Мечты из потали

«Тишина» и «жизнь» — взаимоисключающие понятия. Ничто не рождается без крика, треска или писка и не умирает без вздоха или шелеста. Парадоксально, однако, будучи по сути своей отсутствием звука, данное явление обладает тональностями: мажорные, что подразумевают «яркость, позитив», и минорные, чья характеристика наиболее близка к понятиям «задумчивость, тоска». Лишь самые чуткие к дыханию окружающего их мира замечают существование данного спектра, но наслаждаются — единицы. С ранних лет Лайт слушает тишину, внемлет ей, едва ли не лихорадочно выискивает уголки пристанища оной практически везде, где бы ни оказывался. Разумеется, виной тому не страх толпы. Вопреки прекрасной социализации, под кожей уже по прошествии жалких десяти минут участия в разговорах с кем бы то ни было начинается омерзительная щекотка, а мышцы ног сковывает натуга, предупреждая бестактный уход на полуслове собеседника. Бессмысленное валяние воздуха в словах мало-помалу ввинчивается раздражением прямо в затылок, отчего шанс заработать мигрень растёт ежесекундно. Неужели люди попросту не способны лелеять тишину? Тогда как ровесники, разбившиеся на группы в конце класса по принципу «кто кому наиболее симпатизирует», красочно жаловались на страх оставаться одним в пустом доме после школы, пока родители не вернутся с работы, Лайт за своей партой с тоскливым укором искоса следил за их экспрессивными движениями рук вкупе с гримасами ужаса или любопытства. Он не участвовал в обменах выдумками детского подсознания, а лишь скептично слушал глупые легенды о дзасики-вараси, о цукомогами и прочем, чтобы после, когда градус нелепости зашкалит, закатить глаза и вернуться к достойному делу — опустить их в книгу. Насколько же узок кругозор других, когда для ощущения себя существующим им необходим тот же шум на фоне? Неужели отсутствие поблизости назойливых собеседников хоть кого-то приведёт в состояние дискомфорта? Каждый раз, вынужденный взаимодействовать с окружающими, Лайт уповал на как минимум временное отвердевание их голосовых связок — что угодно, лишь бы люди перестали нести примитивную чушь вроде впечатлений о первом рабочем дне, свидании в кафе, сюжете манги или жалобах на жизненные трудности, какие обычно ограничивались нехваткой денег на новую модную одежду, помаду или недопониманием со стороны родителей касаемо выбора парня или девушки. Всё это нелепо, низменно, глупо. Пусть предоставят право говорить лишь ему одному. Впрочем, регалиями вряд ли бы воспользовались — красноречиво вещать что-либо неразумной публике унизительно в первую очередь для говорящего. Первым позывом бы вновь стало найти уединённое ото всех место, где можно укрыться от бреда в виде потока слов, которые жирными мухами жужжат у головы и заползают в уши, буквально вызывая тошноту. Однако сейчас Лайт не в состоянии не то что упиваться тишиной — хотя бы чувствовать себя комфортно в её прозрачной, но плотной сфере. Ранее робкая, теперь она наседает на плечи всё больше, виснет на шее всё тяжелее, постепенно прижимая к земле, как собаку — за холку для демонстрации главенства. С ритмом стука каблуков по мощёному настилу о рёбра бьёт гулкая пульсация, что заглушает шелест листьев на ветру и звуки шоссе за забором. Неважно, с каким трепетом солнце целует затылок или ветер ерошит снова идеально уложенные после быстрого душа волосы, холодя намеренно сохранённую тонкую мембрану влаги на коже лица, — о чувстве свободы нет и воспоминания. Приходится сглатывать призрачную горечь, хотя слюны практически нет, несмотря на недавно опустошённую на треть бутылку воды. Организм чует, как зубцы грядущего падения стискивают тело крепче и крепче, отчего хранить молчание становится проблематичнее с каждым мигом. Даже тихий рык издать нельзя, ведь слева, будто бы насмехаясь непоколебимым спокойствием к сложившейся ситуации, шаркающей поступью бредёт ещё один человек. Ни смотрит никуда, помимо главных ворот впереди, ни извлекает из карманов очередную конфету. Лишь терпеливо выжидает. Лайт кисло кривит губы и ненадолго метает по-раздражённому уязвлённый взгляд в противоположную от спутника сторону. Отсрочивает неизбежное насколько возможно, пока рука стискивает ремень крепче, но без членовредительства — пока что нервы вибрируют не от тревоги, а ввиду недовольства и желания остаться одному. Наконец, не без усилий притоптав пласт эмоций, словно плотный ком ваты, Лайт на выдохе смыкает веки и, горделиво приподняв подбородок, устремляет взор вдаль, после чего будто без отзвуков задетого эго бесстрастно интересуется: — Итак, каково твоё желание по итогу? Вопреки опасениям, Рюдзаки не глумится над признанием поражения в партии тенниса открыто — только наигранно задумчиво поднимает голову к водянистому небу и постукивает пальцем по приоткрытому рту. «Только посмей спросить, что я имею в виду», — внутренне шипит Лайт и слегка стискивает зубы. — Ты хотел пообедать в кафе, — припоминают постепенно, а затем едва ведут плечами. — Идём. — Подожди, — через полшага Лайт останавливается и хмуро смотрит на второго, замершего немного позади. — Это было моим условием на случай выигрыша. — Принятое тобой условие звучало как «пообедать в кафе в уединении», — флегматично поправляет Рюдзаки, который, скребя губу ногтем, усиленно изучает изменения обычно невозмутимого выражения лица напротив. — Моим желанием будет то же самое, за одним исключением: я пообедаю с тобой. Минимальные расхождения кипятят и без того пузырящееся недоверие лишь активнее. — И это твоё желание? Выполнить то же самое, как если бы выиграл я? — на грани ехидства уточняет Лайт. — В чём смысл, если не отыгрываешься на противнике, когда победил? — Я не говорил, что не стану отыгрываться. — Голос звучит тише, мягче прежнего, но откровенная, пусть и без внешних проявлений насмешка колет слух. — Ты оплатишь счёт, Лайт-кун. Уже без малейших попыток утаить истинное отношение к собственному незавидному положению тот плавно сужает помрачневшие глаза, а второй оттягивает нижнюю губу и с жаждой в недвижимом взоре силится понять, затравленно ли чувствует себя собеседник, обиженно или только раздражённо. Последующий вздох, впрочем, выдаёт скорее усталую удручённость расстановкой ролей, нежели ярое несогласие. — Разве у тебя нет денег, Рьюга? — Лайт угрюмо переводит внимание в сторону. Рюдзаки отчего-то следует примеру, неторопливо осматриваясь вокруг, как если бы оценивал обстановку в доме. — Есть, — равнодушно отвечает он в процессе миролюбивого изучения колышущихся верхушек деревьев на противоположной стороне сквера при университете, — но таково моё желание. Не думаю, что это проблема, так как ты, очевидно, едва ли не ежедневно ходишь обедать в кафе по окончании лекций, прежде чем отправиться к остальным. А, кстати, — головой резко дёргают обратно, как если бы опомнились, — с большой долей вероятности я не стану менять данную формулировку при дальнейших наших партиях в теннис. — Бесцветные губы плавно растягивает пропитанная предвкушением улыбка лишь уголками, а голос ползёт по нисходящей с каждым последующим словом, растекаясь по воздуху бархатом: — Возможно, даже начну приходить сюда чаще, ведь, к сожалению, в наше распоряжение до сих пор не поступило никакой новой информации о деле. Требуется совсем немного времени, самообладания и вслушивания в извечно апатичную, но сейчас — замысловато мелодичную манеру речи, чтобы Лайт всё же усмотрел истинные мотивы столь безобидного на первый взгляд требования. Усмотрел и едва сдержался от недоверчивого смешка. «Вот сволочь, — произносит он внутренне даже без злобы, а с зачатками интереса. — Да он провоцирует меня на следующий ход, как Киру. Разумеется, если не хочу платить за него снова. Рюдзаки прекрасно известно о моих ограниченных финансах, ведь я не работаю, да и не смогу при условии вовлечённости в расследование. В случае учащения наших игр и моих проигрышей по итогу, о разумных тратах можно будет позабыть. Бесспорно, моя сегодняшняя неудача будет если не единичной, то повторится не скоро, но рисковать денежными средствами слишком неблагоразумно. При необходимости приобретения чего-либо для очередной уловки просить нужную сумму у отца придётся с учётом выжидания ещё какого-то времени, чтобы полностью обезопаситься от любых подозрений касаемо трат. По сути, Рюдзаки не оставляет иного выбора, кроме как начать обедать в отеле». — Да