Ревность богов

— О ком, ещё раз, ты спрашиваешь? Одиссей чувствовал себя участником дурного сна. Странно после девяти лет на чужбине видеть города родной Эллады, но с этим городом что-то не так. Агора во Фтии слишком сонная и тихая для разгара торгового дня. Женщины беспечно сновали между прилавков и торговали с такими же женщинами или со стариками. Рабы очиняли корзины, сидя на брусчатке, и негромко переговаривались. Детишки крутили хвосты гружёным ослам и щиплющим сено коровам. Понятно, что жизнь на время войны остановится. Понятно, что, когда уходят мужчины, прекращает работу собрание, которое ведает судьбами всего города, а женщины обсуждают по большей части мелкие дела и вряд ли знают, что творится на соседней улице… Но после того, как третья торговка на упоминание Ахиллеса только пожала плечами, Одиссей засомневался, а в ту ли Фтию он прибыл. Конечно, он всегда мог пойти к Пелею. Но это — крайняя мера. Пока он не узнает, как царь относится к презревшему войну сыну, рисковать нельзя. — Ахиллес, — терпеливо повторил Одиссей, хоть и — видят боги — терпение у него на исходе. — Сын вашего царя Пелея и нереиды Фетиды. — Нет во дворце никаких царевичей. Менесфий был, да он на войне десятый год, — торговка тканями безразлично пожала плечами и продолжила приглаживать свой товар. — Как он выглядит, твой Ахиллес? — …невысокий, светлокожий, с золотистыми волосами, — сам Одиссей его никогда не видел, поэтому довольствовался пересказами. — Глаза цвета моря. Красив, как полубог. — Я видела похожего мужа у дома Менетия, когда вчера вечером воду несла, — после секундного раздумья ответила торговка. — Спроси у него. Она объяснила, как дойти. В качестве благодарности пришлось купить у неё отрез крашеной шерсти — сгодится на шарф, когда с моря будет тянуть холодом. Менетий жил в проулке, всего в двух улицах от царского дворца. Над улицей нависали кривые ветки растущих во двориках деревьев. Где-то ржали кони. Одиссей, поправив на голове широкополую шляпу, постучал по косяку двери. Открыл широкоплечий мужчина. Он выглядел крепким, и его немолодой возраст выдавали только седые густые волосы и лицо с глубокими складками. От него пахло маслом, руки покрыты подсохшей глиной, но одежда выглядела опрятной. Цвет яркий и чистый — значит, этот мужчина достаточно богат, чтобы позволить себе цветное за работой. Должно быть, тот самый Менетий. — Нечасто у нас бывают путешественники… — Менетий распахнул перед Одиссеем дверь, и он увидел, как несколько мужчин сидят во дворе, расписывая сосуды для масла. Узоры простые — волны, меандр, листья… не Афины с их композициями. — Ну заходи, что ли. Тебе бы с дороги освежиться. Как тебя звать-то? — Пирр, — представился Одиссей, не желавший раскрывать настоящее имя: с царями люди разговаривают очень неохотно. — Арка! — Менетий, повернув голову, крикнул кому-то из своих подчинённых. — Принеси воды! Пока Одиссей мыл руки и осматривал просторную, но явно запустелую — вряд ли во Фтии осталось много мужчин, собирающихся на симпосии — пиршественную залу, Менетий достал маринованные оливки, козий сыр и жарил на огне небольшие куски баранины. Похоже, остатки вчерашней жертвы. Еда простая, но сытная. Вино подали, по мирмидонскому обычаю, слаборазбавленным, и Одиссею пришлось просить ещё ключевой воды. — Боюсь, свалюсь посреди улицы, а мне ещё человека найти надо, — с улыбкой сказал Одиссей, думая, не обидит ли такая перемена хозяина. Менетию, впрочем, было всё равно. Он жевал баранину, немного согнувшись над столиком, и