Ревность богов

По подбородку Ахиллеса тонкими струйками текла сукровица. От густого запаха мяса недавно убитого льва Патрокла мутило. Он смотрел в похлёбку. Остальные уже ополовинили свои порции, но он так и не притронулся. Может, отпроситься и поесть на воздухе? Но это было бы неуважением. Хирон и так пригласил его к очагу. Глупо уходить. Патрокл поставил плошку и стал смотреть по сторонам. Провал пещеры выходил на восток, где солнце вставало. Оно светило на пёстрые заморские ковры, ларцы с тканями, развешанные для высушивания связки лекарственных трав. Оно золотыми росчерками играло на шкурах кентавров, которые принимали пищу лёжа, поджав под себя тонкие ноги. У Хирона, который велел называть его наставником — странно, что он принял мальчишку без капли божественной крови, — было тело огромного каракового жеребца. Тёмные волосы и бороду, косматые и слегка тронутые сединой, он стриг. У его жены Харикло — тело мышастой кобылицы. Она казалась мягкой и раздобревшей, какой, наверное, бывают все хорошие матери. А их дочь Гиппа вороная, как покрывало Нюкты, жилистая и по-мальчишески плоская. В отличие от отца и матери, носивших плащи, она не прикрывалась ничем. Бессмертным оно, наверное, и не нужно. — Лучше бы ты поел, — безразлично бросила Гиппа, передёрнув плечами. — Отец тебе спуску не даст. — Я… э… — Патрокл пристыженно уставился в похлёбку. Он услышал, как Ахиллес рванул полоску жёсткого львиного мяса. Конечно, ему потом дадут обычной еды. Но завтрак… о боги. Видимо, героев не щадят даже их наставники. — Я не могу есть, когда рядом есть кровь, — решил признаться Патрокл. — Можно я выйду и поем снаружи? — Ты будешь воином, Патрокл, — сказал Хирон, посмотрев прямо на него, и в его голосе Патрокл почему-то услышал печаль. — Тебе не следует бояться крови. — Да ничего он не боится! — возмущённо отозвался Ахиллес. — Он просто… как Менетий говорил… знает ей цену? Хирон посмотрел на Патрокла так, будто пытался увидеть не лицо, а душу. Патроклу стало так неуютно, что он окончательно перехотел есть. Как вообще чувствовать себя уютно в месте, где тебя не ждали? Патрокл тут случайно. Они просто сидели в саду и пытались выстрогать кораблик из сухой ветки. Потом появилась прекрасная и страшная женщина с волосами цвета полуночного моря. Сказала, что Ахиллесу пора уходить, но тот так вцепился в Патрокла, что она даже не пыталась их разнять… а потом Хирон вместо того, чтобы выставить незваного гостя, сказал, что возьмёт Патрокла в ученики. С тем условием, чтобы тот помогал ему с врачебными делами и приглядывал за Ахиллесом. Что про всё это думать, Патрокл так и не решил. — В столь юном возрасте? — спросил Хирон, подняв брови. — Э… это не те разговоры, которые ведут за столом, — Патрокл вдруг понял, что во всей пещере нет одного стола. — В смысле, за едой. Наставник. Хирон кивнул. Ахиллес закончил со своей полоской. Патрокл всё-таки залил в себя остывшую похлёбку, не чувствуя вкуса, и приготовился к истязаниям. После встречи с той богиней, грозной, как шторм, для него всё бессмертное стало… страшным? Отец говорил, что страх перед богами — полезная вещь. Помогает не делать того, о чём пожалеешь. Но страх перед богами не остановил Патрокла, когда он толкнул Клитонима на камни, а сейчас не помогал, ведь его могут заставить пожалеть обо всём. Если Ахиллес среди бессмертных кентавров, глазевших на него нимф и диких зарослей казался плотью от плоти этого мира, то он здесь — чужак. Впрочем, к нему были добры. Нимфы щипали его за щёки и приносили ему фрукты и цветки так же, как Ахиллесу. Воинственные кентавры, порой собиравшиеся у Хирона, его учеников не трогали. Даже