Мечты из потали

Оторопь взглядов, что проходят металл спинки кресла навылет, разом вклинивается в мышцы спины столь остро, что те натужно надуваются, готовые к дальнейшей конфронтации. Наконец-то удастся получить хоть малую долю разрядки. «А, знакомая история, — с гудящим в горле хмыканьем L отточенно неприметно дистанцируется от уже перемалывающего землю в пыль на пробуксовке столкновения юношеского максимализма с примесью нездорового цинизма и прожжённой добродетели вкупе с заржавевшим на делении «человечность» ориентире. — Посмотрим, что у тебя получится на этот раз, Лайт-кун».  — В каком смысле? — Аидзава брезгливо морщит нос. — Это ведь не корреспонденты вызвали инфаркт у тех людей.  — Но именно с их лёгкой руки невиновные стали виновными, — парирует Кира с такой уверенностью, что даже не видит смысла в развороте к едва ли способной внемлить истине публике. — Не заяви в тех вечерних выпусках новостей, что брат этой девушки преступник, он остался бы жив. Утверждать обратное попросту глупо, — он непринуждённо жмёт плечами, апатично наблюдая за что-то лепечущей ведущему сквозь слёзы гостьей.  Ещё никогда L не старался отхлюпывать чай настолько тихо.  — Да какая разница, что было в тех новостях! — Сюити отсекает сказанное рукой. — За смертью этого парня и других преступников стоит не правительство, не телевизионщики, а Кира! Что за бред ты несёшь?!  — Со дня отправки второй кассеты Второго Киры и его просьбы-тире-требования пускать в эфир имена и фото каких угодно преступников, каждый здравомыслящий человек мог догадаться, что не стоит демонстрировать чьи-либо лица без полной уверенности в нарушении человеком законодательства, — Кира мельком оглядывает мужчину с плохо скрытой неприязнью, умудряясь даже из положения сидя не уступать доминирующей позиции в споре. — Разве в нынешних условиях не лучше перестраховаться, особенно учитывая, что личность самой первой жертвы Киры разглашалась именно в новостях, в прямом эфире? Так сложно увидеть закономерность?  — Лайт, смени тон немедленно! — рявкает Соитиро, тогда как Аидзава, поражённый нехарактерной для юноши наглостью, раскрывает рот и часто моргает, а Моги окончательно теряется в чрезмерно активных для его спокойного нрава завихрениях, неловко покашливая в кулак.   — Отец... — быстрый, как по приказу, поворот кресла, — неужели и ты не понимаешь очевидного? — Аккуратные черты лица искажает нечто между страдальческой мольбой и негодованием, а голос звучит звонче. — Если бы не ошибка...  — Я сказал, — громким голосом мужчина прибивает осёкшегося на полуслове сына к месту испепеляющим взором, какой даже из-под глубоких теней сдвинутых бровей и отблеск очков заставляет внутренности поджаться и замереть оленем перед фарами, — смени тон.  Лайт невольно ёжится и отводит глаза в сторону, а его кожу обдаёт ядрёной смесью стыда с по-детски искренним раздражением за прилюдное отчитывание.    — Что на тебя находит последнее время? — продолжает с разведёнными руками возмущаться Соитиро. — Разговаривать так со старшими, тем более с моими подчинёнными, недопустимо, и мы это обсуждали в предыдущий раз.  L чуть вынимает нос из чашки, озадаченно глядя то на постепенно утрачивающего как строптивость, так и известную самоуверенность Лайта, то на Соитиро, на чьём лице не дрогает ни один мускул, когда родной сын начинает походить на отчитываемого щенка и нервозно колупать подлокотник ногтем. Никаких бурных дискуссий между юношей и Аидзавой ему припомнить не удаётся, хотя такое из ряда вон событие явно не осталось бы проигнорированным. Когда это могло произойти? И, главное, в чём заключался предмет спора, если чтящий манеры Лайт Ягами позволил себе сорваться на не менее темпераментного полицейского, так ещё и при отце?   — Я не понимаю, — в тихом исступлении пробует юноша снова. — Почему вы отказываетесь признать, что бо́льшая часть вины возлагается на редакторов тех вечерних новостей, которые, не имея доказательств, оклеветали человека?.. Кира ведь примеряет на себя роль судьи, а те выносят приговор, исходя из предоставленных им доказательств. — Ты словно пытаешься обелить Киру, — шокированно шепчет Соитиро с таким всеобъемлющим страхом, что возрастные морщины разглаживаются не только у него, но и у начавших изрядно тревожиться коллег.  — Лайт, остановись, — советует приглушённо Моги перед тем, как с опаской оценить, насколько на пределе находится уже поджимающий кулаки шеф. — Разве Кира способен уследить за всем и ни разу не ошибиться? — будто в забвении тот остервенело ищет хотя бы налёт согласия в побледневших лицах напротив. — Такие случаи уже задокументированы, а СМИ попросту подсунули невиновного под лопасти уже раскрученной мельницы.  — Сын... — Ягами потрясённо мотает головой, словно не узнаёт человека, с которым говорит. — О чём ты? Что с тобой, почему защищаешь убийцу? Не будь его, все эти люди были бы живы. Именно подобные ошибки являются самым ярким подтверждением, что он не имеет никакого права выносить приговор кому-либо.   «Не имеет? Да кто... Впрочем, на что я надеялся?» — с тоскливой полуулыбкой Лайт окончательно обмякает в кресле, втягивает лишённый кислорода воздух всей грудью, а смотреть в силах только на собственные ноги.  