Каждая четвёртая

На Игнате свободные трикотажные штаны и красно-жёлтая рубашка, сшитая Кайсой. Опираясь о ходунки, он стоит у окна в палате на седьмом этаже и смотрит на залитый солнцем парк Военно-морской клиники. Вместо повязки на его левой щеке стерильный послеоперационный пластырь, кончик левого уха стёсан, оно заканчивается багровым шрамом. На левой руке Игната медицинский браслет с именем, группой крови и датой рождения, из-под закатанного рукава виден приклеенный пластырем катетер. Палата за его спиной светлая и просторная, но практически пустая: нет даже тумбочки, лишь койка с креплением для капельницы и единственный стул – лёгкий, пластиковый, со скруглёнными углами. Простой дешёвый смартфон лежит на подушке, на включённом экране развёрнут диалог в мессенджере с Казаковым: "Зайду сегодня, что принести? Хочешь чего-нибудь?" "мне ничего нельзя". "принеси вечёрку свежую". "где процесс". Дверь открывается с тихим скрипом, в палату входит Александр, останавливается на пороге. Он в светлой рубашке и джинсах без ремня, на ногах у него спортивные тапки без шнурков, в руке – толстый рулон из нескольких газет. Игнат оглядывается, и некоторое время они молча смотрят друг на друга, затем Александр закрывает за собой дверь и делает шаг вперёд. В коридоре остаётся полицейский – в форме, с табельным оружием и шокером, он сидит на стуле напротив палаты 705, скрестив руки на груди. – Здорóво, – первым говорит Игнат. Александр ощупывает его глазами, несмело улыбаясь, подходит ближе, бросает газеты на койку и тянется Игната обнять. Замирает, опускает руки. – Да ладно, – Игнат усмехается. – Валяй, тебе можно, ты меня не помнёшь. Он и сам снимает одну руку с ходунков и приобнимает Александра в ответ, вздыхает, кладёт подбородок ему на плечо, прежде чем снова выпрямиться. – Привет, – говорит наконец Александр, сглатывая ком в горле. – Ты как? – Свыкаюсь с ролью подопытного кролика, – Игнат поддёргивает рукав, показывая катетер. – А вы там как? Димка в порядке? На его лицо набегает мимолётная тень. Он кивает на койку, не дожидаясь ответа: – Давай-ка упадём, я кончился на сегодня. Подтверждая свои слова, он ложится поверх одеяла, с облегчением вытягивает ноги – и успевает поймать газеты, прежде чем развернувшийся рулон соскальзывает на пол. Морщится, трёт свободной рукой живот. Александр тоже дёргается за газетами, но опаздывает и лишь беззвучно чертыхается, хмурится и садится на край койки. – Рефлексы не пропьёшь, – усмехается Игнат, оценив его выражение лица. – Тело быстрее головы работает, я не могу ему объяснить, что бежать уже некуда. – Ты не сядешь, – упрямо говорит Александр, мгновенно переключаясь на то, что волнует его самого. – Только не ты. Я не допущу. Игнат улыбается неожиданно мягко и тепло. – Сань, – он коротко сжимает колено Александра, – всё нормально. Я выжил, это уже больше, чем я рассчитывал. Если хорошо себя зарекомендую, выйду по УДО к твоей пенсии. Удочки купим наконец-то, съездим в то место на Лагуне, помнишь, твой папа рассказывал?.. – Я не хочу ждать до пенсии, – голос Казакова, напротив, становится жёстким и злым. – Ты мне сейчас нужен, а не когда-нибудь потом. И Димке тоже. Он тебя рисует, знаешь? Ты – его герой теперь. Как я ему скажу, что его герой в тюрьме?.. В палате воцаряется тишина. Наконец, Игнат прочищает горло и говорит: – Ладно, замнём пока, да?.. Танюшка на меня не сердится? – Танюшка сердится на меня, – ещё хмуро отвечает Александр, потом вспоминает, улыбается: – И Владику досталось под горячую руку, мы с ним на пару бледный вид имели, пока Таня нас отчитывала!.. – ...и я не знаю, кто прав, – говорит Влад, обращаясь к Джеку. Он лежит на боку на узкой кровати в своей бывшей детской комнате. В кухне Илзе в платье и фартуке варит компот и замешивает тесто на пирог, смотрит на планшете мелодраму, белые беспроводные наушники-капельки бросаются в глаза на фоне загорелой кожи. Дверь в её комнату открыта, видно кровать, застеленную вязаным пледом, и стол с книгами и фотографией в рамке. Дверь в комнату Влада закрыта. Настенные часы показывают два часа дня, однако Влад выглядит недавно проснувшимся: он помятый, небритый и взъерошенный, в застиранной футболке с логотипом "Пожарных Кэмберри". Джек лежит на полу недалеко от кровати, на голос Влада он шевелит хвостом и поднимает уши. – ...потому что, если она была там с нами, – продолжает Влад рассеянно, – как бы дико это ни звучало, но если она была там с нами, если она отвела пулю и спасла ему жизнь, может, она бы последовала за ним до Типера. Удержала бы его... здесь! Джек перебирается ближе и облизывает руку, свесившуюся с кровати. Влад гладит его пальцем по носу. – Теперь не спросишь, – он шумно вздыхает и переворачивается на спину. – И я не уверен, хочу ли её искать. То есть, она просила, но всё же Анцупов наверняка бы смог, вот только он спросит, кто она и зачем мне нужна, и что я скажу?.. Он замолкает и смотрит в потолок, скользит взглядом по бежевым обоям с цветным бордюром, по плоской люстре и полкам с детскими книгами и школьными учебниками. И вздрагивает от сигнала о пришедшем сообщении. Джек тоже вскакивает на лапы, машет хвостом. – Эй, эй, – Влад приподнимается на локте. – Спокойно, всё хорошо. Всё... Слова застывают у него на губах, когда он открывает сообщение от абонента 0001000. "Он умер. Бензопила". Влад не сразу вновь начинает дышать. Откинув одеяло, он медленно садится и спускает ноги на пол, не отрывая глаз от сообщения. – Да ладно, – шепчет он и ждёт ещё несколько минут, прежде чем понимает, что другой информации не будет. – Бензопила, – повторяет он. Моргает. Проводит по лицу рукой, и ему кажется, что ладонь покрыта брызгами крови. Когда она превращается в ладонь Александра Шуваева, брызги становятся настоящими, плотными и блестящими. Пошатнувшись, Шуваев ставит бензопилу к стене подвала и отворачивается в противоположную сторону, неуклюже опускается на колени и сотрясается в приступе рвоты. В бесформенной груде за его спиной нет ничего человеческого; стены и пол, верстак, и столб, и сам Шуваев покрыты брызгами и потёками крови, ошмётками плоти и костей, и в тишине подвала особенно громко звучит мягкий влажный шлепок, когда отрезанная часть тела соскальзывает со стены в лужу крови. Шуваев сгибается всё ниже и наконец заваливается на бок, перекатывается на спину и воет сквозь зубы, бьёт кулаками по земляному полу, затем срывается на крик – отчаянный крик человека, потерявшего последнюю надежду. Стоя над унитазом в общественном туалете торгового центра, Кайса рвёт на мелкие клочки фотографию Плотникова, бросает в унитаз, отправляет следом листок бумаги с записанным номером Влада и несколько раз спускает воду. Обрезок золотого шёлкового платка она незаметно роняет в урну возле интернет-кафе, оглядывается и переходит дорогу к остановке городского автобуса, поднимается в салон, придерживая руками длинную льняную юбку. Белая футболка закрывает её плечи ровно настолько, чтобы скрыть татуировку, её солнцезащитные очки – красно-коричневые, совершенно обычные, и через них она видит дрожащее марево, окружающее людей, но не различает цвета, только тон – тёмное или светлое. Она едет в марину, покупает ледяной чай в киоске у входа, пересекает сквер и останавливается в тени пальмы у гранитного парапета, ставит на