имел при этом, со своими сильными плечами и косматыми бровями, вид почти медвежий. Одиссей вспомнил, что когда-то этот человек плавал на Арго и сидел там на вёслах. Повезло кораблю, у которого был такой могучий гребец. — Успеешь ещё, — отмахнулся Менетий. — Рассказывай теперь, Пирр, откуда ты и зачем сюда прибыл. — Я из Аргоса, — сказал Одиссей: раз даже Диомед говорит, что аргосский акцент даётся ему особенно хорошо, почему бы его не использовать? — А приехал сюда в поисках сына Фетиды. Оракул предсказал мне удачу в делах, если я получу благословение от кого-то из потомков Нерея… — …и удача тебе нужна, чтобы взять Трою? Одиссей почти на своих плечах почувствовал, как потяжелел взгляд Менетия. Отчасти это его промах: мог бы предположить, что если Ахиллеса здесь видели, то он дорог хозяину дома. — Да не юли, — доброжелательность исчезла из тона Менетия так быстро, словно её и не было. — Мы были бы дураками, если бы не ждали, что за ним придут… у тебя есть сын? — А какое это имеет отношение к делу? — Прямое, — Менетий выдержал паузу. — Так вот, у тебя есть сын? Одиссей кивнул. Он не собирался позволять играться собой, как костью, но и дразнить медведя тоже не стоило. — Тогда ты понимаешь, Пирр, каково это — прощаться с ним и думать, умрёт он на чужих берегах или нет, — Менетий налил себе ещё вина. — Вы явно не отец Ахиллеса, — осторожно сказал Одиссей. — Нет. Но так вышло, что мой сын пойдёт за ним всюду. В том числе и на вашу войну из-за женщины и пары талантов, — фыркнул Менетий. — А мне видеть его живым дороже, чем всё, что можно награбить в Трое. Да и Ахиллесу тоже. С одной стороны, это по-своему очаровательно: так защищать своего сына и его друга. Но в Одиссее каждую минуту ширилось глухое раздражение. Возможно, это оттого, что дорога была дальней, ветер кусачим, ещё и идти от Стилиса до Фтии пришлось на своих двоих… а возможно, Одиссею просто надоело, что этот Ахиллес пытается во второй раз ускользнуть из его рук. Он не скоро простит этому мальчишке, в каком неловком положении Одиссей оказался из-за него на Скиросе перед Ликомедом и всем его двором! Удивительно, что царёк не взмолился своему отцу и не устроил неприятностей Одиссею. — И всё-таки я хочу поговорить с Ахиллесом сам, — Одиссей отставил килик. — Если это возможно. — Да говори, мне-то что, — Менетий махнул рукой. — От северных ворот пройди пару улиц и поверни направо, пока не увидишь акацию. Вот и нужный тебе дом. Бродить по залитому жгучим солнцем чужому полису, после слишком крепкого вина, оказалось на редкость неприятно. Он сделал, как ему велели. В плетении то взбирающихся на холм, то падающих улиц Одиссей чувствовал себя, как, должно быть, чувствовал себя Тесей в лабиринте под Кноссом. Пресловутые северные ворота он искал намного дольше, чем указанный Менетием дом. Там действительно росла огромной высоты акация, и рядом с ней окрестные домики казались ещё ниже. Они смыкались плотными стенами, лишёнными оконец, по обеим сторонам неширокой улочки. Где-то на стенах рос плющ, где-то — лоза. Одиссей, подойдя к нужной двери, постучал. Оттуда высунулась женщина — лет тридцать на вид, распахнутый на одном бедре добротный, но с неподшитым краем хитон. Миловидная, с живыми чёрными глазами и трогательной родинкой у правого века, но не красавица. Она рассматривала Одиссея с таким же интересом, с каким собака рассматривает севшую на её нос бабочку. — Путник? — спросила она, переведя взгляд на шляпу Одиссея. Одиссей кивнул. — Пат! — позвала она голосом слишком открытым