Перекрестки судеб

***

Июнь 1602 года. Османская Империя.       Они разгромили отряд мятежников, который обманом заманили к заброшенной усадьбе в лесу. План шехзаде Османа сработал. Мятежники были не особо умны и жаждали легкой наживы и добычи. Слух о том, что казна города спрятана в заброшенной усадьбе, быстро распространился по городу — спасибо слугам шехазде Османа. Зюльфикяр-ага и Рамиль-ага хорошо поработали, несколько дней они ходили по улицам города и то тут, то там говорили нужные слова.       Мятежники явились за золотом, но нарвались на засаду. Сами шехзаде Осман и Повелитель приняли участие в бою, как бы Осман-паша этому не противился. Но оба обладали таким упрямством, что спорить с ними невозможно и даже опасно. Осман-паша до сих пор помнил взгляд, которым пронзил его султан Мехмед, когда тот заикнулся о том, чтобы государь не участвовал в бою. Он в очередной раз отступил, но в на душе у него было неспокойно и тревожно.       После того, как они разделались с отрядом мятежников и взяли несколько пленных, чтобы выбить из них сведения, отряд снова направился к военному лагерю Повелителя. Осман-паша ехал верхом рядом с султаном и его старшим сыном, которые выглядели удовлетворенными и довольными. Решающий бой приближался, и Осман-паша подгонял время, желая поскорее расправиться с врагами и вернуться домой, к семье.       Письмо Айлин Султан, его любимой жены, было спрятано в нагрудном кармане его кафтана, и приятно грело душу паши. Он представлял свое возращение домой, как обнимет любимых дочерей, взъерошит волосы старшего сына и поцелует младшего. И, конечно, он представлял, как под покровом ночи скроется во мраке супружеской опочивальни, дабы исполнить долг мужчины и мужа.       После военных походов, когда он возвращался с дарами победителя для семьи, ласки супруги были особенно приятны и горячи. Осман-паша скучал по жене, по ее поцелуям, объятьям и нежным, но ловким рукам. Кончено, он мог взять наложницу, чтобы сбросить напряжение после сражений, но Осман ценил семейную честь и никогда не унизил бы любимую женщину изменой. Айлин Султан была гордой женщиной, превыше всего она ставила семью и честь, как и он. Она никогда не простила бы ему измены, заклеймила бы предателем. Всем известно, какая участь ждет предателей. Смерть. Осман-паша не желал рисковать жизнью из-за минутных страстей. Похоть пройдет, последствия останутся. Да и любимых не предают, им не изменяют.       Осман-паша оглядел отряд султана Мехмеда и остановил взор серых глаз на Дервише Мехмеде-аге, который выглядел, как всегда собранным, мрачным и решительным. На лице его царило непроницаемое выражение, а темные глаза глядели цепко и твердо. Вот только Осман-паша не раз замечал, как хранитель султанских покоев, думая, что никто его не видит, скрывался в тени деревьев или шатра и вытаскивал из рукава кафтана белый женский платок. По тому, как ага гладил этот платок мозолистыми руками, как его глаза начинали блестеть, словно от вина, и губы касалась едва уловимая улыбка, становилось ясно, что платок этот принадлежит не просто женщине, а самой дорогой и любимой женщине.       Осман-паша, будучи вторым визирем Имперского Совета Повелителя имел свою сеть шпионов. Это его работа знать о всех и обо всем. О делах Дервиша он тоже пытался узнать, ненавязчиво, но пытался. Хранитель покоев периодически заглядывал в таверны, где работали женщины не самого лучшего происхождения и помыслов. Проще говоря, женщины для утех. Неужели одна из них смогла завлечь Дервиша?       К тому же слухи говорили, что в особняке, что Дервиш приобрел в столице, жила его женщина да ребенок. Неужели хатун не просто разожгла похоть в черством с виду мужчине, у которого чувств на первый взгляд меньше, чем в камне, но и влюбила его в себя? Как так получилось.       