него стакан и смотрит вниз, на воду и ряды белоснежных яхт. На одном из пирсов собирается группа молодых мужчин и женщин, у них яркие рубашки, яркие сумки-холодильники, баллоны для аквалангов и ласты, они фотографируют друг друга на смартфоны, смеются и обнимаются. Они ждут последнего участника, грузятся на яхту и отчаливают, и когда яхта разворачивается, Кайса видит на корме её название – "Азарна". Над мариной кружат чайки, на флагштоках трепещут флаги и вымпелы, на административном корпусе на два этажа развёрнут прорезиненный плакат с информацией о Континентальной регате. В распахнутые двери первого этажа входят и выходят люди. С полупустым стаканом Кайса спускается обратно на главную аллею, глубоко вздыхает и снимает очки, прежде чем переступить порог. Озирается. Взгляд её останавливается на бело-голубой табличке "Аренда яхт". Через час Кайса сидит, вытянув ноги, в шезлонге под косым навесом в кокпите моторной яхты "Ихес", на ней голубой закрытый купальник, очки и браслеты горкой лежат неподалёку на столе. Капитан, Михаил Рутберг, темноволосый кудрявый мужчина лет тридцати, сидит в своём кресле, потягивает минеральную воду из бутылки и читает книгу в потрёпанной обложке, затёртой настолько, что не видно названия. Иногда он поглядывает на Кайсу, но ничего не говорит; когда он меняет позу, то старается сделать это как можно незаметнее. А Кайса смотрит в океан. На яхте нет никого, кроме неё и капитана, и никого нет в пределах видимости до самого горизонта. Солнечные лучи отражаются от воды, слепят глаза; Кайса только щурится и изредка перекладывает ноги. Из чёрно-синей глубины ей навстречу поднимается жёлто-зелёное поле кукурузы. По просёлочной дороге едет автомобиль, дешёвый южно-азиатский грузовичок "чэнлин" с открытым кузовом и расшатанной от условий эксплуатации подвеской. В кабине Виктор Кулагин, лицо у него осунувшееся, на щеках и подбородке суточная щетина; на нём клетчатая рубашка, жёлтая с белым, и плотные хлопчатобумажные рабочие брюки. Он выходит из машины и оставляет её поперёк дороги, даже не закрывает дверь, поднимается на крыльцо и входит в дом, идёт прямиком в кухню. – Что плохого, – спрашивает он, – если Мэг просто посмотрит на фотографию? Ты же разрешаешь ей искать кошек! Кайса сидит на разделочном столе, покачивает ногой и пяткой стучит по деревянной дверце. Она в узких джинсах и белом свитере крупной вязки с намеренно спущенными петлями, в белых кедах. – Ты говорила, что Мэгги придётся учиться, – уговаривает Виктор, – что однажды мы начнём, так почему не сейчас?.. – Пропал ребёнок, – вмешивается Игнат. – Ему восемь лет. Его нужно найти! Он по обыкновению в чёрном, в мятых несвежих джинсах и футболке, на его левой щеке большой багровый рубец, неровный, с воспалёнными краями. Игнат смотрит на Ингрид, и глаза его из орехово-жёлтых тоже становятся чёрными, тьма заливает радужную оболочку, затем белки, выплёскивается наружу битумными слезами. Кайса наклоняется и трогает его щёку пальцем, с любопытством смотрит на чёрное влажное пятно на своей коже. Игнат на прикосновение не реагирует. – В вашей стране ежегодно пропадает почти сто тысяч человек, – Ингрид скрещивает руки на груди. – Это и наша страна тоже, – тихо замечает Виктор. – Теперь – и наша. Ингрид не обращает на него внимания. Её светлые волосы заплетены в две косы и перевязаны кожаными шнурками, она одета в традиционное скандинавское платье, шерстяное, с вышивкой по подолу, манжетам и горловине; губы Ингрид измазаны мутно-красным, словно сукровицей. – Сто тысяч человек, – повторяет она нараспев. – Мэг не может и не будет искать всех. – А детей? – спрашивает Игнат. – Хочешь убить её? – Ингрид переводит на него яростный взгляд. – Хочешь, чтобы на неё начали охотиться, чтобы преследовали, умоляли, угрожали, чтобы заперли, пытали, ставили на ней опыты?! Игнат теряется и отступает на шаг, судорожно, прерывисто вздыхает и вытирает рукой лицо. – Ты перегибаешь палку, милая, – вмешивается Виктор. – Можно найти компромисс, придумать, как помогать, не выдавая себя. – Давай, вперёд, – Ингрид пожимает плечами. – Ты уже помог им найти Тоню. Помнишь, что было дальше? Помнишь, кого в итоге обвинили в её смерти?.. Какой ещё компромисс ты предлагаешь? В итоге ей придётся доказывать своё алиби на каждый случай исчезновения! – Можно передавать информацию анонимно, – Игнат кашляет, прочищая горло. – Есть надёжные способы... – А добывать фото и личную вещь тоже будешь анонимно? – почти ласково спрашивает Ингрид, и Игнат замолкает, а Ингрид, чувствуя победу, выпрямляется и делает характерный жест: – Убирайтесь, оба, видеть вас не хочу! В кухне голубого дома с чёрной крышей становится тихо и пусто, лишь капает из крана вода. Кайса перестаёт стучать пяткой по столу. Снаружи усиливается ветер, шелестит кукурузой, гнёт зелёные стволы с жёсткими листьями, и через упругий хруст всё сильнее пробивается шум моря. Ингрид смотрит прямо на Кайсу. – Не позволяй собой манипулировать, – говорит она строго. – Никто не имеет права тебя заставлять. Это твоя сила, и только ты решаешь, как ею распорядиться. Она хмурится и подносит руку к ноздрям, отнимает и с недоумением смотрит на алую каплю крови. Из правой ноздри сочится тоненькая струйка, пачкает губы Ингрид. – А если бы пропала я? – спрашивает Кайса. – Что бы ты делала на месте Тамар? Ингрид слабо улыбается. – Ты не должна думать, решать и делать за других людей, только за себя, – она гладит Кайсу по голове, оставляя кровавые следы на её волосах. – Как ты решила за себя, когда пришла за мной? – Кайса задерживает её ладонь, прижимается к ней щекой. – Мам. Я так хотела бы поговорить с тобой по-настоящему!.. – Но ты говоришь, – Ингрид улыбается и обнимает её. Кайса закрывает глаза и растворяется в солнечном свете и шуме моря, а когда снова открывает их, видит лишь океан и цветные паруса в отдалении. Медленно выдохнув, она садится в шезлонге, затем встаёт, потягивается и оглядывается на капитана. – Я немного поплаваю, – предупреждает она. – Присмотри за мной, пожалуйста. Рутберг поднимает раскрытую ладонь, показывая, что слышит. Когда Кайса спускается из кокпита на купальную платформу, Михаил отстёгивает от пояса и кладёт на пост управления бейдж, вынимает из карманов складной нож, мелочь и начатую пачку жевательной резинки, оставляет там же, а сам переходит в кокпит. Кайса садится на край купальной платформы и легко соскальзывает в воду, не отпуская натянутый по кромке канат, погружается по плечи и подставляет лицо солнцу, а затем отталкивается от борта и уходит под воду с головой. Зина встречает её в вестибюле Клиники травматологии, ортопедии и реабилитации. На ней медицинская форма бледно-зелёного цвета и белый халат, на ногах – пластиковые шлёпанцы с круглыми блестящими кнопками, волосы забраны под широкую шёлковую ленту, открывая лицо и всё те же серьги с жёлтыми топазами. – Рада, что ты пришла, – говорит она. – Признаться, я боялась, что ты всё-таки сбежишь. Кайса без улыбки качает головой. – Я устала убегать, – негромко произносит она. Сегодня на ней джоггеры и свободная футболка, сандалии с открытым носом, на руку вместо браслетов намотан белый хлопчатобумажный платок с абстрактным принтом, светлые, как прежде, волосы подколоты у висков. У Зины для неё подготовлена карточка диспансеризации. Наверху, под