для того, каким рабу позволено обращаться к господину. — У тебя гость! — …если он от Филаса, — глухо, как будто из-за стены, послышался чей-то голос — похожий на менетиев, но теплее и мягче. — То скажи, что в этом году мы уже сговорились с Кинтией. — Да не от Филаса это, — цыкнула рабыня. — Это итакиец! Уж не знаю, чего его во Фтию принесло. Одиссей поднял брови. Так быстро его принадлежность к Итаке ещё не угадывали. — Что, удивлён? — рабыня улыбнулась, обнажив ровные, чуть желтоватые зубы. — Мамуля у вас нахваталась, пока ходила с кортежем Антиклеи… ладно, заходи уж, раз этот опять уснул… Рабыня привела его в андрон. Он выглядел ещё более запустелым, чем у Менетия. Там хоть чувствовалось, что им изредка пользуются, а здесь пахло пылью и воздух сухой, как во всяком покинутом человеком месте. Она дала омыть ему руки и занялась трапезой. Сын Менетия появился немного погодя. Он был похож на отца — тоже крепкий и с развитыми плечами, но сложён гармоничнее. И взгляд его оливково-зелёных, довольно крупных глаз ясный и незлобный. Одиссей, прищурившись, смотрел на это лицо. Не сказать, чтобы оно было выдающимся, но на него приятно смотреть. И Одиссей мог поклясться на воде Стикс, что где-то раньше видел этого человека. — Похоже, Майя и без меня справилась, — в голосе Менетида тоже не звучала та укоризна, которой хозяева вполне заслуженно платят своевольным рабам. — Можешь идти. Я приму его сам. В руках он держал захлопнутую восковую табличку, палочку для письма вставил за ухо. Майя цыкнула, уперев руку в бок, открытый хитоном. — Дай хоть немного посмотреть на мужчину, который глядит на меня как на женщину! Двое мужиков в доме, а я чувствую себя ткацким станком. Сын Менетия смерил её тяжёлым взглядом. Рабыня всё-таки ушла, но дверь закрывать не стала — из неё лился золотистый свет, чуть приглушённый раскидистой кроной акации. Менетид сел напротив Одиссея, пихнув табличку под пояс. — Итакиец, значит? — он тоже налил им вина, но, в отличие от отца, добавил туда гораздо больше воды. — Добро пожаловать во Фтию, Одиссей. Должен признаться, я удивлён, что ты добрался до нас только сейчас. — …я точно помню твоё лицо, но забыл, где мы виделись, — не стал юлить Одиссей: похоже, этот мужчина помнит лица получше, чем он. — Я был на Скиросе, когда вы устроили комедию с битьём по щитам, — Менетид пожал плечами. — Ликомед вряд ли обрадовался тому, что вы устроили… ну, дело прошлое. Надеюсь, ты не слишком пострадал в тот раз. Теперь Одиссей вспомнил: залитый солнцем двор, этот муж, младше на десяток лет, водящий за руку одну из ликомедовых дочерей — плоскую, как доска, завёрнутую в красный пеплос с головой и смотрящую из него то ли злым, то ли обиженным взглядом глаз цвета моря… Одиссей издал задушенный смешок. Да. Чтобы его, чтимого за хитрость, провели такой неумелой маской… воистину Ахиллеса хранит его мать!.. — …а твоя жена женой никогда и не была! — Одиссей усмехнулся, чувствуя, как в груди закипает злость на Ахиллеса — ещё худшая, чем утром. — А смотрелся в пеплосе как влитой… — Если тебя это утешит, он чуть не схватился за оружие, — продолжил Менетид, как ни в чём не бывало. — Я завёл его за спину и только потом понял, что это глупо — нападать на залу, где собрался весь дом Ликомеда, в том числе и мужчины. Хотели бы грабить — грабили бы кладовые, пока все отвлеклись. — М-да… — Одиссей почесал подбородок. — Провёл ты… как тебя зовут? — Патрокл. — Провёл ты меня, Патрокл, ничего не скажешь. Какое-то время они сидели в тишине. Одиссей жевал