L присматривается и неожиданно отмечает довольно любопытную деталь. Удивительно, но в такой момент, когда для большинства наиболее логичным будет закрыться, скрестить руки на груди, а одно колено устроить поверх другого, Лайт принял наиболее открытую позу, едва ли стойко снося всё уготовленное. Весьма... нетипичное поведение человека со столь раздутым эго, для которого критика, как керосин — для шершня. Не то чтобы L ожидал истошные крики в попытке отстоять свою правду — уж точно не перед всей группой расследования, — но вариант демонстративным отстранением от ситуации, стоит только начаться упрёкам в его адрес, казался наиболее логичным для нарцисса. — Ты разочаровываешь меня, Лайт, — сокрушительным приговором подсекает последний столп опоры Соитиро. Словно в замедленной съёмке L наблюдает, как ореховые глаза за свисающими прядями округляются до предела, стекленея в ужасе, а одеревеневшие пальцы с усилиями покрывшегося коррозией механизма поджимаются по изгибу обхватываемого доселе подлокотника к ладони, чтобы впиться в уже проверенный источник ментальной опоры. Он не мог допустить и мысли, что когда-нибудь запечатлеет визави в хоть отдалённо схожем с нынешним состоянии, ведь сразу после изучения психологического портрета оного ставки сделали на вероятность доведения подозреваемого до злости, нетерпимости, раздражения или, в крайнем случае, растерянности или какого-никакого дружелюбия. Однако поле «животный страх» было проигнорировано — L не смел предполагать, что подозреваемый станет переживать его в открытую.   «Так вот кто центральная фигура для Лайт-куна», — забренчала хрусталём ненароком вспоротая истина. Вот она — брешь, в какую надо бить при первой возможности, вгрызаться до поверженного вопля навзрыд. Прямо сейчас можно ущипнуть за оголённую слабость, чтобы окончательно отшвырнуть потрёпанного противника в угол, где сил кусаться у того какое-то время не будет. Достаточно всего-то нескольких слов в поддержку Соитиро.  Если бы только не невольное, сосущее меж рёбрами чувство при виде поджимаемых губ и так уязвимо увечимой кисти. Определение оному Рюдзаки с терпкой сухостью во рту подбирает наотмашь во избежание возникновения ненужных, опасных вариантов, какие уже на подступе хмуро вытряхивают резким движением головы. Он может, обязан воспользоваться ситуацией.  Однако как именно — решать тоже лишь ему одному. — Ягами-сан. — На спокойный голос оборачиваются все, за исключением, разумеется, одного человека, на котором, впрочем, неизменно сфокусировано внимание отставившего чашку Рюдзаки, — на самом деле, Лайт-кун частично прав.   Справа ожидаемо поражённо охают, но его заботит только то, в какой транс впал юноша, если абсолютно никак не реагирует на наверняка незаменимые, очень важные для его уязвлённого самолюбия слова.  — Рюдзаки, и ты туда же? — голос Соитиро клокочет от пылкого негодования. — СМИ должны были прекратить заниматься судяжничеством и в каком бы то ни было виде пускать в эфир персональные данные преступников сразу после прилюдного отказа полиции сотрудничать с Кирой. Скажите, разве нельзя прямое пренебрежение решением государственного органа власти счесть за пособничество тому, в отношении кого ведётся межнациональное расследование, и чьим условиям как раз следуют некоторые телеканалы? — вопрошают гулко, а затем испытующе глядят поочерёдно на каждого из мужчин, наяву ощущая, как вся их доселе бойкая непримиримость с неприятными реалиями увядает со скоростью бенгальского огня под сжирающими напыление искрами. — Просто немыслимо... — ядовито выдыхает Аидзава и усердно трёт влажный от общей взвинченности лоб. Тогда как Моги с проблеском невесть откуда взявшейся вины поворачивает голову к откровенно не готовому примиряться с подобным коллеге, Соитиро не сводит горящих изнутри сталью глаз с Рюдзаки, который стойко выдерживает испытание, даже не моргая. «Это будет полезно в будущем, — твердит про себя мантрой L, пока веки неощутимо опускаются ввиду невесть откуда наседающей на плечи тяжести. — Сейчас я выступаю оплотом необходимой поддержки Лайт-куну, что на подсознательном уровне ослабит враждебность и предвзятость в мою сторону. Нужно занять в его системе ценностей как можно более значимую позицию, в идеале — наравне с Ягами-саном. Но отцовской фигурой я для него не стану при любом раскладе, хотя бы из-за малой разницы в наших возрастах. Оптимальным вариантом сейчас будет как можно скорее подобраться к градации «друзья», а те ведь должны принимать сторону друг друга».  Рюдзаки с вкраплениями тоскливой участливости подмечает, с какой самоотверженностью Лайт уже лоскут за лоскутом сшивает нечитаемую маску на чуть отвёрнутом к занавешенному окну лице, воссоздавая прежний фасад неприступности. Вопреки наверняка многолетнему опыту, он не то из-за спешки, не то по вине нежелающих быть затолканными обратно эмоций, он пропускает трещины на стыках, отчего истинный упаднический настрой сочится из них патокой, липкой — не ототрёшь. «Но как подступиться к тому, кто даже собственные эмоции не способен выразить без чужих провокаций?» Пусто. В голове Лайта так пусто, как давно уже не бывало, но облегчения от того ни грамма. Его словно продувает на пустынной стуже глубокой ночью, где эхом звучать остаётся лишь упругое биение сердца, ритмичное, будто маятник, и объёмное, как если прислонить ухо к часам.  Часы... Их гладкий, увесистый корпус прожигает запястье до кости со скоростью образования корочки на наслаиваемой на уже чёрную от изнурения землю лаве. Заслуженно ли они находятся на его руке? Символ отцовской гордости, преемственности, безмолвно возлагаемой ответственности за продолжение его пути по соображениям порядка и справедливости теперь выдавливается из кожи, подобно втиснутой в неверный паз детали. Как может нечто столь важное носить тот, в ком разочарован собственный отец? Тот, кто подвёл его, оскорбил собственным видением ситуации, и ради чего? Самозабвенной попытки перекроить переплёты уже едва ли не по диагонали исписанных талмудов, внеся в содержимое свою лепту? Нет, это обречено на провал, всегда было и будет, о чём он только думал? Одно дело вклиниваться долотом в закостенелую убеждённость в прямой зависимости качества профессионального опыта от количества прожитых лет таких матёрых служащих, как Аидзава, и совсем другое стараться отхватить кусок для себя лично. Зная консервативность отца, Лайт не сомневается: тогда, у отеля, пренебрежение им субординации не обернулось более строгими, нежели воспитательный разговор в машине и дальнейшее отчуждение при входе в дом последствиями, только по причине отстаивания не его прав. В противном случае советом, — а скорее требованием, — выступило бы пресловутое «сцепи зубы и молчи или учись тактичному общению с теми, кто старше». Вторая часть фразы, на самом деле, по смысловой нагрузке эквивалентна первой.  «Отец считает, что я навредил его репутации, — Лайт закусывает изнутри губу и щурится от боли, пока ладонь конвульсивно сжимается без остановки. — Мне подобает вести себя как сыну шефа полиции: сдержанно, мужественно и не размениваться на склоки. Это ведь тоже статус, и по тому, как я себя держу, оценивают моего отца. — Кадык дёргается в рефлекторном сглатывании, однако в глотке будто наждаком прошлись. — На кой чёрт я вообще...» Невесомое прикосновение чего-то гладкого к костяшкам правой руки, и все мысли сужаются в точку, выплёвывая из вакуума в реальность. В муторной неге Лайт озадаченно хмуро косится узнать, в чём дело.  Он просто смотрит. Смотрит, как бледные, изящные пальцы бережливо скользят по его коже мягкой прохладой. Поблизости никого не осталось: ни отца, ни Моги с Аидзавой рядом давно нет — все вернулись в другую часть номера, но как давно? Рюдзаки аккуратно наклоняет голову вбок и всматривается в чужую ладонь внимательнее, тщательно контролируя собственные движения, будто опасается спугнуть раненую птицу. Касания лёгкие, мажущие, будто перьями плавно сводят пыль, но в то же время боязно озабоченные и аккуратные. Трогательные.  «Он... Что?» — Ясность постепенно прорезается сквозь недавнюю затуманенность, отчего лёгкие Лайта и глаза медленно распахиваются до предела возможностей, а тело бросает в жар от порыва закричать.  Но второй его фрустрацию не видит или предпочитает не замечать. Фокусируется только на отслеживании хилой удачи собственных манипуляций: сжимаемый до подрагиваний кулак медленно ослабевает, а значит, и ногти покидают внутреннюю сторону ладони, больше не причиняя боль. Из-под ресниц вид играющих сухожилий кажется Рюдзаки особенно умиротворяющим, как если бы этими касаниями он убаюкивал пенистые волны, низводя шторм до состояния штиля. Последний раз он с такой сосредоточенностью утешал себя же, но в момент, когда необходимо вогнать разум в состояние трезвости за доли секунды, иначе террористическая ячейка скроется с радаров ещё на два года, никакой речи об удовлетворении от самого процесса «убаюкивания» речи не идёт. В отличие от нынешнего момента. Его неожиданно греет изнутри не столько бархатная теплота под пальцами, сколько сам процесс отдачи, но главное, принятия неумелой заботы.  В глубоком потрясении Лайт опасливо вытягивает ладонь из-под чужой и, загнанно поискав в удивлённо захлопавших глазах хоть одно объяснение произошедшему, резче, чем предполагал, вскакивает на ноги, чтобы поскорее скрыться в ванной комнате. Рюдзаки успевает только вздрогнуть от неожиданности и едва отдёрнуть руку — даже обернуться вслед не удаётся из-за негодования, что вдруг стряслось. По щелчку двери он сползает бессмысленным взглядом на опустевшее сидение кресла впереди. От укола досады уголки губ непроизвольно поджимаются от вкуса трухи на языке, какой спешат перебить усиленным покусыванием ногтя. Перестарался? Может, погрешность в расчётах вышла больше предполагаемой, и не стоило вообще совершать акт сочувствия? Но ведь все признаки говорили об обратном. В конце концов, то свербящее чувство, что зижделось в солнечном сплетении, ноя и скребясь... Неужели даже столь очевидную химическую реакцию он не способен распознать верно?.. «Прикосновения дольше пары секунд оказались не так плохи, как предполагалось», — проносится вдруг в чуть понуренной голове. Рюдзаки рассеянно смотрит на собственную руку, а затем будто на пробу шевелит пальцами. Физический контакт не оставил налёта липкости или извести, от которой начинает зудеть «поражённый» участок эпидермиса. На самом деле, недавний опыт сравним с вождением подушечками по мягкому сукну, чья гладкость впервые не взывает к томимому внутри желанию-необходимости разодрать его на шмотки ткани. Он поражённо перетирает новые ощущения меж пальцев, без малейшей брезгливости вгоняя их глубже в линии отпечатков. У Лайта ухоженные ладони: кожа эластичная и однотонная, без малейших изъянов или шелушений, слегка сияющая и такой комфортной температуры, не жаркой, но главное — не прохладной, как у самого Рюдзаки, который уже давно смирился с особенностями своего мерзлявого организма. Только вот внутренняя их сторона наверняка... «О чём я думаю? — Рюдзаки сердито потрясывает головой. Он берётся за подлокотники, чтобы не потерять равновесие при отталкивании ногой от пола в намерении отъехать обратно на место. — Шаг навстречу Лайт-куну сделан, его реакция, скорее, ближе к растерянности, чем к отторжению, что уже весьма неплохо. Остальное не важно». Падение мармелада прямо в разинутый рот контролирует вовсе не один человек, — да и не только это действие. Почти с самого возвращения на своё место Аидзава зорко следил за происходящим в дальней части номера поверх ноутбука, недвижимо и с пузырящимся в желудке пуще прежнего недоверием. Только завершившаяся мизансцена совершенно не приходится ему по душе, не вызывает ни укола сочувствия в отношении сына начальника, ни особой заинтересованности во внезапно более... человеческом поведении эксцентричного детектива — совсем наоборот. Пока Моги пересортировывает досье жертв Киры за последнюю неделю, а сидящий рядом с тревожащимся за его состояние Мацудой Соитиро усиленно трёт лоб в процессе отрывистого, тихого разговора и увещеваний о нахождении ситуации под контролем, Аидзава проваливается всё глубже в варево навязчивых домыслов. Неужели все взаправду ослепли?  «Теперь Рюдзаки не только косвенно выказывает доверие Лайту, но ещё и в открытую поддерживает его абсолютно абсурдное мнение о невиновности Киры. — Он скрипит зубами, перетирая возмущение в менее едкую пыль. Ещё мгновение, и все артерии начнут плавиться изнутри. — Ещё и эта ситуация с акциями... Какого чёрта подростку без раздумий доверили проверку материалов по делу, хотя собирал их более опытный человек на должности полицейского? Почему вообще Рюдзаки на постоянной основе следует по пятам за Лайтом, хотя снял с него подозрения? Что-то мне подсказывает, что даже сегодняшнюю выходку последнего никто комментировать не станет, как и дополнительных проверок организовано не будет. Да и опять же: детектор лжи, серьёзно? Так мало нужно для величайшего детектива столетия, чтобы отречься от своих всегда верных выводов? — Мужчина прижимает губы к крепко сцепленным в замок пальцам. — Долгое время Рюдзаки просто сидит на месте, не делает провокаций в сторону Киры, как раньше, только ест или ходит развлекаться с бывшим главным подозреваемым, у которого отчего-то будто бы полномочий больше, нежели у других. Да будь Рюдзаки таким борцом за справедливость, осадил бы Лайта за те слова! Он вообще словно не собирается помогать нам». Бредовая поначалу, но теперь обретающая очертания реальности, — как далёкие сетования Моги на зверства Киры под острый шелест перебираемых листов над ухом, — идея замутняет взгляд, отяжеляет, отчего тот перетекает вниз. В блеклом отражении побледневшего себя и потолочных ламп на стеклянной поверхности стола наткнуться на ответы невозможно: всё чрезмерно размыто, дёрганно пульсирует на манер радиоволн, только медленнее в сотни раз. Неоднократно Аидзава (пусть украдкой и лишь ложась в кровать) самобичевался из-за выбора в пользу скорее личного, нежели профессионального самоудовлетворения за поимку Киры взамен на унылые, но безопасные будни за расследованием дел о мелких ворах или даже жестоких насильниках, в конце которых можно без страха внезапной смерти от сердечного приступа вернуться к жене с дочкой, чтобы за семейным ужином поинтересоваться их делами, а на вопрос о его успехах устало улыбнуться и ответить «Всё хорошо: я снова сделал мир безопаснее ради всех нас и ради вас в особенности». Только вот вероятность того, что он сможет произнести эту фразу хотя бы ещё раз, с каждым днём стремительно уменьшается, тогда как ежедневно вскармливаемая стрессом безнадёжность прогрызает путь всё выше. «Если то, о чём я думаю, правда... — Чувствуя, как по виску скользит капля пота, Аидзава гулко сглатывает и нерешительно поднимает заволакиваемый безысходностью взгляд, чтобы вперить в торчащую из-за спинки кресла область ссутуленных плеч. — Если L действительно с Кирой заодно, а всё это расследование лишь бутафория... Миру придёт конец. Мы просто не сможем бороться с ними, если они встанут на одну сторону». При виде определённо гложимого чем-то коллеги Моги недоумённо хмурится. Таким задумчивым он его видел настолько давно, что то кажется дурной надумкой или сном, принятым за действительность. — Аидзава, — с обеспокоенным прищуром мужчина чуть наклоняется к нему, но тот по-прежнему не шевелится, а не сокрытая за руками верхняя часть лица натянута не то из-за озарения, не то в беззвучно вопящей панике.  «Нужно что-то делать и срочно. — Мысли-мошкара бьются о череп в исступлении, отчего Сюити даже не замечает, как задерживает дыхание от подступающей мигрени и погружаемого, словно в мыльную воду, окружения. — Я должен доказать остальным, доказать шефу, что Рюдзаки ведёт себя подозрительно и что за ним нужно пристально наблюдать. Только как добиться полного упадка веры в того, кто может выдвигать условия самому Интерполу, а тот будет идти у него на поводу? Он скользкий тип — на любое обвинение найдёт оправдание, так ещё и вывернет всё с пользой для себя. Не-ет, нужно нечто конкретное. Неоспоримое доказательство, что L больше нельзя верить». — Эй, Аидзава! — Окликнутый вздрагивает от руки на своём каменном от напряжения плече. — Да? — старается он говорить непринуждённо, но для полной собранности всё же потряхивает головой. — В чём дело? — Ни в чём, — неуверенно объясняется Моги. — Просто ты смотрел в одну точку и не моргал довольно долго. — Он чуть усиливает хватку, явно не понимая, что происходит с собеседником. — Ты в порядке? Крепко зажмурясь, Сюити испускает протяжный выдох и недолго щиплет складку меж сведённых бровей.  — Просто надоело отсутствие продвижения в расследовании, — наполовину лжёт он, после чего заглядывает не до конца убеждённому таким ответом Кандзо в глаза и бойко усмехается. — Не люблю я эти бюрократические заморочки, ты же знаешь.  Моги, наконец, окончательно теряет бдительность и хмыкает смешливо. — Да, верно, — он убирает руку с чужого плеча и машинально перебирает стопку документов ещё раз, ставя несколько первых досье в конец. — Тебе лишь бы в бой сорваться. Не понимаю, чем плохо спокойно сидеть и, например, просто сортировать документы в деле по порядку? — Мужчина сам неопределённо поджимает губы, перечитывая пару строчек. — Тихая, но не менее энергозатратная работа.  — Тем, что не все такие усидчивые, как ты, — благодушно отмахивается Сюити, после чего на вздохе закрывает глаза. — Я в полицию не для того устраивался, чтобы быть на должности секретаря.  Щелчок дверной ручки ванной комнаты остаётся незамечен всеми, кроме Аидзавы. Он непроизвольно втягивает напрягшуюся от дискомфорта шею, провожая Лайта до кресла взглядом исподлобья; по походке, расслабленной, но прямой осанке и спокойному закидыванию ноги на ногу можно подумать, будто того происшествия не было вовсе — настолько необременённым тот выглядит. Да и L никак не реагирует на его возвращение. Однако Сюити поведётся на этот лоск, как остальные.  — Я пошёл туда, чтобы преступников ловить, — с тихой угрозой в голосе проговаривает мужчина, не сводя многозначительного взора с вернувшегося к работе за компьютером юноши. Он едва кивает сам себе и сжимает кулаки на коленях, решительный в собственных намерениях и окончательно обретший новую, куда более важную, чем рысканье по Интернету в поисках информации о тех глупых акциях, цель. — И я намерен продолжать в том же духе, даже если останусь один.