После удачного сражения настроение у Османа-паши было хорошим, а письмо от родных, полученное перед боем, только усилило его. Визирь, подаваясь любопытству, поинтересовался у Дервиша-аги: — Интересно, что за женщина стала хозяйкой вашего сердца, друг мой, — в тоне паши звучало веселье, но взгляд его серых глаз остался серьезным и цепким. От него не укрылось, как вздрогнул Дервиш-ага, и его пальцы стиснули поводья. — Она самая лучшая из женщин, — промолвил сдержанно Мехмед-ага, не пытаясь отрицать слова паши. — Она подарила мне весь мир и… сына.       Их разговор привлек внимание шехзаде Османа и Повелителя, которые до этой поры ехали молча, каждый был погружен в свои мысли и размышления. Шехзаде переглянулся с падишахом, словно спрашивал у него дозволения вклиниться в чужой разговор и, получив разрешения, Осман смирил лукавым взглядом хранителя покоев падишаха. — Скажи, Мехмед-ага, — начал говорить шехзаде Осман, вглядываясь в черты слуги. — Почему ты выбрал прозвище «дервиш», что буквально означает бедняк или нищий?       Данный вопрос интересовал многих, все же в султанской свите чаще всего хранителя покоев звали Дервишем. Неужели данное прозвище не унижало его самолюбие?       Дервиш Мехмед-ага глубоко вдохнул и выдохнул, словно обдумывал ответ и тщательно выбирал правильные слова для рассказа, который слушает не только паша и шехзаде, но и сам султан Мехмед. — Когда я прибыл в Османскую Империю, у меня ничего не было. Зимой я ходил босиком, а когда нашел в пыли один акче, так обрадовался, но не знал, что мне с ним делать. Я обвязал его веревочкой и надел на шею, словно талисман, — говорил Дервиш негромким и хриплым голосом, глядя куда-то вперед, очевидно, он видел не лесную дорогу, по которой они ехали, а картины минувших дней. — Вступив в корпус янычар, я начал быстро учиться и продвигаться по службе, это не нравилось моим сослуживцам, и они назвали меня «дервишем», то есть бедняком. Помню, меня злило такое пренебрежение в свой адрес, но мой гнев только распалял их ненависть. Однажды, после очередной драки, командир корпуса вызвал меня в свой кабинет. Он дал мне один совет: «Как бы высоко ты не поднялся, помни, откуда ты начал свой путь. И никогда не забывай, кто ты есть — бедняк, урод или неверный. Достигнутые вершины могут застелить твой взор, и ты забудешь свою суть. Но враги не забудут. И не простят». — И ты решил, что прозвище «Дервиш» не даст забыть прошлое? — спросил шехзаде Осман. Хранитель покоев кивнул, хмуря темные брови. — Разве не хотел от него избавиться? — Нет, — покачал головой Дервиш-ага. — Девриш — мое второе имя, второе я. Отрицать его, значит отрицать себя. Я ношу это имя, как броню, и никто не смеет меня попрекнуть происхождением, поскольку я знаю, кто я есть на самом деле. — Весьма умно, — промолвил внезапно султан Мехмед Хан, который обратил взор серых глаз на верного слугу. Осман-паша всмотрелся в черты спокойного и непроницаемого лица падишаха, которое выглядело умиротворенным после битвы. Султан Мехмед лично выпустил кишки пятерым предателям, и теперь его кафтан, под которым скрывалась броня, был залит кровью врагов. Даже на его бледное лицо попали алые брызги, которые застыли от дневного жара. — Разве человек не желает избавиться от мрачного прошлого? — спросил шехзаде Осман, обращаясь к отцу. В серых глазах его отразился интерес с толикой наивности. Повелитель окинул сына снисходительным взором. — Пытается… Даже более того, так поступает большая часть людей. Достигая вершин, люди забывают не только то, с чего начали, но и все неудачи, что их постигли на пути к цели. Однако плох тот государь, что не помнит вкуса поражения… Дервиш же заключил свое прошлое в прозвище, используемое им и не только им, как второе имя. Он носит его, как доспехи и тем самым вырвал из рук противников рычаг давления на себя. Лишил их возможности использовать свое происхождение, как насмешку.       