Над бездной

– Я никогда не понимала Маргариту. Почему она променяла молодого, успешного, любящего еë человека на нищего, слабохарактерного неудачника? – Потому что любила? – отвечал размеренным тоном сидящий напротив Набоков. — Глупая. — Ну, не скажи, — смеялся он. — С милым рай и в шалаше, слышала? — Рай тогда, когда милый тебя любит. Не тогда, когда ты вокруг него вертишься, а он, видишь ли, смысл жизни теряет, страдает и о тебе не думает. Исчезает. Ты ради него… — Ну, ну, тихо. Она возмущалась, выглядя в такие моменты особенно очаровательно. — Нет, стой! Ты ради него душу дьяволу отдаёшь, а он… Он в мир мёртвых тебя за собою зовёт! — И ты соглашаешься, заметь. Футаба вздыхала обречённо. — И это меня возмущает ещё сильнее. Где такие девушки находят таких мужчин? Набоков отвернулся. Заговорил отрешённо: — Вы, девушки, всё кого-то спасти пытаетесь, приласкать. Но выбираете всё время… — Не тех, да. — Любовь иногда страшная. Хуже проклятья. Он часто — слишком — шокировал окружающих. Сначала своими поразительными способностями: учился Володенька, старший сын в большой семье, поразительно быстро и усваивал всё с первого раза; после – удивлял противоречивым характером. Он занимался всем — от шахмат до футбола, от математики до литературы, от чтения до коллекционирования бабочек. И всё у него получалось настолько… Одинаково, что он и сам не мог дать ответ, что ему ближе и нравится больше. И это чувство было на удивление отвратительным. Сам Набоков, тяжело выдыхая, говорил, что лучше быть бездарем, чем увлекаться всем на свете. Потому что наличие выбора не всегда лучше его отсутствия. Наблюдая за людьми в своём окружении, подобных себе он никогда не замечал. Было много умных, любознательных, талантливых… Но все они в большинстве своём стремились к каким-либо целям. Он же не стремился ни к чему. Его обвиняли в нежелании подстраиваться под обстоятельства, в отказе от следования общепринятых нормам, в отличающемся от других мнении и в поразительной уверенности в себе. Одноклассники и даже некоторые учителя, глядя на него с презрительными ухмылками, называли его выпендрёжником и смеялись надменно. Школа вообще была концентрацией лжи, подхалимства и алчности. И ему, Володе Набокову, тяжело было невероятно. Домой он приходил, пряча усталость за искренней улыбкой от радости с родными. «То есть школа как бы позволяла мне таскать с собою за хвост дохлую крысу, но при условии, что я не стану совать ее людям под нос, – говорил он, горько ухмыляясь».[В.В.Набоков] А потом Владимир Набоков встретил Футабу Ямаду. И, хотя первому впечатлению он никогда не доверял, в этот раз молодой человек сразу понял, что она очень на него похожа. – Любовь? С Мастером? – она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. – Зачем тогда замуж выходила? Просто так? Или тогда любила одного, а теперь другого? – По-моему, ты что-то перевираешь. Перечитать пора, — добродушно замечал Владимир. Он был прилично старше, но дружба с ней оказалась одним из немногих счастливых воспоминаний юности. Набоков любил такие внезапные разговоры. О литературе, о политике… Глядя на работу отца, вслушиваясь в их с Футабой разговоры, ему иногда казалось, что теперь-то, наконец, всё на своих местах. – Быть может, – она смотрела задумчиво и напряжённо. – Но это, как по мне, яркое опровержение вашей хвалёной любви. «Вашей, – думал Владимир. – Скорее уж всеобщей». Владимир над ней смеялся. По-доброму, хлопая по голове. Футаба не верила ни в людей, ни в искренность их чувств. Почти совсем не верила. – Ну да. А ты у нас другому отдана и будешь век ему верна[из «Евгения Онегина» А.С.