Ревность богов

Воздушный удар по базе Диойкос начался в три часа сорок восемь минут утра. Били, в обход всех конвенций и норм международного права, по вспомогательному крылу лазарета. Целились, видимо, в арсенал, но прогадали: в ближайшей деревеньке Лирнесс началась эпидемия холеры, а руководство то ли выслужиться хотело, то ли получило приказ от ООН, то ли и правда совесть загрызла... в общем, оно велело перенести оборудование в бункер, а в освободившемся здании устроить изолятор. После удара в живых осталось только два человека: медсестра из Лирнесса Гипподамия и дежуривший там врач, Патрокл Менетид. Волосы Патрокла отяжелели от крови. Липли ко лбу. Гипподамия согнулась под его весом, искривилась, как старая олива. Халат Патрокла плясал перед глазами оттенками серого, красный крест на нарукавной повязке – ел глаза чернотой. – Он умирает, – Гипподамия, передав тело Ахиллесу – самому полумёртвому, – позволила себе разрыдаться. – Все умерли, и вот он умирает…

Чайная ложка выпала у Ахиллеса из рук. Он метнул взгляд на часы – шестнадцать двадцать один. Патрокл вышел из квартиры всего полчаса назад. Он посмотрел на ложку – на её гладкой ручке играл острый блик солнца. Оно с трудом пробивалось через растения, широкими листьями загораживающие весь балкон. Надо поднять, но Ахиллес так и не смог заставить себя пошевелиться. Скрюченные пальцы сами потянулись к телефону, но нет. Ахиллес обещал, что он выдержит. Ему надо просто отвлечься. Хотя бы на чёртову упавшую ложку. Ахиллес наклонился – движения неловкие, тело как деревянное – и попытался поднять её. Взгляд скользил по комнате – белые обои, старые фотографии, прохудившаяся обивка на диване. Взгляд остановился на чёрной с синем по краям ленте креста. На ней – мелкая бронзовая звёздочка. Ахиллес не помнил, зачем вообще его доставал. Он встал, забыв о ложке. Захлопнул шкатулку с орденом и швырнул её в дальний угол полупустого ящика. Что-то грохнуло; наверное, треснуло. Но Ахиллесу плевать.

Он выследил их одного за одним и убил. Пилота, который в три сорок восемь перепутал цели, Ахиллес прикончил с особенным вкусом. Сначала – выстрелил в колено и локоть, чтобы не ушёл. Потом – ударил камнем с левой стороны черепа, чуть пониже темени: туда же, куда один из осколков осыпающейся крыши попал Патроклу. Ахиллес потратил на это три с половиной дня. Когда он вернулся, Патрокл всё ещё лежал на белых простынях. Из него торчало столько трубок, что он стал похож на кальмара. На мониторе холодной электрически-зелёной змеёй ползла линия его пульса. В интенсивной терапии он лежал один, и медсестра – другая, не Гипподамия, которую Ахиллес терпел – вышла из палаты, велев не мешать. Ахиллес, когда она затворила дверь, достал пистолет из спрятанной под курткой кобуры, щёлкнул предохранителем и приставил дуло к виску. Махаон говорил, что без МРТ они понятия не имеют, что именно повреждено и как с этим справляться, если Патрокл переживёт кому. Гипподамия – что Патрокл может умереть в любую секунду, и поделать ничего с этим нельзя. В последней части она и ошиблась. Зубцы пульса Патрокла мерно взлетали вверх и скатывались вниз. Если они захотят стать ровной линией, то Ахиллес не станет им мешать. Он просто нажмёт на спусковой крючок – и всё наконец-то закончится.