━━━━━━━━━━━

В окружении покойной тишины L стоит напротив панорамного окна смежной со «штабом» комнаты, куда члены группы расследования, несмотря на отсутствие замка, негласно приняли решение не заходить — всё необходимое для работы уже имеется в основной части номера, так зачем тратить время на изучение новой? Электронные часы на имеющейся лишь одной прикроватной тумбочке мелькают зелёными двоеточиями меж цифрами «двадцать два» и «пятнадцать», выступая единственным источником света, за исключением растекающейся до половины помещения лунного серебра и скольжения отблесков проносящихся снизу машин на высоком потолке. Устремляя пустой взор сквозь собственное отражение на стекле на дальние огни токийских небоскрёбов, L не испытывает ничего сродни восторгу или унынию. Он никогда не тяготел к любованию городских пейзажей, хотя значительную часть жизни провёл затворником, чьими предпочтениями являются комнаты без окон в принципе. Вопрос удобства, не более — сосредоточиться удаётся гораздо легче, если тебя окружают однотонные стены и пол без излишков мебели, а не далëкая от поддержания равномерной высоты архитектура. Возможно, именно по вине последней без затруднений удалось лишь дистанцироваться от действительности, тогда как нащупать источник закупоривания дельных мыслей сродни попытке отыскать хоть что-то сквозь марево густого тумана. День не был тяжёлым, новых улик не обнаружено, если не учитывать отнюдь не совпадение во внезапно уменьшившемся количестве убитых за сутки преступников аж на девять человек, смерть которых вполне может происходить прямо сейчас, когда все до последнего уже покинули апартаменты, чтобы вернуться домой. Даже Мацуду L отпустил пораньше из соображений личного комфорта: излишне энергичная аура полицейского попросту расшатывает отчего-то обветшалое самообладание, как ребёнок — на скрипучем стуле.  В отношении тех пятерых мелких даже не преступников — хулиганов, кому не повезло стать запасным вариантом для добора Кирой ежедневного минимума жертв, — Ватари не переслал ничего путного. Вполне ожидаемо, ведь никакими примечательными аспектами преступной жизни те не обладали: разбой в супермаркете, отказ оплачивать заказ, ярко прослеживающаяся клептомания... Всё это не то. Не тот уровень, на какой метит Кира.  Найденные при оцеплении территории кафе улики так же не представляют из себя ценности. В служебном помещении отсутствовали камеры видеонаблюдения, а потому запечатлеть, чем занималась Чио до наступления инфаркта, возможно только при помощи деконструкции места преступления, каковым полиция дело не окрестила ввиду отсутствия официально числящихся за девушкой правонарушений; её личность не упоминалась в газетах или на телевидении, да и постоянно присутствующий в жизни убитой стресс можно списать на вероятную причину отказа сердца, что, по всей видимости, и сделают. Другие вещественные улики были направлены на экспертизу, однако Ватари сумеет предоставить их подробные характеристики и фотодокументацию в ближайшие три часа. L уповает лишь на то, что информация, какую в полное распоряжение полиция получит лишь спустя двухнедельную отсрочку на проведение всех этапов проверки, хотя бы будет стоящей ожидания. В противном случае, он просто не представляет, за что ещё сможет зацепиться, чтобы наконец-таки вернуть ставшим всего за один день до судороги в ногах расхлябанным мыслительному процессу тонус. Блик света из аккуратно открытой и так же тихо закрываемой двери в отражении позади вынуждают L недоумённо обернуться на нежданного гостя. Он ведь отпустил всех, разве нет? — Лайт-кун? — Удивление мешается с нарастающей настороженностью, в какой тело, стоящее вполоборота, непреднамеренно сгибается сильнее, а ладони пихают глубже в карманы. — Что ты здесь делаешь? Твой отец и остальные уже ушли. — Да, но... Ты сказал никуда не уходить, пока ты не вернёшься, — объясняется тот безобидно. — Однако уточнения, откуда конкретно, не было.  L недовольно прикрывает глаза и чуть шевелит уголками поджатых губ. Лжец. Прекрасно он всё понял, а этот визит совсем не несёт за собой цель отпроситься домой. Взгляд украдкой падает на стационарный телефон на тумбочке в шагах четырёх от его местоположения. Достаточно нажать одну кнопку, чтобы Ватари получил сигнал тревоги и оказался на месте в течение пятнадцати секунд.     Не заметить чужую подозрительность в отношении себя Лайт не способен в силу удачного освещения, какое, зажигая угловатый контур чужой фигуры, выбеливает молочную кожу до цвета бумаги, где малейшие штрихи на тон темнее и заметны лучше струпьев от ластика. Но занятие вторым позиции обороны его совершенно не смущает.  — Ты... Спишь здесь? — Всё на том же месте он неспешно оглядывает комнату, пока не останавливает голову повёрнутой вправо, к одноместной кровати у стены. Из груди вылетает удивлённое хмыканье. Под заправленным одеялом что-то возвышается, словно там свернулась средних размеров собака. «Что ему нужно? — Внимание L сосредоточенно мечется меж кроватью и собеседником. Ему никак не удаётся предположить хоть одну причину такому натянутому, будничному вопросу. Ни следов насмешки, ни намёка на азарт в заострённых глубокими тенями комнаты чертах Лайта различить не удаётся, пока догадка сама не влетает в лоб. — Он ищет за что зацепиться и начать диалог. Нервничает? Но почему?» — Время от времени, — Рюдзаки аккуратно пробует перехватить чужой взгляд издалека, пока продолжает осторожно, почти заговорщически: — Чаще всего я всё равно использую рабочее кресло.  