штрихкодом, в графе "Имя пациентки" от руки написано "Иванова Евгения". – Это экземплификант, – поясняет Зина. – Как в Америке "Джейн Доу". А вот дату рождения я хочу настоящую. – Первое февраля восемьдесят восьмого года, – Кайса с любопытством заглядывает ей через плечо. – Ого, какой список. Ты хочешь запереть меня здесь на неделю? – Ты шустрая, за пару дней управишься, – отмахивается Зина. – Отведу тебя к терапевту, а дальше тебя будут передавать с рук на руки, я договорилась. Когда закончишь, набери меня, обсудим результаты. Кайса внимательно смотрит на неё, берёт карточку, крутит в руках. – Почему ты это делаешь? – спрашивает она. – Какая тебе разница, что со мной будет? Зина пожимает плечами. – Набери меня, когда закончишь, – повторяет она. – А сейчас пойдём, тебя уже ждут. Игла прокалывает кожу, входя в вену на локтевом сгибе, кровь течёт в подготовленную пробирку с наклеенным штрихкодом. – Вот и всё, – говорит медбрат, прижимая место укола ватным тампоном и вытягивая иглу. – Молодчина, ты отлично справился, даже не пикнул! Он закрывает пробирку и несколько раз переворачивает. Дима Казаков следит за его действиями, приоткрыв рот, но спрашивает не он, а Александр: – А это зачем? – В пробирке находится реагент, – охотно поясняет медбрат. – Весь объём крови должен смешаться с реагентом, иначе может случиться, что проба будет испорчена, и придётся вторично назначать процедуру. Установив пробирку в контейнер, он ловко закрепляет ватный тампон самоклеющимся бинтом и достаёт из специальной коробочки наклейку с персонажем мультфильма. – Держи, герой, – он вручает наклейку Диме. – Повязку можно снять минут через пятнадцать. И позовите следующего, пожалуйста! Взяв сына за руку, Александр выходит из кабинета. В глубокой задумчивости он напрочь забывает о просьбе медбрата, и за него на весь коридор звонко объявляет Дима: – Зайдите, следующий! Подросток в худи с капюшоном, натянутым на глаза, фыркает, встаёт и вразвалочку идёт к дверям. Дима тянет отца за руку: – Пап, пап, а ты видел, видел, что мне дали? Это Человек-Амфибия, и у него новый костюм, смотри! Пап, ты не смотришь! – Что?.. – спохватывается Александр. – Прости, Дим, я задумался. Что ты сказал? У поворота коридора он оглядывается назад, на процедурный кабинет, и снова слышит голос медбрата: "Может случиться, что проба будет испорчена. Проба будет испорчена. Испорчена". Несколько раз моргнув, Александр глубоко вздыхает и ухмыляется, наклоняется, подбрасывает Диму к потолку, ловит и сажает себе на шею. – А поехали-ка в парк! – говорит он удовлетворённо. – На лодочках покатаемся, а? Как тебе такое? Дима радостно вопит, пока они спускаются по лестнице. Звонкий детский голос заставляет Влада оторваться от книги и высунуться из окна. Внизу, во дворе, на скакалке прыгает, считая вслух, Саня Чеснокова – девочка семи лет, высокая для своего возраста, худая, веснушчатая, с тонкими рыжеватыми волосами, завязанными в небрежный хвост на макушке. Она в леггинсах и полосатом свитшоте, в кедах с гетрами; допрыгав до ста пятидесяти, она останавливается и протягивает скакалку отцу. – Теперь ты! Когда Александр Чесноков выходит из тени дерева, Влад слегка хмурится и закрывает книгу, заложив страницу пальцем, на лице его отражается напряжённое внимание. Александру двадцать девять лет, у него вьющиеся русые волосы, коротко подстриженные на затылке, выразительные брови вразлёт и широкий рот. Его покатые плечи туго обтягивает серая с красным термофутболка с длинным рукавом; штаны, напротив, мешковатые, с накладными карманами выше колена. Влад невольно скользит взглядом по его спине, задерживается на выступающем шейном позвонке и со смущением отводит взгляд, трёт переносицу. – Раз, два, три, четыре!.. – громко считает Саня. – Пять, шесть! Пятнадцать! Двадцать семь! Пятьдесят один!.. Влад откладывает книгу, подпирает подбородок ладонью, следя, как Александр без видимых усилий легко напрыгивает сто, потом сто пятьдесят и двести раз. На двести первом он останавливается, возвращает скакалку и говорит: – Твоя очередь. Голос вновь заставляет Влада нахмуриться. В этот момент его и замечает Саня, подпрыгивает и машет рукой, кричит: – Привет! Ты сын тёти Илзе?! Александр тоже поднимает голову, всматривается, щурится и удивлённо спрашивает: – Владислав?.. Джек, привлечённый голосами, приходит из коридора и сперва тычет Владу носом под голое колено, затем встаёт на задние лапы и кладёт передние на подоконник, тоже выглядывая из окна. Влад придерживает его за холку, не давая высунуться слишком далеко. – Собачка! – вопит Саня. Александр аккуратно зажимает ей рот рукой, спрашивает укоризненно: – Сань, мы о чём договаривались? – Прости-прости, папочка! – Саня округляет глаза и умоляюще складывает руки на груди. – Но собачка же! Смотри, какая классная! Александр снова поднимает голову и ухмыляется. – Спускайся, – кивает он Владу. – Вместе с собачкой, а то Санька сама к тебе залезет. Глаза его при этом не улыбаются, и Влад смеётся, но тоже перестаёт улыбаться, отодвинувшись от окна вглубь кухни, морщит и трёт лоб, смотрит на Джека. – Проветримся, дружок? Джек энергично скачет в коридоре, пока Влад натягивает джинсы вместо домашних свободных шорт и армейский оливково-зелёный свитер с текстильными нашивками на плечах. В карманы он рассовывает ключи, сигареты, влажные салфетки и пакеты для уборки за собакой, надевает на Джека ошейник, короткий поводок и намордник вешает себе на ремень. Во дворе Александр с дочкой по очереди продолжают прыгать на скакалке. Саня сбивается с ритма и поспешно отдаёт скакалку отцу, едва завидев Джека, и принимается ёрзать на месте с таким же энтузиазмом, как сам Джек. – Можно, – говорит Влад, отпуская лабрадора. – Иди, знакомься. И добавляет, обращаясь уже к Александру: – Извини, – когда Джек радостно облизывает Сане лицо. – Джек очень дружелюбный. – Нормально, – Александр кивает, продолжая ухмыляться. – Они друг друга стоят. Это моя дочь Александра. Он отряхивает руку о джинсы и протягивает Владу. – Ты меня не помнишь, – говорит он, улыбаясь. – Я Алик. Тоже Александр. Мы на Фоксенах с тобой в одно время служили. Я в восьмом туда пришёл после присяги, а у тебя в девятом контракт закончился. – А, – лицо Влада заметно проясняется, он уверенно пожимает руку Александру. – Мне показалось, что мы где-то встречались. Вдвоём они смотрят, как Саня с Джеком играют в догонялки вокруг дерева в центре двора. – Нормально, – повторяет Александр. – Старшеклассникам никогда нет дела до мелюзги! – О, да иди ты, – Влад смеётся и закатывает глаза. Спрашивает: – Живёте здесь? Я вас раньше не видел. Правда, я сюда нечасто наезжаю, раз в год-полтора. – Далеко живёшь? – Александр складывает скакалку пополам и вешает себе на шею. – В Типере, – честно отвечает Влад, выдерживает паузу и исправляется: – Жил. Вряд ли туда вернусь. Он косится на Александра, но тот лишь кивает, не интересуясь подробностями. На пару секунд повисает молчание; Александр наблюдает за дочерью, а Влад – за ним самим, и на лице у него отражается лёгкое недоумение. – Закурю?.. – спрашивает он наконец. – Конечно, – Александр шумно вздыхает и засовывает руки в карманы, выжидает, пока Влад чиркнет зажигалкой и затянется. Говорит, по-прежнему глядя на Саню: – Ладно. Учитывая обстоятельства, другого