Серебряные нити Аверона

      Входная дверь слегка приоткрылась, и в дом осторожно заглянул белокурый мальчишка. Едва слышно ступая по полу, он прошмыгнул через коридор и заглянул в кухонный проём.       — Мам? Я вернулся. Можно что-нибудь съесть?       В освещённом лучами предзакатного солнца помещении приподняла голову на его голос слегка бледная и осунувшаяся, но всё ещё удивительно красивая женщина. Волосы у неё небрежно растрепались, а под глазами залегли тёмные пятна. От её ссутулившейся на стуле у окна фигуры веяло усталостью, но это была не та тяжесть в теле, какая возникает после долгой работы. Это было тусклое истощение человека, потерявшегося в собственных мыслях, как в лабиринте, и отчаявшегося найти из него выход. И всё же ни покрывшие её лоб тонкой сетью морщинки, ни побледневшая кожа, ни пустой взгляд, который порой надолго застывал в одной точке, будто бы глядя куда-то сквозь предметы, — ничто не могло заглушить то утончённое изящество, которое светилось в каждой её черте.       Шёл второй месяц с исчезновения Марчелло Ринальди. Ансу исполнилось шесть. Мальчик начинал забывать, как выглядит улыбка матери.       — Мам?       Она перевела взгляд с распахнутого окна на лицо сына, но глаза остались пустыми, будто принадлежали человеку, потерявшему зрение. Взгляд безжизненных зрачков теперь устремлялся в небытие. Слепота бывает разной. Порой люди теряют зрение сердцем. Внутренний свет Беатриче ещё не погас, но едва мерцал, и слабые лучи его не в силах были отвести сгустившуюся вокруг тьму.       — Я могу сходить на рынок. Сам. Можно? — мальчишка робко переминался с ноги на ногу, стоя в проходе. Он отвёл взгляд в сторону: видеть глаза матери в такие минуты было страшно. Ансу казалось, что она не просто не слышит его: её самой будто вовсе не было внутри этой сидящей у окна оболочки.       — Скажи… У тебя красивая мама? — тихо проговорили обветренные, искусанные губы. В нежном голосе прозвучала надежда.       — Д-да, — неуверенно выдавил из себя мальчик.       Он не сомневался в ответе — его пугал вопрос. Болезненное, скребущее чувство поселилось где-то внутри, когда ребёнок увидел, как наполняются влагой большие тёмные глаза напротив. Он сглотнул и тихо спросил:       — Папа ведь из-за меня ушёл? Я что-то сделал не так?       В глазах мальчишки теперь тоже стояли слёзы. Он отвернулся и быстро стёр их рукавом: откуда-то вдруг взялось чувство, что для мамы он должен быть сильным. Если женщина плачет, мужчина должен оградить от угрозы и успокоить. Этот стойкий защитник, вытянувшись во весь рост, едва доставал матери до талии.       Страдающее сердце всегда одиноко. В этот миг мать и сын не слышали друг друга.       Ноги сами сделали несколько тихих шагов в сторону, прочь, за дверь — и только в темноте коридора мальчишка сделал судорожный вдох. Странное, неизведанное чувство поселилось внутри. Тянущей болью свербело под рёбрами, будто кто-то невидимый пронзил его тело вибрирующей струной. Впервые, стоя посреди пустого помещения в полной тишине, Анс ощутил, что остался один. Его отделяла от матери лишь прикрытая дверь, которая теперь казалась препятствием не меньшим, чем море в шторм, о разрушительной мощи которого рассказывал по вечерам вернувшийся из очередной поездки отец.       Мальчик прокрался в спальню — отчего-то на мысочках — и опустился на колени перед своей кроваткой. Прильнув к полу и ловко проскользнув под кровать, он вылез с другой стороны весь в паутине и пыли, но с заветной добычей в руке. Мешочек тихо звякнул монетами, и мальчик запихнул его под рубашку, подальше от чужих глаз. Прижав к груди это тайное сокровище, он всё так же на цыпочках выскользнул из комнаты в коридор, а из коридора — на шумную улицу, наводнённую спешащими по своим делам взрослыми.       