Над бездной

Первое её воспоминание, чёткое, ясное на удивление — словно вспышка на фотографии — прикосновение. Бережное, ласковое, с неразборчивым лепетом слов. Родная Япония не сразу приняла её. И родители, пусть не родные, кажется, тоже. — Не красавица ты, дорогая, — любил повторять отец. — Но умом гордиться можешь. Быть может, и рядом с тобой человек достойный будет, — он замолкал на секунду, но потом уверенно заканчивал. — Найдём. Где же найдем? Девочка с раннего возраста кривилась на эти слова, но недовольства не высказывала. Отец её — видный человек, мать — достопочтенная дама. И малышке нужно было соответствовать, дорисовывать идеальный портрет семьи своим присутствием: кроткой улыбкой, скромностью и умом — но не блестящим. Превзойти кого-то было нельзя. Но и оставить себя и свои таланты без внимания — тоже. Она же не неблагодарная и неуважительная, правда? По-настоящему светиться тоже шанса не выдавалось. Футаба с детства привыкала к постоянной игре на публике, к шуму, к свету софитов, к извечной желтизна популярных журналов. — Удивительно быстро она учится, — делилась мама за семейным столом, поглядывая на Футабу не то с небольшой гордостью, не то с большим удивлением. — Способная, — удовлетворённо кивал отец. — Хоть бы с людьми сходилась так же легко. А как не научиться сходиться, если взрослые вокруг — люди с разными, порой совершенно немыслимыми характерами? К каждому нужно найти подход, и заслужить пусть не любовь, но хотя бы внимание. Футабе удавалось с лëгкостью: при человеке улыбалась и светилась искренней добротой и уважением, отворачиваясь, кривилась и чуть не плевалась — омерзительно. Этому её научило клеймо сироты. Оно же научило встречать свой день рождения в одиночестве. В полночь она отпускала — именно отпускала, со слезами на глазах — в небо горящий фонарик. В первый раз — в Японии, с крыльца семейного дома. — Хочу быть достойной дочерью своих родителей, — шептала она огню, а он откликался ей звонким треском и жаром. И ей казалось, что понимал. Мама научила её прилежанию и скромности, нежности, но не излишней — ровно в той мере, в какой от неё ждали. А отец, сдержанный, принципиальный, обладающий непоколебимой верой в себя, показал, как защищать себя. Футаба помнила, как что-то пошло не по плану, каким напряжением были заполнены комнаты их дома, когда к отцу явились странные люди со странными просьбами — все в чёрном, все вооруженые. Мама молча держала её за плечо, ни на мгновение не показывая страха. И Футаба держалась. Старалась. Пусть хотелось убежать. — Стой, — одними губами прошептала ей мама. И, повинуясь приказу, помня, что нужно быть наравне со своими родителями, она стояла. — Можете так и передать: моё мнение по этому вопросу не изменилось и не изменится. Голос отца — закалённая сталь. В нём никогда не приходилось сомневаться. — А готовы вы взять на себя такую ответственность? Старичок, говоривший это, в других обстоятельствах показался бы Футабе смешным — слишком уж не по времени он выглядел. Но сейчас и он пугал: его тон был ровным, даже слишком — и потому в нём слышалась угроза. — Естественно. Странные люди исчезли так же, как и появились: рядами покинули помещение, опустив оружие. А старичок, манерно махнув рукой напоследок, обещал отцу скорую встречу. — Кто это? Мама приложила палец к губам и покачала головой. Отец устало опустился на стул. Значит, Футабе знать не нужно. И тут — переезд. Перелет стремительный. И всё сначала: опять традиции — новые, непонятные, но обязательные к исполнению, опять приёмы, опять семейные фотографии. На них сияла, расцветала — насколько это было возможно серой мышке — Футаба Ямада, жившая отныне в России, жившая богато и, наверное, вполне счастливо. С того переезда привыкла взрослеть в дороге. Шаловливо спрашивая у родителей, помнят ли они, какой сегодня день, Футаба заранее знала ответ: «двадцать первое мая». — День, когда ты появилась на свет. Это было ложью. Родилась девочка не двадцать первого и даже не мая — в этот день еë просто забрали из детского дома. Родители почему-то проявляли в этом вопросе особую упрямость и даже в паспорте дату изменили. А Футаба забрала с собой из Японии собственный обычай. Во второй раз она отпустила самодельный фонарик только в незнакомой, непривычный России спустя пару лет двадцать третьего марта. — Хочу быть. Он рухнул метрах в трëхстах от неë — и больше Футаба не пыталась донести до неба свои просьбы. Она больше не верила, да и желать было нечего. Русский язык она, к своему восторгу, выучила легко и быстро, чем вновь заслужила сдержанную родительскую похвалу. Но она была слаще мёда! В школе, правда, легче не стало: её необычная, типичная азиатская внешность, была заметна издалека; манеры поведения, излишняя вежливость никуда из неё не пропали. Воспитанная в повышенной строгости она, однако, не слишком боялась иной обстановки: с трепетом желая вырваться наружу, познать всё и сразу, она распахнула свою душу незнакомым прежде людям — и сама приняла их с улыбкой. Наконец, даже искренней. Но с кем-то