уж, — Лайт хмыкает и качает головой, — ты действительно не умеешь отступать. Хотя, — он непринуждённо возобновляет шаг по направлению к воротам, — по первой нашей игре у меня сложилось иное впечатление. — Моё предпочтение в нахождении позиции защиты не означает, что я не умею атаковать, Лайт-кун, — Рюдзаки с готовностью нагоняет его. — Тебе стоит поучиться гибкости в смене тактики: именно из-за твоего максимализма ситуация обернулась в мою пользу. — Дело вовсе не в моей неспособности подстраиваться под ситуацию, — хмыкает тот слегка высокомерно. — Просто сегодня ты неожиданно активно вёл себя на корте. Само построение предложения немного забавляет Рюдзаки. Настолько инфантильного поведения наблюдать ещё не доводилось: выставление кого-либо виноватым за победу — нечто, какое по концентрации абсурда для обычного человека соразмерно с его естественностью для нарцисса. Тем не менее, Рюдзаки надеется, что верно проанализировал выражение чужого лица в профиль, и Лайт скорее раздосадован собственным проигрышем, нежели испытывает нетерпимость к его победе. — Вероятно, четыре часа сна пошли телу на пользу, — отстранённо предполагает он, словно бы не планировал подобного и не предполагал, каким образом на урывками спящем в средней сложности по столько же времени ежедневно организме скажется идентичный по длительности, но уже беспрерывный отдых на кровати и подушке, а не в кресле или на диване в сидячем положении. Размеренным шагом они минуют две каменные колонны, строго разграничивающие территорию университета и извечно бурлящего заботами города, по чьей дороге теперь направляются в сторону уже знакомого кафе с относительно уединённой секцией для посетителей. Заведение, на удачу, расположено буквально неподалёку, а потому пользуется популярностью у студентов, но именно в плане выбора места работы — цены в меню довольно высокие, под стать качеству еды и напитков. — Я действительно не понимаю, — Лайт озадаченно хмурится у светофора, — как тебе удаётся жить в подобном графике и ещё быть способным мыслить здраво. Не сочти за грубость, но какой максимум дней ты бодрствовал без какого-либо перерыва на сон? Даже периферийным зрением ему удается засечь, как на бледное лицо навесом наползает тень недоверчивости и настороженности, а взгляд теперь исподлобья слегка тяжелеет при выискивании в вопрошающем малейшей угрозы. Очевидно, взвешивает преимущества разглашения таких сведений. «Думает, эта информация выдаст его слабые стороны? — моментально осознают вероятную ошибку в чересчур личном вопросе. — Каким образом? Кире без разницы, в сознании человек или нет — ты так или иначе приговорён, если являешься целью. Хотя… Рюдзаки ведь предлагал мне переночевать в отеле. Возможно, — в груди вибрирует слабый смешок, — предположил, что я воспользуюсь данными сведениями, распишу примерный график сна и заявлюсь за ним лично в момент, когда он спит, чтобы незаметно прикончить в отсутствии остальных?» С щекотливыми укусами нелепости от предполагаемой паранойи собеседника даже в самых безобидных вопросах Лайт, на чьих губах играет мимолётная полуусмешка, ступает на пешеходный переход и аккуратно заводит плечо с сумкой назад, чтобы не столкнуться ни с кем из спешно вклинивающихся в противоположный по направлению поток людей. Быстрее, чем успевают осмыслить, Рюдзаки напряжённо втягивает голову в плечи и перестраивается таким образом, чтобы оказаться ровно позади — так шанс оказаться у кого-либо на пути, разумеется, ниже. Только когда оба оказываются на противоположной стороне дороги и проходят чуть дальше вдоль магазинчиков с зазывающими пёстростью вывесками, тот удивляет уже отбросившего надежды на отклик спутника кратким ответом. — Пять суток. Лайт едва не давится воздухом и часто моргает. Поражённый нечеловеческой выдержкой откровенно худощавого тела, он оглядывает вновь возникшего по левую сторону человека сверху вниз. — Ты шутишь? — голос дрогает от растерянного смешка, а брови нервно сводят. — Хочешь сказать, твои аналитические способности никоим образом не страдают даже спустя трое суток без сна? — Нет, — никак не реагирует на недоумение Рюдзаки. Однако чужие сомнения не удаётся развеять так просто — те продолжают выжигать в сознании рваную дыру, обугливая края. — И ты не испытываешь последствий от недосыпа в психическом плане? — продолжает допытываться Лайт, пока старается на ходу незаметно заглянуть в скрытое волосами лицо, чтобы уличить второго во лжи. — Уже на третьи сутки без отдыха человек испытывает слуховые галлюцинации, затем — тактильные. Каким образом это не мешает тебе работать? — Я в состоянии различить реальность от игр сознания, Лайт-кун, — объясняет тот спокойно, словно не замечая прямого взгляда со стороны. — Возможно, поначалу нервной системе было сложно адаптироваться под мои нужды, но постоянная практика практически полностью исключила неприятные последствия. Те, что остались, не несут вреда и не беспокоят меня. Воспоминания Лайта моментально проявляют кадры вчерашнего дня, где в тёплом освещении молодого солнца по-привычному угловатый, слегка дикий образ взъерошенного детектива в кресле выглядел иначе, более непосредственно, и располагал к себе невесть сколько томимой внутри мягкой игривостью. Действительно, против таких перемен не против даже он сам. Вовсе не потому что новая манера поведения пришлась ему по душе, — скорее, приятно удивила, — а по причине очередного подтверждения подозрений о калейдоскопической глубине чужого характера. В отличие от него, Лайта, этот человек не лицемерит, не старается предстать в лучшем свете в глазах каждого — наоборот, прямолинеен до безобразия, а лжёт лишь с целью обезопасить себя, не более. Иронично, но такая эфемерная открытость завораживает и интригует с каждым днём лишь сильнее. Вероятно, в силу парадоксальности. «Пять суток, значит, — размеренно вторят про себя чужой ответ. — Вероятно, в среднем еженедельно он не спит по двое-трое дней кряду и, несмотря на это, до сих пор не уступает мне ни в критическом мышлении, ни в координации, ни в скорости осмысления сказанного, — даже реакции на услышанное, пусть как всегда скупые, никогда не заторможены. Тем временем я перестану мыслить здраво уже на первую бессонную ночь». Постепенно Лайт ощущает, как горло стискивает давно позабытое чувство, которому он не противится ни секунды. Воздуха немного не хватает, а движения обезличенных пешеходов и сбоку машин приобретают мыльную смазанность, но от того не волнуются, не пугаются. Только украдкой бросают почти голодный взгляд из-за волос на заклятого противника, изредка выгибающегося, словно при приближении клейма, близ прохожих в противоположную от тех сторону: к единственной знакомой в толпе фигуре. Восхищение. То, что именно человек, чей потенциал, очевидно, сдерживаем отсутствием достаточного количества отдыха, до сих пор способен находиться с ним на равных, восхищает. То, что с ним всегда интересно общаться, восхищает. Его проницательность, основанная не только на опыте, но и на интуиции, восхищает. Но больше всего восхищает, насколько умело тот, кто, согласно собственным словам, испытывает затруднения в считывании чужих эмоций, умеет завладеть даже толикой хрупкого доверия того, чьи тревоги игнорируются самим владельцем, что последний выдавит из сознания нечто, обгладывающее нервную сеть давно, но ранее никому не известное. Лайт хочет изучать его, искренне желает заглянуть во все тёмные углы разума столь экстравагантного человека, настолько далёкого от социума, что ему чужды ценности большинства, с помощью которых найти подход практически к каждому удаётся невероятно легко и быстро. С Рюдзаки всё иначе с первой заочной встречи и по сей день. Невосприимчивость к знакомым методикам воздействия раздражает, но в хорошем смысле: наконец приходится тратить уйму времени, чтобы решить по-настоящему стоящую внимания головоломку, необычную, замысловатую, опьяняющую одним лишь помыслом о конечном результате, как никакая другая доселе. У стеклянных дверей входа в кафе гостей встречают два ухоженных деревца в высоких деревянных кашпо, приглушённый свет изнутри и отсутствие шумных компаний студентов (время перерыва между лекциями давно кончилось). Лайт, придерживая ремень сумки, заходит в заведение первым, но прежде чем направиться к излюбленной секции в глубине уютного, средних размеров зала, по привычке обводит обстановку взглядом. Три