Хирон, суда которого Патрокл боялся больше всего, выслушал сбивчивый — вряд ли он когда-нибудь сможет говорить об этом без боли — рассказ про Клитонима спокойно, без осуждения. Потом спросил: — Так почему ты убил его? — Потому что я разозлился, — Патрокл посмотрел на свои ноги — после утренних занятий гимнастикой они были перемазаны в земле и траве. — Дал волю гневу… — Что тобой двигало? — Я… да какая разница. Человек всё равно погиб… Хирон задумчиво потёр подбородок. Тёмно-синий, почти чёрный плащ придавал его лицу печальный землистый цвет. — Ты действительно знаешь цену крови, — признал он. — Неправильно, что учитель просит ученика делать работу за него, но… напоминай об этом Ахиллесу, когда вы станете старше. Боюсь, эту науку мне нельзя ему преподать. — Нельзя? — Патрокл почувствовал замешательство: разве Хирон не сын Крона, не ровня богам, как ему можно запрещать? — Почему же?.. если мне можно знать, наставник. — Боги требуют, чтобы я сделал Ахиллеса величайшим героем. А это значит, что человеческая кровь для него будет стоить меньше, чем сточная вода… впрочем, я не хочу обсуждать с тобой такие жестокие вещи, — Хирон положил руку Патроклу на плечо. — Мы поговорим об этом, когда ты станешь старше. А пока будь ребёнком. Пусть тебе и пришлось повзрослеть слишком рано. И Патрокл им был. Они оба были. Патрокл и раньше редко замечал, что Ахиллес на четыре года младше, а теперь, без сверстников, вовсе перестал думать об этом. Хирон заставлял их носиться по лесу, прыгать через ручьи и метать сначала деревянные муляжи копий, а затем, когда руки окрепли — тяжёлые металлические диски. Бороться им тоже приходилось друг с другом. Сначала Патрокл переживал, как бы не навредить тоненькому Ахиллесу, но кончалось тем, что вредили ему. Изящным искусствам их учили сами Музы. Вернее, первое время учили одного Ахиллеса — божественной Каллиопе понадобилось время, чтобы принять, что ей подсунули человека. Патрокл не чувствовал от неё предвзятости, как от своего кифариста из Фтии, но она поминала недобрым словом «эту нереиду». В музыке Патрокл не делал успехов. Но Ахиллес, как оказалось, схватывал всё налету. Через несколько месяцев Каллиопа вместо учебной грубоватой лиры вручила ему настоящую, выделанную из священного лавра кифару. Хирон учил врачеванию их обоих. Когда занятия с Музами кончались, они ходили с ним по лесу и запоминали, какие травы могут вылечить лихорадку и сохранить раны от гноя, а какие — могут убить. Некоторые надо растирать в пасту свежими, некоторые — сушить и только потом использовать, некоторые — кипятить на огне. Ещё были повязки. Перевязать рану — совсем не то же самое, что замотать: нужно накладывать её правильно, чтобы заставить плоть схватиться, но не изувечить сильнее… — Я сдаюсь, — Ахиллес, который пробовал повязку на Патрокле — хотел на Гиппе, но та ускакала на охоту, — бросил незатянутые концы бинта. — Проще не получать ран, чем потом с ними возиться!.. — Тебя-то, может, и не ранят, — Патрокл даже не перехваливал: ему понадобился целый год занятий, чтобы суметь опрокинуть Ахиллеса в борьбе. Один раз. — Но ты же будешь не один. У тебя будут товарищи, соратники… разве ты не будешь хотеть им помочь? — Не знаю, — Ахиллес скривил губы почти пристыженно. — Ну в смысле… я не хочу, чтобы они мучились… если они будут… но и с этими тряпками возиться невмоготу. Лучше бы на кифаре играл. — Ты слишком торопишься. Давай покажу, как надо. Они поменялись местами. Теперь стоял Ахиллес, а Патрокл бинтовал его голень как учил Хирон: — Сначала обматываешь колено, потом бинтуешь под, потом — над… — Патрокл делал нарочито медленно, чтобы Ахиллес запомнил