Ревность богов

В город их не пустили. Невысокий человек с бело-золотыми волосами — должно быть, тот самый Пелей, которого они ищут — поговорил с отцом, жестом отослав Патрокла подальше, и велел ждать вечера. Патрокл не обиделся. И на отца он не обиделся, когда тот переоделся в белый хитон и вышитый волнами плащ, а его оставил в дорожном рубище. Эринии приходят за Патроклом каждую ночь. Конечно, никто не станет стоять рядом. На закате из ворот вышла дюжина человек: сам Пелей, похожая на него женщина с корзиной на голове, певец с кифарой и авлосом, мясник, разряженный господин и несколько женщин. Пелей вёл украшенного лентами и цветами барана с золочёными рогами. Мальчик, красивый, как бог, с длинными выгоревшими волосами, тащил упирающегося чёрного ягнёнка. Патрокл думал, что ему не стоит пялиться на сына царя и богини, но не мог удержаться. У него был капризный, легко кривящийся рот. Интересно, можно ли будущим героям иметь такие рты… — Менесфий, передай Менетиду ягнёнка, — велел Пелей. Патрокл отвёл взгляд и схватил повод, который ему кинул мальчик. Значит, это не Ахиллес, о котором говорят даже в Опунте. Отец ещё дома велел, чтобы Патрокл не говорил до того, как они принесут жертвы. Его, как паршивую овцу — которой он, в сущности, и был — оставили плестись в конце. Певец, тронув струны, запел что-то ритмичное. Люди пошли к реке, сминая ногами и цепляя нарядными одеждами душистое разнотравье. Патрокл гладил дрожащего ягнёнка и, по-звериному ворочая головой, щурясь собакой от слепящего солнца, прислушивался к чужим разговорам. — …хорошо, что вы добрались сейчас, — говорил Пелей, приобняв отца за плечи. Выглядело это забавно. Менетий огромный, как медведь, а Пелей, пусть и внук Зевса, ростом явно не в деда. — Как раз к свадьбе успели, — продолжил царь. — К свадьбе? Ты всё-таки отпускаешь от себя милую дочку? — отец улыбался. Отец не улыбался с тех пор, как Амфидамас пообещал забить их обоих камнями. — Мне не оставили выбора! — рассмеялся Пелей, но было в его смехе что-то печальное. — Полно печалиться, отец, — сказала женщина с корзиной. — Ты не теряешь дочь, а обретаешь сына. И прекрасное стадо коней и барашков. — Порядочному человеку никакие овцы и кони не стоят дороже детей… — мрачно сказал отец. — А что твой младший? Где Ахиллес? Мог бы понести нам корзинку. Патрокл даже сзади, даже из-за полощущихся на ветру пёстрых хитонов женщин увидел, как Пелей нахмурился. — Фетида родила не сына, а бешеную лесную кошку. Знал бы ты, друг Менетий, каким чёрным непочтением он мне платит!.. — вздохнул царь. — Впрочем, довольно о моих горестях. Мы почти пришли. Эродор, доставай авлос. Они поравнялись с мраморным жертвенником. Он стоял на холме, под старой оливой, расщеплённой ударом молнии. Под стремительно темнеющим небом она казалась Патроклу сплетением трёх Эриний, что пустились в уродливый пляс. Певец передал кифару нарядному господину, а сам приложил к губам раздвоенную дудку и заиграл что-то тихое и благоговейное. Все замолчали и уставились в небо: ждали знамения. Оно пришло быстро. Пролетая рядом с алтарём, коршун — аполлонова птица — выронил разодранного когтями сокола на светлый камень. В небе заплясали два росчерка — тёмный и светлый. Они падали друг на друга, выставив когти и клювы, пока окровавленный коршун не упал наземь. А второй сокол, со светлыми перьями, сложил крылья и разбился об алтарь рядом с первым. От вида птичьей крови на белом камне жертвенника Патроклу стало так дурно, что он отвернулся. Музыкант снова взялся за кифару. Пока он убирал авлос, на мгновение стало тихо, и Патрокл услышал шорохи за спиной. Он обернулся, но не увидел ничего нового: разнотравье, далёкие оливовые рощи, тёмная громада города. Разряженного господина передёрнуло от вида крови, а женщины вынесли пернатые трупы с холма и быстро омыли алтарь. — Не хотел бы я быть на месте того, кому это знамение послали!.. — отец улыбнулся, чтобы поддержать других, но зацепился взглядом за Патрокла, и его улыбка сошла на нет. Одна из женщин пошла за водой. Другие сыпали ячмень на златорогого барана. Из корзины с головы дочери Пелей достал остро заточенный кинжал. Холодный ночной ветер трепал ленты, повязанные на его рукоять. — О Сперхий, питающий Фтию, отец моего прекрасного внука! — Пелей стоял