В словах султана Мехмеда, сказанных философским, размеренным тоном, царило звено истинны, если сулить по тому, как Дервиш Мехмед-ага нахмурил брови. Ему явно не нравилась тема беседы, но кто его, раба, спросит?       Некоторое время они ехали в тишине. Должно быть, каждый обдумывал слова, сказанные падишахом. Осман-паша же желал поскорее оказаться во дворце и смыть с себя пыль и кровь сражения. Запекшиеся кровь врагов, пропитавшая его кафтан, неприятно стягивала кожу, доставляя дополнительный дискомфорт. Еще и проклятый железный протез растирал до боли кожу.       Спустя некоторое время султан Мехмед вдруг вскинул руку, призывая отряд остановиться. Он спешился с лошади, и Осман-паша сперва подумал, что падишаху нужно справить нужду. — Омер-бей сказал, что вода в этом источнике исцеляет от всех болезней, — усмехнулся Повелитель в ответ на невысказанный вопрос старшего сына, который тоже спешился, отдав поводья своего коня Рамилю-аге. — Желаете проверить? — спросил с ухмылкой шехзаде Осман. Ответом ему послужила тишина. Государь, отдав поводья своего коня слуге, двинулся в сторону каменного фонтана, установленного на возвышенности, напоминающем холм. Фонтан был окружен деревьями, вокруг то тут, то там лежали камни.       Шехзаде Осман последовал за отцом, держа руку на рукояти меча, заправленного в ножны. Он всегда оставался бдительным, как и его отец. — Повелитель думает назначить тебя, Дервиш, на должность наместника одной из провинций, — негромко промолвил Осман-паша, сообщив слуге волю падишаха. Тот внезапно побледнел, отчего его смуглая кожа стала зеленовато-серой.       Осман-паша решил не сообщать, что, если Дервиш пройдет проверку и достойно себя покажет в роли санджак-бея, то ему окажут величайшую честь стать зятем династии. Новая должность, о которой думал султан Мехмед, проверка. И Дервиш либо пройдет ее, либо умрет. Повелитель никогда не давал второго шанса. — Для меня доверие господина — честь, — снова надев на лицо непроницаемую маску да такую, что даже по глазам невозможно прочитать правду, промолвил Дервиш-ага.       Осман-паша кивнул ему с улыбкой и направился неспешным шагом в сторону фонтана, к которому уже приблизился султан Мехмед. Шехзаде Осман был где-то в десяти шагах от отца, как вдруг остановился и огляделся по сторонам. Осман-паша видел, как наследник наклонился и поднял с земли одну из веточек, которыми вдоволь была усыпана поляна.       Шехзаде Осман резко выпрямился и вдруг ринулся со всех ног в сторону отца-султана, который склонился над источником, чтобы омыть руки в воде. — Отец! — пронзительно закричал шехзаде Осман, и стража падишаха выхватила из ножен мечи, поняв, что что-то не так.       Осман-паша тоже выхватил меч, кидаясь в сторону своих господ, но не успел он сделать и двух шагов, как услышал свист стрелы, которая вонзилась недалеко от фонтана.       Вспыхнуло неистовое пламя, которое занавесом скрыло от его взора и Повелителя, и наследника престола. Прогремел взрыв, что отбросил Османа в сторону да так, что он налетел на один из камней, приложившись виском. Осман-паша кое-как встал на колени, борясь с дурнотой. Ужас поглотил его душу, когда он смотрел на неистовый пожар, в котором, вероятно, сгинул его господин, друг и брат вместе со своим старшим сыном, любимцем всей империи. Стража кинулась в пекло, помня о долге перед династией. Осман встал на ноги и, пошатываясь, последовал за ними, чувствуя, как глаза застилает пелена ужаса и отчаянья.