ряда столиков: вдоль дальней стены, панорамного окна во всю левую стену, через который течёт рыжеватый солнечный свет, и по центру; последние угловатым полукругом разграничены массивными установками с зелёными, по-свежему сочными и лишёнными малейшего пыльного покрова растениями прямо вокруг голов посетителей, отчего большинство предпочитает конкретно данную посадку. Даже сейчас на одной из таких мирно обедает семейная пара с дочкой, а в отдалении, спиной к ним, едва ли заметно сидит мужчина, чья склонённая макушка тёмным пятном прорезается сквозь плотные ряды листьев. Обычно те, кто приходят в одиночестве, развлекают себя просмотром вечно включённого телевизора над стойкой выдачи кофе и выпечки, рядом с которой целенаправленно занимают места, но здесь обратная ситуация: похоже, человек отсел в противоположный конец зала ввиду нежелания портить себе аппетит неустанными репортажами об очередных жертвах Киры, последствий акции в его поддержку с точки зрения социологов или наблюдать эксклюзивное интервью с теми, кто якобы встречал того лично. Остальные же немногочисленные гости ютятся в правом крыле, ближе к кухне и уборным. На середине пути Лайт ненароком замедляется, чтобы Рюдзаки шаркал кроссовками не позади, а сбоку. Тот не должен находиться на позиции остальных людей — это лишь их удел покорно плестись за лучшим из всех. Только рядом, на одном уровне. Резкий шум слева бьёт тишину в щепки. — Чио! — с громким возмущением тянет женский голос, привлекая всеобщее внимание. Имя неожиданно отзывается в памяти Лайта, что вынуждает слегка нахмуриться и тоже повернуть голову. Никого из его названных друзей ни среди одноклассников, ни однокурсников так не зовут, да и в рассказах Саю о своих встречах с подругами не фигурировала такая участница. На ходу он слегка озадаченно наблюдает, как за стойкой выдачи над, очевидно, оплошавшей бариста со сложенными на груди руками и искривлёнными в недовольстве губами недовольно возвышается более старшая коллега. — Это уже вторая чашка за сегодня! Что с тобой такое? Соберись, ты на работе в конце концов! — Прошу прощения, — дребезжит та в очередной раз тонким голосом и почти запястьем утирает скрытые за тёмными волосами глаза. Как избитый после загона собаками палкой зверь девушка всей сжавшейся позой демонстрирует покорность, понурив голову так низко, что подбородок едва не касается груди. Трясущиеся руки опускаются плетями, и для поддержки самой себя она переплетает пальцы в крепкий замок, будто бы вымаливая спасения от неистовства прожигающей её макушку взглядом коллеги. Та же усматривает в подобном поведении жеманность и попытку избежать наказания. — Вычет будет из твоей зарплаты, — цедит сквозь оскал отвращения вторая бариста, а затем демонстративно резко отворачивается, чуть не ударив другую по лбу хвостом, и рассерженно подходит к кофемашинам завершить уже имеющиеся заказы. Уже у подножья нескольких ступенек, которые ведут в уединëнную часть кафе, огороженную стеной, без каких-либо сильных эмоций Лайт видит, как виновница произошедшего медленно оттаивает от ступора и, словно бледный призрак, поднимает заалевшее от стыда пятнами на щеках лицо с гримасой усиленно сдерживаемых слёз. «Так это она. Чио Намикава, — он с прищуром узнавания следит, как девушка торопливо семенит к двери помещения для персонала позади кондитерской витрины на другом конце стойки выдачи. Внутри расположены мониторы с камерами видеонаблюдения, выход к складу, шкафчики с личными вещами сотрудников, а так же — с принадлежностями для уборки зала. — Я думал, она уехала из города после случившегося». — Мне казалось, ты говорил, что это заведение славится своей спокойной атмосферой, — вдруг подаëт голос совсем рядом Рюдзаки. — Раньше не… — с поворотом головы Лайт едва не врезается носом в чужое плечо, но отшатывается прямо на краю ступени и успевает выставить ногу назад, едва не упав. — Какого чёрта, Рюдзаки? — Нижние веки поджимаются в едком раздражении, каким ошпаривают профиль лица почти напротив. Оказывается, чтобы не упустить ни секунды захватывающего конфликта между сотрудниками сферы обслуживания, Рюдзаки попросту замер посреди прохода с пальцем у рта и даже не заметил, как чуть не подверг опасности целостности конечностей спутника. На глубоком вдохе Лайт закрывает глаза в попытке совладать с водрузившимся на плечи изнурением. Казалось, любой ребёнок осведомлён, что нельзя резко останавливаться посреди какого бы ни было пути, тем более — лестницы, даже если ступеней мизерное количество, так в чём дело? К тому же, справа отсюда, примерно в трёх метрах, расположена кухня, откуда выскакивают официанты. Не имеет значения, что сегодня в зале сидят всего человек десять — зачем создавать опасную ситуацию с последствиями в виде испорченной едой с опрокинутого подноса одежды? По затылку вдруг щёлкает осознание, от какой разум меркнет секундной вспышкой. «Мне показалось или?.. — Лайт чуть вытягивает шею и сосредоточенно принюхивается к Рюдзаки, набирая полную грудь, что остаётся незамеченным вопреки малой дистанции. Итог обескураживает ещё больше. — Ничего. Только вновь что-то похожее на клубнику. Ни малейшего намёка на запах пота, хотя он снова не переодевался в спортивное и отказался принять душ после игры, хотя мы играли дольше, чем в тот раз. Кофта абсолютно чистая, ни намёка на влажные следы где-либо… Как такое возможно?» «Если работа не кажется организму изнурительной, выработка пота не будет происходить». Недавняя фраза, какую даже в пределах сознания произносят заунывно монотонно, чиркает наждаком по нервам; резким движением её вышвыривают из головы. — На моей памяти здесь подобного не происходило, — чеканит тихо Лайт, в чьи намерения пока что не входит вытягивание взгляда-пики из чуждого к оному глазу. Он кивает вперёд, по направлению к уже знакомому столику, поторапливая чуть нетерпеливо: — Иди и больше не застывай в проходе. Слышится краткое мычание, словно бы над замечанием задумались, да так крепко, что продолжить путь удаётся не сразу. Очевидно, сказанное не было принято к осмыслению — Рюдзаки часто издаёт звуки в состоянии задумчивости без особой причины. Безвредная привычка, укоренившаяся ещё в возрасте девяти лет, но таким образом иногда удаётся будто ослабить сплетение тугих металлических нитей меж рёбрами в моменты особой загруженности сознания мыслями. Оба отодвигают простые, но удобные, благодаря весьма мягким подушкам, стулья, и почти одновременно устраиваются на них. Уединённая атмосфера в отдельном крыле разительно отличается от всего центрального зала не только из-за разницы в их охвате: ввиду отсутствия окон и замены лишнего ряда светодиодов на подсветку лиственности в углублении стены освещение здесь более тусклое, с зеленоватым подтоном, какой на контрасте с персиковым нежно холодит кожу. Сумку с тетрадями Лайт невозмутимо вешает на спинку, отказываясь воспринимать заметное на периферии прикрытых глаз ёрзание сутулого тела, которое по-птичьи вскарабкалось на то же место, что в первую встречу здесь. В конце концов, расположение было выбрано им самим с целью избежания лишнего интереса к экстравагантной позе Рюдзаки и вовсе не из стыда быть замеченным за диалогом с ним. Единственной целью являлось создать видимость озабоченности комфортом нелюдимого собеседника для наиболее форсированного установления доверительных отношений. Как известно, для выработки привычки требуется соблюдение тех же условий, что изначально. Тем не менее, даже отзвук подобных рассуждений не обуревал разум ни по пути в кафе, ни при входе внутрь: к месту направились просто так. И сейчас происходящее не разит пылистой духотой сценарной постановки, не запускает механизм прокручивания шипастого клубка манипуляций, что словно узорчатая клейкая лента — на каждый случай — разное изображение. Ничто не выбивается из определения обыденности, какую Лайт в прошлом испытывал во время ужина всей семьёй. Тогда желание делиться с родителями событиями и слушать их переговоры между собой ещё не пожухло и не сгнило дочерна. — Ты уже знаешь, что будешь заказывать, Лайт-кун? Тот мимолётно встречается взглядом с чужим, после чего опускает его в извлечённое из подставки слева меню. Негласно, но невероятно явственно Рюдзаки поторапливает с выбором. Нетерпение сделать или сказать что-то выражается поровну в жадно выжидающем вердикта взоре и в его неоднократном