перед алтарём и кричал свою молитву, протянув руки то ли к небу, то ли к высохшей оливе. — Если я приносил тебе быков и сжигал бёдра коней, то прости мне, что я водой твоею омою руки убийцы! Он — не презренный человек, и жертву за него мы даём не презренную! Его дочь окропила морду барана вином. Тот дёрнулся; как будто кивнул. Пелей, одной рукой схватив его за рога, отвёл ему шею и полоснул по ней ножом. Вой животного заглушили женские крики. Патрокл утешал себя тем, что рука у царя выглядит твёрдой — значит, он умер быстро и без мучений. Кровь брызнула на алтарь. Зажгли жаровни. Женщина вернулась с водой. — Подойди, милый, — мягко сказал отец. Патрокл не хотел видеть, как из-за него гибнет ещё одно животное, но подчинился. Все говорят, что богам угоднее смерть десятка зверей, чем одного человека. Пусть Клитонима этим не вернёшь, но… Патрокл велел перестать себе думать об этом — он всегда начинал плакать от вины и злости на себя, если вспоминал о Клитониме — и подошёл вместе с барашком. Тот, почуяв кровь первой жертвы, заблеял и начал метаться. Патрокл бы его не удержал, не помоги ему Пелей. Разговаривать нельзя. Поэтому Патрокл провёл ребром ладони по шее барашка, напугав его, наверное, ещё сильнее, а затем ткнул себе в грудь, смотря на Пелея. — Спрашиваешь, должен ли ты убивать его? — Патрокл, крупно вздрогнувший на слове «убивать», кивнул. — Нет. Просто стой рядом. Всё кончится быстро. Он снова протянул руки, теперь красные, теперь отвратительные, к небу, совсем потемневшему — будто Эфир в ужасе закрыл глаза. Снова закричал: — О Эринии, дщери Урана, рождённые Геей и вскормлённые Тьмой на муки бессмертным и людскую погибель! — и как один небольшой человек может столько кричать? — Умерьте свой гнев и не тревожьте мальчика своими бичами! Я смываю с него преступление! Я даю вместо него чёрного агнца! Примите его и смирите злобу, ужасные! Пелей сам убил барашка — тот вскрикнул и обмяк. Затем он велел подставить руки под тёплую, ещё живую кровь. Она стекала по пальцам, марала и без того грязную одежду, воняла так, как не вонял даже Клитоним, когда его голова раскололась о камни… а затем Патрокла окатили холодной водой. Тот едва успел закрыть рот и зажмуриться. Когда он открыл глаза, сжавшийся, мокрый и дрожащий, все смотрели на него с облегчением. — Как твоё имя? — спросил Пелей — неясно, зачем, если отец должен был сказать ему имя… — Не бойся. Теперь можно говорить. — Пат… — от холода стучали зубы. — Патрокл. — Добро пожаловать во Фтию, Патрокл. Надеюсь, ты и твой отец найдёте здесь дом не хуже того, который вам пришлось покинуть, — Пелей пожал ему руку, как взрослому. — Можешь снять своё рубище. — Прямо здесь? — Да. Патрокл сделал, как ему велели. Пелей замотал его в собственный плащ. Он был мягкий и тонкий, но почему-то грел лучше, чем вся ткань, которую доводилось трогать Патроклу. Потом жир, бёдра и кости животных оставили жечься на алтарном треножнике, а на жаровне стали обжаривать оставшееся мясо. Отец с Пелеем раскопали позади оливы неглубокую яму и швырнули туда чёрного барашка — жертвы Эриниям всегда предаются земле. Женщины раскладывали лепёшки, вино и сыр. Сготовили пир — нехитрый, но достаточный для того, чтобы не обидеть богов. Патрокл, ещё утром бывший проклятым, теперь ел вместе со всеми. В траве снова что-то шуршало. На этот это услышал не только Патрокл, но ещё и Пелей. — …и чем я заслужил это наказание? — он ущипнул себя за переносицу. — Ахиллес! Клянусь Зевсом, если это ты!.. — И что ты сделаешь? Голос тоненький, звонкий — видимо, совсем ребёнок. Этот ребёнок вышел из поля на освещённый жаровнями участок травы. Он распахнул огромные глаза. Они — то ли из-за отблесков огня, то ли из-за бессмертной крови — светились, как у кошки, но не жёлтым, а зеленовато-голубым. Похожи на полуденное море, по которому им с отцом пришлось плыть. На вид мальчику было лет пять или шесть. Он тонкий, как рыбья кость. Короткий обтрепавшийся хитон на нём не просто болтался — пузырился складками. В копне русо-золотых волос запутались соринки. Пелей строго смотрел на сына. Ахиллес, пыхтя, как всякий обиженный ребёнок, скрестил руки на груди. — Я, помнится, велел тебе сидеть в покоях, — сказал ему Пелей. — Смотри, раз уж пришёл. Но тебя сюда никто не звал, и на долю