Пушкина]. – Набоков улыбался расслабленно, прикрывая от удовольствия глаза. – Ты никогда не любила, да? Она долго молчала. – Так – точно нет. Вспоминая свою жизнь в тот год, Владимир думал, что всё на свете бы отдал, чтобы то время не заканчивалось никогда. Но жизнь – дорога кривая – преподносила всё новые испытания и будто специально сближала не с теми людьми. Его отец всегда был за страну, за народ и за всех людей, в целом. Работая не покладая рук, он сначала отстаивал права граждан и, как Владимиру казалось, был одним из немногих, кто пытался сделать для них хоть что-то; потом – выступал за укрепление авторитета страны и всеобщее единство. В какой-то момент он стал отвечать за коллективную безопасность в азиатском регионе и, переехав с семьёй на Дальний Восток, начал работать с эсперами. Его убили в Японии. Владимир помнил, что это не было какой-то сверхъестественной поездкой: всемирный конгресс стал в некотором роде обыденностью. Отец тогда в довольно резкой форме выражал недовольство по поводу неконтролируемых действий одарённых в азиатском регионе и призывал дипломатов обязать в том числе Японию пересмотреть законы, касающиеся людей со способностями, ограничить их эксплуатацию на опасных для жизни объектах и прекратить их преследования. — Володя, готовься. Я поддержу тебя, если ты не поддержишь моё дело — о, будь уверен, я буду этому только рад. — Но? — Но я чувствую, что ты не откажешься от участия в этом параде лицемерия. Отец, как всегда, был абсолютно прав. Чёрный парад лицемерия случился уже на похоронах. А дальше… дальше ничего не было. Дело об убийстве дипломата замяли, и Набоков так и не смог добиться чьей-либо помощи. Действовать пришлось самому. Унижения, неудачи, подхалимство – взглянув на себя в зеркало однажды, он вдруг понял, что превратился в «человека», которого сам всю жизнь презирал. Успехов тоже не было. Во всяком случае до встречи с Фёдором Достоевским. Тот говорил красиво: Набоков буквально чувствовал, как он начинает верить в наглую ложь. И сделать с этим он ничего не мог. Сдерживала его только Вера. Она украсила его жизнь в тот момент, когда, казалось, всё закончилось. Словно — гротескно — повесила гирлянду на почти поставленный крест. И он ей — читающей стихи на балу, очаровательной девушке, что не собиралась оставлять его в момент слабости, стал верен до последнего вздоха. — Береги себя, хорошо? — говорила ему она. Не напутствовала, нет — лишь напоминала, что хочет видеть его живым. Набоков знал, что это зависит не только от него. Но с нежностью отвечал ей, что обязательно будет. И продолжал тонуть в этом болоте. А она кивала — небезразличие. — У тебя слишком много врагов, – говорила она горестно. Владимир в ответ смеялся, думая, что намекает она на Фёдора. – И ты главный. С Достоевским — тем, кто дальше станет целью — они познакомились ещё в детстве. Встретившись на каком-то великосветском мероприятии, Набоков сразу понял, что этот человек опасен. Оле, станцевавшей с ним несколько танцев, Володя велел больше не пересекаться с этим человеком. За много лет он нисколько не изменился. Но отчаявшийся на тот момент Владимир отказаться был готов от всего. И поверить…Во всё. — Можете звать меня Фёдором, — представился этот странный юноша тогда. — Владимир. Набоков протянул ему руку — и поразился холоду, веявшему не только от бледной кожи, но и… от всего Фёдора. — Не расскажите, чем здесь занимаетесь? — О, скукота. Для меня каждое мероприятие одинаково. Знаете, сотню лет хожу по балам — сотню лет не замечаю ничегошеньки нового. А вы, Владимир, что думаете? Фёдор его испугал, но, к ужасу, увлёк. Его мысль о небезопасности — тогда ещё только небезопасности — эсперов для мира — нашли отклик в душе Набокова. Словно чернильное пятно, они разрастались в его разуме, никак не вылезали из головы. Он не желал больше Фёдора видеть — его страшных глаз лилово-мёртвых. Но теорию его об отделении мира эсперов от мира обычных людей довёл до абсурда и совершенства, до фанатизма и решения: она разрушала его, разрушала его семью. Вера была терпеливой. Ей, как эсперу с неоднозначной способностью, тоже не давали жить спокойно: в детстве задирали, после – осуждали, обвиняли во всех смертных грехах. Мол, пропало что-то – Вера виновата, сломалось – тоже она. С первой работы её уволили после того, как узнали о способности; со второй – обвинив в подделке каких-то документов. Впрочем, к эсперам жгучей ненависти девушка не испытывала. И она жила с этим, продолжая терпеть и почти смирившись с такой несправедливостью. А потом родился их сын – Дима, который тоже оказался эспером. Тогда она впервые сорвалась. Вера плакала