перемещении с лица визави на изображения блюд вверх тормашками. На долю секунды Лайт морщит нос, ведь желудок опаляет негодование: разве утверждение в отсутствии необходимости спешить в отель по какой-то причине утратило силу? «Возможно, ему просто нравится действовать мне на нервы, — рассуждает Лайт. — Хотя с учётом реакции на… мою привычку, это звучит бессмысленно. Если только его целью действительно не является высчитать градус тревоги, до какого меня нужно довести, чтобы произошла неосознанная реакция». В любом случае, сейчас идти на поводу он не намерен. Нужно ведь хоть где-то за сегодня отказаться от повиновения. — Не уверен. — Страницы мучительно медленно перелистывают, а щёку расслабленно подпирают костяшками, назло оттягивая время. — Возможно, закажу рамен. Сначала посмотрю, нет ли каких новинок. Намеренное изменение поведения со спокойного на почти что ленивое Рюдзаки встречает скептичным прикрытием глаз, которым не всегда верит — неужели те видят именно гениального подростка с хладнокровно небрежным отношением ко всему вокруг, а не спесивого ребёнка? От незнания, чем себя занять, он решает последовать чужому примеру и двумя пальцами подцепляет довольно тонкий буклет за край. Разумеется, никакой другой раздел, помимо «Десерты» и «Мороженое», не вызывает ни малейшего интереса: с придирчивым прищуром и тихим мычанием через гладящий губу палец чести быть рассмотренными удостаиваются лишь красочные фото разнообразных пирожных и моти. По ступеням с дежурной улыбкой и блокнотом к столику подходит официант, всем своим воодушевлённым видом отражая радость при встрече с клиентами, на странную позу одного из которых снова не было обращено никакого нежеланного внимания. — Добрый день, — приветствует он выученно-любезно, после чего щёлкает ручкой, готовый записывать. — Вы уже определились с заказом? — Мне один рамен с говядиной и эспрессо, пожалуйста, — диктует Лайт, прежде чем вернуть меню на место. — Я предпочту Амаи Миру, сакура-моти, мидзу йокан, итиго-дайфуку, три моти: арахис, клубника и манго, чёрный чай… — Перечисление ведут монотонно, однако из-за количества десертов официант, чьи глаза округляются всё больше с каждым новым названием, очевидно, не поспевает записывать (или же попросту недоумевает, как один человек способен потребить столько глюкозы за раз). Как если бы совесть вдруг кольнула под лопатку, Рюдзаки обрывает себя и плавно поворачивает голову к Лайту, которому придётся оплатить счёт. Один лишь выразительный прищур с чуть наклонённой вбок головой явственно упрекает в настолько большом аперитиве, а мерное постукивание пальцем по столу довершают строгий образ. Так смотрят на детей, когда тем стоит унять пыл во время чересчур шумной игры — с немым посылом, который интуитивно считывается каждым человеком без исключений. Рюдзаки почти растерянно изучает следы несогласия в выражении лица напротив и дёргает зрачками влево-вправо меж двумя чужими. Очевидно, ему говорят замолчать. В тот же момент он моргает и вновь взирает на официанта. — И тирамису. Сдавленно выдыхая, Лайт обессиленно откидывается на спинку стула и, зажмурившись, стискивает переносицу. Спешно отдаляющийся в сторону кухни стук обуви только учащает ритм пульсации досады в висках. Дело вовсе не в скупости: по правде говоря, деньги никогда не имели в его понимании настолько большой ценности, какую тем приписывают большинство, буквально игнорируя все остальные немалозначимые составляющие жизни. Тем не менее, излишняя расточительность тоже никогда ему не прельщала, а именно это сейчас и происходит. «Похоже, я ошибся, думая, что у меня останется возможность взять реванш. — Он кисло прикидывает сумму в низу чека. — Зная аппетит Рюдзаки, уже после одного только сегодняшнего обеда перспектива питаться в отеле с остальными перестаёт быть хоть сколько-нибудь прозрачной. — Ногти украдкой надавливают на кожу под столом, но тут же отпускают. — Очередная попытка меня контролировать, как в случае с внезапным вызовом и якобы оказанным доверием в поиске информации о культе… Не стоило ожидать меньшего от человека, который в одиночку раскрыл сотни сложнейших дел — контроль над ситуацией для него приравнивается к одной из составляющей победу детали. В этом мы похожи. Однако, в связи со сложившимися обстоятельствами, кому-то из нас хотя бы временно придётся подстраиваться под другого. Остаётся минимизировать возникновение ситуаций с моим угождением». — В чём дело, Лайт-кун? В любопытстве наклонённая вбок голова и извечно пытливый взгляд побуждают саркастично хмыкнуть, но позыв сдерживают — только вытряхивают колкие мысли из сознания лёгким движением. Не замеченный до последнего официант уже выставляет с подноса кофе, стакан воды, чайник свежезаваренного чая, к которому моментально тянутся бледные руки, и чашку, а также — пузатую сахарницу с ложкой. Быстрый сервис — ещё одна причина высокого уровня симпатии завсегдатаев данного заведения. — Всё в порядке, — кивает Лайт, а его губы растягивает дружелюбная улыбка, какую спешат прикрыть чашкой, пока не сползла. — Кажется, — тянет он после глотка крепкого чёрного эспрессо, — ты хотел что-то обсудить? — Ты как всегда весьма наблюдателен, — Рюдзаки пристально гипнотизирует струю чая, чтобы та уж точно лилась куда нужно. Тогда как умением удерживать относительно увесистый чайник лишь двумя пальцами без параллельного прижатия крышки не то удивлённо восторгаются, не то молча задаются вопросом «почему не делать как остальные люди?», он продолжает: — В моих планах было успеть обсудить кое-что до принятия пищи, но я тут заметил, что тебе, похоже, комфортно общаться с Такадой Киёми… Лайт чуть хмурится в смятении, а внутри всё подбирается. Значит, в дальнейшем произойдёт какой-то важный, но главное — заранее запланированный разговор, что определённо настораживает, ведь навряд ли речь пойдёт о чём-то, хоть слегка не связанным с делом Киры или, как минимум, с прицельным метанием вопросов-ответов друг в друга в ходе выяснения, чей интеллект превалирует. — И что в этом такого? Людям свойственно устанавливать связи друг с другом, — он коротко жмёт плечами. — Тебе подобное, может, и чуждо, но так уж устроен мир. — Мне любопытно, — развивает тот мысль без ответа на очевидную колкость в свой адрес, — как ты, Лайт-кун, считающий Киру преступником, помогающий отцу в следствии и настаивавший на предоставлении тебе официального статуса члена группы расследования, способен поддерживать дружеские отношения с человеком, чьи убеждения прямо противоположны твоим? Кубик сахара выталкивает несколько капель чая на блюдечко, а вместе с тем — пускает дребезжащие круги на глади сознания внутренне насторожившегося собеседника. «Он обвиняет Такаду в чём-то? — звенит вдалеке смутная мысль, а на фоне всё булькает новый рафинад, выпускаемый по одному из удерживаемого над чаем кулака. — Конечно, она сглупила, озвучив тогда своё отношение к демонстрациям, но неужели Рюдзаки действительно собрался упрекать меня в любом неоднозначном шаге, в том числе — в словах окружающих меня людей?.. Что за чушь?» Такая перспектива грузным одеялом ложится на плечи Лайта, однако воспроизводить тепло оно по определению не способно — только удушливое давление, от которого на коже проступает неприятная холодная испарина. Он опускает веки, когда ощущает намёк на влагу на виске и за воротником рубашки; нужно успокоиться, стать над ситуацией, как прежде. Последнее, чего сейчас (и когда-либо в принципе) хочется, так это участвовать в допросе, в какой превращается едва ли не каждый диалог с Рюдзаки. Не то чтобы под кожей циркулирует сомнение, однако в очередной раз чувствовать себя на месте лабораторного образца нет ни капли желания. — Звучит так, словно тебе трудно поверить, что я способен общаться с кем-либо просто так, — саркастично хмыкает Лайт и делает ещё глоток. — А ты способен? — вопрос сквозит напускным удивлением. — Знаешь, если верить проверке на полиграфе, за твои восемнадцать лет жизни единственным человеком, твоё отношение к которому наиболее близко к определению «привязанность», является лишь твоя младшая сестра, вопреки факту довольно большого количества романтических отношений. Из этого следует, что тебе более комфортно вне чьего-либо общества, а каждый разговор ты считаешь посредственным, однако, необходимым для вызывания у других доверия. Иными словами, каждое твое социальное взаимодействие