Папа всегда учил его, что врать нехорошо. Анс не солгал, когда человек из герцогской семьи попросил вернуть маме выброшенный мешочек. Мальчишка честно приволок домой странную ношу. Вот только мама смерила его таким гневным взглядом, будто Анс только что совершил самое страшное в мире преступление. В чём именно его ошибка заключалась, мальчик так и не понял, но ясно осознал, что на этот раз придётся соврать. Вместо того, чтобы повторно выбросить мешочек подальше от дома, Анс спрятал его в комнате, а потом долго молился на коленях перед висящим над кроватью позолоченным крестиком, прося прощения за ложь.       Теперь на стене в том месте осталось только бледное пятно. Около месяца назад мама зачем-то сняла надкроватный крестик и ушла. Вернулась, правда, совсем скоро, и принесла с собой целую корзинку овощей и круп. А вот крестик так и не вернула. Мальчик уже привык, что дом потихоньку пустеет: то кухарка перестанет приходить по утрам, то испарится гобелен со стены в гостиной, на котором так интересно было прослеживать очертания побережья и парусных кораблей на пристани, вышитых, как мама отмечала, с большим мастерством. Гобелен был тоже красивый, но крестик жаль больше. Наверное, потому, что эта вещь принадлежала ему самому и висела в его собственной комнате.       На стену, к которой изголовьем стояла кровать, падали по утрам солнечные лучи. Может быть, поэтому так чётко отпечатался выжженный вокруг светом контур висевшего на одном месте годами креста. Анс продолжил молиться перед этим пятнышком: папа говорил, что вечерние молитвы лучше не пропускать. Жаль только, просьбы о его возвращении оставались без ответа. Может быть, всё же нужен настоящий крестик?       Ни бог, ни святые не слышали детских молитв. Глухи они оставались и к слезам брошенной женщины, которой не дано было узнать о своём вдовстве.       Анс вернулся домой, когда солнце уже начинало клониться к горизонту. В руках он еле тащил охапку овощей и зелени, едва удерживая болтающийся на пальцах мешочек какой-то крупы. Корзинку мальчишка взять забыл, а возвращаться за ней домой оказалось уже некогда: торговцы закрывали лавки на закате.       Прежде чем зайти в столовую, где надеялся обнаружить мать, он забежал в свою комнату и надёжно спрятал оставшиеся деньги под кровать. Понимал теперь: мама не одобрит. Почему — не важно, а спрашивать обычно любопытному ранее ребёнку казалось то ли неправильным, то ли вовсе опасным.       — Мам? Я принёс нам капусты… И ещё что-то. Тётенька-торговка объяснила, как называется, но я забыл.       Беатриче сидела на том же месте, только голова теперь устало лежала на сложенных на столе руках. Женщина медленно открыла глаза и непонимающе взглянула на продукты.       — Откуда?       — С рынка…       — Нет, ты… Откуда деньги?       — Из папиной тумбочки…       Анс снова соврал. Тихо, робко, едва решаясь выпустить наружу ложь, застрявшую в горле. Он прекрасно знал, что тумбочка в кабинете отца опустела, когда два месяца назад к маме пришёл странный незнакомый человек в богатых одеждах. Они поговорили за закрытой дверью, а потом закончились деньги, исчез тот самый гобелен… А мама стала чаще плакать, когда в дом приходили уже другие незнакомые мужчины.       — Ты молоко забыл. Да и обсчитали тебя, поди, — в женском голосе усталость и вина перемежались с такой материнской нежностью, что у Анса в горле встал комок. — Я схожу, останься дома. Вернусь и приготовлю нам кашу, хорошо? Уже темнеет, но я скоро.       Женщина с трудом поднялась и скрылась за дверью, направившись на улицу, как была: в домашнем платье, с растрёпанными непокрытыми волосами. Анс нагнал её у ворот и протянул на раскрытой ладошке несколько монет. Будто очнувшись от сна, Беатриче мягко улыбнулась, словно извиняясь перед сыном за свою растерянность, но взгляд её продолжал блуждать в сгущающейся темноте.       Она ушла с последними лучами солнца, а вернулась с первыми. На протяжение этой самой длинной в его жизни ночи Анс запрещал себе засыпать. Он грыз сырые капустные листья, отрывая по одному от целого кочана, пока в конце концов не скрипнула входная дверь. Мальчик подорвался с места и бросился навстречу, сон как рукой сняло.       — Мама! Я... Я испугался, ты не придёшь...       Он замер в полушаге от талии матери, на которую хотел было броситься с объятиями. Детские слёзы отступившего испуга застыли в глазах: истерику мигом заглушило непонимание. Страх перед неизвестным вызывает у ребёнка желание заплакать, закричать и искать родительской защиты, но взрослого он зачастую заставляет застыть и молчать.       С его матерью что-то было не так. Странная медленная походка, странный кисловатый запах, резкий и неприятный. Так пахло порой от мужчин на улице, которые бродили, шатаясь, и пинали уличных кошек, а потом падали где-нибудь на обочине, исторгнув охрипшим голосом пару слов, произносить которые Ансу запрещали.       Беатриче сделала несколько шагов по коридору, забыв прикрыть за собой входную дверь. Анс отступил назад. Мама пошла к столовой, и походка её оказалась предсказуемо неровной. Мальчик инстинктивно отшатнулся и скрылся за первой попавшейся дверью.       Когда солнце наконец поднялось над горизонтом и вошло в свои права, по дому распространился запах овсяной каши. Анс вспомнил, как играл иногда с кухаркой, а она добродушно позволяла ему оставаться рядом, пока на очаге готовился обед. Мальчик никогда не спрашивал, как управляться с этими многочисленными глиняными горшочками, куда класть поленья, почему крупу обязательно нужно залить молоком, прежде чем ставить на очаг. Но он видел, какую последовательность действий соблюдала добрая и всегда улыбчивая кухарка.       Оказалось, что ожоги болят долго и неприятно, каша на воде не такая вкусная, как на молоке, а соли нужно сыпать очень мало. Только есть хотелось сильнее, чем плакать, да и подгоревшее варево оказалось не такой уж отравой.       Анс перелил часть каши в глиняную тарелочку и прокрался в столовую, поставив еду перед мамой. Беатриче даже не подняла голову в ответ на все призывы сына.

***

      Гонец из Генуи прибыл поутру, едва рассвело. Слуга распахнул перед Пьетро двери замка, и тот проследовал внутрь, внимательно осматриваясь.       — Скажите, кто из семьи герцога сейчас в замке?       — Его Светлость в кабинете. Младший из наследников, кажется, спит. Господин Федериго уехал по делам ещё до рассвета, но вскоре должен вернуться, — невозмутимо сообщил слуга, не имевший ни малейшего понятия, что за человек ввалился в герцогский замок ни свет ни заря.       — У тебя устаревшие сведения, Антонино, — младший из наследников сбежал по лестнице, непринуждённо взмахнув курчавой гривой, — я бодр, как никогда. Ну, докладывайте. Стало быть, у вас послание от прекрасной Аннеты? Каюсь, вчера я сбежал от неё слишком рано, однако на то были причины, и я готов раскланяться в извинениях, — и Ламберто ослепительно улыбнулся, явив ряд ровных и крепких зубов.       — Послание, синьор, но я не имею чести знать упомянутую вами синьорину, — Пьетро поклонился со всем достоинством несущего важные сведения человека, но уголки губ дёрнулись в улыбке. На бесстрастном лице слуги Мартинелли не дрогнула ни единая мышца — дам молодого синьора старик давно перестал считать.       — Так давайте его сюда! А ты, Антонино, плесни гостю вина, — не заботясь об условностях, Ламберто перехватил поданное ему с учтивым полупоклоном письмо и рухнул в кресло, закинув ногу на ногу.       По мере чтения выражение его лица стремительно менялось. Высокий лоб перечеркнула продольная морщинка, взгляд стал серьёзнее, тёмные глаза забегали по строчкам быстрее, а пальцы нервно забарабанили по ручке кресла. Пьетро неторопливо потягивал вино из предложенного ему бокала. Хладнокровию Антонино могла бы позавидовать любая ящерица.       — У нас гости? В чём дело? — голос Лучио, расколовший повисшую напряжённую тишину, заставил Ламберто вздрогнуть. Пьетро в очередной раз учтиво поклонился.       — Ваша Светлость, я уже ухожу. Ваш сын просил меня передать послание его семье, и моя задача выполнена в точности.       — Хорошо. Вот тебе за работу, можешь быть свободен, — герцог бросил в протянутую ладонь серебряную монету, и генуэзский посланник покинул замок, вернув слуге опустошённый бокал.       — Отец…       Ламберто хотел что-то объяснить, но герцог выхватил письмо из его рук, не дав закончить повисшую в воздухе оборванной струной фразу. Лучио нисколько не переменился в лице, пока острый взгляд его переходил от строчки к строчке.       «Я долго думал, как начать это письмо. Все приемлемые обращения показались мне лицемерными, до неприемлемых же я не опущусь. Поэтому обойдёмся без приветствий и перейдём к прощанию. Это моё последнее письмо. В день, когда вы читаете эти строки, запряжённая лучшими лошадьми повозка уносит меня и мою семью прочь из Генуи в направлении места, которое станет нашим новым и отныне единственным домом. Я не вернусь. Мой долг поставить вас в известность: отец, ты стал дедом во второй раз. Братья, у вас отныне два племянника. Впрочем, я сделаю всё от меня зависящее, чтобы ни Ульдерико, ни Имельда никогда не узнали, что в Авероне у них есть кровные родичи. Я сохраню в сердце тёплые воспоминания лишь об одном человеке из отныне неродного города: моя покойная мать будет жить, покуда бьётся сердце названной в её честь девочки. Уведомляю также, что искать меня совершенно бессмысленно: следы надёжно сокрыты, истинной фамилией мы не назовёмся, наше прошлое похоронено в Генуе. Прощайте. Забудьте, что у вас был сын и брат. Засим разрешите откланяться, некогда ваш сын, Леонцио Мартинелли».       — Тем лучше, — голос отца показался Ламберто настолько бесстрастным, что крик в эту минуту напугал бы меньше.       — Отец, но если эта девочка…       — Он хочет скрыться. Пусть так. Происхождение ребёнка не будет иметь значения, если он никогда не появится в пределах наших городских стен. Пошли ко мне Федериго, как вернётся. Нужно поставить его в известность, что с сегодняшнего дня он официально назначен моим наследником и первым в очереди преемником титула. Я займусь бумагами, просьба меня не беспокоить, — и Лучио поднялся по лестнице, смяв в ладони письмо.       Верный слуга склонился в почтительном поклоне, провожая герцога. Ламберто замер, словно пригвождённый к креслу. Ещё мальчишкой он выучился не поддаваться тревогам, не думать слишком много обо всём, что касалось семьи. Вопреки Федериго, зачастую с головой утопающего в поисках решений проблем, выхода из которых не было, Ламберто отдалялся от них настолько, насколько мог. Сбежать, подобно Леонцио, он не решился бы никогда. Но всегда мог уйти из дома на улицы, утопить боль в вине, заглушить её смехом и пустой болтовнёй с приятелями, которых не назовёшь друзьями; с любовницами, которых не назовёшь возлюбленными… Жить вопреки этой холодной липкой напряжённости, витающей по древним коридорам замка. Теперь же всё явственнее становилось ощущение, что прятаться больше негде.       Ещё отвратительнее, что для окружающих он становился всё менее приятной компанией. Среди таких же бегущих от проблем в весёлую жизнь Ламберто теперь оказывался единственным, кто не смог убежать. Ребёнок, вечно проигрывающий в догонялки. Смотреть на победителей становилось тошно.       — Синьор, я могу идти? — подал голос слуга.       Ламберто снова вздрогнул и тут же нервно усмехнулся. «Кажется, лучший дуэлянт Аверона становится трусливым зайчонком», — с презрением к самому себе подумал он. А вслух, пустив в голос всю оставшуюся непринуждённость, ответил:       — Иди. Но сообщи, как Федериго вернётся.       — Сказать ему, что вы хотели с ним поговорить?       — Нет, не нужно. Я ещё не решил, хочу ли говорить. Ах да… Занеси мне в комнату пару бутылок из погреба.       — Какого именно сорта?       — Неважно. Ведь напиться можно чем угодно, верно? — смеясь, ответил один из самых искушённых ценителей вин из всех уголков земли.