каждый шаг и то, с какой силой бинт должен стягивать кожу. — Повторяешь, пока ткань не кончится. — Я им теперь двигать не могу, — Ахиллес попытался согнуть перебинтованную ногу. — Последнее, что нужно раненному — это суетиться, — назидательно сказал Патрокл и начал разматывать бинт. Он, касаясь пальцами кожи Ахиллеса, вдруг понял, какие у него крепкие мышцы. Он никогда не был мягким и плотным, как свойственно детям, но это всё равно удивило Патрокла. Зря: Ахиллес был прекрасным бегуном. Он на глазах Патрокла догонял пустившихся галопом ланей. С Каллиопой они не только музицировали. Они слушали предания про богов и героев и их обсуждали. Взгляд её тёмных глаз всегда был обращён к Ахиллесу. Патрокл понимал, почему: она покровительствует поэмам про героев и богов, вроде Геракла и аргонавтов, а люди вроде Патрокла там значат не больше, чем трава, на которой они сидят, и солнце, которое греет их головы. Но солнце было важно в остальное время. Под вечер, когда занятия кончались, их оставляли один на один с Пелионом. Солнце калило их кожу и заставило даже бледного, как известь, Ахиллеса немного загореть. Оливы, кипарисы, дубы и липы шумели над их головами. Они купались в реке или, если позволяло время и ноги не слишком устали, бегали к морю — к голубой воде и белым песчаным откосам. Океаниды плескали водой им вслед, и в каждом шорохе лавра и осоки они слышали сплетничающих дриад. Когда Ахиллесу исполнилось одиннадцать, на смену Каллиопе пришла Эрато, всегда загадочно улыбающаяся. Вместе с ней появился другой противник в борьбе. Теперь Ахиллесу и Патроклу приходилось объединять усилия, чтобы не получить от Хирона слишком сильно. Тот решил, что они достаточно взрослые, и не щадил их. Вместе с Эрато из занятий исчезли в общем-то понятные сказания и простая музыка. Всё стало сложнее. Может, потому что она рассказывала не сказания, а то, что было совсем недавно. — …из двух богов Гиацинт предпочёл Аполлона, — рассказывала Эрато — Ахиллес дулся, что все её истории связаны с любовью, но Патрокл с этим смирился. Если бы не любовь, его бы тут не было — отец не пошёл бы на Арго, чтобы заработать славу, достойную семьи матери, и не смог бы взять её в жёны. — Но Зефир ему этого не простил. Когда Аполлон и Гиацинт соревновались в метании диска, Зефир направил его так, что он попал в голову юноши и убил его… что думаете, мальчики? Она всегда спрашивала это «что думаете». Не «кто поступил в соответствии с обычаями», не «что было бы угоднее богам» и не «какой поступок здесь был бы благоразумен», как спрашивала Каллиопа. А просто «что думаете». — …мне грустно от этой истории, — начал Патрокл — Ахиллес всегда жаловался, что первое время у него голова пустая. — Если Зефир и правда любил Гиацинта, то… почему он не оставил его в покое? Он ведь был счастлив. Разве любить не значит желать счастья, пусть бы и не с тобой? — Ну, некоторым важнее знать, что человек ему принадлежит, — Ахиллес, сорвав с поляны ромашку, бездумно отрывал от неё лепестки. — Почему нет? Зефир тоже бог. Они любят, когда смертные делают то, что им хочется. А если не делают, то зачем вообще смертные? Патрокл поджал губы. Он любил слушать Ахиллеса, но иногда ему становилось не по себе от таких рассуждений. И самое противное, что ему почти нечего возразить. Ведь он знает, о чём говорит. Слишком хорошо знает. — Да, — кивнула Эрато. — Зефир не настолько благороден, чтобы перешагнуть через себя. Он из тех, кто любит не другое существо, а самого себя в состоянии любви. — Это как-то неправильно, — сказал Патрокл. — А у нас есть что-то правильное? — Ахиллес передёрнул плечами. — Ну… даже если не неправильно, то… пока