…он всё-таки сорвался и набрал номер. Последовало пять гудков, за которые Ахиллес наяву, а не в накатывающих, как штормовые волны, воспоминаниях ощутил себя беспомощно сидящим рядом с умирающим кальмаром. Что если Патрокл всё-таки умер? Взорвался газопровод под дорогой; рванула система отопления в помещении; из-за слабых перекрытий обвалился потолок… На четвёртом гудке Ахиллес начал озираться в поисках табельного оружия, пока не вспомнил, что уволился. И пистолет ему никто не оставил. – …да? – только когда из динамика раздался голос Патрокла, Ахиллес понял, как глупо себя повёл, серьёзно, никто ещё не умирал из-за пары плохих воспоминаний… – Ахиллес, ты меня слышишь? – Да… да, – пальцы дрожали; Ахиллес перехватил телефон крепче. – Извини, что отвлёк, я просто опять расклеился, только время трачу, сейчас сбро… – Не надо, – сказал Патрокл. Произнёс более глухим, будто отодвинул трубку в сторону от лица, голосом: «это мой партнёр. Дайте мне минуту, это важно». Потом продолжил, уже громче: – Как ты можешь услышать, я в порядке. Со мной ничего страшного не случилось. Я позвоню тебе снова через… сорок семь минут. А ты… может, приготовишь ужин? Мне, похоже, будет, что отметить. – …как скажешь, – согласился Ахиллес. – Спасибо, – даже через телефон, через бездушные мегагерцы и полупроводники Патрокл давал ему столько тепла, сколько Ахиллес не заслуживал. – Я скоро вернусь. Люблю тебя. И всё-таки сбросил звонок. Ахиллес опустил телефон в карман. Патрокл жив. Всякий раз, сколько бы Ахиллес не звонил в такие паршивые мгновения, Патрокл всегда оказывался жив. Вчера они купили вырезку кефали, так что Ахиллес решил не выдумывать ничего и поставить её в печь. В Опунте хорошую рыбу найти не так легко, как во Фтии, но Ахиллес не жалел, что переехал. Не жалел он и о том, что с тех пор, как уволился, ни разу не был «дома». От его семьи всегда было слишком много проблем. Об этом Ахиллес думал с ножом в руках, пока нарезал красный лук и чили. Если за что он и мог поблагодарить свою мать, то это за рецепты. Она готовила божественную рыбу. Недавно она позвонила, чтобы передать пару новых. Ахиллес так и не сказал, что его наградили; мать – развелась ли с отцом или всё-таки нет. Пусть делают, что хотят. В отличие от них обоих, Ахиллес никогда не диктовал им, как жить. Он вымазал рыбу с обеих сторон и поставил таймер на тридцать минут. Патроклу он звонил семь минут назад, кефаль запекается двадцать – значит, к тому времени, когда Патрокл зайдёт и переоденется, рыба поспеет… на гарнир Ахиллес пожарил вчерашний рис, добавив специй, порезанных пластинками шампиньонов и мелко порезанного красного лука. На то, чтобы возиться с чем-то вроде ризотто, у него нет ни бульона, ни сил. Патрокл, как и обещал, позвонил ровно через сорок семь минут. – Здравствуй, – сказал он смеющимся голосом. – Сегодня чудесная погода. Мы можем выйти куда-нибудь вечером. – Как хочешь, – вздохнул Ахиллес – его совсем не радовала перспектива покидать квартиру второй день подряд, но он никогда не умел отказывать Патроклу. – ...ладно, поговорим об этом, когда тебе станет лучше. Можешь открыть мне дверь? Рука телефоном занята. – Сейчас. Жду, – Ахиллес сбросил звонок и через приложение отпер дверь подъезда. Затем он, убедившись, что таймер на духовке работает, приоткрыл дверь квартиры и выглянул через щель в коридор. Распахнул он её полностью только когда увидел, что на этаж зашёл Патрокл. Снаружи явно жарко; его оливково-зелёная рубашка липла к плечам. Переступив порог квартиры, он позволил Ахиллесу запереть дверь и тут же обнял его, положив левую руку поперёк спины. Правая