шанса может не представиться, так что пойду ва-банк. Он разворачивается всем корпусом, улыбается сомкнутыми губами и признаётся: – В пехоте я был по уши в тебя влюблён. И ты по-прежнему мне нравишься, и я позвал бы тебя на свидание, если ты свободен – ну, вдруг? Брови Влада медленно ползут вверх по мере того, как он осознаёт услышанное. Молча он тычет себя пальцем в грудь. Алик усмехается и кивает. Влад облизывает губы, глубоко затягивается, выдыхает дым и прочищает горло. – Я думал, ты женат, – он указывает на Саню, завалившую Джека на маленький газон и чешущую ему живот. Джек вертится, дрыгает задними лапами и подгавкивает от избытка чувств, и Саня в ответ зовёт его "хорошим мальчиком" и "класнючей собакенцией". Алик неопределённо хмыкает. – Не-а, – говорит он. – Долгая история, как-нибудь при случае расскажу, но никакой жены, только дочь, сестра и мама. Влад, не сдержавшись, фыркает, и Алик соглашается: – Да, женское царство – это непросто. Он смотрит на небо, где на солнце наползают прозрачные перистые облака, и добавляет: – Я знаю, так дела не делаются, но я себе не прощу, если упущу такой шанс, – он снова ухмыляется. – И, кстати, какие планы на сегодня? Мы собирались на каток, хочешь с нами? – Куда?.. – удивляется Влад. Алик смеётся, но глаза у него по-прежнему серьёзные и внимательные, и он пристально разглядывает Влада в ожидании ответа. Солнце, пронизывая густую крону дерева, бросает узорчатую тень на сухую землю с редкой колючей травой. Игнат утирает пот со лба и отходит на несколько шагов от стены, разглядывая результат своего труда – очищенную от облупившейся голубой краски заднюю стену дома Ульсдоттиров. Над кукурузным полем кружит чёрная сипуха, распахнутые двери амбара по другую сторону просёлочной дороги покачиваются и скрипят на ветру. Скрипят и качели, когда Игнат пятится ещё немного и опускается на рассохшееся деревянное сиденье. Он одет в рабочие штаны серо-зелёного цвета и подаренную Дияром футболку с надписью "Во мне даже кровь течёт отрицательная, что говорить о характере" и весь покрыт голубой пылью и мелкими древесными опилками, на левой руке – грязный пластырь с бурым пятном. На крыльце лежит металлическая щётка, чуть дальше, у стены, стоят банки с пропиткой и свежей краской. Игнат отталкивается ногами и раскачивается, задумчиво разглядывая стену. Сова делает новый круг над полем и направляется к дому, плавно снижается по спирали и садится на забор за спиной Игната, шумно встряхивается. Игнат медленно поворачивает голову, говорит негромко, без удивления: – Ух ты. Здорово, красотка. Глаза у них с совой одного цвета, и совиные становятся всё больше и ярче, расплываются, ослепляют. Игнат щурится и закрывается рукой – и просыпается в своей палате в Клинике военно-морской хирургии. Над ним стоит Нина Фомичёва в белом прямом платье до колена и чёрном пиджаке; туфли на ней тоже белые, с каблуком-рюмочкой, под мышкой неизменная кожаная папка. – Прости, что разбудила, – говорит она, присаживаясь на пластиковый стул с грацией и достоинством наследной принцессы. – Принесла тебе список спасённых, хочу, чтобы ты проверил. – Думаешь, кто-то мог сочинить? – недоверчиво переспрашивает Игнат, приподнимается на локтях и берёт протянутый лист бумаги. – Ого. Их правда было так много?.. – Ты мне скажи, – Нина расстёгивает папку и достаёт пачку лакрицы. – Ещё контрабанду тебе передали. – Спасибо, – Игнат широко улыбается. – Нет, слушай, на первый взгляд всё правильно. Я бы сказал точно, но для этого мне нужен ноутбук, а он... – ...станет главной уликой против тебя, – заканчивает Нина. – Рисковать не будем. Взгляд её падает на лежащую на полу в изголовье койки газету. На первой полосе – огромный заголовок "Дело о погребённых заживо", текст перемежается фотографиями Полещука и Волчука как главных фигурантов, внизу, под жирной горизонтальной чертой, десяток маленьких детских фотографий. Нина наклоняется и поднимает газету. – Они пропали до двенадцатого года, – хмуро говорит Игнат, вздыхает. – Я только в одиннадцатом узнал, что это вообще происходит, в службе спасения рассказали. Мы тогда искали туристов, а нашли Тоню Малагину. Случайно наткнулись. Они плохо прикопали ящик. По лицу Нины пробегает тень. – Ужасно не знать, что случилось с твоим ребёнком, – произносит она печально. – Эти дети давно умерли, но родители даже не могут достойно их похоронить, потому что тела невозможно обнаружить кроме как случайно. А люди Волчука молчат, разумеется, никто из них не хочет вешать на себя убийство ребёнка. Даже если у кого-то из них есть координаты захоронений, они не станут делиться, это невыгодная для них сделка, что бы им ни предложили в ответ. Игнат смотрит мимо неё, приоткрывает рот, но передумывает, сутулится, трёт лоб рукой. – Сакс не говорит, сколько мне светит, – меняет он тему. – Как считаешь, есть у меня шансы на УДО за хорошее поведение? Нина смотрит на него с упрёком. – Мы ещё поборемся, – обещает она, встаёт, кладёт газету на стул. – Не вешай нос, для нас с тобой ничего даже не началось. Когда она уходит, Игнат спускает ноги с койки и берёт газету, смотрит на фотографии. Первой в ряду идёт Александра Шуваева 1999 года рождения, за ней – Марат Статейко и Павел Келлер, оба 2000 года рождения. – Ладно, – говорит Игнат таким тоном, словно с кем-то спорит. – Я только спрошу, не убьёт же она меня... не для того спасала, в конце концов. Сообщение он пишет позже и со смартфона Казакова. На улице смеркается, на передвижном пластиковом столе остывает больничный ужин. Игнат рассасывает лакричную конфету, набирает: "Это Гвоздь. Зайдёшь в гости?" Ответа нет ни через пять минут, ни через полчаса, когда с ужином покончено. Игнат с Александром играют в карты на одеяле, но всё внимание Игната сосредоточено на молчащем смартфоне, и наконец он, отчаявшись, бросает карты и выпрямляется. – Сделай для меня кое-что, – решается он. Александр торопливо кивает. – Торфяная дорога, двести двадцать, – Игнат тянется за водой, пьёт, облизывает губы. – Там... живёт одна девушка. Она почти всегда дома, вечером так точно, ты гарантированно её застанешь. Не пугай её, пожалуйста. Она своеобразный человек, но хороший. Скажи ей, что мне очень нужно с ней повидаться. Я говорил ей о тебе, так что, если ты представишься, она тебе поверит... я надеюсь! Она почему-то не берёт трубку, и меня это тревожит. – Ладно, я съезжу к ней, – соглашается Александр и хитро улыбается. – Она тебе нравится, да? – Отвали, – просит Игнат, неожиданно краснея до кончиков ушей, отчего Александр улыбается ещё шире, но поднимает раскрытые ладони и переводит разговор на результаты последних обследований Игната. Чуть позже он едет через весь город на неброском и не новом сером седане "космос". На зеркале заднего вида у Александра болтается деревянный человечек в шляпе с настоящим птичьим пером и кожаном камзоле, на заднем сиденье стоит закрытая картонная коробка с ручками и лежит дождевик с капюшоном, внизу, под сиденьем, брошены резиновые сапоги. Номер двести двадцать – единственный не освещённый в ряду домов на этом участке Торфяной дороги. Александр смотрит на часы и хмурится, останавливает машину на обочине, выходит, не выключая габаритные огни, и по песчаной дорожке идёт к крыльцу, поднимается, стучит, потом ещё раз, прижимается ухом к