***

      — Синьор, не сочтите за дерзость, — бойкий юноша преградил Федериго дорогу, и тому пришлось остановиться.       — У вас просьба к герцогу? В чём дело? Я передам, как только увижусь с ним.       — Нет-нет, у меня послание к вам. От вашего брата, — и человек, в котором Федериго, редко бывавший в Генуе, так и не признал конюха Леонцио, протянул письмо.       — От Леонцио? Что-то случилось? — в голосе проступили плохо замаскированные нотки тревоги.       — Его поместье сгорело. Дотла. Но вы не беспокойтесь, никто не пострадал. Да и письмо не об этом.       — Вы что же, читали? — скорее укоризненно, чем гневно, поинтересовался Федериго.       — Какого вы мнения о слугах, синьор? — Пьетро невинно улыбнулся и развёл руками. — Письмо было передано мне в руки ещё до того, как первые искры пожара взметнулись к небу. К тому же, я и читать-то не обучен.       Но Федериго уже не слушал. Его глаза быстро бегали по строчкам, переносицу перечеркнула морщинка.       «Дорогой брат, я приношу глубочайшие извинения за всё, что тебе довелось или доведётся прочитать в письме, направленном мною открыто нашей семье. В нём нет ни слова правды относительно моих чувств к тебе. Оно мотивировано необходимостью аргументировать отцу и Ламберто факт, что ты не ищешь меня и не поддерживаешь со мной связь. Пускай они считают, что ненависть моя столь сильна, что я открестился и от тебя, лишь бы не иметь с Авероном ничего общего. Я хочу, чтобы ты знал: я продолжаю считать тебя единственным человеком в этом городе, на кого я всегда мог положиться и кому мог доверять. К сожалению, судьба складывается таким образом, что все мои связи с Авероном необходимо разорвать. Я не оставляю тебе никаких объяснений, поскольку не хочу впутывать в грязные интриги, с тобой никоим образом не связанные. Мои отношения с отцом остаются нашей личной проблемой, и я не желаю втягивать в это дорогого моему сердцу человека. Мне хотелось бы сохранить связь с тобой, однако боюсь, что это выйдет боком нам обоим, а также моей собственной семье. Остаюсь верен нашей доброй дружбе, но прошу тебя не искать меня и не пытаться выяснить причины моего отъезда. Если однажды господь пошлёт мне шанс, мы с тобой ещё увидимся, и тогда я всё объясню. Я знаю, ты самый достойный из нас. Герцогская корона всегда была твоей по справедливости, теперь же она станет твоей по праву наследования. Верю, после смерти отца ты воскресишь город. Обещай мне, что не растратишь талант на недостойные подобной жертвы вещи. Не хорони свою душу в безнадёжной любви, помни о долге, будь верен только себе и постарайся навсегда позабыть обо мне. Сходи к склепу матери, принеси ей цветы от меня. Жаль, я так давно у неё не был. Прощай, и пусть Господь благоволит тебе. Навеки твой брат, Леонцио».       — Так ваш хозяин покинул город? — спросил Федериго, ещё раз перечитав письмо, дабы убедиться, что глаза его не обманули.       — Да, синьор. И он сам, и его супруга, и их дети. Пожара они не видели, но и возвращаться, кажется, не собирались, — Пьетро счел благоразумным умолчать о розданном слугам имуществе.       — Постой… Дети?       — У господина родилась дочь.       — Когда?       — Да вот с месяц назад. Он разве не упомянул? Ах да, вероятно, он сообщил в другом письме, которое я передал его светлости… вашему отцу, — пояснил он на всякий случай, заметив, что собеседник опять перечитывает строчки на листе, — видите ли, мой господин приказал одно письмо доставить открыто в ваш дом и передать любому члену семьи, а другое — лично вам в руки, притом тайно, чтобы другие не знали о существовании ещё одного послания.       Федериго смерил его озадаченным взглядом. Пьетро счёл за лучшее снова пояснить:       — Это всё, разумеется, не моё дело. Я не сообщу никому о том, что было мне поручено.       — Леонцио сказал тебе причину отъезда?       — Нет.       — А ты знаешь, куда он направился?       — Тоже нет. Мне показалось, он не хотел, чтобы кто-то знал. Уехали они ночью, незадолго перед рассветом.       — Хорошо… Вот тебе за хорошую службу, — и Федериго положил в протянувшуюся к нему руку пару монет, — ты вернёшься в Геную?       — Да, я пообещал свою службу одному важному человеку.       — Кому же?       — Отцу супруги моего господина. То есть, получается, больше не моего господина, поскольку теперь я выполнил последнее его поручение.       — Ардженто? Так ему тоже было письмо?       — Да, синьор. Кажется, оно его несказанно обрадовало. Это, вероятно, потому, что весть о пожаре настигла его раньше, а из письма следовало, что его дочь жива.       — Да, конечно, — Федериго, казалось, задумался о чем-то своём, на несколько мгновений забыв о существовании собеседника, — ах да, ты свободен, можешь отправляться в обратный путь. Передавай моё почтение господину Ардженто. Впрочем нет, постой… Не говори ему, что сообщил мне о твоей встрече с ним.       — Хорошо, синьор. Но только если он сам не спросит меня об этом — ведь теперь я служу ему и должен буду рассказать, коли будет нужно.       — Пусть так. Ты составишь ему верную службу. Доброго пути, юноша, — и Федериго, сдержанно кивнув головой на прощание, направился к замку.       «В какие же сети политических интриг ты попался на этот раз, братец, — размышлял он, вышагивая по каменистой дороге, — раз тебе пришлось бежать так далеко, что тебя теперь почитай и вовсе не должно существовать? Ардженто, значит… Вряд ли ты писал, чтобы попрощаться. В конце концов, почему бы не сделать это лично. Нет, ты уезжал в спешке, тайно ото всех, а письмо явно было более содержательным, если одной его передачи хватило, чтобы этот дипломат забрал к себе твоего слугу. Значит, счёл его надёжным. Значит, письмо было важным. Дело не в нашей семье, так ведь? Генуя тебе казалась достаточным расстоянием до сих пор, так что же изменилось? Ты так отчаянно убегал от политики, что сделал круг и в очередной раз догнал её, дорогой брат. Или она сама настигла тебя. Готов поспорить, затевался переворот, и ты оказался в самом центре, как и Ардженто. Противник могущественнее вас, и ради сохранения семьи ты был вынужден их увезти. Что ж… Я буду молиться за тебя».       Федериго поднял взгляд к небу и мысленно попросил Бога не оставлять Леонцио, его жену и детей в этом путешествии неизвестно куда. Сердце будто стиснули раскалённые клещи, но за себя он молиться не привык. Как ни высок был соблазн просить у высших сил ответной любви Беатриче, Федериго всегда останавливался лишь на просьбе о её личном благополучии. Так и теперь, даже в молитвах мысли его были направлены на безопасность Леонцио. Потеря сначала друга, а следом брата стала сильным ударом, но эту боль Федериго запрятал в самые недра души. Туда, где Бог не заметит, люди не увидят, а сам он, надо надеяться, скоро позабудет. Только показалось почему-то, что тьма вокруг сгустилась, хотя полуденное солнце с безоблачного неба заливало в эту минуту ярким светом дорогу и старый замок впереди.       — Господин, его Светлость просили вас подняться к нему, как вернетесь, — с поклоном приветствовал его Антонино.       — Хорошо, сейчас зайду к нему. Будь добр, стакан воды прежде, — ответил Федериго, скидывая с плеч тёмно-синий плащ.       Конечно, обычай обязывал носить фамильное красное, но ему этот цвет казался слишком ярким — будто сам он терялся на фоне оттенка, которому не мог соответствовать. Синий же напоминал о Марчелло, столь упрямо пытавшемся произвести впечатление аристократа. Даже наброски собственного герба как-то показывал. Что же там было… Сова, кажется. Золотая сова на синем фоне. Так же двойственно, как сам Марчелло. Символ мудрости, благоразумия, бдительности… Но совиные перья носили при себе воры — они верили, что такой талисман защитит их под покровом ночи. Хищная птица, но в дальней дороге, как и в торговом деле, ты либо хищник, либо добыча. Вдруг резким осознанием сверкнула мысль, что с Марчелло они больше не свидятся. Как и с Леонцио. Будто удар в рёбра. Федериго на мгновение показалось, что сейчас у него остановится сердце, и рука сжалась на тёмно-синей ткани до побелевших костяшек.       — Возьмите, господин, — голос слуги вывел из ступора, и Федериго принял стакан дрогнувшими пальцами.       — Никто не приходил, пока меня не было? — как можно спокойнее спросил он.       — Один юноша приходил, принес письмо от вашего старшего брата. Новости не лучшие, но вы уж сами прочитаете, господин. А ещё, — Антонино понизил голос, — синьор Ламберто хотел поговорить с вами, но он, быть может, и не решится. Вести из Генуи его встревожили. Вы уж навестите его, даже если убежит куда-нибудь снова. Только он просил вам не сообщать, что с вами поговорить хотел. Приказал ему доложить, как вернётесь.       