фигу. Патрокл снова достал дощечку для письма, сделал там несколько пометок и, вложив туда палочку, отставил её окончательно. Потом он посмотрел на Одиссея странным, слишком понимающим взглядом, и спросил: — Ты снова хочешь забрать его на войну? — Предсказано, что без Ахиллеса не взять Трою, — не стал юлить Одиссей. — Так что да. Он нужен там. Как и ты. Говорят, вы вместе учились у Хирона, да и как копейщик ты сильнее Пизандра… Не знаю, что вы тут делали столько лет. На тех берегах ты давно бы разжился состоянием достаточным, чтобы твой отец не лепил горшки, а ты — снял дом получше, чем этот. Одиссей постучал костяшками пальцев по рассохшейся лавке. Патрокл проследил за ним не впечатлённым взглядом. — Вряд ли я сумею доказать царю, что простой ручной труд приносит удовольствия больше, чем чьё-либо убийство, — Патрокл закинул ногу на ногу. — А в остальном… война необходима, когда у тебя не остаётся другого выбора. Троя никак Фтии не угрожает, так что… не знаю, ради чего там рисковать своей жизнью. Трофеи за Стикс не заберёшь. Одиссей скрипнул зубами. Это было так похоже на его образ мысли, из-за которого он хотел остаться на Итаке… с Телемахом и его милой Пенелопой… что он не знал, как с этим спорить. — Ахиллеса не пытались женить на Елене? — спросил Одиссей. Патрокл покачал головой. Ах ну да. Ахиллесу на то время было, в лучшем случае, десяток лет. Или и того меньше. Какая тут женитьба. — Где он, кстати? — На охоте, — ответил Патрокл; носок его стопы покачивался в воздухе. — Скоро должен вернуться. Одиссей скрестил руки на груди и откинулся спиной на стену. Штукатурки почти нет, поэтому ноздреватый кирпич впивался прямо в спину. Цель его путешествия всё больше и больше отдалялась от него. Не то чтобы это было важно — он никогда не желал рогоносцу-Менелаю и слишком себе на уме Агамемнону победы. Чем быстрее они поймут, что смысла в их войне нет и никогда не было, тем быстрее Одиссей вернётся домой. Но это уже удар по самолюбию: ему, самому красноречивому из греков, не суметь убедить кого-то. Особенно когда этот кто-то — мальчишка, который уже один раз ушёл от него. — Почему? — спросил Одиссей со вздохом. — Почему Ахиллес вообще остался здесь? — Под Троей он бы умер, не дожив до тридцати, — сказал Патрокл с плохо скрываемой печалью. — А здесь он проживёт долгую жизнь. — И бесславную, — чуть ядовитее, чем нужно, сказал Одиссей. — А что такое слава? — спросил вдруг Патрокл. — На мой взгляд, слава — это оковы. Заставляют тебя забыть себя самого и переживать по тем поводам, которые тебе самому безразличны… Скрипнуло дерево. Послышался радостный лай. — …а об остальном узнаешь сам. Прошу извинить. Патрокл поднялся и остановился в дверях андрона. Ахиллес — слухи не врали: он действительно красив — оказался ниже его на полголовы. Он, одетый в короткий охотничий хитон, открывающий развитые ноги, тащил на плечах тушу оленя так, будто она ничего не весила — стан прямой, как древко копья. Завидев Патрокла, он просиял так, как не сияют иные братья после долгой разлуки. — Ого, — Одиссей не видел лица Патрокла, но готов был поклясться, что тот улыбается. — Ничего себе добыча. Артемида благоволит тебе. — Надо будет сегодня разделать, — неудивительно, что Одиссей не узнал на Скиросе его по голосу: он, бархатистый и совсем немного хриплый, мог принадлежать как юноше, так и мужеподобной девушке. — Часть отдадим Менетию. — Вечером сделаем. Мне надо сторговаться с Кинтией, а у нас гость, — Патрокл ткнул большим пальцем на Одиссея. Ахиллес