двери, вслушиваясь в то, что происходит внутри. Наконец, смирившись, он достаёт из кармана визитку Полицейского управления, пишет свой телефон, добавляет в скобках "От Гвоздя" и втыкает визитку в щель между дверью и откосом сразу над замком. Дверь подаётся под его рукой. Насторожившись, Александр сперва делает шаг назад, затем аккуратно толкает дверь, не походя ближе. Она бесшумно распахивается в темноту прихожей, в открывшемся проёме видна арка, ведущая в кухню, и белеющая в глубине кухни дверь в кладовку. Александр чертыхается себе под нос, возвращается в машину, достаёт из бардачка видеорегистратор на клипсе и, повозившись, цепляет на клапан нагрудного кармана рубашки, включает, объявляет под запись недовольным и нервным голосом: – Дом двести двадцать по Торфяной дороге. Входная дверь не заперта. Есть основания опасаться несчастного случая... Господи, Тоха, твоя паранойя заразна!.. Ладно. Ладно, я вхожу. Щёлкнув фонариком, он осматривает кухню и гостиную, и его внимание сразу привлекает мигающий светодиодом красный кнопочный телефон на столе между швейной машинкой и оверлоком. Нахмурившись, Александр берёт его через носовой платок, разблокирует экран и видит на экране список из нескольких пропущенных и текстовое сообщение Игната. – Так, – говорит Александр. – Первый звонок датирован... датирован вторым июня. Вот чёрт!.. Поднявшись наверх, он быстро заглядывает во все двери, убеждаясь, что нигде нет ни тела, ни следов крови, и возвращается в кухню, открывает холодильник, кивает, обнаружив поросший плесенью творог и подгнившие овощи. – Думаю, в доме никто не живёт уже больше недели, – констатирует он вслух, вспомнив о регистраторе, и выходит обратно на крыльцо, плотно притворяет дверь, выключает запись. – Чёрт!.. Опустившись на ступеньку, он вытаскивает смартфон, открывает мессенджер и пишет Игнату: "В доме уже давно никого нет", но не отправляет, стирает и долго смотрит на экран. – И как я ему скажу?.. – жалобно спрашивает он, глядя в звёздное небо. На белоснежном островке в центре просторной кухни разложены бумаги и снимки УЗИ, в ноутбук воткнута флэшка с логотипом Клиники травматологии, ортопедии и реабилитации. Зина в однотонном трикотажном платье с задумчивым лицом разглядывает отвёрнутый от камеры экран, водит пальцем по тачпаду. Кайса в клетчатой рубашке и джоггерах сидит на барном стуле на торце островка, подперев подбородок рукой, и потягивает через трубочку розовый молочный коктейль, ожидая вердикта. Солнце, попадая в незавешенные окна, вычерчивает золотые квадраты на полу. В одном из них Надя, полуторагодовалая дочь Зины и Владимира Калязина, играет с деревянной пирамидкой из ярких колец. Зина мельком смотрит на неё и улыбается, переводит взгляд на Кайсу. – Ты в идеальном состоянии для своего возраста, – говорит она наконец. – Лучше быть не может. Единственное, что я бы посоветовала, это больше есть, сейчас это необходимо и тебе, и ребёнку, а твой вес – на нижней границе нормы. – Я ем, – серьёзно кивает Кайса. – Строго по графику и таблице калорийности. На лице Зины отражается снисходительный упрёк, сменяющийся беспокойством. – И ведь ты не куришь и ничем не болеешь, – задумчиво констатирует она. – Никаких тяжёлых инфекционных заболеваний в анамнезе; ни травм черепа, ни онкологии, ни аллергии. Откуда бы агевзия? Кайса неопределённо поводит плечом, молчит, покусывает трубочку. – Я бы рекомендовала тебе сделать МРТ и КТ после родов, – Зина наклоняется над столом и сцепляет руки в замок. – Такая патология может свидетельствовать о повреждении головного мозга, а беременность... не оздоравливает женский организм, сколько бы об этом ни врали. Пообещай мне, что пройдёшь обследование. ПДР у тебя, – она заглядывает в бумаги, – двадцатого октября. – На Самайн, – негромко поправляет Кайса, смотрит рассеянно мимо удивлённой Зины и повторяет: – Она родится на Самайн, вот увидишь. А потом я сделаю как ты говоришь. Теперь мне тоже отчасти любопытно. Она колеблется, шевелит губами, облизывает их и снова пьёт коктейль через трубочку. – Только отчасти?.. – Зина приподнимает брови. – Мне кажется, или ты не всё рассказала о своём здоровье, подруга? Надя поднимает голову от пирамидки и громко кричит: – Га! Га! – Моя ты зайка, – Зина слезает со стула, неуклюже приседает на корточки и целует тянущуюся к ней дочь. – Что? Помочь? – Га! – Надя двумя руками хватает кольца пирамидки, стучит ими по полу, и, пока она отворачивается, Зина закатывает глаза. – Ох! – выразительно говорит она, глядя на Кайсу. – Готовься, дорогая, детки – это счастье! Кайса смеётся, отодвигает стакан и перебирает бумаги, разглаживает снимок УЗИ с чётким белым контуром ребёнка. – Тётя Эмели уже лечила меня, – произносит она медленно. – Когда она забрала меня к себе, я не чувствовала и запахов тоже. Она заваривала для меня травы, давала таблетки и порошки, делала ингаляции и массаж, и запахи вернулись ровно к менархе, а вкус – нет. Тётя расстраивалась, что больше ничего не может сделать. – "Вернулись"? – Зина хмурится, машинально помогая дочери с пирамидкой. – Нет, Надюш, давай попробуем зелёный. Вот этот, да. Бери. Умничка!.. То есть, погоди, так это у тебя не с рождения? Кайса качает головой. – Я соврала. Не люблю говорить об этом, но, наверное, пора завести доверенного врача, да? – она усмехается. – Я заболела, когда мне было восемь. Больше месяца провела в больнице. Все думали, я умру. А я осталась. Она закрывает лицо рукой, трёт лоб, переносицу. Надя бросает пирамидку и пытается забраться матери на колени. Зина садится на пол, опираясь спиной о дверцу шкафчика, притягивает Надю к себе, и она замирает, прижавшись ухом к круглому Зининому животу. – Менингит? – предполагает Зина негромко. Кайса вновь облизывает губы и смотрит на неё, словно решая, насколько может быть откровенна, затем пожимает плечами. – Диагноз так и не поставили, – говорит она. – Неуточнённое воспаление на фоне психологического потрясения. Моргнув, она видит на снимке вместо своей дочери Тоню Бинг – распухшее тело в мутной воде, придавленное тяжёлой покрышкой от трактора, видит колышущиеся чёрные водоросли и мелких рыбок, красный пластиковый браслет на почерневшем запястье и длинные волосы, путающиеся в руках работающих людей шерифа. Надя на коленях Зины задрёмывает, пытается держать глаза открытыми, но отяжелевшие веки неудержимо опускаются. Зина равномерно, легко гладит её по спине, перебирает пальцами прядки волос и ничего не спрашивает, только смотрит на Кайсу серьёзно и внимательно. – Это был первый раз, когда я искала человека, – говорит наконец Кайса больше себе и Тоне, чем Зине. – И это сразу перестало быть приключением. На заднем сиденье движущейся машины шерифа Ингрид укачивает на руках завёрнутую в серое казённое одеяло Маргарет. Девочка смотрит прямо перед собой, лицо её неподвижно, кое-как подсушенные волосы липнут ко лбу и вискам. Иногда Маргарет содрогается всем телом, и тогда Ингрид крепче прижимает её к себе. В какой-то момент она начинает негромко петь скандинавскую колыбельную. За рулём Ян Сикорский, зеленовато-бледный, с ещё мокрыми волосами. Он жуёт жвачку и поминутно сглатывает; Виктор Кулагин сидит рядом с ним на пассажирском сиденье, и Ян время от времени бросает на него оценивающие взгляды. – Как она? – робко спрашивает Виктор. – Жар, – коротко