продиктовано личными мотивами, а не потребностью в банальном обмене информацией и получением от процесса удовлетворения. Намеренно бестактно, как если бы тема не стоила внимания вовсе, Рюдзаки, подцепив ложку, разрывает зрительный контакт и непринуждённо помешивает едва ли растворившийся сахар на дне чашки. Нет нужды даже поднимать взгляд — то, как у Лайта обеспокоенно расширяются глаза, напрягается шея, поперёк горла встаёт ком и поджимаются губы, дорисовывается на рябящей поверхности чая, пусть под прямым углом обзора невозможно разглядеть тление чужого самообладания. Сказанное, разумеется, задевает раздутое эго, чем провоцирует к вспышке не только юношеское возмущение из-за прозрачности собственной личности в аспекте отношения к людям, но и более подвижного, юркого, будто крыса, чувства. Вместе с приторным до замыкания нейронов чаем Рюдзаки глотает удовлетворённую усмешку при виде заострившихся черт точёного лица: кому, как не ему, знать, что именно испытывает довольно инфантильный подросток, когда некто без малейших затруднений безошибочно разбирается в его невероятно сложном устройстве характера? Страх — то, что довлеет над сознанием многих в момент стёсывания хитина уникальности с их столь нетривиального внутреннего «Я». В таком состоянии большинство отчаянно попытаются доказать обратное, чтобы отстоять право быть «единственным в своём роде». Но есть те, кто начнут нападать, если надавить достаточно и на нужный нарыв. — На самом деле, мне любопытно, — ложка начинает омерзительно громко и ритмично биться о края чашки, — почему в категорию близких людей не попали твои родители, хотя они, очевидно, дорожат тобой. ‭«Дорожат мной?.. — последние слова гвоздями влетают под ногти Лайта, и он тут же сжимает челюсти и кулак поверх ноги до онемения пальцев, едва сдерживая оскал. — Конечно, они дорожат мной. Так, например, Саю дорожит своей первой куклой на Хинамацури или ты, L, раскрытыми делами, имена фигурантов которых наверняка стёрлись из твоей памяти, но сам факт гордости остался». В последний момент язык вдавливают в нёбо, не позволяя произнести ни слова, какие разъярёнными пчёлами поднимаются по пищеводу. Отвечать нет никакого желания, ведь тогда произойдёт эскалация конфликта, а подобное явно будет на руку Рюдзаки. Якобы готовый искренне внимать любым откровениям без осуждения, тот снова не торопит с рассказом, хотя ощущения от загустевшего из-за молчания воздуха совершенно иные, нежели вчера: вероятно, так себя чувствуют ещё живые раки при погружении в постепенно нагреваемую до бурления воду. Однако облегчить самому себе муки томления мешает упрямство, но больше — нежелание притрагиваться к теме хоть немного. Испытывать тёплые чувства в отношении собственного окупившегося труда естественно. Лайт не винит родителей за это, ведь поводов для гордости у них действительно много, и все исходят от собственного сына, чью идеальность в любом жизненном аспекте не выдрессировывали намеренно, однако неведомым образом получили желанный результат, какому временами удивляются до сих пор не без тайного ликования. Подобная реакция оправдана, значит, все переменные соблюдены, а ответ верен, и именно так нужно жить. Не имеет значения, насколько боязно было недвижимо стоять в прихожей, стискивать маленькой детской рукой лямку рюкзака и под гулкий стук сердца в ушах высматривать в глазах матери хотя бы намёк на разочарование при просмотре очередной проверочной работы с оценкой в девяносто девять баллов, а потом проделывать то же, только с отцом. Можно отмахнуться от воспоминаний о том, как обсуждение за ужином в семейном кругу дважды захватывал соседский мальчик младшего возраста, но посещающий аж три кружка вкупе с занятиями с репетитором по воскресеньям, тогда как отчего-то поникший и без аппетита колупающий палочками рис родной ребёнок был заинтересован лишь в теннисе, но его возглавление рейтинга остальных участников, а также побед в турнирах среди юниоров никогда не было достаточно. Все те наигранно заинтересованные кивки родителей во время разговоров о чём-то, помимо учёбы, к которой возвращаются сразу же после прослушивания всего этого белого шума, чтобы повторить наставления о необходимости стараться больше, быть усерднее и упорнее в изучении школьной программы, никак не навредили. Лайт привык гнаться за первенством в чём бы то ни было — он ведь лучший, верно? Должен оставлять всех позади, должен продолжать идти к успеху, должен больше стараться, должен быть примером для сестры и отрадой для мамы с папой, должен затолкать слабости себе в глотку и не скулить, тратя время попусту, а сцепить зубы и делать. Впрочем, если становится слишком невыносимо бороться с наплывом эмоций, способ их сублимации уже найден. Чуть пожевав губы, к которым подносит эспрессо, Лайт, чьи ресницы прикрыли пустой взгляд с налётом тоски ещё минуту назад, запивает горечь горечью и не морщится. Он уже набирает воздух для аккуратного отвода беседы в другое русло, но как только отставляет чашку, тишина схлопывается от безэмоционального голоса. — Скажи, Лайт-кун, ты в принципе способен испытывать тёплые чувства к кому-либо или полиграф ошибся? Тот уже не сдерживает гнева: моргает от вскипевшей вмиг крови и облокачивается одной рукой о стол, а другую с силой упирает в ногу, чуть сжимая. — Знаешь, — неожиданно шипит через едкую полуухмылку Лайт, угрожающе подаваясь вперёд, и с вызовом встречает заинтригованный взгляд, — мне что-то надоело отношение к себе, как к препарируемой лягушке. Может, я тоже начну задавать тебе личные вопросы? «Молодец, Лайт-кун. Как всегда оправдываешь ожидания, — со свербящим в груди умилением Рюдзаки невозмутимо отхлюпывает чай. — Когда суёшь руку в терновник, будь готов к порезам, верно?» — Думаю, так будет честно, — он чуть жмёт плечами, но равнодушие в одночасье пропадает, когда рядом возникает официант с полным подносом сладостей, за расстановкой которых следят теперь уже голодными глазами. Ни отсутствие рамена среди пёстрого разнообразия гастрономического баловства, ни настолько быстрое согласие следовать его условиям не колеблют Лайта — под кожей зудит необходимость хотя бы оцарапать в ответ на выпад, отчего мысли сталкиваются и теряются в поиске подходящей для выбивания почвы из-под босых ног темы. К процедуре подбора вопроса необходимо подойти со всей осторожностью и извращённостью, но не затрагивать те факты, какие поставят инкогнито L под угрозу. «Может, спросить, почему ему трудно ориентироваться в чужих эмоциях?» — Расфокусированно смотря в центр стола, Лайт машинально подносит к губам эспрессо, но тут же вздрагивает от короткого грохота керамики и метает встревоженный взгляд выше. — Прошу прощения! — сразу же тараторит работник кафе с испуганными глазами и по инерции прижатым к груди уже пустым подносом. — Вы в порядке? — Не беспокойтесь, — созвучно шёпоту бубнит Рюдзаки, пока, заметно насупившись, медленными ввиду прилагаемых усилий движениями растирает едва не тронутую ладонь, словно в попытке стянуть намертво облепившую кожу перчатку. Обслуживающий их мужчина хочет сказать что-то ещё, но верно распознаёт нежелательность своего присутствия в данный момент, поэтому быстро закрывает рот и спешно ретируется со слегка сгорбленной от вины спиной. Практически сразу Лайт сдирает мутную плёнку с частично увиденного им периферийным зрением происшествия, благодаря чему удаётся восстановить оное в памяти: оказывается, Рюдзаки, нетерпеливо потянувшись за ближайшей слева тарелкой с сакура-моти и уже приподняв её, вмиг разжал пальцы и отдёрнул руку к чуть подпрыгнувшему на месте телу, стоило только руке официанта с последним блюдом оказаться поблизости. Довольная ухмылка дёргает за уголки рта, отчего их слегка прикусывают. Как нельзя кстати, вопрос, каким можно уколоть в качестве мести, самостоятельно являет себя самим же оппонентом. Не без щекотки триумфа Лайт с ехидным прищуром расслабленно отклоняется на спинку стула, после чего старается едва ли ненавязчиво заглянуть в понуренное лицо напротив. — Нас ведь прервали вчера, — вкрадчиво тянет он. — Ты так и не рассказал причину, по которой настолько странно реагируешь на прикосновения. Вернее сказать, отчаянно избегаешь. Хотя сегодня, после игры, снова без особых проблем пожал мне руку, даже не медлил. Матовые глаза тяжело переползают с тарелки под носом выше, к чужим, лукавым, но в них нет ни намёка ни