скрылся. Две лисоподобные низкие собаки стали крутиться у ног Патрокла, присевшего на корточки, и тыкаться чёрными носами ему в руки. Потом Ахиллес вернулся, с блестящими от влаги руками. А затем… Одиссей поначалу не поверил своим глазам. Так открыто целоваться не станут и мужчина с юношей, а эти двое явно за пределами юношеского возраста. Что же, это многое объясняло. Раз они позволяют другому властвовать над собой, то неудивительно, что тяготы войны, созданные для настоящих мужчин, их не прельщают. — Мне сказать отцу, что надо будет последить за домом, пока мы… — голос Патрокла сорвался. — Не надо, — Ахиллес покачал головой и прижался своим лбом к его. — Я обещал, что останусь здесь, с тобой. И отступать не намерен. Ступай и не переживай ни о чём. Я буду ждать. Нежно сжав напоследок руку Патрокла, Ахиллес сел напротив Одиссея. Ничто в его виде и гордом прямом взгляде не выдавало, что он смущался своей выходки. — …ах ну да, — цыкнул он, посмотрев пару мгновений на лицо Одиссея. — Я уже и забыл, что в местах ниже Беотии люди любят совать нос в чужие постели… ну здравствуй, Лаэртид. Я даже удивлён, что ты не напоминал о себе столько лет! — Ты ждал меня? — Одиссей упёр руку локтём на колено и подпёр щёку. — Естественно, — Ахиллес передёрнул плечами и стал нарезать мясо утки, поданное рабыней, на кусочки поменьше. — Конечно, вы вцепитесь во всё, что диктуют вам пророчества. Мясо он бросал собакам, всем видом показывая, что трапезу с Одиссеем делить не собирался. Это уязвило ещё больше. Слабо верилось, что без такого человека Троя не падёт. — Не вижу причин, по которым ты не сделал то же самое, — сказал Одиссей с вызовом: Ахиллес горд, но и гордыней его можно погубить. — Тебе предсказано, что ты обретёшь бессмертную славу, если будешь сражаться под Троей. Станешь величайшим героем из всех, что были и будут… — Договаривай до конца, — хмыкнул Ахиллес и тоже закинул ногу на ногу. — Я побуду… ну, может, пару месяцев величайшим героем. А потом стану кормом для червей, не дожив до тридцати. — Разве смерть должна пугать героя? Ахиллес смотрел на Одиссея, по-птичьи склонив голову набок. Длинные мягкие кудри — воистину девичьи — ссыпались с его плеч. Красивые. Может, не хуже, чем у Елены, за которую они там сражаются десятый год. — А тебя она, значит, не пугает? — спросил Ахиллес. — …нет, — солгал Одиссей. — Потому что меня запомнят как славного воина и мудрого советчика. Предания обо мне будут жить. И, к тому же, у меня есть сын, который будет сберегать моё имя. Во Фтии ты можешь обрести только сына… но, судя по жалобам твоей рабыни, не обретёшь. Если боги не превратят твоего Патрокла в женщину, конечно… — Вот сейчас осторожнее, — Ахиллес немного подался вперёд, и было в этом жесте что-то угрожающее. — Можешь хулить меня, сколько хочешь, но Патрокла не тронь. А что до сына… может, на Итаке их растят хуже, чем здесь растят рабов, но я бы на его месте десять раз подумал, стоит ли славить отца, который бросил меня на десяток лет ради войны за чужую жену? Одиссей сжал руку в кулак. Он мысленно воззвал к Афине: да, его защищают законы гостеприимства, но в чужом полисе нечего надеяться выйти сухим из воды, если он нападёт на гражданина. И Ахиллес его явно щадить не будет. — Злишься, Лаэртид? — Ахиллес обнажил белые — и чуть заострённые, будто акульи — зубы. — У меня не было выбора, — прошипел Одиссей. — О, я понимаю. Слышал о том, как тебя раскрыли. Жуткая история, — Ахиллес вздохнул почти с сочувствием. — Но я не понимаю, почему ты в уплату своего