Федериго мягко улыбнулся. Старик порой был для них почти отцом. Особенно его общество стало греть душу после смерти матери. Антонино следил, чтобы юные господа вовремя возвращались домой, приводил лекарей, когда дети подхватывали очередную болячку, приносил на руках чуть ли не до полусмерти напившегося или опять раненого на дуэли Ламберто… К младшему Мартинелли он питал особую привязанность — и прощал все его грубые выражения и дурацкие, порой обидные выходки. Для старого слуги все они так и остались детьми. Быть может, он был близок к истине, как никто другой.       Заверив Антонино, что поговорит с Ламберто, Федериго поднялся к кабинету отца и не без встрепенувшейся в груди тревоги вошёл. Мысленно расставляя касающиеся Леонцио факты на две полочки под названиями «Можно говорить отцу» и «Нельзя говорить отцу», лишь теперь он осознал, о чём именно собрался вещать Лучио.       — Отец, ты хотел меня видеть?       — Да. Ты уже знаешь, что Леонцио покинул Геную? — обернулся на него сидевший за какими-то бумагами отец.       — Он уехал? — Федериго постарался придать голосу удивление, отмечая про себя, что скоро от безысходности натренируется этой пантомиме не хуже самого герцога, — Антонино рассказал, что посыльный доставил письмо от Леонцио, но его содержании не обмолвился.       — Читай, — Лучио протянул сыну лист, на котором остались заломы — в порыве сдерживаемого гнева герцог смял его в руке.       Федериго пробежался взглядом по строчкам. Всё же удачно сложилось, что слуга Леонцио вручил второе письмо прежде, чем довелось прочесть первое. Тон этого послания обдал холодом даже теперь, когда в поясной сумке лежала записка с совершенно иным текстом.       — Я ничего не понимаю, — проговорил наконец Федериго, — всё ведь было в порядке… Вот так, без причин, рвать все связи…       — Забудь, — оборвал его отец, — он заявил, что больше мне не сын, а вам не брат. Пусть так и будет. Имя этого человека в стенах замка отныне под запретом. Обратная дорога для него закрыта, даже если он надумает вернуться. Это письмо — не что иное, как предательство. Учитывая, что он был наследником герцога — это предательство не только семьи, но и государства. Я позвал тебя, чтобы объявить лично: ты отныне являешься первым в очереди наследования. Это значит, что после моей смерти герцогский титул достанется тебе.       — Да, я понимаю, — тихо ответил Федериго, в действительности понимая только одно: на лежащем перед отцом на столе только что переписанном завещании начертан смертный приговор его среднему сыну. Ибо корона герцога, будучи возложенной на голову Федериго, сперва лишит его рассудка, а затем раскрошит ему череп.       — Отлично. На этом можешь идти. Если, конечно, твоя отлучка с раннего утра не была связана с государственными вопросами.       — Об этом я тоже хотел с тобой поговорить. Дом Саворньян требует аудиенции.       — У них снова кто-то умер? — будничным тоном поинтересовался Лучио.       — Опять, — вздохнул Федериго, — и они устали от кровной мести. Не все, разумеется, но Паоло мудрый человек и сможет убедить родню остановиться. Он просил, чтобы виновный в последнем убийстве был наказан по закону, он требует смертной казни.       — И кто виновный?       — Неизвестно. Есть подозрения, но он решил озвучить их тебе лично.       — Ну что ж, послушаем, что он скажет. Пусть явятся завтра к полудню.       — Хорошо, я распоряжусь. И, отец… Дуэли в городе множатся. Пьяные драки не в счёт, но кровная месть однажды выкосит подчистую несколько фамилий. Ты не думал насчёт возможностей остановить это? По правде говоря, я размышлял над введением запрета на дуэли, и…       — Достаточно, — прервал герцог, — ты понимаешь, сколько решений придётся вынести? Скольких людей вздёрнуть на виселице? Или предпочитаешь отрубать головы?       — Я предпочитаю, чтобы они сами не рубили друг другу головы, — робко решился возразить Федериго.       — А я предпочитаю, чтобы наши не самые многочисленные ресурсы расходовались с умом. Лучше озаботься цехами и подготовь новое соглашение о торговле с Мантуей, срок прежнего подходит к концу. Держи, — и Лучио протянул сыну взятую со стола стопку бумаг.       — Да, отец, — Федериго принял бумаги и вышел за дверь, понимая, что обсуждение закончено, едва начавшись.