он будет себя так вести, его будут отвергать, — поправил Патрокл. — Кто захочет быть с таким богом? — Гиацинт, как видите, не захотел, — Эрато печально улыбнулась. — Аполлон превратил его кровь в прекрасный цветок. Если обладать фантазией, на его лепестках можно прочесть «гамму» и «альфу». Он носит гиацинты в волосах. — И… ему не больно? — спросил Ахиллес. — Постоянно вспоминать о том, что он потерял? — Конечно, больно. Порой так мучительно, что ни я, ни другие Музы не можем ему помочь. Но его любовь к Гиацинту сильнее жалости к своей потере. Поэтому он напоминает о том, что Гиацинт всё ещё важен. Все годы, проведённые на Пелионе, они спали в углу пещеры Хирона. Там было сыро и довольно зябко, так что по ночам они заворачивались в несколько одеял и жались друг к другу, чтобы согреться. Грелся, впрочем, один Ахиллес — его тело было холодным, как камень, вытащенный из глубины моря. Он же привык закидывать на Патрокла руки и ноги, будто боялся, что тот убежит. — Пат? — сквозь дрёму, убаюканный пением ночных насекомых, Патрокл едва различал шёпот Ахиллеса. — Ты ещё не спишь? — …нет, — глупо было бы делать вид, что это не так. — Чего тебе? Он повернул голову и столкнулся с Ахиллесом носами. Тот ойкнул и отодвинул голову. Его глаза светились, как у лесной кошки, которую они вчера видели, когда шли с охоты. Патрокл отрезал у одной из уток ногу и швырнул ей — зверёк ухватил её клыками в прыжке и сбежал, прянув в кусты так быстро, что и Ахиллес бы не догнал. — Я вот подумал… ты, конечно, не бог, чтобы превратить меня в траву… но когда я умру… ты будешь вспоминать меня? Как Аполлон Гиацинта? Патрокл ощутил, как похолодел — и не только потому что Ахиллес сбил одеяло и хитон и положил свою руку ему поперёк груди. — …а ты собрался умирать? — Придётся, — вздохнул Ахиллес так буднично, будто они обсуждали погоду. — Я же сын смертного. Ах, ну да. Все умирают. Без вечных напоминаний Каллиопы Патрокл как-то перестал думать об этом. — Ну… да? — Патроклу правда не хотелось думать об этом, но раз приходится… — Не знаю, что я смогу сделать… но мне будет очень сильно тебя не хватать. Так сильно, что я даже думать об этом не хочу, понимаешь? — Извини, — Ахиллес дотронулся кончиком пальца до его носа. — Я просто хотел проверить. — Проверил? Спи давай. Ахиллес нарочито закрыл глаза. Патрокл попытался отогнать от себя мрачные, как раздавшийся поблизости крик совы, мысли. Попытался не думать о том, что может не застать отца. Всё время на Пелионе они не получали от внешнего мира никаких весточек. Очевидно, что раз после визита Фетиды исчезли они оба, то Патрокла забрали вместе с Ахиллесом, но… с отцом-то что? — …кто тебя за язык тянул, а? — спросил Патрокл вполголоса, когда понял, что за такими мыслями не уснёт. — Теперь я лежу и думаю о страшной ерунде. — Что?.. — судя по голосу, он разбудил Ахиллеса. — А… извини, я правда не думал, что ты так… пойдём посмотрим на звёзды? Патроклу нравилось смотреть на звёзды. Нравился причудливый узор ночного неба, существующего по своим особым, гармоничным законам. Их Ахиллес так и не понял. Патрокл — старался. Звёзды не говорили с ним, как с Уранией, но кое-что он запомнил. К тому же, на них приятно глядеть и не зная, какие именно звёзды включают в созвездия. Они выбрались из пещеры вместе с одним из плащей, расстелили его в месте, где оливы расступались, и легли рядом, смотря наверх. Патрокла взгляд на тёмный ковёр Нюкты немного успокоил. Он знал, что под этим небом жили его предки, под этим небом бегала на свидания к отцу его покойная мать и его будут видеть дети, когда самого Патрокла не станет. Значит, эта темнота, бесстрастная