на обеспокоенность, ни даже на отражение собеседника, как если бы Рюдзаки в один момент абстрагировался от любых раздражителей извне, а сам вакуумом вжал всё естество в глубину сутулого тела-оболочки. — Я всегда держу слово, Лайт-кун, и отвечу честно. Но не хочешь ли сперва попробовать догадаться самостоятельно? — Палец заинтригованно вдавливают в губу, отчего второй испытывает едва накатывающую нервозность. — Уверен, твои аналитические способности помогут предположить минимум несколько вероятных поводов для такого поведения человека. «И снова изучает меня, даже когда я забрал инициативу. А он не сдаётся. — Теперь уже Лайт не способен сдержать наползающую на губы усмешку восхищения. — Потрясающе». — Что ж, отлично, — с закрытыми глазами он нарочито равнодушно жмёт плечами, — но прежде скажи: ты что, любишь розовый? Готовый приступить к трапезе Рюдзаки ошарашенно замирает с кусочком сакура-моти на вилочке у раскрытого рта и один раз моргает. — Что? При виде вытянувшей восковое лицо растерянности Лайт прыскает от смеха, а затем для наглядности обводит ладонью усеявшие столик тарелки. — Все заказанные тобой десерты, за исключением тирамису, розового цвета или имеют его оттенки. Просто подумал, что такой выбор не является случайным. — А, — тот бегло осматривает разнообразие кондитерских изделий и только сейчас осознаёт, что замечание верно. С задумчивым мычанием один глаз недоверчиво прикрывают, а уголки рта будто за нити тянут по сторонам. — Нет, не думаю, — по итогу звучит вывод. — По правде говоря, у меня в принципе нет любимого цвета. — Серьёзно? — Лайт изумлённо поднимает брови, тогда как Рюдзаки отправляет кусочек моти на язык. — Почему? — Цвет невозможно любить, — флегматично бубнит тот, пока жуёт. — Это просто электромагнитные излучения, какие находятся в оптическом диапазоне живых существ. Как можно испытывать чувства к чему-то неосязаемому? Сухость чужого ответа настолько нестерпима, что её, сведя брови, растерянно смаргивают с глаз, которые озадаченно отводят в сторону с целью понять, не послышалось ли. Как настолько банальный вопрос можно рассматривать с такой механической точки зрения? Не то чтобы имелся изначальный расчёт на эмоциональное повествование о любимом цвете и ассоциативном ряде с ним, да и дело даже не в самом подходе, а в искренности самоотдачи при оглашении оного: сказанное не имело намерения впечатлить уровнем эрудиции — Рюдзаки действительно видит мир лишь через призму рациональности и логики, что не преминул подтвердить снова. Однако конкретно в данный момент не по-человечески отстранённый взгляд на даже безобидные мелочи вызывает невольный дискомфорт. — Ты… — поначалу Лайт только разлепляет губы и не сразу находится, чем возразить. — Ты слишком серьёзно рассматриваешь смысл моих слов. Не нужно копать настолько глубоко: просто скажи, предпочитаешь ли розовый другим цветам. Без малейшей осознанности на лице, но с очередным кусочком моти за щекой Рюдзаки продолжает безмолвно таращиться на него так, словно ожидая очередной подсказки в формулировке иного умозаключения. Тот же, не зная, как стоит отреагировать, и уже слегка жалея о заведении этого разговора в принципе, в замешательстве округляет глаза, после чего медленно тянет с громкостью шёпота «Хорошо», и возвращается к подостывшему эспрессо. «Нет» значит «нет», выжимать правду на столь тривиальный вопрос никто не станет. — У меня правда нет предпочтений в цветах. — Внимание Лайта тут же возвращается к начавшему озадаченно скрести вилкой по тарелке близ листа сакуры собеседнику. — По крайней мере, в плане симпатии. Но мне комфортно смотреть на любые не слишком яркие оттенки преимущественно синего и фиолетового. Нейтральный спектр в виде чёрного и белого также не вызывает отторжения. Неожиданно подробный список Лайт слушает с медленными кивками, а в конце задумчиво хмыкает. Невесть для чего информация укореняется в сознании вместо ежесекундного расщепления, чему не придают особого значения — любые сведения о противнике можно использовать в свою пользу (вероятно, настолько безобидную тоже). — Значит, — едва улыбаясь, он со вздохом ненадолго закрывает глаза, — выбор блюд всё же случаен. — Мне нравится вкус клубники, — выпаливает Рюдзаки рассеянно. — Практически всё с её содержанием окрашено в розовый, из-за чего у тебя, вероятно, появились ложные домыслы о моей избирательности в цветовой палитре. Сейчас же я просто захотел попробовать новые десерты: например, с сакурой. Так как объяснение соответствует логике, дальнейших вопросов оно не вызывает. Официант вновь поднимается к ним с теперь уже дымящимся раменом, какой для безопасности выставляет на стол теперь уже медленнее, чтобы не повторить историю с десертами. После дежурной благодарности за принесённое блюдо Лайт распаковывает палочки и произносит, прежде чем довольно торопливо ухватить лапшу: — Вернёмся к сути: ты предложил мне догадаться о причине твоего избегания прикосновений. Рюдзаки согласно кивает, а в длинных пальцах уже оказывается ложечка для Амаи Миру, пододвинутого ближе вместо теперь пустой тарелки с одним лишь тёмно-зелёным листом сакуры. — Я внимательно слушаю, Лайт-кун, — выходит невнятно из-за набитого рта. В процессе вдумчивого пережёвывания мяса, Лайт устремляет сосредоточенный на внутреннем потоке рассуждений взгляд в бульон. Домыслов много, они быстро выстраиваются в цепочки, но главное здесь — выбрать ту, которая наиболее вероятна с точки зрения не только рациональности, но и может быть отнесена к человеку, чья биография является тайной для всего мира, если не для него самого тоже. Всё же, репутацию строят двое — тот, кто её зарабатывает, и тот, с помощью кого это происходит; чаще всего последние также участвуют в отнесении оной к трём базовым уровням, от низкого до высокого, отчего влияние на чужую успешность невозможно причислить к косвенным. Иными словами, если большинство при виде карточки с чёрным цветом назовут его белым, тогда как ты ответишь «чёрный» и, вероятно, начнёшь спорить, затем покажут красную, какую все, кроме тебя, уже замолчавшего от неуверенности в собственном восприятии, определят как «синяя», а потом вновь поднимут первую, лишь единицы продолжат настаивать на своём до конца. «Что в принципе способно стать причиной отвращения L? — Лайт даже не замечает, как по примеру выработанной привычки с ручкой начинает ловко крутить одну из палочек меж пальцев. — В его «портфолио» входят наиболее жестокие с человеческой точки зрения дела, исполнителями которых были не только крупнейшие преступные организации, но и психопаты, чья извращённость разума выплёскивалась на их жертв в максимальном объёме. Никогда не поверю, что он скривится при виде расчленённого тела или акта насилия — наверняка уже выработалась терпимость к подобному, как у патологоанатомов, способных есть в процессе визуального осмотра тел утопленников. Тогда что же?..» Он переводит внимание на спутника, чтобы застать момент увлечённого слизывания им с пальцев белого соуса, — следы остались после выцепления долек клубники с верхушки. Желания педантично сморщить нос уже не возникает, даже продолжают пристально наблюдать за движениями языка. «А что может отвратить Рюдзаки? — Лайт приоткрывает губы от озарения. — Верно. Я уже видел его вне процесса работы. Если в процессе расследования он расчётлив, холоден, уверен в каждом своём действии, даже иногда язвителен, то за пределами зоны комфорта… Вот оно!» — Насколько мне известно, — начинает он размеренно, — страх прикосновений чаще всего возникает при серьёзной психологической травме, например, насилия в детстве или в сознательном возрасте. В ходе проживания такого опыта человек способен подсознательно дать себе установку избегать физических контактов, так как они ассоциируются только с болью. — Палочками задумчиво постукивают по краю миски. — Моё второе предположение заключается в наличии у тебя боязни подцепить микробы: абсолютно всё ты удерживаешь за край так, словно не хочешь испачкаться чем-то. Помимо какого-нибудь заварного крема, разумеется, — подшучивает Лайт и кивает на самого Рюдзаки, только очистившего кожу от сладкого. Тому требуется ещё пара секунд, чтобы отправить в рот очередную порцию десерта, не до конца пережевать орехи и не без подтона насмешки уточнить: — То есть, по твоему мнению, я либо мизофоб, либо ранее подвергался физическому или сексуальному насилию? В