смотрел на Ахиллеса, как на призрака, и на свои руки, как на чужие. Ахиллес жевал яблоко. Яблони здесь высокие, и карабкаться на них неудобно. Зато яблоки сладкие. Ещё слаще, чем у Филаса – и никакая рабыня не начнёт голосить. Ахиллесу всё нравилось. – Всё ещё дуешься? – Ахиллес, откусив немного от половинки, передал оставшуюся часть Патроклу. Слазил бы ещё, но после первого раза руки болели. – …перед отцом неловко, – Патрокл, хоть и взял яблоко, его даже не попробовал. – Могла бы подождать, пока я не скажу взрослым, что… вот так случилось. – Мой скажет, – Ахиллес передёрнул плечами. – Они вроде не дураки. Два и два сложат. – Ага, – пробурчал Патрокл. – Только Фетида выглядела так, будто хотела утопить меня, как щенка. Откуда им знать, что она так не сделала?

***

Ахиллес мог перелезть через стену, но слишком уважал дом Менетия. К тому же, чем ему ещё заняться? Во дворец он не вернётся неделю точно, а идти ему больше некуда – Феникс так и жил у отца. Правда, и он всё чаще думал снять дом, комнату, угол… что угодно, лишь бы не у Пелея. С тех пор, как мать заявила свои права на Фтию, жизнь там едва выносима. – Арка! – Ахиллес пинал не дверь, которую мог и сломать, а стену. Приходилось бить сильно, чтобы звук шёл. От удара о камень кулак гудел. – Арка, ты опять спишь?! После домашних Менетия пошли имена его работников. Потом – жён, детей, двоюродных тётушек… в какой-то момент Ахиллес поймал себя на том, что начал выкрикивать случайный набор звуков, на имена похожий лишь отдалённо. Вместе с ударами кулака они складывались в какой-то ритм. Не лучший, но хотя бы понятный. Предсказуемый. В отличии от матери. Ахиллес понимал, что легко не будет: он слишком много лет провёл на Пелионе. Там всё было честно. Хирон и Музы всегда объясняли свои правила и никогда не увиливали. Уважали учеников. Даже Патроклу, смертному без капли божественной крови, не отказывали в праве говорить и быть здесь, раз он взят Хироном и имеет язык. Фтия не такая. Ахиллесу ещё мог как-то проявить себя – этого на песок опрокинуть, тому возразить, здесь подсказать, а когда не послушают, обязательно добавить: «я же говорил»… этого мало. Его считали неразумным юнцом, но хотя бы признали, что учить его нечему. У Патрокла не было и этого. «Метекам» – как будто сами мирмидоняне в этой земле не пришлые – позволено жить, но тихо, не напоминая лишний раз о себе. Мать считала, что «не напоминать о себе» должны все смертные. Наконец-то дверь распахнулась. Ахиллес увидел перед собой недовольного и всклокоченного, словно со сна – и всё равно, что время вечернее, – Патрокла. Тот втащил его во двор и снова закрыл. – И тебе добрый день, – буркнул он. – Всю улицу переполошил… – Я не виноват, что ты столько спишь, – цыкнул Ахиллес и тут же осёкся – Патрокл ничем не заслужил его злобы. – Извини, я немного злой сегодня… и можно я у вас останусь? Хотя бы на пару дней. Если я у отца останусь, то либо убью кого-нибудь, либо меня самого утопят… Патрокл вздохнул. Он привёл Ахиллеса в комнату с очагом и сунул ему вчерашнюю лепёшку. Преступно отказываться от еды под чужим кровом, раз предлагают, так что пришлось заставить себя поесть. Пусть Ахиллес и хотел рвать зубами не затвердевший хлеб, а мясо. С одной божественной лебединой шеи… – Фетида? – спросил Патрокл. Ахиллес кивнул. Фетида требовала к себе такого почтения, какого не требует даже Зевс-Громовержец. На любых праздниках первая – и самая обильная – жертва должна отходить ей. Гимны в её честь должны занимать места больше, чем для всех прочих богов. Всё, что она скажет, должно выполняться, словно она для Фтии – само мироздание. В доме всё делалось хуже. Двери с морскими гадами наконец-то открыли, и из них ползли холод и тяжёлый дух, душащий волю. Нет, Фетида не опускалась до споров со смертными. Она несла голову на прямой, как древко копья, спине и смотрела. Одного её взгляда достаточно, чтобы почувствовать себя червём. Даже Менесфий делался тихим и покорным – что уж говорить о других людях, без отца-бога в покровителях? Но Ахиллес искренне считал, что больше него страдают только рыбы и скот, над которыми висит очередной мор. С ним Фетида пыталась говорить. Это значило, что Ахиллес должен бросить всё, чем занимался, и смотреть только на неё. Во всём