и холодная на первый взгляд, тоже может сохранять. Объединять. — Это что за созвездие? — протянутая рука Ахиллеса рассекла поле зрения Патрокла. — Кассиопея, — определил он спустя несколько мгновений размышления. — Если я правильно вижу, ты сейчас тычешь в альфу. — Ладно Кассиопея, но букву ты откуда взял? — Звёзды в созвездиях называются по буквам, — объяснил Патрокл. — Альфой называют обычно самую яркую звезду, а дальше по убывающей… — Вот как… — задумчиво протянул Ахиллес. — Сколько не смотрю, ничего не вижу. Ни созвездий, ни альф, ни гамм. — Не везде же тебе быть лучшим, — беззлобно усмехнулся Патрокл. Патрокл почти не жалел, что сбежал с Ахиллесом смотреть на звёзды, даже когда наутро Хирон устроил ему такую взбучку, которых он прежде не знал. Среди богов и бессмертных кентавров само время текло по-другому. Патрокл вспоминал о том, что давно должен был закончить обучение и вернуться в город — зачем, правда, если для мужа взрослость наступает с гражданскими правами, которых ему не видать? — только когда скрёб ногтями жёсткие волосы на подбородке. Отец говорил, что все мужчины в их раду рано обзаводятся бородами. Среди мужей это почётно. Судя по тому, с каким замешательством на него однажды посмотрел Ахиллес, ему об этом «почёте» сказать забыли. Минули года. Когда Ахиллесу исполнилось тринадцать, их оставила и Эрато — сказала, что думать она научила, а остальному их будет учить жизнь. Пришедшая ей на смену Клио отказалась иметь с Патроклом — «с этим обречённым», как она выразилась — всякое дело. — Тебе бы не понравилось, о чём мы говорим с Клио, — сказал Ахиллес спустя неделю занятий. Он, по старой привычке, положил голову на колени к Патроклу. Они сидели на склоне под стремительно темнеющим небом. Пока Патрокл связывал травы в пучки, чтобы не собирать их при сушке, Ахиллес забавлялся игрой на кифаре. Сейчас он её отложил; Патрокл угадывал её тёмный силуэт в высокой траве. — Это про что? — Патрокл увидел среди россыпи морозника и тимьяна пару полураспустившихся цветков гиацинта. — Вот ты знал, что мой отец и Теламон убили своего единокровного брата, и Эак их за это изгнал? Патрокл не знал. Впрочем, это объясняет, почему Пелей так благосклонно отнёсся к нему, малолетнему убийце. Люди сочувствуют тем, кто несёт схожие горести. — Когда я был совсем мелкий, на стада отца постоянно нападал огромный волк. Клио сказала, что его наслала мать того брата, Псамафа, — продолжил Ахиллес. — Тоже нереида? — во Фтии хочешь, не хочешь, а приходится их запоминать. — Ага. Говорит, они с моей матерью близки. Были, пока не родился я… — Ахиллес вздохнул. — И какой из этого вывод? — спросил Патрокл, чтобы перевести его мысли в другое русло — от мыслей о матери Ахиллес всегда становился мрачным. Патрокл мог его понять. Ему в каком-то смысле проще — его мать умерла вскоре после его рождения, но отец и другие родственники всегда говорили, что она его очень ждала. А Ахиллес… он увидел свою мать впервые тогда, когда она забрала их на Пелион. «Пора идти», — сказала она, скривив губы так, будто её погоняли древком копья в спину. Скривив губы так, будто будь её воля — она бы никогда с сыном не заговорила. — Какой вывод? — Ахиллес усмехнулся почти жестоко. — Женись на дочери царя, у которого нет сыновей, случайно убей его на охоте, а потом правь его городом. Там ещё грязная история с Акастом, царём Иолка, который очистил отца от убийства… вроде его жена оболгала отца, Антигона, которая мать Полидоры и вот эта дочь, повесилась, и он развязал войну с Иолком. Акаста убил, а его жену расчленил и вывел войско из Иолка по её кускам… серьёзно, что ли? И это всё, чем занимаются