***

— Ну же, Осман, приди в себя, наконец! — яростно твердил до боли знакомый и родной голос, который в далеком детстве пел ему колыбельные и рассказывал сказки. — Осман, прошу тебя! — в голосе появились нотки отчаянья.       Шехзаде, чувствуя приятную негу в теле, нехотя приоткрыл тяжелые веки и тут же закрыл их. Слишком яркий свет бил в его глаза. Но некто продолжал трясти его за плечи, силясь привести в чувства. Некто был слишком настойчивым.       Шехзаде Осман открыл глаза и, сфокусировав взгляд, сперва подумал, что над ним склонилась старшая сестра, Ханзаде Султан. Ее огненные волосы были распущены и словно занавес скрывали его от окружающего мира. Голубые глаза на бледном лице горели страхом и волнением. Однако, приглядевшись, Осман обомлел. Это была не Ханзаде Султан, а кто-то, кого он потерял семь лет назад.       Гюльбахар Султан трясла сына за плечи, просила его прийти в себя, но тот лишь тупо глядел в родное лицо, не веря в происходящее. Шехзаде Осман сел и огляделся по сторонам. Он лежал на поляне, на мягкой траве. То тут, то там цвели цветы, наполняя воздух приятным ароматов. Приглядевшись, Осман понял, что видел эту поляну раньше. В детстве, перед походом на Сефевидов, отец взял его на охоту. Там была такая же поляна, по которой порхали дивно красивые бабочки. — Осман, ты слышишь меня?! — снова вскрикнула покойная Гюльбахар Султан и с недюжинной для женщины силой встряхнула его за плечи. Осман снова впился взором в мать, по которой так тосковал и которую все еще оплакивал в глубине души. Султанша была облачена в белое свободное платье, ее рыжие волосы были распущены и вились кольцами. Шехзаде Осман оглядел себя и понял, что он тоже облачен в белые одежды. — Тебе нужно идти, Осман, беги отсюда и как можно скорее! — вскрикнула с волнением Гюльбахар Султан. — Чего ты так боишься? — вырвалось у шехзаде. Кончено, он хотел бы сказать, что скучал, что любит матушку, но этот вопрос пришел в голову первым. — Еще не время, ты нужен там, — вдруг рявкнула Гюльбахар Султан, а в следующий миг вдруг зарядила ему пощечину. Шехзаде Осман ошарашенно приложил ладонь к щеке, которую словно пламя лизнул, поднял взор на мать, но образ ее вдруг поплыл перед глазами. Через мгновение пропасть разверзлась под шехзаде, и он с криком рухнул в черную бездну.       Первое, что он ощутил — сильная боль в голове, в спине и в ноге. Запах гари неприятно бил в нос. Рот был наполнен кровью, видимо, он потерял зуб или прикусил язык. От привкуса металла тошнило. Шехзаде открыл глаза и дернулся в ужасе, увидев над собой исполинскую фигуру. Но, прищурившись, он усилием сфокусировал взгляд и понял, что над ним склонился отец. Султан Мехмед выглядел так, словно выбрался из преисподней. Кафтан залит кровью, волосы взъерошены, а само лицо залито кровью.       Осман поморщился от боли, пытаясь вспомнить, что произошло. Отец решил утолить жажду, направился к фонтану, стоящему на холме. Осман двинулся следом, как заметил что-то странное. Ветки под ногами у него блестели, словно их облили маслом. Шехзаде поднял одну из веточек и ужас озарил его сердце. Масло, как известно, превосходно горит. Он кинулся к отцу, надеясь, что ошибся. Но, кажется, нет. Шехзаде в последний момент успел толкнуть родителя. Мир поглотил огонь, а они, сцепившись, кубарем покатились по склону холма, куда-то вниз.       Шехзаде Осман, вспомнив все, попытался рывком сесть, но боль пронзила его тело так, что шехзаде едва не потерял сознание от этой боли. Он был мужчиной, который часто получал раны в битвах, но эту боль Осман вытерпеть не смог и вскрикнул. — Тише, не двигайся, — велел султан Мехмед, который, вероятно, сам сильно пострадал. Но он стискивал зубы и прятал боль, никому ее не показывая. Даже сыну. Шехзаде Осман, пережив вспыхну боли, снова хотел сесть, но Повелитель надавил ему на плечи, вновь укладывая на землю. — Хвала Аллаху, ты жив, сын, — услышал шехзаде шепот отца. — Не представляю, что было бы, потеряй я тебя.       Последние слова донеслись словно через плотный слой одеяла, и мир вновь поглотила темнота, в которую старший наследник с грохотом рухнул. Но страха почему-то не было, поскольку он чувствовал сильные руки отца на своих плечах. Падишах не даст ему пострадать, он весь мир уничтожит, но сбережет тех, кто ему дорог. Шехзаде Осман потерял сознание от ран, а к султану и его сыну спешили члены отряда, перепуганные до смерти случившимся. Первым к султану приблизился Осман-паша. — Помоги мне с сыном, Осман, — велел падишах, скрипя зубами от боли.