остальном она видела оскорбление. В том, что почему-то считала полуправдой, тоже. – Мне обещали, что мой сын превзойдёт своего отца, – говорила она с завидной частотой. – Пока ты превосходишь его только в чёрном непочтении. Через несколько таких встречь Ахиллес отчаялся понять, чего Фетида от него хочет. Смертные ей неинтересны. Боги тоже – истории с Пелиона не находили у неё отклика. То, чем занимается Ахиллес, казалось ей унизительным, но как заработать на жизнь, не гоняя чужой скот и не играя за оболы, она не говорила. А быть бременем дома Ахиллес не собирался – не хватало ещё выпрашивать у отца милостыню… ро свои подлинные страсти Ахиллес умалчивал. С музыкой относительно просто. Ахиллес даже не лгал, когда говорил: «настроения нет». Рядом с матерью хочется петь только гимны Танату, чтобы поскорее забрал. А вот с другим предметом его страсти… – Так что тот мальчик, за которого ты цеплялся? – она выплюнула «мальчик» с таким презрением, что будь на её месте кто угодно другой – Ахиллес тотчас бы огрызнулся. – Слухи не врут? – Какие слухи? – спросил Ахиллес. Интересно, что она вообще их слушает. Как же – богине опускаться до разговоров смертных! – Что ты позволяешь ему брать себя. Ахиллес закаменел. Он сжал кулаки так, что ногти впились в кожу ладоней. Сейчас он разозлится и наделает глупостей. Конечно, он наделает глупостей… но даже богине он не простит пренебрежение в сторону Патрокла. Особенно – этой богине. – …а вот так мы ещё не пробовали, – сказал он, чувствуя, как против воли дёрнулся уголок губ. – Спасибо за идею! Надо будет предложить. – Значит, это правда. – Значит, это правда, – кивнул Ахиллес. – И мне трудно понять, почему тебя это заботит. Она, сидевшая в кресле, закинула ногу на ногу. Она больше не была такой высокой, какой казалась в детстве, но что-то в ней всё равно отталкивало; заставляло отводить глаза и трепетать. Ахиллес не собирался поддаваться этому трепету. Не дождётся. – Мне казалось, ты честолюбив, – сказала Фетида после недолгого молчания. – А подчинение мужчине тебе чести не делает. – Если меня считают бесчестным – пусть скажут в лицо, – ответил Ахиллес. – Я не собираюсь всю жизнь печься о том, что говорят за спиной. – К сожалению, это не только твоё дело. Ты всё ещё мой сын. Я мучилась родами не для того, чтобы о «сыне Фетиды» говорили такие вещи. На «сыне Фетиды» Ахиллесу всегда ударяла кровь в голову. Потому что он не для того отвоёвывал свободу от отцовской опеки, чтобы тут же попасть под пяту матери, отказавшей ему в груди. Потому что у него есть имя – не лучшее, но не ей данное. И потому что да, она дала ему жизнь, это отрицать не получится – но как она может жить её за него? – Насколько я понимаю, ты ими мучиться не собиралась, – всё-таки огрызнулся Ахиллес. – И разве ты не пыталась утопить меня, раз я тебе противен? Даже интересно, когда ты доведёшь это до конца! После таких разговоров ничего хорошего не случалось. Она и тогда не опускалась до крика и упрёков, как смертная женщина. Но Ахиллесу лучше бы убраться из дома на неделю-другую, а Фтии – готовиться к очередному месяцу гниющей рыбы на берегу Сперхия. Ахиллес – вот наивный! – раньше думал, что хуже этого ничего быть не может. Но оказалось, что кое-что задевало Фетиду сильнее, чем то, что Ахиллес смеет жить своей жизнью. И это – решение променять её, жизнь дворовой собаки, на выженную раскалённою медью в памяти потомков славу. – Ты – единственный из полубогов, которому дан выбор, – уже не говорила – шипела Фетида в лицо Ахиллесу. – И ты выбираешь смерть? Ты среди этих мужланов из ума выжил?! Не будь Ахиллес таким усталым и злым после очередной тренировки – за мирные годы во Фтии большая часть граждан просто разучилась держать копья, – он бы, наверное, сумел что-то сделать. Сказал бы что-то, что её устроило – это несложно, боги падки на лесть. Или промолчал бы. Но… – Если у тебя не припрятана амброзия, я выбираю смерть в любом случае, – с тяжёлым вздохом сказал Ахиллес. – И я хочу умереть с честью, как герой, как… мужчина, в конце концов! А не гнить в земле под камнем, который всё равно зарастёт и оставит меня без имени. Спустя неделю прозябания на Скиросе Ахиллес, почти привыкший отзываться на женское имя, признал: у матери определённо есть чувство юмора.