наоборот приходилось несладко: одной из таких личностей была её одноклассница с забавным, как показалось сначала, прозвищем. — Почему к тебе обращаются так странно? Звали её Леной, и имя было прекрасным, мелодичным. — Как это — странно? — Так, как будто ты всё время лежишь на боку. Хотя, знаешь! — с энтузиазмом воскликнула Футаба, — в Японии ты бы лежала не просто на боку, но ещё и в гавани. — Забавно, — по-взрослому холодно, совсем несвойственно ребёнку парировала Лена. — Но не смей смеяться над моей фамилией! Шутка была полнейшим провалом. Но Футаба не отчаялась и решила, что отныне будет внимательнее относиться к русскому языку. В конце концов, кто, как не он, этот сложный для изучения, но звонкий набор букв, поможет ей найти близких людей! — Я мечтаю стать своей в этом обществе, — делилась она с мамой. И мама в неё, кажется, верила. — Станешь, милая. Приложи усилия. Но вдруг её снова ожидал переезд — на этот раз в полном одиночестве. — Мама! Отец! Она улетала. Улетала обратно, теперь уже — в абсолютно чужую, совсем позабытую страну, что раньше была родной. Взлет самолёта — и рассыпались в пепел всё усилия и старания: ни победы, ни старые достижения, ни заведённые в России друзья в Японии значения не имели никакого. Рухнули и надежды на светлое будущее и банальные, быть может немного наивные, детские мечты. Оставалось учиться — и снова адаптироваться. — Ты добился своего? — с трудом сдерживая слëзы, тихо спрашивала она. — Я согласна. Выбора всë равно нет. Девочка, чувствуя себя абсолютно преданной, всë же ни разу не заплакала. О способности еë родители так и не узнали. Проснувшись с осознанием силы, она сначала просто испугалась — когда-то в далёком детстве эта сила еë покинула. Покинула так, что девочка и осознать не успела. Было просто невообразимо больно, стекал по лбу холодный пот, капала с сухих губ отчего-то коричневая кровь. Потом что-то остановило еë — при попытке рассказать родителей, всë тело сковал такой дикий, ничем не объяснимый ужас, что Футаба испугалась своего страха. «Что ж. Это даже лучше». На этот раз её не подготовили к нечту практически незаконному. К жизни скрытной, отдельной от любимых, пусть и сдержанных, неласковых родителей. «Спасибо» и «прощайте». Отец обронил фразу о том, что больше они не увидятся, мама была спокойна. Не раз ещё Футаба гладила себя по голове так, как это делала мама перед прощанием, и рыдала, сворачиваясь клубочком на кровати. Тёмные шторы. Тёмные стены. Позабытое прошлое. Предательство. Полузакрытый интернат, в котором пришлось забыть о грёзах стать авиаконструктором (во-первых, кто она, чтобы повелевать небом, запертая, нелюдимая девчонка, а во-вторых, самолёты теперь — лишь разлука и боль) и вспоминать — на этот раз серьëзно — родной язык. Было тяжело. А ещё тяжелее, невыносимее стало, когда перед ней появился некто, представившийся Осаму Дазаем. Он небрежно опустился в кресло директора интерната (боги, кто бы знал, где в это время был сам дрожащий от страха директор!), а Футаба, обычно такая скромная, не дожидаясь на то позволения, села напротив. Терять-то нечего, правда? Чувствовалась опасность. И — интерес. А ещё в Дазае была наглость, спрятанная под бинтами, но сочившаяся через кожу и голос. И всë это еë привлекало. Красивый, высокий, сильный… Уступать ему Футаба, потерявшая всё, не хотела, сама удивляясь такому желанию соперничества. — Привет? Ты… Довольно взрослая. — А мы на «ты»? — тут же в непривычной для себя манере встрепенулась Футаба. — Мы с вами, вроде, не дрались да и на брудершафт не пили. — Смелая? Это хорошо. — А наглость это вообще второе счастье, — она улыбнулась. — Футаба Ямада, к вашим услугам. Хоть вы и не ответили, — тут же то ли иронично, то ли категорично добавила она. — Тебя зовут Эйми, а не Футаба. Он слабо улыбнулся. Эйми — эта мелкая девчонка была его младшой сестрой, была огненным демоном. Она явно не была похожа на свою способность: настороженный взгляд, тихий голос и наигранно-наглые жесты. Она привыкла обороняться, этим же по привычке занялась и сейчас. — Откуда такие познания? Мы близки? Не припоминаю ничего подобного. — Ну как, — он усмехнулся и положил голову на руки, смешно и в открытую пялясь, словно играя в гляделки. — Я твой старший брат. О, неожиданность. Бойся своих желаний! Футаба нервно кашлянула и расхохоталась. — Знаешь, милый… Я сирота так давно, что даже не помню. Лет в пять меня удочерили, но брата у меня, представляешь, и тогда не появилось. Хотя я мечтала, признаюсь. Откуда же ты тогда вылез? — Можем сделать анализ ДНК, но, уверяю, ничего сильно нового ты не узнаешь. Он ещë раз внимательно посмотрела на него и не смогла не признать их схожести. Хотя, что уж говорить, мало ли в Японии похожих людей. Мало ли таких же, как она, брошенных. Таких же физиков и лириков в одном лице, таких же чудаков. Вот оно, лицо такое, перед ней: заигрывает смешно, подобно ей — она ведь никогда не боялась улыбаться! Странно он выглядел. Так же странно, как она. — Осаму Дазай, да? — Верно, — довольный, протяжный ответ, — Эйми.