***

***

Вечер того же дня. Османская Империя. Главный дворец в Бурсе.       Азраил снова подобрался слишком близко к нему. Временами казалось, что он с ним забавляется, играет. Чувство бессилья убивало и бесило. Кто, кто на этот раз посмел напасть на него?! Неужели, мятежники?! Ярость вспыхнула в душе неистовым пламенем, хотелось на ком-то ее выместить, дать волю ненависти. — Как мой сын? — спросил Мехмед, обратив взор серых глаз на вошедшего в опочивальню, выделенную для него во дворце Бурсы, Дервиша –агу. — Шехзаде Осман выживет, его раны обработаны, — сообщил хранитель покоев, и Мехмед подавил вздох облегчения. Они едва не рухнули в бездну. Враги едва не убили и его, и наследника. Каждый раз, стремясь оградить близких от недругов, султан Мехмед усиливал их охрану, но враги становились все умнее и умнее. Росла и их хитрость вместе с беспощадностью. Чем жестче становились решения падишаха, чем больше людей он подводил к смерти, тем злее становились недруги. Сколько еще продлиться его борьба?       Повелитель поморщился, когда лекарь начал накладывать повязку на его раненное плечо, на котором красовался ожог вплоть до локтя. Лекарь промыл рану, нанес мазь и теперь накладывал повязку. Боль была сильная, и только она не давала ему окунуться с головой в панику.       Султан Мехмед боялся смерти до ужаса. Каждый раз, ощущая ее дыхание за спиной, он испытывал такую неописуемую дурноту, что становилось стыдно. Повелитель должен быть храбрым и бесстрашным. Султан демонстрировал эти качества, когда сходился в схватке с противником.       Но он был сильным воином, закаленным в боях, едва ли кто-то мог с ним сравниться. Рядом всегда были подданные, был Осман-паша. Превосходство всегда оставалось на его стороне. Султан Мехмед никогда не вступал в битву, если была вероятность проиграть. Именно поэтому он почти всегда выходил победителем, и за эти победы его по-прежнему любила армия. Еще государь любил убивать. Ничто на свете не сравниться с ощущением власти над противником, ничто на свете не сравниться с пьянящим чувством удовлетворения, когда в глазах врага потухает пламя жизни. Но одно дело вступать в бой, зная, что победа будет твоей, совсем другое самому чувствовать себя жертвой и осознавать, что в мире есть что-то сильнее и могущественнее тебя. Например, смерть.       Снова вспомнив, что он мог умереть, сгинуть в огне, если бы не его сын, вовремя оттолкнувший его, султан ощутил дурноту, что все-таки поморщился. Опустив взгляд на свои руки, Повелитель с отвращением заметил, что они позорно дрожат.       Никто не должен видеть его слабости, ему ее не простят и не забудут. Султан Мехмед усилием воли заставил руки не дрожать, но чувство слабости и уязвимости перед высшей силой в лице смерти никуда не исчезло. По спине стекал холодный пот, а тошнота усилилась многократно.       Дервиш Мехмед-ага и лекарь покинули опочивальню, оставив его одного. Султан Мехмед лег в постель и закрыл глаза, снова и снова вспоминая моменты, когда был близко к краю. Шелковую гладь удавки немых палачей, вкус того вина, что ему дала вкусить Алтуншах-хатун, стрела, выпущенная предателем, когда он проезжал к мечети в день пятничного приветствия. Стрела вонзилась в плечо, стрелок немного промахнулся, к счастью для падишаха.       Сколько еще будет этих покушений? Мехмед чувствовал, что однажды враги до него доберутся и возьмут свое. Но всеми силами отгонял мрачные предчувствия. Он — султан и бояться не должен. Но почему тогда его руки позорно дрожат, а холод охватывает грудь?       Повелителю удалось немного подремать. Он проснулся ближе к вечеру, чувствуя пьянящую боль в плече. Ожог, оставленный пламенем, причинял ему неимоверную боль. Султан велел принести вино, чтобы немного притупить боль. Испив вино, что ему принесли, Повелитель снова сел на кровать, слабость никуда не уходила, а он привык быть сильным и бодрым. Такая беспомощность раздражала.       