Ещё никогда в его практике не доводилось подталкивать кому-либо мягкое покрывало, чтобы на то пусть нерешительно, но ступили. Всегда будучи на противоположном конце стрелки компаса, он совершенно не знает верных алгоритмов, как в сложной ситуации вынудить человека говорить добровольно, а не с применением допроса или более решительных методов. Именно поэтому, лишь стоит тишине уплотниться, разум уже было начинает трезвонить о неудаче, как её разрушает тихий смешок.  — Ясно, — пусто отзывается Лайт. — А... что под одеялом? Ладони в карманах вдруг начинают потеть, и Рюдзаки тревожно сжимает их в кулаки, сглатывая вязкость. В нынешней обстановке отвечать на данный вопрос он желает в последнюю очередь. Нутро буквально вопит об опасности раскрытия несколько... щепетильной, даже компрометирующей правды юноше, чья аура вибрирует изуродованно-искажённым дружелюбием.   — Не хочу говорить, — честно признаются, уже готовясь к чему угодно.  — А, — будто в преданабиозе, тот моргает несколько раз, словно бы с трудом регистрируя смысл сказанного. — Хорошо. Поведение Лайта, неестественная заторможенность при новом кручении головой едва не пробирают Рюдзаки до внутренней дрожи. Перед ним словно болванчик, мимикрирующий под человека, чьим пластиковым телом вертит некто позади, пытаясь вселить расслабленную леность в телодвижения, но перебарщивая. Свет почти не дотягивается до той части комнаты, поэтому выражение точёного лица проглядывается смутно и чуть рябяще, как через тонкую вуаль. Вопреки неудобному расположению спиной к окну, воображение Рюдзаки без труда дорисовывает, как образованию более глубокой тени у переносицы способствуют сведённые в раздумьях брови, тогда как других, в уголках губ — поджатие оных.  Когда молчание осело достаточно, Рюдзаки больше не видит смысла выжидать. — Так зачем...  — Я не понимаю тебя. Все известные слова напрочь забываются, а тело охватывает ступор. Жалоба... Нет, откровенный укор чистым хрусталём дребезжит от плохо разбавленной раздражением безысходности, отчего у приоткрывшего губы Рюдзаки натурально зазвенело в ушах. И его оторопь служит для Лайта курком. Он окончательно отдаётся эмоциям: болезненно кривится в досаде и судорожно рыскает по полу в поисках объяснений или в попытке хоть взглядом нащупать точку опоры, ведь вонзать ногти в ладонь теперь отчего-то боязно. — Я не понимаю, зачем ты всё это делаешь, — на грани шёпота обвиняет Лайт, качая головой. — Уверен в моей виновности, но прилюдно встаёшь на мою сторону, отстаиваешь мою позицию, хотя ненавидишь Киру и его методы. Тебе претить должны подобные высказывания, где всемирным злом выставляют не одного человека, а тех, кого ты, будучи детективом, защищаешь ради их же спокойной жизни. Более-менее распутавший слипшиеся на пульсирующих барабанных перепонках чужие слова, Рюдзаки в смятении хмурится, с усилием перекладывая на язык вновь забившие ключом размышления. — В тот момент я просто подумал, что тебе нужна поддержка, — он неуверенно восстанавливает собственные ощущения в те секунды по фрагментам. — Во время прямой конфронтации с Ягами-саном ты выглядел... — Не смей меня жалеть! — вдруг взвивается яростно оскалившийся Лайт, отчего второй подпрыгивает на месте, уставившись на него большими глазами в растерянности, что сказал не так. — От тебя это последнее, что я потерплю! — Он резво подступает ближе к разделяющей их кровати лишь на пару шагов, но и этого достаточно для лучшей видимости непримиримости в словно отблëскивающих алым радужках. — С какого чёрта ты вообще решил, что мне твои подачки и жалость нужны?! «Ярость. Это я могу идентифицировать, — Рюдзаки инстинктивно заводит ногу чуть назад в попытке отступления к окну, что менее чем в полуметре позади, пока отчаянно быстро ищет логичное обоснование внезапному всплеску агрессии в устрашающем прищуре. — Но почему? Разве реакция не должна была ограничиться максимум сомнениями в отношении искренности моих намерений? Он ещё и кричит так громко...» Лайт враждебно глядит исподлобья, пока кулаки по бокам медленно сжимаются. Из-за глубокого, чуть хриплого дыхания его грудь и плечи вздымаются и опадают отчётливо часто, а ноздри ритмично раздуваются, что вынуждает диафрагму Рюдзаки также выдавливать из лёгких воздух, но уже короткими рывками. Разорвать зрительный контакт — опрометчивое решение, поэтому ни один не смеет сморгнуть застилающие сетчатку эмоции: кто-то — чтобы не сорваться, а кто-то — дабы не спровоцировать другого оббежать кровать с целью начать драку.   — Отвечай, — требование походит на рычание. — Отвечай, когда я просил тебя вмешаться. «Кто давал тебе право относиться ко мне как к немощному, сволочь?» — Лайт усиленно морщит засвербевший от унижения нос, тогда как горло будто ржавая проволока оплетает.     