теперь герои? — …хотел бы я не знать последнюю подробность, конечно, — Патрокл вставил один из цветков гиацинта Ахиллесу за ухо. — Справедливости ради, твой отец ещё и на Арго плавал, и на Трою вместе с Гераклом ходил. Свою славу он тоже заслужил… ты всё ещё злишься на него? — Не то чтобы злюсь, — вздохнул Ахиллес. — Я теперь понимаю, почему он так ко мне относится, но… я-то в чём виноват? В том, что меня родила не Антигона? Он терпит меня, потому что я стану героем и прославлю его, но… если всё это и есть — «быть героем»… такая себе слава, честно говоря. — О… — Патрокл не знал, чем его утешить. — А чего… хотел бы ты сам? — Не знаю, — Ахиллес повернулся набок и ткнулся лицом в живот Патрокла. — Клио говорит, что судьбы не избежать. Но… это и правда всё, на что я годен? Убивать других и становиться причиной смертей тех, кто мне дорог? Патрокл отложил травы и стал перебирать мягкие, будто светящиеся в последних лучах солнца волосы Ахиллеса. Таких прекрасных волос нет даже у нимф. Ахиллес весь будет прекрасен, когда тело вытянется вслед за руками. Повезёт девице, которую за него просватают. — …одно то, что ты обо всём этом думаешь, ставит тебя на голову выше дуболомов вроде Тесея, Пирифоя и Беллерофонта, — начал Патрокл. — Ты прекрасно охотишься. А ещё ты чудесно играешь и сочиняешь стихи. У тебя красивый голос. С тобой интересно разговаривать и приятно быть рядом. — Это потому что у меня есть ты, — вдруг сказал Ахиллес. — Да ладно тебе, — Патрокл передёрнул плечами. — Что «ладно»? — фыркнул Ахиллес. — Если бы не ты, я бы только сидел на яблоне и пытался кинуть галькой в Менесфия. Чего стараться, если это никому не нужно? — О, так ты напрашиваешься на похвалу? — усмехнулся Патрокл, ероша волосы Ахиллеса. — Нет. Да, — он осёкся. — Не знаю. Когда кто-нибудь хвалит отца или Менесфия, слышно, что эти люди чего-то хотят или привыкли лизать ноги сильным. А ты… просто говоришь, что думаешь. И это дороже любых гимнов. Пока Ахиллес сидел на вершине с Клио и забивал себе голову мрачными вещами, Патрокл поступал в распоряжение Хирона. Врачевать кентавров и нимф несложно — Патрокл подозревал, что по-настоящему сложные случаи до Пелиона не добирались. По большей части они с Хироном заготавливали повязки, толкли травы и делали снадобья. С наставником разговаривали редко. Тот как будто решил, что Патрокла учить нечему. А останься он в Опунте, месяц-другой — и он состриг бы волосы, вошёл в собрание и начал возделывать землю, как всякий гражданин. — Как Ахиллес? — Патрокл не сразу услышал, что наставник к нему обращается. Хирон на него не смотрел. Он стоял спиной к нему, перебирая травы и лениво прядая длинным тёмным хвостом. Патрокл отложил ступку и пестик, где толок ревень. — Уроки с Клио делают его более задумчивым, чем обычно, — Патрокл уже привык, что Хирон не спрашивал напрямую Ахиллеса, а говорил с ним — тот никогда не доверял наставнику полностью. Как и всем взрослым, когда они были во Фтии. — Он противится судьбе? — спросил Хирон. В его голосе как будто звучала надежда. — Не совсем, — уклончиво ответил Патрокл. — Он не говорил, что собирается всё бросить или что-то в этом духе… но его гнетёт, что в жизни героев так много крови и боли. — Сами боги вынуждают героев платить за славу всем, что для них важно, — Хирон вздохнул. — Геракл не обрёл ни обещанного царства, ни покоя. Полидевк потерял Кастора и не захотел жить без него. Но над ними богам было угодно сжалиться. А Ахиллес… для него Зевс приготовил только горе. Патрокл крупно вздрогнул. Он снова вспомнил разговор про Гиацинта. Холод кожи сиротливо жавшегося к нему Ахиллеса. Обречённый вопрос: «ты будешь