отвечает Ингрид. – Может, в больницу? – предлагает Сикорский. – Домой, – огрызается Ингрид. – Хватит с меня! Достаточно я сегодня вас всех слушала! Если с Мэг что-то случится, я вас всех до седьмого колена прокляну, обещаю! Она целует Маргарет в лоб и виски, вытирает ей лицо влажной салфеткой и снова заводит колыбельную. Машина сворачивает с шоссе на просёлочную дорогу, едет между стенами кукурузы, фары выхватывают из темноты ухабы и выбоины, желтеющую траву по обочинам. Когда Сикорский останавливается перед домом Кулагиных, Виктор делает ещё одну попытку: – Но ведь после кошек всё было хорошо! Ингрид смотрит на него с такой ненавистью, что даже Сикорский опасливо хмурится и отодвигает голову. – Ты правда не видишь разницы между кошкой и человеком?! – с вкрадчивой яростью спрашивает Ингрид и добавляет по-русски: – Заночуешь в амбаре. Или у Тамар, ты же так о ней пёкся! Дома я тебя видеть не хочу. Не спуская Маргарет с рук, она выбирается из машины, отмахивается от помощи Сикорского. Дверь в дом не заперта, Ингрид распахивает её ногой и входит внутрь, идёт прямиком к сауне. – Что она сказала? – интересуется Сикорский. – Выгнала меня, – Виктор судорожно вздыхает и трёт лицо грязными руками, приглаживает волосы. – Господи боже мой. Я не думал, что так выйдет! Сикорский вновь пристально смотрит на него. В свете фар видно, что ладонь его лежит на бедре совсем рядом с кобурой с табельным оружием, но Виктор этого не замечает. – Откуда Маргарет знала, где искать? – Сикорский чуть щурится. – Мэг... особенная, – Виктор слабо улыбается, по-прежнему не чувствуя подвоха. – Она может по фото сказать, жив человек или мёртв, но мы и не подозревали, что она может и найти. Сикорский многозначительно хмыкает. В доме Ингрид укладывает Маргарет на лежак в сауне, подкладывает ей подголовник, торопливо разворачивает одеяло и с присвистом втягивает в себя воздух: всё тело Маргарет покрыто красными аллергическими пятнами. – Elga Od-Moät, fräd ogmis, fräd ogbar [Эльга, благая мать, сущая в мире, сущая над миром], – громко шепчет Ингрид и тоже быстро раздевается. Оставшись в длинной хлопчатобумажной майке и трусах, босая, она идёт в кухню и торопливо выкладывает на деревянный поднос коробки и тканые мешочки с травами и семенами, набирает воду в две маленькие кастрюли и несёт в сауну, ставит на каменку. Маргарет тихонько всхлипывает и мотает головой из стороны в сторону, Ингрид смачивает тряпку прохладной водой и обтирает тело дочери. Ей приходится прерваться, когда тряпка выпадает из трясущихся рук. Опустившись за ней, Ингрид встаёт на колени и прижимается лбом к деревянному торцу лежака. – Успокойся, – приказывает она себе. – Соберись, бестолочь. Ей нужна твоя помощь, сама она не справится. Вода на каменке закипает. Майка липнет к телу Ингрид, когда она бросает в кастрюльки тщательно отмеренные порции трав. Маленькое помещение заполнено паром, и боковым зрением Ингрид видит белые дрожащие силуэты детей, бесследно пропадающие, стоит ей повернуть голову. – Детка моя, – страдая, говорит Ингрид, присаживается рядом с Маргарет и вновь обтирает её лицо. – Потерпи, малышка. Скоро станет полегче. – Но легче не стало, – понимает Зина, когда молчание затягивается, и осторожно перекладывает спящую Надю с одного бедра на другое. Девочка не просыпается ни от прикосновения, ни от звуков – ни Зина, ни Кайса почти не понижают голоса. Кайса поднимается, наливает воду в электрический чайник, включает. Смотрит в окно, выходящее в сад, скользит взглядом по дереву, стелющемуся низко над землёй, по гамаку, натянутому между столбами, по баскетбольному кольцу на площадке за низким забором. – В тот день всё пошло наперекосяк, – подтверждает она негромко. – Наутро отца арестовали по подозрению в изнасиловании и убийстве Тони Бинг, а меня забрали в больницу с угрозой лишить маму родительских прав, если она меня не отдаст. Мама уже ничего не могла сделать, маховик закона раскрутился в полную силу. Правда, тоже безрезультатно: в полиции не получили признания от отца и не нашли прямых улик, а в больнице не смогли понять, что со мной. Она оглядывается и добавляет безэмоционально: – Мой отец не убивал Тоню, но они решили, раз я нашла её, значит, была свидетельницей, значит, видела, как он... Замолчав, Кайса качает головой. Чайник щёлкает, выключаясь. Кайса заваривает чай, разливает в большие стеклянные кружки и садится на пол неподалёку от Зины, передаёт ей одну из кружек. – Тоню нашли тридцатого сентября, а я очнулась тринадцатого ноября, – продолжает Кайса. – Я потом узнала подробности от тёти Эмели. Даллес – маленький город, но врачи действительно сделали всё, что могли. Те анализы, которые нельзя было обработать на месте, отправляли в Эми, столицу штата; из Большого Яблока вызвонили специалиста по инфекционным болезням, и уже он договорился о том, чтобы в Даллес привезли мобильные аппараты КТ и МРТ – так что, видишь, мне делали МРТ когда-то давно. – И ничего не нашли? – не верит Зина. Кайса пожимает плечами. – Ничего такого, что помогло бы врачам меня вернуть, – говорит она. – Во второй половине октября они уже держали меня в чистой комнате, потому что я выдавала аллергию буквально на всё, и кормили молочной детской смесью через зонд, а к концу октября все окончательно утвердились в мысли, что я не выкарабкаюсь. Зина шумно вздыхает, дотягивается и гладит Кайсу по щеке. – Ох, подруга. И кто же сотворил чудо? Не отвечая, Кайса делает глоток чая, задерживает жидкость во рту, прежде чем проглотить. В кружке отражается электрический свет потолочной лампы, но Кайса видит мутное сероватое солнце в серо-сизых облаках. Маргарет, одетая в красные резиновые сапоги и ночную рубашку с розовыми и жёлтыми лошадками, сидит на земле между рядов кукурузы, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Лицо у неё пустое и бледное, взгляд расфокусированный, под ногтями – глина и засохшая кровь. Над полем кружит крупная чёрная сипуха, опускается по спирали всё ниже и ниже, мощные крылья разгоняют воздух над метёлками кукурузных побегов. Маргарет сидит неподвижно; когда из соседней борозды выскакивает мышь и бежит по носкам красных сапог, Маргарет её не замечает. С высоты ряды кукурузы кажутся бесконечными, они тянутся от горизонта до горизонта в любую сторону, ровные и одинаковые, однако внезапно размеренный шелест листвы нарушает треск ломающихся стеблей, и в бескрайнем трепещущем поле возникает чёткий круг, выложенный примятыми растениями. В центре его стоит белая полупрозрачная дверь в коробке из серого пузырчатого бетона. – Маргарет?.. – негромко зовёт Ингрид, делая первый шаг из подвала собственного дома в бескрайнее поле. Кайса делает ещё глоток чая и пожимает плечами. – В тот день они прекратили лечение, – говорит она, одновременно отвечая и не отвечая на вопрос Зины. – Они отступились. Негласно решили отпустить меня. Никто в больнице не верил, что я доживу до следующего утра, но в четырнадцать двадцать две я очнулась сама. Сомнение и любопытство, написанные на лице Зины, готовы оформиться в слова, когда в прихожей щёлкает дверной замок. Встрепенувшись, Зина оборачивается туда и вытягивает шею, машинально придерживая Надю, чтобы она не соскользнула с колен. – Мама Таня?.. – спрашивает она. – Не совсем, – отвечает невероятно довольный мужской