Повелитель, поняв, что рану нужно перевязать, велел хранителю покоев позвать лекаря или кого-нибудь из слуг. Пока приказ исполняли, султан вновь наполнил кубок вином и пригубил его. Как он и хотел, напиток ударил в голову и немного притупил боль. — Повелитель, — после того как двери захлопнулись, раздался тонкий женский голос в тишине покоев. Мехмед поднял голову и удивление отразилось в его глазах. — Назрин-хатун, как неожиданно, — протянул он насмешливо.       Девица его забавляла и привлекала. Сперва нравилось ее махание мечем, а уж когда он понял, что она не просто машет мечом, а машет им со знанием дела, то интерес вспыхнул в его сердце. Назрин-хатун больше других была похожа на человека из прошлого. На человека, которого он потерял много лет назад, и которого оплакивал. На человека, с которым умерло все хорошее, что в нем было. Султан Мехмед отчасти решил перебраться во дворец Бурсы и ночами оставался в нем не из-за мягкой кровати или хаммама. Отчасти в его решении была виновата Назрин-хатун, которая привлекала его, как женщина. Вряд ли девчонка понимала, что происходит, когда попадалась ему на глаза то в саду, то в коридорах.       По утрам она тренировалась с братом на поляне, и Мехмеду нравилось за ней наблюдать. Временами ему хотелось сразиться с ней, но были дела поважнее. Конечно, султан мог отдать приказ привести к нему Назрин и овладеть ею. Вот только по личному опыту он знал, что женщин такого склада не ломают и не подчиняют, их приручают, как диких зверей. Султан Мехмед, пересекаясь с Назрин, перебрасывался с ней фразами, и каждый раз девица его приятно удивляла. Для начала тем, что не глядела на него со страхом. Она говорила то, что думала, выражалась кратко и ясно. Повелителю надоели покорные, тихие, красивые женщины, которые строили из себя праведниц, вели себя или скромно, или как соблазнительницы. Назрин была чем-то новеньким, но в то же время чем-то забытым. — Неужели ты и раны обрабатывать умеешь? — спросил Повелитель насмешливо. — Моя брат воин, государь, я научилась лечить его раны, — ответила девушка, держа в руках поднос, на котором стояли склянка, кусочки перевязочного материала и железная пиала. — Лекарь отправил меня, поскольку знает, что мне можно доверять. — Юсуф-эфенди тебе доверяет, но не я, — хмыкнул султан Мехмед, когда девушка наклонилась и поставила поднос на низкий столик, за которым он обычно трапезничал. Повелитель усмехнулся, ощутив тень удовлетворения, когда скромное платье служанки обрисовало линию ягодиц девушки. Та выпрямилась и взглянула на султана взором голубых глаз. — Вы можете мне верить, — возразила она, глядя ему в глаза. Похоже, она его не боится, или делает вид, что не боится. — В самом деле? — спросил Повелитель, желая отвлечься. — Я тебя едва знаю. Вдруг в твоих флаконах яд?       Назрин-хатун, закатив глаза, взяла с подноса флакон, при этом к удовольствию падишаха наклонившись. Она взяла и маленькую ложечку. Девушка повернулась лицом к султану Мехмеду и под его внимательным взором откупорила флакончик и отлила из него немного снадобья на ложку. Повелитель вскинул брови, когда девушка выпила лекарство и не поморщилась. — Теперь верите? — спросила она. — Я временами даже себе не верю, Назрин, — сказал султан Мехмед, и девушка нахмурилась, словно ее смутил звук собственного имени. — Так уж и быть, обработай рану, — сказал он и развязал пояс темно-зеленого шелкового халата, в котором был. Он хотел быстро скинуть его с себя, но поморщился от боли. — Тише, — сказала Назрин-хатун, подойдя к нему. Она взяла ворот халата и осторожно помогла обнажить его плечо. Девушка скользнула взором по его обнаженной груди и поджала губы. Краска бросилась в ее лицо, и султан криво усмехнулся. — Сядь рядом, если так будет удобнее, — велел султан Мехмед, и девица повиновалась. Перина рядом с падишахом прогнулась под тяжестью ее веса. Девица осторожно начала снимать старую повязку, пока Повелитель изучал ее лицо взглядом.       