горя пытаешься принести горе и нам. — Нам? — спросил Одиссей, подняв бровь. Взгляд Ахиллеса стал рассеянным. Он смотрел куда-то сквозь Одиссея. — Нам, — повторил он. — Фетида сказала, что под Троей я умру не сразу. Перед этим умрёт самый храбрый из мирмидонцев. И я не готов проверять, Патрокл это или нет. — Насколько мне известно, он метек. Локр, судя по выговору. — Мирмидоняне в этих землях тоже метеки! — Ахиллес развёл руками. — Так что хорошая попытка, но нет. Будь речь только обо мне, я бы, может, и пошёл… будь мне лет восемнадцать. Но точно не сейчас. — А что изменилось? Ты растерял свою храбрость, Ахиллес? — Я обрёл свободу. Этот поворот удивил Одиссея. Свобода, значит… интересный ход мысли, он не мог отрицать. — И где же твоя свобода? — спросил он. — Пока что я вижу только полуразвалившийся дом, одну несносную рабыню и пару собак. Пока я нашёл кого-то, кто знает, как ты выглядишь, я опросил половину агоры. Если это — свобода, то я не знаю, что такое свобода. — О, ты не знаешь! — Ахиллес рассмеялся, и чувствовалась в этом смехе такая… снисходительность, что захотелось ударить его в лицо. — Ты, сражающийся на нежеланной войне, и вправду не знаешь. Ты можешь бросить всё и вернуться к жене и сыну прямо сейчас, но никогда не сделаешь этого. Потому что ты боишься осуждения, толков, пересудов… боишься того, что потеряешь свою славу. Боги обещали мне, что я проживу долгую и бесславную жизнь. А это значит, что я могу делать всё, что угодно. — Даже делить постель с мужчиной? — хмыкнул Одиссей: знал, что ходит по тонкой грани, но Ахиллес не оставлял ему выбора. — А кто сверху? Твой друг? Как ни странно, Ахиллес на это никак не отреагировал. Он только подозвал собаку — белую, с чёрным пятном на боку, — и стал её чесать, посадив себе на колени. Вторая свернулась у Ахиллеса в ногах и положила морду на его стопу. — Хорошая попытка. Можешь угрожать мне, что осрамишь меня на всю Элладу, но у тебя не выйдет. Потому что быть предметом насмешек — тоже иметь славу! — Ахиллес улыбался; что ему ни скажи — будет улыбаться. — Противен богам тот, кто отказывается от таких даров, — сказал Одиссей, уповая, что хоть это заставит его — полубога — задуматься. Судя по безразличному взгляду — не заставило. — К твоему сведению, я стал противен богам ещё до того, как меня зачала мать, — ответил Ахиллес — видно, что разговор его всё больше и больше утомлял. — Но Мойры достаточно благосклонны к ней, чтобы дать мне выбор: плясать под дудку Зевса или нет. Я выбрал не плясать. Я выбрал жить, а не повелевать. Это хороший выбор! Можешь попробовать… если переживёшь войну. Выплюнуто это было с таким неприкрытым презрением, что Одиссей не выдержал — вскочил на ноги. Ахиллес остался безучастен. — Передай Менелаю, что я безмерно сочувствую его утрате, но ради него терпеть ту же потерю не стану, — сказал Ахиллес. — И закончим на этом. Если хочешь, можешь остаться на ужин и на ночлег… заодно и узнаешь, кто из нас под кем лежит, раз ты без этого жить не можешь. — Спасибо за предложение, но я откажусь от этого знания, — выплюнул Одиссей. — Благодарю за пищу. — Да-да, ступай, — Ахиллес, как ни в чём не бывало, продолжил чесать собаку. — Твои хозяева тебя заждались. А надо мной хозяев нет. Одиссей вышел из двора с акацией широким шагом. Злоба стучала у него в персях. Он думал, стоит ли мстить Ахиллесу, но… как бы не хотелось признавать — да, у него и впрямь не было времени. «Хозяева заждались». Будь проклят тот миг, когда Одиссей коснулся закланного Тиндареем коня.