не надейся. — Да плевать я на неё хотел! — прошипел Ахиллес и нырнул в траву. Патрокл переводил взгляд то на Пелея, то на отца. Отец попросил одну из женщин подлить в его вино воды, а потом похлопал друга по плечу. — Зря он, конечно, так тебе дерзит… но, может, не стоило его прогонять? Темно уже. Мы с Патом вчера волков видели почти у стен Стилиса… — Ахиллес — гордец, а не дурак, — безразлично сказал Пелей. — Он не станет уходить далеко. А если и станет — это забота его матери. Патроклу кусок не лез в горло. С ним так всегда. Одно дело есть мясо, когда животное забили где-то во дворе, а ты его, уже мёртвого, разделываешь и готовишь. И совсем другое — смотреть, как льётся кровь, и распахнутые глаза глядят в безразличное небо так же беспомощно, как глядел Клитоним с пробитой головой… — …это же моя доля, да? — тихонько спросил Патрокл у отца, показывая ему кусок баранины, который он завернул в лепёшку с листьями латука. — Я могу с ней делать что угодно? — Да, — кивнул отец. — Я буду у оливы, — предупредил Патрокл. — Если что — кричи, — велел отец и снова повернулся к Пелею. Патрокл обошёл треножник, неловко перебирая ногами, и скатился вниз, под корни оливы. Почему-то он был уверен, то Ахиллес сидит там. Он и правда там сидел. Обнял ноги, уткнулся лицом в колени и шумно дышал. — Эй, — Патрокл сел рядом — не так близко, чтобы оскорбить незнакомого царевича, но достаточно близко, чтобы его заметили. — Тебя же Ахиллес зовут? — А… — Ахиллес поднял заплаканное лицо, вытер злые глаза кулаком. — А тебе какое дело? — Я — Патрокл, — представился он. — И я совсем не хочу есть. Так что… вот. Держи. — Да не нужны мне подачки!.. — заартачился мальчик. — Это были бараны твоего отца. Значит, они твои, а не мои. Ахиллес взял у Патрокла лепёшку и вгрызся в неё белыми, как известняк, зубами. Мясной сок потёк по острому подбородку. За несколько укусов от неё не осталось ничего — видимо, мальчик не ел целый день. — …ты и твой отец… будете теперь жить во Фтии? — спросил Ахиллес, когда запястьем вытер рот. У него, в отличие от родича Менесфия, рот не был капризным. Он показался Патроклу, наоборот, слишком жёстким. — Наверное, — Патрокл взъерошил сырые волосы. — В Опунт нам теперь ход заказан… отец говорит, что будет работать у Пелея. — Это потому что ты убил человека? Патрокл опять крупно вздрогнул. Боги, ну когда же это кончится?.. — …это, знаешь ли, не очень вежливо, — сказал он Ахиллесу строже, чем имел право. — Об этом неприятно вспоминать. — А как мне прикажешь жить? — фыркнул Ахиллес. — Все говорят, что я стану великим героем. Это значит, что я убью кучу народу. Будет обидно, если меня за это изгонят. Патрокла, выросшего на сказаниях про аргонавтов и подвиги Геракла, от такого взгляда на героев передёрнуло. Он не мог сказать, что страшнее — то, что это говорил шестилетний мальчик, или то, что возразить в общем-то нечего. Тот же Геракл воевал с Авгием и Троей, и убил царя, когда тот отказался отдавать за него, уже женатого, дочь… а про Тесея лучше вообще не вспоминать… — Героев не изгоняют? — Патрокл неуверенно передёрнул плечами. — Это я просто… ну… я не хотел, но какая разница, чего я хотел, если человек умер… Ахиллес не ответил. Патрокл смотрел на его перемазанные в грязи ноги, на лежащие в беспорядке, явно давно нечёсанные волосы. В отличие от Менесфия в цветастых одеждах и с аккуратными локонами, Ахиллес не казался царевичем. Он выглядел как сын пастуха, которого не возьмёшь в поле, а дома никого нет — вот и носится целый день без пригляда… — Ты шёл за нами из города? — спросил Патрокл. Ахиллес кивнул. — Если хочешь, можешь пойти обратно с моим отцом, — предложил он; вряд ли Ахиллесу захочет возвращаться под руку с прогнавшим его отцом. Если бы Патрокла так прогнали, он бы тоже не захотел. — А можно с тобой? — вдруг спросил Ахиллес. Патрокл вздрогнул. Наверное, теперь можно. Его всё-таки очистили, принесли жертвы и всё прочее… но если он до сих пор чувствует себя виноватым, значит, Эринии остались с ним? Могут ли Эринии уйти насовсем? — …а ты не боишься Эриний? — на всякий случай уточнил Патрокл: должен же он предупредить. — Нет, — мрачно — слишком мрачно для шестилетнего мальчика — ответил Ахиллес. — Я же герой. Если бы Эриниям было дело до героев — героев бы не было вообще.