Назрин-хатун не отличалась писанной красотой. Обветренная, загорелая кожа, веснушки, которые не делали ее красоткой, светло-голубые, почти бесцветные глаза, слишком резкие для женщины черты, тонкие губы. Да фигура у нее лишена соблазнительных форм, которые так нравились султану. Ее в гарем Топкапы никогда бы не отобрали… Но было в Назрин что-то яркое, дикое, привлекательное. Наверное, то, как она держала себя рядом с ним. Не робела, не пресмыкалась, не заискивала. — Откуда ты родом? — спросил султан Мехмед, когда девушка сняла окровавленную повязку и отошла за пиалой с водой и клочком ткани. Она вернулась к нему, чтобы промыть рану. — Из Венгрии, — ответила Назрин-хатун. — Значит, ты рабыня? — спросил Повелитель. — Да, — слишком резко сказала Назрин, и от тона ее повеяло зимней стужей. Видимо, она все еще не смирилась с рабством. Но для Мехмеда ее статус рабыни на руку. Она принадлежит своему хозяину, а хозяин — санджак-бей Бурсы. Свободная женщина не сможет попасть в гарем правителя, а рабыне только там и место. — Ты давно в империи? — спросил султан Мехмед, прощупывая почву. — Мне было девять, когда меня похитили, — рассказала Назрин и поморщилась. — Я ничего не помню о прошлой жизни, ни матери, ни отца. Я и брата узнала только с его слов.       Султан Мехмед усмехнулся про себя, разглядывая наложницу рядом с собой. То, как ловко она справлялась с его раной, удивляло. Никто из его женщин не мог врачевать. Ладони Назрин были покрыты мозолями от рукояти меча или тяжелой работы служанки, которую она выполняла. Но она касалась его так невесомо и аккуратно, почти нежно. И не причиняла дополнительную боль, чем грешил Юсусф-эфенди. Видимо врачевание — удел женщин.       Назрин обработала рану мазью, кожа ее рук была прохладной, что радовало. — Вот и все, — сказала девушка, когда наложила повязку и завязала последний узел. — Кто же учил тебя врачевать? — спросил султан Мехмед. — Канан-хатун, покойная лекарша Омера-бея, господин, — сказала Назрин-хатун и хотела встать с кровати, но Мехмед взял ее за руку, отчего рабыня вздрогнула, а затем вдруг залилась густой краской смущения. Она опустила голову и понурила плечи. — Твои руки исцеляют. Трудно поверить, что этими же руками ты способна убить, — усмехнулся падишах, рассматривая ладонь наложницы. Сперва он думал, что ему показалось и это просто одна из врожденных линий. Но, приглядевшись, понял, что ладонь Назрин пересекает тонкий шрам, словно она рукой пыталась остановить лезвие и перехватила его. — Откуда шрам? — спросил султан Мехмед. Назрин вскинула на него испуганный взгляд. Но страх в ее глазах был временным, очень быстро он сменился льдом безразличия. — Первый хозяин оставил на память, — равнодушно ответила наложница. — И кому же понадобилось увечить тебя? — ответы Назрин только распаляли интерес в султане Мехмеде. Он опустил ее руку, и девушка поспешила встать с кровати и отойти подальше от ложа и от него. — Очевидно, что хозяину нравилось причинять боль своим вещам, — с ядом в голосе сказала девушка. — Но, к счастью для меня, меня нашел брат и выкупил. — Да, тебе повезло, — промолвил султан Мехмед. — Спасибо за помощь. Можешь идти.       Поняв, что напугал девушку расспросами или же случайно задел ее раны, Мехмед решил не накалять ситуацию. Назрин только-только начинала доверять ему, не побоялась прийти в одиночку и сесть рядом, а он, подаваясь любопытству, отпугнул ее. Видимо, детали того, как она получила шрам, причиняли ей боль. Девушка закрылась в себе. — Доброй ночи, Повелитель, — спокойно сказала наложница и покинула его опочивальню.