***

Всю ночь Ахиллес не мог заставить себя улечься. Только он начинал проваливаться в сон, как вдруг сердце болезненно сжималось – что с Патроклом? Приходилось снова прислушиваться к его мерному дыханию. В его мерность Ахиллес верил с трудом: копьё мизийского ублюдка слишком глубоко вошло в плечо. Останется шрам. И хорошо, если только шрам… Но сам Патрокл, похоже, этим не мучился. Он спал, как убитый – не дёргался и тогда, когда Ахиллес щупал ему пульс на шее, чтобы убедить себя успокоиться. Феникс спал, как обычно – подложил ладонь под щёку и иногда всхрапывал из-за сломанного по молодости носа. Спали все, кроме несчастных какрульных, и Ахиллеса. Лучше было бы взять у кого-то из них пост, раз он сам не спит, пусть хоть какой-то толк от его сумрачных мыслей будет. Но… …но он же заслужил немного покоя? Ахиллес выбрался из палатки – Феникс снова всхрапнул, когда Ахиллес ступил рядом с ним, но так и не проснулся – и вдохнул стылый ночной воздух. Рядом шумело море. Мизийцы обещали, что возместят убытки, но вынудили их отступить к берегу. «Вынудили отступить» – смешно, конечно, звучит. Ахиллес так и не понял, как это возможно – они выиграли битву, но согласились на чужие требования. Как вообще возможно, что на них напали вот так запросто, даже не спросив, кто они и откуда?.. Не этого он ждал, когда оставлял Фтию. Караульные тоже дремали. Но один из них от звука шагов вздрогнул, схватил копьё и опустил его только когда в неверном свете Эос разглядел Ахиллеса. – Совсем себя не бережёшь, раз после такой драки гуляешь… – пробормотал он, снова отставил копьё и зевнул в кулак. – Куда собрался? – Ноги помочить. – Шёл бы ты спать. Ахиллес подождал ещё пару мгновений и пошёл дальше. Песок скрипел под ногами. Волны накатывали на берег мелкими, не выше ладони валами. Ахиллес сел и посмотрело на тёмный край неба. Заря от него была по левую руку – ту же, в которую ранили Патрокла. И свет сегодня не розово-жёлтый, а красный, густой – словно кровь, которую вчера пролили… А ведь его не ранили. Даже подобраться не могли. Ахиллесу говорили, что это – дар богов, но ему легче не становилось. Ведь кто-то умер, пока Ахиллес не догадался спросить у царя, с которым сражался, что ему дурного сделали ахейцы. Царь Фив погиб – хорошее начало: в первой же битве потерять главу самого большого войска. Ведь – что хуже всего – пострадал Патрокл. Он, конечно, делает вид, что всё в порядке… но он всегда так делает. К тому же, так быстро и крепко он раньше не заспал. Значит, потерял много крови. Значит… Вроде победа, а на губах только горечь, которую никак не сплюнешь. И как только боги допустили весь этот фарс?.. «Винноцветное» море шумело, лизало голые стопы Ахиллеса – он не стал обуваться, чтобы не разбудить Феникса. Он сидел, обняв колени и положив на них голову. Из моря выросла чёрно-белая фигура; мокрые волосы и одежды липли к тощему телу. Ахиллес сжал руку в кулак, но подниматься не спешил. В конце концов, берег – её вотчина. Не сбежать. К тому же, во Фтии все поднимались при её появляении – как же, сидеть в присутствии богини! После того, что Ахиллес испил на Скиросе, он похоронил остатки почтения к матери. Она села рядом. Достаточно далеко, чтобы Ахиллес не остранялся, но достаточно близко, чтобы коснуться его, не поднимая руки высоко. – Происки Аполлона, – вдруг начала она. – Бог пророчеств умеет туманить разум. Он не хочет, чтобы вы дошли до Трои. Но ему не под силу вас остановить. Только задержать