не двигалась. Правая с тех пор, как Патрокл вышел из проклятой комы, не двигалась. – Извини, что отвлёк, – повторил Ахиллес. – Ты не сделал ничего, за что бы стоило извиняться, – Патрокл ткнулся носом за ухом Ахиллеса – того немного потряхивало от тёплого дыхания, пробивающегося сквозь волосы. – Тебе нужна была помощь. В этом нет ничего дурного. Ахиллес задушено выдохнул. Когда звякнул таймер, Ахиллес достал рыбу и порезал порцию на кусочки порцию Патрокла. Нож справа от тарелки он не стал класть. Налил им чай – зелёный листовой с клубникой, который нравился Патроклу. Патрокл вошёл в кухню. Он был красив, как полубог. Его лицо было добрым и терпеливым, но между бровями залегла грустная складка. – Меня приняли на работу, – сказал Патрокл; пол ушёл из-под ног. – Буду преподавать хирургию и первую помощь. Для практических занятий мне подберут аспиранта в пару, но лекции читать я смогу. Ахиллес должен порадоваться за него. Должен хотя бы улыбнуться… но он не мог перестать думать, что это значило для него. А значило это, что через два месяца – семестр ведь начинается в сентябре – Патрокл будет уходить утром и возвращаться вечером. Оставлять Ахиллеса одного на долгие часы. Умом он понимал, что по-хорошему тоже должен найти работу: большую часть выплат от ООН они уже потратили на эту квартиру, а пенсия по награде едва ли даст им достойно прожить. Но Ахиллес не знал, как быть кем-то, кроме убийцы. – …поздравляю, – убито сказал он, съёжившись под взглядом Патрокла. Патрокл кивнул – по его глазам было видно, что он не поверил в слова Ахиллеса ни на грош. Доели они тихо. Патрокл, как всегда, хвалил его стряпню, но это – из вежливости. В отличие от Ахиллеса, Патрокл всегда был вежлив. – Дорогой, – твёрдо сказал Патрокл. – Нам нужно поговорить. О… том, как ты себя чувствуешь. Ахиллес до боли стиснул зубы. Он сжал в руке нож, которым резал рыбу, так, будто собирался им кого-то убить. Когда он осознал это – отложил, содрогаясь от самого себя. – Тебе нужна помощь, – Патрокл сочувственно вздёрнул брови, и Ахиллес не знал, зачем – он ведь этого не заслуживал. – Всё в порядке, – солгал Ахиллес. – Всё как обычно. – Нет, – Патрокл покачал головой. В его голосе не было обвинения, и это немного – совсем немного – утешало. – Я знаю, что тебе страшно и больно. Конечно, я не собираюсь отказываться от тебя… но и в одиночку исцелить тебя не сумею. Ахиллес и не надеялся. Он этого попросту не достоин. – У меня есть знакомый психиатр-психотерапевт, – продолжил Патрокл. – В этой сфере трудно найти хорошего специалиста, но в нём я уверен. – …ты думаешь, – Ахиллес оборвал его гораздо резче, чем стоило. – Что я сошёл с ума? Патрокл посмотрел ему прямо в глаза – открыто и твёрдо. Ахиллес – снова – не вынес этого взгляда. Он сцепил руки в замок и опустил голову, занавесив лицо волосами. Надо их помыть. Надо, но зачем? Всё равно он никуда не выходит… – Никто и никогда не «сходит с ума», – сказал Патрокл так уверенно, что в его слова нельзя не поверить. – Есть ситуации, с которыми нельзя справиться самостоятельно. Есть вещи, которые меняют сам мозг. Ты же не станешь осуждать человека, который пьёт жаропонижающее? Ахиллес пристыженно сжался. – Извини, я… – Тебе всё ещё не за что извиняться, – оборвал его Патрокл. – Ахиллес, я не собираюсь ничего делать без твоего желания. Я просто беспокоюсь за тебя. И хочу, чтобы ты получил помощь. Я не тороплю. Просто подумай об этом на досуге, хорошо? Ахиллес кивнул. Он не знал, почему ему – прошедшему через ад, убившему кучу людей, почти потерявшему возлюбленного – хотелось плакать на залитой светом кухне.