Единственное, чего сейчас желает Рюдзаки — дорваться до стационарного телефона на прикроватной тумбе, нажать кнопку и вызвать Ватари. Ситуация не то что выходит из-под контроля — её исход вообще вряд ли возможно спрогнозировать, вопреки работающему с бешеной скоростью мозгу. Прослушка на брюках Лайта наверняка ещё в режиме вывода звука в прямом эфире, однако для обозначения сигнала SOS необходимо назвать кодовое слово, ведь здесь не установлены камеры в угоду соблюдения личного пространства детектива, который, по иронии, самостоятельно загнал себя в угол. Для надёжности предпочтительнее вставить «пароль» в какую-либо фразу, однако говорить с разъярённым человеком без возможности безопасно отступить подальше равносильно игре в тир, где мишень может в последнюю секунду резко уехать в противоположный угол. Молчание же лишь сильнее выкрутит и без того свободно болтающиеся шурупы уравновешенности. Нужно что-то делать, и срочно. Для лучшей устойчивости Рюдзаки немного поджимает пальцы босых ног. Конечно, ему не впервой ходить по краю, однако это никогда не происходило в личном присутствии хоть кого-либо. — Лайт-кун, во-первых, пожалуйста, успокойся, — тихо просят ровным (насколько только позволяет тревога) голосом, намеренно припадая ближе к земле, чтобы смотреть на оппонента как тот, кто не собирается подавлять его, — снизу вверх и почти кротко. — Не стоит так злиться, у меня не было корыстных намерений. «Не стоит злиться? — Тот ненароком отшатывается чуть назад, неверяще оглядывая его с приоткрытым в полуоскале ртом. — Он вообще идиот?!» — Ты издеваешься надо... — Во-вторых, — продолжают теперь более громко и авторитетно, что заметно озадачивает слегка переменившегося в лице собеседника, — я не вмешивался в твой разговор с Ягами-саном, а подождал его завершения. Поддержку твоей позиции я выразил исходя из соображений логики — ни больше ни меньше. Некоторое время Лайт с упрямой мнительностью высматривает ложь в острых чертах визави, старается услышать её запах, дыша глубоко и натужно. Пара мгновений, и он разочарованно цыкает в момент отвода глаз. Как только это происходит, Рюдзаки, способный, наконец, полноценно выдохнуть, потерянно опускает свои. Беспокойство вкупе с уже почти что нуждой сбежать подальше всё ещё бьются птицами в черепе, а во рту стоит насыщенный прогорклый привкус, от какого желудок поджимается, словно в преддверии изжоги. Ему действительно хочется понять. — Почему мой поступок вызывает у тебя такую злость? — гораздо мягче вопрошает Рюдзаки без подъёма головы. — Психика человека устроена таким образом, что поддержка другими мнения или решения одного индивида воспринимается последним положительно. Твоя же реакция иррациональна и непропорциональна случившемуся. — Ты меня сейчас обвиняешь, что я не реагирую так, как обязан по учебникам психологии, или что?! — снова взрывается Лайт. — Ожидал, что я посмотрю на тебя с искренней благодарностью, ведь — как прекрасно!, — он всплëскивает руками с фальшиво восторженной гримасой, — сам L поддержал меня, того, кто, по его мнению, является Кирой!  — Это не...  — Не так? — не допускает даже попытки оправдаться Лайт и отпускает короткий, на грани истерического, смешок. — А как тогда? Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься? — Вопреки стремительно темнеющему от напряжения взгляду прикрываемых матовых глаз, он растягивает приоткрытые губы в победоносной усмешке и шипит едко: — Стараешься добиться моего расположения ради выгоды расследования и, видимо, думаешь, что ведомый здесь я, да, L? — несколько раз кивает Лайт себе же, гортанно посмеиваясь с чужой наивности, но больше — с едва различимого подёргивания кадыка при нервозном сглатывании. — Только потому, — громкость голоса вдруг значительно понижается до угрожающей, — что я позволяю тебе искать ко мне подход, не даёт тебе права заискивать передо мной. Я не потерплю от тебя подобного. Смесь страстности, горделивости и злорадства, какие вложили в тираду, своей интенсивностью натурально выжимают из Рюдзаки протяжный выдох, который оказался непреднамеренно задержан, и вынуждает в теперь уже полном замешательстве тряхнуть головой. Выходит, его задумка уже стала очевидна. Но... что вообще происходит? Почему чужие эмоции сменяют друг друга настолько быстро?  «Может, это припадок? — подкатывается к нему робкая догадка. — Или нервный срыв? От чего тогда? Ничего критического не случилось. Чем может быть вызвана такая злость? Я правда не понимаю». Сумятицы в голове лишь прибавилось, а Рюдзаки и без того не успевал вписываться в непредсказуемо меняющийся ритм эмоциональной чехарды собеседника. Тревога не спадает даже при отводе внимания на выключенный торшер, тогда как артерии заживо варят нервную сетку из-за неестественно быстрого потока крови, чья консистенция жиже воды, ведь всю глюкозу начисто сжёг адреналин. Срочно нужен сахар.  «А ведь я не доел то пирожное... — он искренне корит себя за нелепую оплошность, пока пальцы непроизвольно начинают скрести ногу через подкладку джинсовой ткани. — Так когнитивные функции не упали бы на восемь процентов, какие теперь критически необходимы для разрешения ситуации. Чёрт! Нужно выкручиваться». Ему вновь удаётся аккуратно оценить выглядящего уже менее взъерепененным Лайта, чьи раскрасневшиеся скулы отдают синевой от смешения света луны с тенью комнаты, а в глазах под растрепавшимися прядями чёлки сияет лихорадочный блеск. Сбитое дыхание тоже постепенно выравнивается, затихая, что, впрочем, не мешает юноше по-прежнему напоминать змею перед броском: даже осанка сменилась с величественно-ровной на более приземистую. Ещё сантиметров пять-шесть, и ни одному не придётся ни приподнимать, ни приопускать подбородок, чтобы встретиться взглядами.  «Но как подступиться к тому, кто даже собственные эмоции не способен выразить без чужих провокаций?» В голове щёлкает переключатель. Вот оно. С ненадолго закрытыми глазами Рюдзаки испускает протяжный выдох, чтобы ноющие от напряжения плечи плавно опали, а поза стала более... располагающей и менее неприязненно выглядящей. Нужный трос уже найден, однако конкретно его использовать нельзя — приходится располовинить. — Какой именно фактор вынудил тебя подумать, что я заискиваю перед тобой, Лайт-кун? — размеренно, спокойно, без обвинений. Тот давится смешком и импульсивно всплëскивает руками, какие затем с хлопком падают на бёдра.  — Потрясающе! — В шоке, что такая бестолковость вообще может быть присуща величайшему детективу столетия, Лайт, едва качая головой, на миг отворачивается с приоткрытым ртом. — А ты как думаешь? — язвит он. — Может, как минимум потому, что ты пренебрёг своей неприязнью к прикосновениям ровно в тот же день, когда рассказал мне нечто столь личное? С чего бы тебе переступать через себя и молча терпеть дискомфорт, если не с целью показательно выразить доверие ко мне? — Лайт-кун... — Фраза «так эгоистичен» не слетает с губ только по причине их резкого смыкания. — Я уже объяснил: тогда мне показалось, что тебе нужна поддержка. — Как только собеседник снова начинает кривить нос в несогласии, Рюдзаки торопливо дополняет: — Прости. Если это поможет, то я не поступался своим комфортом. Что-то в чужих словах вынуждает Лайта немного смягчиться и сменить враждебность прямого взгляда на едкое сомнение. Он безмолвно подстрекает продолжать, но без глупостей и утаиваний хоть одной детали.  — Честно говоря, — бурчит Рюдзаки задумчиво, после чего снова бездумно фокусируется на торшере, — я даже не планировал вступать с тобой в физический контакт. Так совпало. У меня нет рационального объяснения данному поступку. Но, возможно... — Он вынимает руку из кармана, чтобы чуть поскрести губу. — Возможно, триггером стал твой нервный тик. Захотел не дать тебе продолжить увечить самого себя. Как если бы сжимал кулак, Лайт машинально проводит подушечками по чуть шелушащейся внутренней поверхности ладони, только чтобы тихо шикнуть сквозь сжатые зубы. Он неуверенно косится на неё, словно в попытке посмотреть насквозь. Лунки от ногтей давно разгладились, но фантомные ощущения слишком цепко оплели память организма для сиюсекундного растворения.       «Так ты перестанешь причинять себе физическую боль», — знакомый голос отзывается в ушах эхом. Дальним. Тёплым. Шумный вздох выбивает Рюдзаки из фрустрации, от последствий пребывания в которой вид усердно потирающего с зажмуренными глазами переносицу Лайта вгоняет в разум мелкую сомнение-иголку. Не было ли пропущено какого-либо вопроса, отчего с трудом возведённое, ветхое спокойствие сгорит, но теперь — до тла? — Ладно, — наконец выдыхают неохотно-поверженно, после чего решительно находят чуть настороженный взгляд. Подумав недолго, Лайт натянуто-апатично, словно бы вынужденный участвовать в светской беседе, решает уточнить: — И какие по итогу впечатления от... — он смешливо хмыкает, — «физического контакта»?   До сих пор, в процессе осмысления невероятно чужого, невероятно резкого остывания, Рюдзаки неуверенно прикрывает один глаз и наклоняет голову, изучая покрывающее кровать одеяло. — Скажем так: было бы лучше, не вскакивай ты с места так резко, — буркает он. — Вот как? — тот приподнимает бровь почти игриво. — И не кричал пять минут назад, — Рюдзаки угрюмо скребёт ногтем лоб, как если бы испытывал мигрень от их весьма экспрессивного разговора. Чувства, какие изначально и побудили Лайта ступить на порог этой комнаты, вновь забурчали меж рёбер, отчего приходится спешно сглотнуть взмывшую к языку желчь. — У меня были причины, — бросает он сухо, после чего едва ли не капризно отворачивается к стене. — В любом случае, — манжету отодвигают для демонстративной сверки с часами, — уже поздно.          — Ты прав. — Рюдзаки глядит на электронный циферблат неподалёку. — Без десяти одиннадцать, а тебе завтра в университет к первой паре. — Технически, тебе тоже, — Лайт фыркает, попутно стряхивая с плеч несуществующую пыль и поправляя немного растрепавшиеся от порыва эмоций волосы. — Но, я так понимаю, завтра мы встретимся тоже после семинаров? — Верно, — соглашаются просто. В ответ звучит одобрительное «Угу» вкупе с закатыванием глаз. Когда по ощущениям необходимый лоск, наконец, напылён на всю сущность без проплешин, Лайт горделиво разворачивается к выходу, ступая так спокойно, словно его предыдущего срыва не было вовсе. — Ватари может отвезти тебя до дома, — из вежливости предлагает Рюдзаки в спину уходящему.  — Личный шофёр мне тоже не нужен, спасибо, — бросают саркастично. Пальцы обхватывают ручку двери, но за секунду до нажима Лайт замирает. — Эй, ещё кое-что. Вследствие облепившей второго темноты, Рюдзаки вынужден озадаченно присматриваться к его силуэту, совершающему какие-то манипуляции у заднего края брюк. При приземлении на кровать установленного днём жучка нижние веки чуть поджимаются, а между лопаток возникает липкость фантомного пота. — Я обнаружил его, когда ушёл в ванную комнату после... того спора о СМИ. — Лайт невозмутимо встречает по-недовольному уязвлённый таким поворотом взгляд из-под чёлки, хотя отрадная щекотка пусть небольшой, но победы, зудит в уголках губ. — Выкинешь подобный трюк снова, и в следующий раз об этом узнает вся группа расследования.    Предостережению внемлют молча, хотя сейчас наиболее красноречивым ответом в любом случае выступает невербальное принятие неудачи, осознаваемой всё яснее с каждым более глубоким, — как подмечает в детективе юноша, — вдохом. Впрочем, несправедливая оценка столь великодушной услуги абсолютно предсказуема. Тем не менее, шанс, что отзвуки благодарности рано или поздно проклюнутся сквозь скорлупу небольшой обиды за обставление в очередной разыгрываемой ими для них же самих сценке, всё же брезжит где-то вдалеке. Добраться до него, разумеется, требуется время, но, сколь бы Лайт ни был подвержен влиянию эмоций и сиюсекундных позывов, он никогда не отступает — гордость не позволяет. «Я об этом пожалею», — упрекает себя Кира, прежде чем закрыть за собой дверь в полутёмную комнату с до сих пор не шелохнувшимся Рюдзаки, чей пристальный взгляд едва не дробит кости спины навылет.