по ночам в ванной, недвусмысленно смотрела в потолок первые несколько месяцев после его рождения. Вставала с трудом, но ребёнка — очевидно, не виноватого в этом беспросветном кошмаре, напоминала себе она — старалась не покидать. Не желавшей уничтожать способности или сложившийся строй и, более того, категорически отвергавшей новые радикальные убеждения мужа, ей казалось, что гораздо правильнее попытаться изменить мнение об эсперах и реформировать органы власти. Вера в какой-то момент поняла, что месть ничего не решает, а потому, всеми силами сдерживая Набокова, она старалась найти хоть какой-то безапелляционный пример. Этом примером должна была стать Эйми Ямада. Но Эйми Ямада — Вера смеялась над судьбой горько — тоже оказалась конченым фаталистом и циником к тому же. И пускай девушка не стала тем примером, в котором Владимир нуждался, всё-таки влияние она на него оказала приличное – он почти моментально отказался от всех тех опасных идей, что грозили их семье последние годы. Или притворился. Но Эйми и Владимир, вновь обретя друг друга, снова говорили обо всём на свете: о новых веяниях моды, о геополитической обстановке, об эсперах… — Матерь Божья… — Ничего не говори. Эйми, входившая в их дом с некоторых пор — почти что родной; мокрая с головы до ног; яростно поджимала и кусала губы. — Работа, что б её. Пыльная. Наблюдение — в такую погоду. Гром вторил её мыслям жутким. — Володя, — говорила она, снимая плащ, — что ты знаешь о преступном мире Йокогамы? Так начался диалог, что развязал финал спокойствия. Но — до него, до него всё было проще. Ямада помнила, как однажды ей сказали, что в семье двух эсперов не могут родиться не эсперы. Тогда это стало любопытно. Как наследуется эта сила? Откуда она появилась изначально? Как конкретная способность достаётся конкретному человеку? В детстве она хотела стать биологом, заняться генетикой, но надежда быстро рухнула – неудачный школьный учитель отбил у неё всë желание заниматься этим. Потом девочка загорелась географией – преподаватель был волшебником, его обожала вся школа. Однако же географом юная Футаба становиться не хотела – не верила уже, больно было. Решила строить самолёты – сначала это было просто шуткой, потом прочувствовала, вжилась в роль и сама поверила в эту глупую – неожиданную и бесшабашную – идею. А потом её отправили в Японию, и она отказалась и от этого. Владимир был точной её копией: история началась с мечты стать переводчиком, продолжилась школьным учителем, биологом – не генетиком, как Эйми, а зоологом, – математиком… Как и Эйми Ямада, Владимир Набоков всю жизнь метался. Будто по цирковой арене. – Навевает воспоминания, – тянул он, откинувшись на спинку стула, смотря то на Веру, то на Эйми, играя при этом с сыном. – А помнишь, Эйми: ты, я… Вера начинала смеяться, а Ямада наиграно задумчиво продолжала: – Чипсы… – Лимонад «Буратино». – Твой любимый, ага, – и вдруг, изобразив на лице злорадство, она прерывала спокойно идущий разговор внезапно. – И сборник задач ЕГЭ по профильной математике. – Фу, – тянул он, скорчившись, глядя теперь только на смеющуюся негромко Веру. – Напомнила. Жестокий ты человек. – Правда? – она удивлялась. – А мне так не кажется. – Зря, – резко говорил Владимир. – Так ты друзей себе никогда не найдёшь. – А ты? – Кроме меня. – А Вера? – И Веры. – А я? – выкрикивал вдруг маленький Дима, и Набоков, прижимая его к себе, заканчивал: – Ну раз и ты, то я был не прав, признаю. Пожалуй, за все свои мечты они могли бы побороться, но никто: ни Эйми, ни Владимир – сил в себе не нашли. Тратя их на стремление выжить, найти справедливость, отомстить, они неслись по бесконечному тоннелю, стремясь добраться до брезжущего вдалеке света. И выход, нет, даже не выход – отдушину, они нашли в одном и том же: литература стала их утешением. Эйми всегда много читала, и в какой-то момент утонула в новом безобидном хобби. Набоков глубоко анализировал и рефлексировал. Это помогало отойти от реального мира с его реальными проблемами. И они вновь жили. Жили в счастливом обмане. Пока Набоков не узнал о том, где Эйми работает. Пока Набоков не узнал, кем является её брат.