чужой подаче заявление звучит весьма бестактно, отчего Лайт невольно кривит губы: ему никогда не было интересно поднимать на поверхность что-либо из глубины сакрального даже тех, с кем имел необходимость близко контактировать. Сейчас же собственные слова походят на очередную грязную сплетню, какие распускают только идиоты и завистники. — Пока что это всё, что пришло на ум. — Едва ли без иррациональной стыдливости он опускает глаза вниз и зачерпывает суп. Ответом служит многозначительное мычание. — Лайт-кун, а с чего ты решил, что я именно испытываю страх к физическому воздействию, а не просто нетерпим к нарушению моего личного пространства? — Рюдзаки уже не скрывает веселья по отношению к умозаключениям собеседника, который теперь ещё и испытывает слабый дискомфорт от собственных выводов. Некоторое время для раздумий завуалированно тратят на размеренный приём пищи, пока воздействие пускаемых пустым от эмоций голосом сомнений перебарывается усилием воли, а дальнейшие аргументы в опровержение данной теории бесцеремонно прячутся. Нет, Лайт уверен в как минимум обоснованности собственного вывода — сбить себя с пути никому не позволит. — Когда человек просто не хочет испытывать что-то, реакция всё равно будет медленнее, чем в случае страха перед этим. Вспомни, — он с огоньком убеждённости в глазах щёлкает в сторону визави палочками, — ты ведь вздрагиваешь каждый раз, стоит потянуться к твоей руке. Не люби ты прикосновения, просто бы брезгливо отстранялся, а не принимал защитные позы и тем более — не бросал предметы. При новом наклоне к миске макушку начинает жечь от протягиваемого к ней прямого взора, какой раскаляет сводимый истомой желудок изнутри несоизмеримо быстрее рамена. Жар выталкивается через кожу спины — рубашка вот-вот должна прилипнуть к на самом деле сухой коже. Лайт сглатывает и невольно задерживается в таком положении, так как возобновить зрительный контакт теперь уже не позволяет не только нервозность, но и взыгравшая гордость. Удовлетворять считываемые без слов ожидания с целью признания чужого главенства над ситуацией нет ни малейшей причины — более того, этому отчаянно противятся, прямо как дети закрывают тетрадь всем телом назло стоящим рядом и контролирующим процесс выведения иероглифов родителям. — Всё верно, Лайт-кун. — Что? — оторопелый взгляд тут же метают вверх. В увлекательном процессе прокручивания ложки в глубине пустого наполовину стакана с Амаи Миру Рюдзаки выглядит настолько отрешённо, словно ничего не говорил вовсе — только следил за передвижением мандаринов по кругу через облепленное соусом стекло. — Составленная тобой причинно-следственная связь не имеет изъянов, — повторяет он теперь уже более подробно, но продолжает смотреть лишь на десерт. — Впрочем, как и всегда. Похвалу принимают не без недоверия в уголках глаз: отчего-то подтверждение правоты ощущается… неполноценным. Словно бы пол из гвоздей усеивают мягким настилом, но с проплешинами, неподходяще лёгким, таким, что при вступлении на край ступню пробьёт до крови. Смысл происходящего весьма быстро прорезается в подсознании Лайта, и мириться с ним он не намерен. — Так что по итогу? — Его одаривают вопросительным взглядом. — Почему ты избегаешь прикосновений? На неудачу в напуске пыли в чересчур внимательные, проницательные глаза Рюдзаки реагирует лишь почти досадливым отведением собственных. Отвести концентрацию от засаднившего участка его подноготной всё же не удалось — Лайт словно чувствует запах металла под тончайшей кожей на ране и понимает, где именно припорошить солью. Несмотря на то, что решение испытать, как для разнообразия будет ощущаться искренность вместо повсеместной лжи, принято ещё вчера, лёгкие, будто пластиковые пакеты, снова скукоживаются под диафрагмой на выдохе при реальном приближении вроде бы запланированного момента. Рюдзаки ненавидит изменять себе, никогда не поступался многократно окупившимися принципами безопасности в удержании всех на расстоянии и заранее знал, насколько трудоёмок, а также болезнен процесс наступания на горло с ранних лет лелеемому чувству комфорта. Может, всё же не стоит? Зачем создавать проблемы лично, пытаться преодолевать тревогу, если можно ничего не менять и не ставить под угрозу собственное благополучие? «Лайт-кун ведь попробовал, — в подходящий момент припоминается вчерашний рассказ об отобранном собрании сочинений Карла Юнга. — Я не принуждал его, даже не требовал правды, но он всё равно поделился тем случаем, сомнений в правдивости которого у меня нет. Значит… Я тоже могу. К тому же, здесь беспроигрышная ситуация: даже в случае несерьёзного восприятия моих слов, возможность потребовать очередного откровения от Лайт-куна взамен на собственное так или иначе останется. Никакой опасности сейчас нет, скорее наоборот: я больше приобрету, нежели потеряю». В ушах — набат тревоги, а в языке чуть вжимаемого в стул тела — прозрачная неуверенность, какую подавляют с пересохшим горлом. Весьма трудно внушить себе, что готов обнажить хоть миллиметр той части личности, какую отверг очень давно, и дело не в распознании в оной слабости. Никому попросту не нужно видеть тебя настоящего, особенно, если ты сам не существуешь как человек. Только литера на сероватом фоне, да изменённый механикой голос. — Дело в том… что любой прямой физический контакт воспринимается мной как нечто, лишённое смысла. — То, насколько приглушённо Рюдзаки со вновь и вновь следуемым за ногтем белым от силы нажатия следом на губе вытягивает из себя слова, вынуждает Лайта осторожно наклониться ближе, лишь бы ничего не упустить, а главное — не прервать. — Я осознаю вкладываемые в прикосновения намерения: утешение, поддержка, неспособность совладать с позитивными эмоциями… Тем не менее, мне это чуждо. Второй чуть сводит брови, не в силах уловить суть. «Что-то не сходится, — мечется он в догадках. — Снова намекает на его будто бы неспособность испытывать эмоции… В таком случае, зачем придавать такое значение действию, которое не вызывает никакой реакции?» — Ты не привык к подобному? — Лайт интуитивно понижает громкость голоса и старается столкнуться с потупленным в колени взором. — Мне… сложно это усмотреть, — Рюдзаки плавно жмёт плечами, будто бы силится уверить себя же в неважности сказанного. На первом вдохе суть фразы распускается лишь на четверть, а лишь на втором — на треть. Когда осознание прокатывается кубиком льда по вороху воспалённых от мрачного предвкушения мыслей, глаза Лайта медленно округляются, дважды скакнув от чёрной макушки до ног за краем стола, а губы приоткрываются в неверии. «Ему не всегда удаётся распознать настроение других… — Воспоминание подсвечивает следующий пазл. — Если человек в хорошем расположении духа и хочет выразить чувства через касание, ничего опасного нет, и усматривать это нет необходимости. Но если ситуация обратная…» Направленный свет белым кругом выделяет последний элемент. Теперь ответ целостен. «Ждёт удара. — Лайт сглатывает от сухости на языке. — Рюдзаки всегда ждёт от других удара». Ещё недавно теплившийся запал ущипнуть оппонента вопросом затухает окончательно. В любой другой ситуации такая черта характера отдалась бы у него трезвоном уважения и поддержки — невозможно успешно прожить жизнь, если не готов к атаке. Стоит лишь слегка подпустить к пульту управления наивность, рискуешь лишиться всего, на что затратил множество усилий, пота и крови. Те, кто до такого доходит, либо идиоты, либо гении, которые, в отличие от трусов, остервенело цепляющихся за свои свершения, обладают уверенностью в способности не только восстановить отнятое, но, по удаче, ещё и преумножить. Рюдзаки трусом явно не является. «Для него нет разницы между «держать удар» и «жить в ожидании оного». Только когда он сам инициирует прикосновение, дискомфорт пропадает — действие не неожиданное, а ситуацию контролирует сам Рюдзаки, оттого и угрозы со стороны нет». Неожиданно отколупленная истина прижимает Лайта за плечи обратно к спинке стула и выдавливает воздух до капли. Отчего-то становится тошно, а желудок скручивается на манер мокрого полотенца при выжимке. По ощущениям внутренние органы будто бы теснит грузный мешок воды, давит на кишечник, распирает грудную клетку, отчего кровь отливает от конечностей; дыхание замедляется, попадает внутрь малыми дозами, лишь бы не усилить натугу. «Откуда взялся такой силы отклик на столь личное