голос. Разувшись на коврике, в кухню входит Вячеслав Лямин, муж Зины. Ему тридцать четыре года, у него русые, слегка вьющиеся волосы с асимметричной стрижкой, серо-голубые глаза и бронзовая от загара кожа, он в джинсах, футболке и рубашке в чёрно-синюю клетку. На Зину он смотрит с неприкрытым обожанием. – Выбил себе выходной, – говорит он, наклоняется и целует Зину в макушку, осторожно берёт Надю на руки, прижимает к груди и тихонько укачивает, не позволяя проснуться. Смотрит на Кайсу, улыбается: – Привет. – Это Слава, мой муж, – Зина с некоторым трудом поднимается с пола, растирает затёкшие ноги. – Ох. Славик, это Кайса, Лёшкина протеже. – Оу, – Лямин улыбается шире. – Друзья этих придурков – наши друзья. Добро пожаловать в Макай. – Спасибо, – Кайса негромко смеётся, тоже встаёт и начинает собирать бумаги. – Я уже собиралась уходить. Зина мне расшифровала результаты исследований. Лямин вежливо кивает, но видно, что всё его внимание отдано Зине и Наде. Кайса складывает медицинские документы в папку и наклоняется к ноутбуку, чтобы отключить и забрать флэшку, а когда выпрямляется, взгляд её падает на газеты, лежащие на подоконнике. Лежащий сверху выпуск сложен пополам названием вниз, и Кайса видит десять детских фотографий с заголовком: "До сих пор не найдены". Восемь из них чёрно-белые, две – цветные; Кайса на мгновение замирает, затем протягивает руку и берёт газету, оглядывается на Зину. – Можно, я возьму? – спрашивает она без улыбки, чуть тревожно заломив брови. – А?.. – Зина не сразу понимает, о чём речь. – Да, на здоровье, мама Таня её уже читала, она не обидится. Она приобнимает Кайсу на прощание, следя за тем, чтобы не коснуться голой кожи, и напоминает: – Ешь больше, пожалуйста. Сверх таблицы калорийности! Тебе не повредит. Кайса молчаливо кивает, соглашаясь. С прозрачной папкой и газетой под мышкой она доходит до автобусной остановки, садится на деревянную скамейку под солнцезащитным козырьком, и разглаживает газету на коленях, смотрит пристально на фотографии. На восьми чёрно-белых сквозь детские личики проглядывают черепа; они немного отличаются – одни облеплены сухой потемневшей кожей, другие обнажены до кости и лишены волос. Кайса медленно ведёт по ним ладонью справа налево и останавливается, доходя до цветных фотографий, под которыми напечатаны имена детей. "Саша Шуваева, 1999 г.р." "Марат Статейко, 2000 г.р." – Не может быть, – растерянно говорит Кайса. Александр Казаков сталкивается с Евгением Тартановым возле хранилища улик. Тартанов видит коробку в руках Александра, и неодобрительно качает головой. – Лидочка тебя убьёт, – пророчит он. – Она и так зашивается. Сам будешь опись составлять, я на этом уже погорел! – Да мне не трудно, – Александр улыбается с немного виноватым видом. – Она одна, что ли? А Стёпа где? Тартанов, уже обошедший его и уткнувшийся в смартфон, поднимает голову и оборачивается: – У Стёпы коклюш, ты не слышал? Поля утром говорила. От дочки заразился, дундук непривитый. – Не-а, не слышал, – откликается Александр, и лицо его становится ещё более виноватым. Тартанов этого не замечает, поглощённый своей перепиской; он машет рукой и уходит, и Александр ставит коробку на стул возле двери, чтобы открыть её и войти в хранилище. Лидия Осокина, круглолицая полная женщина лет пятидесяти, смотрит на него с обречённостью и отвращением. – Саша! – восклицает она. – Как ты можешь?! Вот от тебя не ожидала! Александр неловко смеётся и чешет в затылке, пристроив коробку на край стола. – Прости, – говорит он, – это по Свистку, тут не очень много... Он как будто спохватывается, предлагает: – Хочешь, я сам пристрою и опишу? – Буду признательна! – Лидия впихивает ему в руки бланки описи и кивает на распахнутую внутреннюю дверь. – Маленький стол в твоём распоряжении, к большому даже не подходи, там Пашкины дела, Андрей сейчас в Главном управлении сражается за то, чтобы их не пересматривать. Если у него не получится... Она не договаривает, качает неодобрительно головой и шумно прихлёбывает остывший кофе с молоком из полулитровой кружки. – Мы разберёмся, – уверенно обещает Александр. – В любом случае. Положив бланки описей на свою коробку, он входит в хранилище и сворачивает направо во второй из проходов между стеллажами, идёт метров десять до массивного деревянного стола с двумя тумбами. Столешница его покрыта зелёным сукном, потемневшим и затвердевшим от времени, сбоку струбциной прикручена металлическая настольная лампа. Александр ставит коробку на стол, сдвигает в сторону, включает лампу. Из верхнего ящика стола он привычным жестом достаёт планшет для письма, подкладывает под бланки описей, извлекает из внутреннего кармана форменной куртки шариковую ручку. Оглядывается на проход, глубоко вздыхает. Фитнес-браслет на его левой руке сигналит, уведомляя о слишком высокой частоте сердечных сокращений; Александр нажимает на боковую кнопку, сбрасывая предупреждение, и медленно, бесшумно идёт вдоль стеллажей по другую сторону от стола, читая ярлыки на коробках. Наконец он останавливается напротив коробок из полосатого картона с маркировкой "ВПГ-01/14/18" и "ВПГ-01/15/18", прислушивается. За открытой дверью Лидия шуршит бумагами, роняет пресс-папье, чертыхается. Александр задерживает дыхание, вытаскивает из внутреннего кармана куртки латексные перчатки, надевает и снимает крышки с коробок, ставит их рядом, а сами коробки выдвигает из полок наружу примерно на треть. Продолжая прислушиваться, готовый в любую секунду отпрянуть, он раскрывает канцелярский нож и принимается планомерно резать бумажные пакеты, лежащие в коробках. Острый нож вскрывает клапаны практически беззвучно, и Александр расправляет их, чтобы было видно, что пакеты открыты. Фитнес-браслет на его запястье снова заходится истерическими предупреждениями; Александр его игнорирует. Закончив с пакетами, он прячет нож обратно в карман и достаёт плоский пластиковый флакон, заполненный на три четверти бесцветной жидкостью. Под крышкой у флакона тонкий носик; Александр наклоняет флакон и резкими короткими движениями поливает содержимое обеих коробок. Когда жидкость заканчивается, он убирает флакон, закрывает коробки крышками и снимает перчатки, крадучись возвращается к столу, где стоит его собственная коробка. Чистые бланки он прячет в нижний ящик стола, где лежат пожелтевшая от времени бумага, старые газеты и бумажные пакеты с логотипами полицейского управления Лагунева, а из коробки достаёт заранее заполненные бланки и шариковую ручку, ставит в соответствующей строчке число – восемнадцатое июня, – и расписывается, пробегает глазами опись, сверяет с содержимым коробки. Ручку он оставляет в ящике стола, коробку закрывает и лишь тогда садится на шаткий вращающийся стул и закрывает глаза, сглатывает, вновь сбрасывает предупреждение фитнес-браслета. Распрямляет ладони, смотрит на свои дрожащие пальцы. – Одна семья, одна Родина, одна слава, – уверенным шёпотом говорит Александр и сжимает кулаки. Деревянная столешница светлеет под его руками. Кулак, постукивающий по столу, становится более худым и изящным, превращаясь в руку хирурга Юдина. Максим в обычном зелёном костюме и белом халате сидит за столом в своём кабинете, подперев лицо одной ладонью и постукивая по столу другой, и смотрит сквозь Павла Новикова, сидящего в кресле напротив