вспоминать меня?» Тогда Патрокл предпочёл думать об этом, как о разыгравшемся воображении. Но сейчас… неужели Ахиллес просто готовится к тому, на что его обрекают? — Почему? — Патрокл не знал, зачем спрашивал — ему, человеку, не дождаться ответов. — Чем… чем Ахиллес заслужил его ненависть? Хирон обернулся. Патрокл ещё не видел, чтобы его глаза были такими тёмными и печальными. — Сын Фетиды превзойдёт своего отца, — начал он тихо. — На неё претендовали Зевс и Посейдон. Фетида почти заманила Зевса на Кавказ, чтобы сочетаться с ним вдали от глаз Геры. Но он наткнулся на Прометея, тот сказал ему об этом пророчестве, и… Хирон, будто забыв о Патрокле, обошёл пещеру — ковры скрадывали стук его копыт. Он провёл пальцами по копью, над которым работал, порезал палец о наконечник — его ихор падал на ворс прозрачными каплями. — Свадьбу праздновали в этой пещере, — продолжил Хирон, погрузившись в воспоминания полностью. — Но это была формальность, нужная, чтобы ещё больше её унизить. Брак был совершён в гроте неподалёку отсюда… я до сих пор не могу простить себе, что подчинился Зевсу и рассказал Пелею, как взять Фетиду… даже если она не захочет. В тот день я лишился доброй подруги, Пелей — спокойной жизни и процветающего города, а боги — царя иного, чем Зевс. Её горе сочувствующие пытались смягчить подарками. А Зевс одарил ребёнка в её чреве… Патрокл не перебивал. Он чувствовал, что Хирону надо выговориться, и он только прервёт его мысль. Собьёт, как стрела сбивает птицу в полёте. — Эрида хорошо понимает, как устроен мир, — он взял копьё — ясень его древка казался на солнце золотом. — Ей, Раздору, не рады на торжествах. Она не спорит. Но в тот раз Зевс сделал всё, чтобы она почувствовала себя оскорблённой. И не позволил вручить подкинутое ей яблоко невесте в утешение, и выбрал судью, который сделает худший выбор из всех… — Хирон вздохнул и посмотрел Патроклу в глаза. — Я не знаю, как скоро, но будет война. Самая страшная из войн, которые устраивали боги до сих пор. Ахиллес пойдёт туда и сложит там голову молодым и великим. Патрокл ощутил, как в голове стало пусто. Одно дело думать о «герое» как о ком-то далёком. А другое — слышать от вещего кентавра, что скоро, совсем скоро твоего друга не станет. Пришлось опереться рукой на стену, чтобы не осесть прямо здесь. Давно Патрокл не чувствовал себя так паршиво. С тех самых пор, как он толкнул на камни Клитонима. — И… разве ничего нельзя сделать? — севшим голосом спросил Патрокл. — И он просто… и его не станет?.. — Мы пытались, — Хирон улыбнулся, но в той улыбке не было тепла. — Мойры достаточно любят Фетиду, чтобы предложить её сыну выбор. Он может остаться у родного очага и дожить до глубокой старости… — Ну да, — просипел Патрокл. — Останется он. Ему же с детства вбивали в голову, что он годится только на убийства… Хирон вздохнул и склонил голову. Вид у него был почти что пристыженный. Вдруг он подошёл совсем близко к Патроклу и положил руку ему на плечо. Она была тяжела. Но не тяжелее того гложущего отчаяния, что теперь властвовало Патроклом. — Преступно — просить ученика делать работу учителя, но… помоги ему, — шёпот Хирона звучал как мольба. — Я оставил тебя здесь, потому что видел — рядом с тобой Ахиллес счастлив. Ты делаешь его благороднее. Ты делаешь его… человеком, а не просто героем. — Я и без ваших заветов не собирался его оставлять, — сказал Патрокл, положив свою ладонь на кисть Хирона. — Он — мой друг. Конечно, я его не покину. До… до самого последнего вздоха. — Как Аполлон Гиацинта? В глазах Хирона появились лукавые искорки. Отчаяние сменилось каким-то тёплым смущением. Патрокл не нашёл, что ответить.