признание? — Кира сводит брови от смятения, после чего начинает бесшумно постукивать костяшками сжатых в кулак пальцев по столу, на какой уставился. — Это даже не мои проблемы. Наоборот, всё складывается в мою пользу. Теперь я точно уверен, что L можно вывести из равновесия лёгким касанием пальца, и это не фигура речи. Что может быть проще?» Босыми ступнями чуть шевелят в нервной манере, словно ворон переминается на жерди, но и это не помогает снять напряжение. Рюдзаки уповает на любую реакцию, и чем дольше ожидает, тем выразительнее силится показать непоколебимость перед капканом, какой сам же установил, а теперь тот сработал. Он тяжко смежает веки в остервенелой попытке заглушить льющуюся по пищеводу раскалённую горечь и с натугой втягивает кислород носом. Не нужно было отвечать честно. По каким в принципе критериям деструктивный обмен логики на откровенность можно было счесть разумным? Не лаконично, абсурдно, так ещё и в ущерб себе. Неужели величайший детектив смеет позволять происходить подобным ситуациям с разглашением потаённых слабостей? Задумка изначально провальная, стоило дать твёрдый отказ говорить об этом. Теперь же остаётся мариноваться не то в страхе, не то в злобном нетерпении. Пусть прозвучит высокомерная насмешка или незамысловатое глумление. Пусть тему замнут от неловкости или нелепости. Пусть бросят нейтральное «Вот как» или разочарованно цокнут языком. Любой исход, только не молчание. — Мне жаль. Фраза доносится издалека, звучит неестественно и инородно, но Рюдзаки слышит и неверяще поднимает голову. Лайт переплетает их взгляды туго, будто канат, но нет ни следа натяжения — «нити» обильно смазали чем-то тёплым, с привкусом мёда. С кроткой чуткостью он всматривается только в то, как расширились матовые глаза, а позади их сетчатки брызжет удивление, недоверие и настороженность, но наиболее яркое — растерянность. На губы Лайта ложится тень мягкой, почти неверящей полуулыбки. Ему наконец удалось провести по пушистой, наиболее уязвимой частице человека напротив. Не имеет значения, что то произошло одной костяшкой указательного пальца с длительностью пары секунд. Он сумел. Рюдзаки позволил ему. — Вероятно, я скажу очевидное, — Лайт невольно вытягивает шею чуть сильнее, а говорит теплее, нежели предполагал изначально, — но иногда люди делают что-то просто так. Если постоянно думать о наличии у других плохих или хороших намерений в отношении тебя, можно сойти с ума. Нужно хотя бы иногда отпускать ситуацию, Рюдзаки, и просто… Рисковать, пробуя новое. — Следующие слова толкает на язык густой патокой обволакивающее грудь тепло при виде удручённого опускания взора. — Не от всех стоит ждать добра, но и зло причинит не каждый. Сказанное оседает в воздухе сероватыми мошками, а те пеплом усеивают розоватую поверхность десертов. Аппетит угасает в одночасье, даже приходится буквально отворотить нос, неважно, сочтёт ли другой жест за грубость или отнесётся с тем же необъяснимым пониманием, каким лучатся расслабленно прикрытые глаза. Ещё никогда Рюдзаки не чувствовал себя настолько удушливо. «Зачем он продолжает так смотреть? Я ведь уже отвернулся. — Бледные пальцы впиваются в колени чуть крепче для ментального баланса, тогда как вязкую слюну приходится обеспокоенно сглотнуть. — Достаточно, Лайт-кун, отдаю должное: ты продемонстрировал невероятное мастерство убедительной актёрской игры, но больше нет необходимости отыгрывать участливость». Однако тот продолжает ненавязчиво изучать его с выражением лица, которое по-прежнему не отражает ничего сродни осуждению или ехидству. Отчего-то сейчас Лайт, по всей видимости, не испытывает потребности в оценке собственного великолепного отыгрыша, что усугубляет ситуацию с надломившемся хладнокровием сильнее, чем последнее увещевание, какое произнесли наверняка намеренно располагающим к себе голосом. Дело вовсе не в диссонансе от сказанного — Рюдзаки не испытывает ничего похожего, да и смысл определённо верен, но… Если бы только тогда день прошёл по иному сценарию, подобные последствия не влачились по пятам все долгие годы, не загоняли бы в клетку, которую он запирал самостоятельно. В ходе неоднократных бесед Ватари указывал на то же самое, взывал к рациональности, подмечая, насколько непропорциональна реакция по силе в сравнении с происшествием, и данную точку зрения всецело разделяют, однако менять что-либо никогда не стремились: некогда, но основная загвоздка — не с кем. «Не ожидал, что Лайт-кун отреагирует именно так. — Рюдзаки аккуратно поглядывает на доедающего обед человека, чьё поведение селит в сознании если не неприязнь, то пугливую оторопь. — Конечно, с вероятностью в восемьдесят семь процентов каждое его действие и слово были притворством, пусть и очень искусным. Я рассчитывал на худшее, но итог диаметрально противоположен, пусть едва ли продиктован истинным отношением к ситуации. Тем не менее, мне… Приятно?» Копной волос тряхнули, словно бы мысли зацепились за пряди репейниками. Что за непрофессионализм и ребячество? Даже в случае верного распознавания греющего изнутри чувства чуть ниже ключиц, это не играет роли, а значит, не имеет права наводить на сознание морок. Дошло до того, что затянувшаяся нелепица с игрой в разговор по душам посмела отвлечь от удержания в памяти действительно важного дела. Больше подобного допускать нельзя; не для того вчера Рюдзаки корректировал плотный рабочий график, добавив лишние часы сна, чтобы устраивать полемику с выпячиванием едва ли насущных личных проблем на обозрение. — Лайт-кун, ты не против взглянуть кое на что? И вновь лицо стянула гипсовая маска, а голос пропустили через динамик; Лайт даже слегка огорчается: перед ним прежний L, лишённый связи со всем человеческим, с извечно въедливым взором пустых, будто мёртвых глаз, какие холодно следят за каждым его шагом, даже если поблизости на самом деле никого нет. На миг кажется, словно предыдущий разговор — лишь наваждение, какому разум поддался из-за необходимости найти в собеседнике хоть что-то, связывающее его с родом людским. — Да, Рюдзаки, — выдыхает Лайт неспешно и так же неспешно выпрямляется на стуле, отстраняясь. Уголок губ чуть ползёт вниз, а голова едва кивает в принятии. — Конечно, хочу. — Миску с небольшим остатком рамена с готовностью отодвигают вбок для максимальной концентрации, ведь сомнений в серьёзности грядущего нет ни малейших. Как оказалось, согласие не то чтобы требовалось: скрутившись на стуле, из заднего кармана джинсов ловко извлекают белые карточки размером с блокнотные листы. «Уже во второй раз он таскает материалы по делу настолько небезопасным образом? — от вызывающей небрежности едва не цокают языком и не закатывают глаза. — Хотел бы я посмотреть, как конфиденциальная информация разметалась по теннисному корту, а потом ещё и ветер разнес её дальше, к тем зевакам, которые снова следили за нашей игрой. Невероятная глупость». — Предлагаю тебе принять участие в небольшой игре, Лайт-кун. — Тот вопросительно хмурится на уже разложенные перед ним семь полностью исписанных записок, а L, который перегибается через стол, но чудом не соприкасается кофтой со сладостями, дважды постукивает пальцем рядом с крайней, теперь объясняя: — На каждой карточке в полном объёме содержатся опубликованные полицией и правительством материалы случайных уголовных дел, совершённых в разных уголках мира и не имеющие никакой взаимосвязи, в том числе — между датами, фигурантами и прочим. Судопроизводство в их отношении уже прекращено, расследования окончены, а приговоры оглашены. — А что требуется от меня в таком случае? — Лайт недоумённо приподнимает бровь, пока бегает глазами по кускам описаний то тут, то там. — Ничего сложного. — L вновь садится и устраивает ладони на коленях. — Ты внимательно прочтёшь информацию на каждой карточке, проанализируешь собранные доказательства, показания подозреваемых, их личности и мотивы, а в конце составишь примитивную таблицу из трёх колонок. — По центру стола опускаются солонка, перечница и салфетка, какие вдумчиво оглядывают по очереди. — Пусть соль будет означать «тюремное заключение», перечница — «смертная казнь», а салфетка — «прощение». Рассортируй дела так, как сочтешь необходимым. Но, — указательный палец строго подняли вверх, — переворачивать карточки, просматривать содержимое обратной стороны на свет и как-либо иначе запрещено. В остальном — полная свобода действий.