такими… фокусами. – Фокусы, значит? – Ахиллес вздохнул; всё-таки не удержался от ответа, пусть и не хотел говорить. – Царь Фив погиб. А ведь это даже не битва. Стычка по глупости. «Стычка по глупости», в которой Ахиллес, видевший у Хирона и растерзанных львов, и гниющих оленей, впервые увидел смерть человека. Впервые принёс её. И было это настолько… просто, что Ахиллес разочаровался в себе. Если дело героя – убивать, то герои стоят меньше гончаров и ткачих. Там хоть толика таланта нужна. А тут и тупое животное справится, если правильно натаскать. Патрокл – до того, как его ранили – держался лучше, чем Ахиллес. – Как твой… возлюбленный? – вдруг спросила мать. – ...он крепче, чем кажется, – мрачно сказал Ахиллес, отвернувшись от неё – после её угроз на Скиросе Ахиллес не собирался допускать её к Патроклу даже словами. – Ещё даст возможность себя утопить! – Ты можешь хоть раз в жизни не огрызаться? – о, теперь она хмурилась. Жаль, Ахиллеса ей уже ничем не испугать. – А чего ты ждала? – всё-таки повернулся и сжал своё запястье до боли. – Зачем ты пришла? Хочешь меня утащить на дно морское, раз Скирос не удержал? Вперёд! Только всего твоего моря не хватит, чтобы смыть с меня кровь… или что это была за белая дрянь… Ахиллес замолчал. Светлеющее небо, море, белое лицо матери исчезли. Перед ним остались только жгучий свет дня, вонь раскалённых тел и тёплого металла. И половину лица, которое его копьё, впившееся в глазницу какого-то мизийца, оставило нетронутой. А вторая половина… открытые уста раны… что-то красное и белёсое на наконечнике… лопнувший глаз… Ахиллес сплюнул на песок и сжал горло, надеясь, что его от этой картины не вывернет. И самое противное, что тогда ему было всё равно. Тогда он просто опрокинул его наземь и вытащил копьё, наступив ногой на грудь. А сейчас… почему так дурно сейчас, когда всё уже кончилось?.. Холодная – до безумия холодная; теперь он понимал, на что жаловался Патрокл, говоря, что иногда от прикосновений Ахиллеса бывает неуютно – рука легла ему на плечо. – Я… была неправа, – Ахиллес засомневался, что рядом с ним Фетида, а не кто-то из её сорока девяти сестёр. – Я надеялась, что ты дрогнешь, увидев, на что тебя обрекли. Но ты не дрогнул. – Не настолько, чтобы всё бросить, – сказал Ахиллес, отчего-то сорвавшись в шёпот. – Я вижу, – кивнула она. – Ты хорошо сражался. И твой друг тоже. Мне жаль, что он пострадал. Ахиллес почувствовал, как в груди задрожало. Он всхлипнул. Он почувствовал себя скалой, защищающей гавань от бурь – роль почётная, но волны страха и отвращения секут его в первую очередь. Несколько мирмидонян, которых он сам учил драться, пали. Патрокла ранили. И Ахиллес ничего не может с этим сделать… Чувствуй он себя чуть получше – он бы в жизни не позволил Фетиде опрокинуть себя. Но всё-таки позволил. Это были не объятия; это было их холодное, слишком душащее подобие. Но это – единственная попытка коснуться, которую он видел от матери. – На стороне Трои будут могущественные божества, – продолжила говорить она, когда Ахиллес перестал скулить, как побитая собака. – И в тех, кто хочет Трое гибели, тоже нет согласия. Твоя слава может пострадать от тех и от других. Я не всесильна, но… если понадобится – я сумею её охранить. – Не меня? – зачем-то спросил Ахиллес. – Ты сам решил, что тебе слава дороже жизни. – Да… – он выпрямился. – Глупый вопрос. – В мире слишком много глупого, – сказала мать, немигающим взглядом глядя на место, где море сходилось с небом.