него. Кондиционер выставлен на восемнадцать градусов, сильный поток воздуха шевелит лепестки цветов в тяжёлой керамической вазе и треплет страницы раскрытой книги, лежащей на маленьком кожаном диванчике. – Что ты от меня скрываешь? – напряжённо спрашивает Павел. На нём рубашка с коротким рукавом и светлые брюки с лампасами, замшевые ботинки. В нагрудном кармане рубашки – сложенный вчетверо лист бумаги, сколотый скрепкой. Максим с некоторым трудом фокусирует взгляд на посетителе, хмыкает и долго молчит, прежде чем сказать: – Лучше спроси, что твой сын скрывает от нас всех. – Ты о чём? – Павел хмурится ещё сильнее. Максим задумчиво качает головой. – Сегодня утром он сказал мне, что всё прояснится одиннадцатого июля, – признаётся он. – И замолчал наглухо. Что будет одиннадцатого июля, Павел? Моя подруга три часа перелопачивала сеть, чтобы узнать, что это – всемирный день шоколада. Ещё, по народным поверьям, если одиннадцатого июля перестаёт куковать кукушка, это признак ранней зимы. Ничего не хочешь добавить? Уже договаривая, он откидывается на спинку кресла и складывает руки домиком. На лице Павла отражается искреннее недоумение. – Кукушка?.. – переспрашивает он. – Что за... Он внезапно осекается и бледнеет, тянется к воротнику рубашки, оттягивает его, словно тот пережимает ему горло. – Павел?.. – настойчиво зовёт Максим, садится ровно, выпрямляет спину. Хмурится. – Эй, ты в порядке? Теперь уже Павел смотрит сквозь него и молчит. Максим встаёт и обходит стол, но прежде чем он берёт Павла за руку, чтобы проверить пульс, Павел тоже поднимается на ноги и сам ловит его за запястье. – У матери Игната было психическое заболевание, – выдавливает он, глядя куда-то в шею Максима. – И не одно. Это может быть первым признаком. Игнат в своей палате лежит на кровати лицом к стене, подтянув колени к груди, насколько это для него возможно, и сгорбившись. Глаза его открыты, губы беззвучно шевелятся, пальцы пощипывают складку на белоснежной простыне. На фоне белой стены Игнат видит Кайсу: сидящую за рулём "патриота", заваривающую чай, листающую журнал по шитью. Глядящую исподлобья, заплетающую косу. Обнажённую, улыбающуюся; сердитую, в тёплой куртке; подавленную, сосредоточенную, задумчивую. Тормошащую Джека, моющую посуду. – Это нечестно, Кай, – Игнат зажмуривается. – Нечестно бросать меня вот так. Он вздыхает и снова открывает глаза, смотрит без удивления на голубой дом с чёрной крышей. Игнат сидит на качелях на заднем дворе, сложив руки на коленях. Рабочие брюки и голые предплечья его испачканы краской, на жёлтой футболке с кроликом тоже несколько пятен. Банка с торчащей из неё кисточкой стоит на крыльце рядом с бутылью растворителя и большой кружкой чёрного кофе, там же лежат перчатки и тряпки, к стене прислонена деревянная лестница. – То есть, кофе я заслужил, а увидеть тебя – нет? – громко спрашивает Игнат. Не дождавшись никакого ответа, он не спеша сползает с качелей, подходит к крыльцу и берёт кофе, ещё курящийся паром, делает маленький глоток, оглядывается на кукурузное поле. – Ладно, – произносит он с расстановкой. – У всего этого есть ведь какой-то смысл, правда?.. Он допивает кофе, отставляет кружку и натягивает перчатки, перемешивает краску в банке. Чёрная сипуха внимательно наблюдает за ним, сидя на вершине просмолённого столба линии электропередачи, полуденное солнце заливает слепящим белым светом кукурузу и задний двор. Игнат прерывается дважды: делает себе бандану из кухонного полотенца и приносит из дома бутылку питьевой воды, жадно пьёт, поливает лицо и шею и снова пьёт. И удивлённо морщит лоб, вернувшись к работе, вертит в руках банку краски, пока не находит информацию об объёме и расходе: "1 литр = 4-9 кв.м". Хмыкнув, Игнат обозревает длинную, наполовину покрашенную стену дома, перемешивает кисточкой почти полную банку краски. – Удобно, – подытоживает он наконец, ухмыляется и вновь поворачивается к стене. Швы между досками размываются, бледнеют, и стена превращается в крышку новенького нетбука цвета "голубой металлик". Нетбук стоит на столе в кабинете Сандро, на кожаном диване лежат картонная упаковочная коробка, пенопластовое ложе и полиэтиленовые пакеты. К нетбуку подключена маленькая беспроводная мышь, и Кайса неуверенно постукивает по ней пальцем. Она сидит в широком вращающемся кресле, подвернув под себя ногу и подсунув под спину подушку. Камера нетбука заклеена стикером "ЭнЭпит внутри", на корпусе под нижним рядом клавиш ещё одна узкая наклейка "ЭнЭпит4/ОПП512". На экране открыт новостной блок государственного информационного агентства за четвёртое июня. Дата в нижнем правом углу экрана – двадцатое июня, время – четырнадцать одиннадцать. Вздохнув, Кайса подводит курсор мыши к ссылке и щёлкает левой кнопкой. Новая страница полностью посвящена не найденным детям. Их фотографии расположены в столбик по дате исчезновения, информация на каждого открывается в отдельном всплывающем окне. "Александра Шуваева, 1999 г.р. – читает Кайса. – 2 февраля 2010 года ушла из школы № 12 на Восточной улице, Кэмберри. Приметы: каштановые волосы до плеч, серые глаза, рост 148 см. Над правым глазом звездообразный шрам. Была одета в серую футболку, чёрную юбку, чёрную куртку с капюшоном, красные сапоги". Повернувшись вместе с креслом, Кайса дотягивается до отложенной газеты с детскими фотографиями, пристально вглядывается в фото Саши, потом открывает в браузере социальную сеть и довольно быстро находит Сашин аккаунт. В верхнем, закреплённом сообщении – та же информация, остальные записи, по одной в год, созданы Александром Шуваевым, в каждой из них – детское фото и просьба о помощи в поисках. Кайса останавливается на фотографии, где Саша одета как в описании – в чёрную куртку, чёрную юбку и красные сапоги. Рюкзачок у Саши розовый, в пушистых волосах – розовые и жёлтые заколки, в руках коробка с новенькой куклой. Кайса кладёт обе руки на клавиатуру нетбука, но больше не делает ничего, только смотрит, а затем медленно закрывает глаза. – Папа сказал, надо найти Тоню, – бодро заявляет Маргарет, стоя в носках перед Ингрид, и протягивает руку. – Думаю, у меня получится! Это просто. – Неделя прошла, – говорит Ингрид. – Не на что надеяться. – Мам! – Маргарет топает ногой в махровом носке. – Дай мне попробовать! Из-под опущенных век Кайсы выползает единственная слеза. Лицо и руки Маргарет, сидящей на земле в кукурузном поле, серые и покрыты изморозью. Она не шевелится и не моргает, не подаёт никаких признаков жизни, даже когда до неё доносится крик Ингрид: – Мэг! Милая, ты здесь? Мэг, это мама! Ингрид идёт по полю, раздвигая стебли кукурузы. Острые листья режут ей руки, коса растрёпывается, в волосах застревает мелкий мусор, белое платье покрывается грязью и липнет к ногам. Делая очередной шаг, Ингрид спотыкается и падает на колени. – Детка! – зовёт она снова и начинает плакать, даже не пытаясь встать. – Детка, птенчик мой, не оставляй меня, пожалуйста! Не бросай меня, Мэг! Кайса судорожно вздыхает и открывает глаза. – Хватит, – говорит она и с силой растирает лицо ладонями, выбирается из кресла и идёт на кухню, наливает себе минеральной воды и торопливо осушает стакан. Вернувшись в комнату, она запускает на нетбуке мессенджер, вводит логин и пароль, колеблется пару секунд и решительно срывает стикер с камеры.