***

На третью ночь Ахиллес начал жалеть, что позволил выкупить Гектора. Говорят, что боль тела облегчает боль души. Это правда, всё в этом проклятом мире по-своему правда. Но никто не говорит, что это работает день. Два. А потом раскалывающаяся голова заставляет желать того, чего Ахиллес желал и без неё – расколоть её, как дети раскалывают камешками загнанные в скорлупу орехи. Раньше было легче. Раньше у него был хоть один способ забыться – пусть ценой Гектора, но что ему, любимчику Афродиты и питомцу Аполлона, сделается? За одиннадцать дней на жаре он изменился только в том, что рассечённая под стенами Трои плоть сраслась. Когда Ахиллес клал Гектора на повозку его отца, он увидел, что даже убившей его раны на горле нет, и едва не взвыл в голос. А Патроклу эти твари оставили на спине жжённую кожу. А Ахиллесу эти твари не оставили ничего. От вина его вывернет наизнанку – его тело отказывалось принимать пищу, и пустую воду брало через раз. Патрокл не держал опия, а душица и мята Ахиллеса не брали. Битва бы помогла, после битвы и богам приходится спать, но где её взять? Он ведь, безумный, дал Приаму одиннадцать дней. Ему ведь, безумному, жить ещё неделю. Целую огромную неделю… У него осталась только ночь. Только безлюдный берег моря. И только душащие сожаления – о том, что отдал Гектора, или похоронил Патрокла без себя, или что вообще посмел родиться на свет… Ахиллес пнул лежащую на песке раковину. Он понадеялся, что её обитатель будет достаточно ядовит, чтобы прикончить его, но тот не ужалил – полетел в тёмные воды и упал туда с тихим плеском. – …что дурного тебе сделал этот конус? А эти твари всегда появляются невовремя. Ахиллес сел на песок, притянул колени к груди и положил на них голову. Мать стояла рядом. Её белая кожа казалась в свете Селены призрачной, как у тени. Жаль, она – не та тень, которую хочет видеть Ахиллес. Может, он поторопился с похоронами. Если нектар сохранил даже Гектора, то точно надо было оставить Патрокла перед судами и велеть бросить их на один погребальный костёр. Тогда и Ахиллес исполнил бы его просьбу о смешении праха, и вид его тени делал бы жизнь чуть более сносной… – Твоя скорбь переходит все границы, – продолжила мать; у Ахиллеса не было сил её останавливать. – Она должна быть угрозой твоим врагам, а не тебе. Но врагам ты помогаешь, а у себя отнимаешь силы. – …не ты ли приказала мне отдать Гектора? – голос хрипел, голос срывался; голос без того, к кому обращался всю жизнь, казался чужим. – Зевс говорил о выкупе, но не о прекращении боёв. Ахиллес тряхнул головой. Волосы лезли в лицо. Надо было срезать их под корень, как иногда обривают рабов. Надо было, но зачем теперь… разве что в одном из приамовых фиалов оставить и надеяться, что Патрокл примет и такую полужертву. Конечно, он примет: Патрокл всегда был к нему слишком добр. – …он был обречён, – начала мать; теперь Ахиллес жалел, что пнул ту раковину в море, а не взял в руку – отца ведь жёлуди оскорбляли. – Никто не заставлял тебя просить моей помощи в мести Агамемнону! Кто виноват, что Зевс назначил твоему другу погибнуть в той битве? Не будь у Гектора такой славы, он бы и твою славу не упрочил… – Зевс… что? Кровь стучала в висках. Ахиллес, чувствуя себя так, будто кто-то сунул ему руку в грудную клетку и одним рывком достал оттуда сердце, глядел на свои ладони. Он слышал. Он не мог понять. – Это… это Зевс?.. – повторил Ахиллес в исступлении. – Это Зевс… захотел его смерти?.. Мать остановилась рядом – край её одежд, треплемых ветром, касался плеча Ахиллеса. Её глаза слабо поблёскивали в свете Селены, но от этого их хотелось только вырвать. Никто не смеет светить, когда единственный светоч погас. Никто. – Это был единственный способ вернуть тебя в битву, не унижая ни тебя, ни Агамемнона, – она вздёрнула подбородок, сложив на груди руки. – И у него есть покровители. Значит, Ахиллес был прав, чувствуя эту душащую вину, которой в жертву приносил тело Гектора. Значит, он и впрямь убил Патрокла – и убил не тогда, когда вручил ему доспехи; убил тогда, когда посмел – впервые за десять лет – обратиться к богине… – …и ты… как давно он это сказал? – Через день после того, как я передала твою мольбу. Через день. Ещё до проигранной долины. До послов с их дарами. До подожжённых кораблей. До того, как Патрокл – его честный Патрокл, милосердный Патрокл, прекрасный Патрокл – взял в свои руки то, что должен и от чего отрекался Ахиллес… Они могли бы уйти. Они могли бы дойти до торгового судна, которое отправляли на Хиос, а оттуда, через Лесбос и Спорады, добраться до Фессалии. Они могли бы выжить, а не умереть на чужом берегу – как Патрокл; а не подыхать хрипящей собакой с пробитой глоткой – как Ахиллес… – И ты молачала, – Ахиллес поднялся на ноги. Руки дрожали. Всё дрожало. В висках стучала кровь, бросившаяся в голову. Она наконец-то уняла боль; она заставляла желать этой боли другим, а не только себе. – А чего ты хотел? – сверкнуло что-то белое – Фетида, должно быть, обнажила зубы в оскале. – Ты ведь хотел славы! Что может прославить больше, чем река крови, перебитая армия и обезглавленная Троя? Зевс так тебя испугался, что велел богам вмешаться в битву. Большего не достичь ни тебе, ни остальным смертным. – Ты знала… и ты молчала, – Ахиллес не говорил – Ахиллес рычал, как взбесившаяся собака. – Он был смертным. Он бы всё равно умер. Разве не ты решил, что жизнь стоит выменять на славу? Жизнь дитя взятой силой матери – на славу. Жизнь «безгубого» – на славу. Жизнь «дворовой собаки» – на славу. Это хороший обмен. Это выгодная сделка. На это Ахиллес соглашался. Но жизнь желанного матерью – на славу? Жизнь «славы отца» – на славу? Жизнь «лучшего из мирмидонян» – на славу? Такой сделкой не провести и ребёнка. Такую сделку никто в здравом уме не заключит. И если бы Ахиллес знал, о, если бы Ахиллес знал – он бы и в рабство продался, лишь бы не класть Патрокла на погребальный костёр! Но что она, этот бич рыбаков и пастухов, их голод и гибель понимает? Как с ней объясниться? Зачем вообще объясняться, если сильный должен хранить слабого – и за неисполнение этого Ахиллеса прокляли боги, те боги, что всегда сильнее людей?.. – …будь ты проклята, – сорвавшимся в шёпот голосом выплюнул Ахиллес. Её глаза сузились. Её глаза сверкнули, словно молнии того бога, наложницей которого она алкала стать только затем, чтобы их ублюдок сбросил отца в бездны Тартара. Её глаза – один в один глаза Ахиллеса – стали ему ненавситнее, чем были когда-либо прежде. – Я уже проклята, – сказала Фетида, и в голосе её – приближающийся шторм. – Я проклята с того момента, как Зевс швырнул тебя в моё чрево. И как я жалею, что всё-таки тебя не утопила зверёнышем, пока ты не вырос в животное!.. …она ушла. Ахиллес – снова – осел на песок, сдавил голову руками. Он рыдал и скулил, но слёз уже не было. Глаза сухие, словно в них песка насыпали. Глазам больно. Больно. Больно… Но это ничего. Это совсем ничего. Она – эта звериная матерь – предсказала, что он сдохнет после того, как убьёт Гектора. Хорошо, что она ушла, по-настоящему ушла, навсегда ушла. Умирать надо в одиночестве. Люди всегда умирают в одиночестве. Так же, как и рождаются.