***

Топкапы. Османская Империя. Июнь 1602 года.

      Лазарет встретил ее неприятным запахом целебных снадобий. Едва она пересекла порог вотчины лекарей, как взор ее остановился на фигуре фаворитки брата, которая вопреки всему поднялась с постели и склонилась в поклоне. — Зачем ты встала, Сафиназ? — спросила, хмурясь, Ханзаде Султан. Да, она ненавидела, когда кто-то нарушал установленные правила, жестоко карала нарушителей, но к Сафиназ Ханзаде питала чувства уважения. Девушка была ее подругой, если так можно выразиться, если госпожа и слуга могут дружить, конечно же. Сафиназ была ее ровесницей, и Гюльбахар Султан приставила девушку к дочери, чтобы той не было скучно. Ханзаде, которая питала уважение к матери и дорожила всеми ее подарками, не могла не дорожить Сафиназ. К тому же той повезло стать любимицей шехазде Османа. Ханзаде и этому была рада. Рядом с Османом был преданный ему до помешательства человек, который сделает все ради любимого мужчины. К тому же Осману нужна поддержка и опора в делах. Нужен человек, который его поддержит, подставит плечо. Этим человеком стала Сафиназ. Она же и писала Ханзаде обо всех делах шехзаде. Конечно, Осман регулярно писал сестре и ничего не утаивал от нее, особенно то, что могло вылиться в проблемы. Но Сафиназ была страхующим звеном, если Осман вдруг забудет что-то сообщить сестре. Стоит заметить, что шехзаде, несмотря на очевидную привязанность к наложнице, никогда не полагался на ее решения в делах сандажка и политике. Провинцией он управлял самостоятельно, и не подпускал своих жен к браздам правления. В этом плане Осман был похож на отца. Удел женщины — служить духовной опорой мужа, его тихой гаванью и даровать ему покой. Политика — вотчина мужчин. — Таковы правила, султанша, — ответила Сафиназ, подняв голову. Но стоило ей посмотреть в глаза Ханзаде, как она тут же отвела взор и закусила губу, словно испытывала чувство глубокого стыда. — Присядь, — велела Ханзаде. Сафиназ повиновалась, видимо, стоять ей было трудно после выкидыша. — Как ты? — спросила рыжеволосая султанша, испытующе глядя на наложницу брата, которая поникла и сжалась, что было на нее не похоже. — Я иду на поправку, — ответила Сафиназ. — Желаю только поскорее вернуться к своим девочкам. Они, вероятно, напуганы. — Я была у них, — сообщила Ханзаде. — Они желают тебя видеть. Особенно Армаан, она так напоминает мне одного человека… — султанша криво усмехнулась, вспомнив о старшей племяннице. — Кого же? — спросила Сафиназ, вновь подняв взор на Ханзаде Султан. — Меня, — улыбнулась госпожа. Она глядела на черноволосую фаворитку и испытывала чувство жалости к ней, хотя всегда считала, что жалость — худшее из чувств. Но Сафиназ выглядела неважно: взлохмаченные черные волосы, бледная кожа, отдающая в зеленовато-серый цвет, покрасневшие глаза и искусанные губы. Да и взор ее потух от потери долгожданного ребенка. — Армаан все рвется в лазарет. — Девочки не должны видеть меня такой, — возразила Сафиназ-хатун. — Я скоро приду в себя и вернусь к ним. — Я не написала Осману о случившемся. Думаю, ты должна написать ему сама. Пусть узнает правду от тебя, чем от кого-то постороннего, — посоветовала Ханзаде Султан и ответом ей послужил сдавленный всхлип. Сафиназ обычно хорошо собой владела, но потеря ребенка, видимо, вывела ее из душевного равновесия. — Я боюсь, султанша, — призналась наложница. — Я так боюсь. — У тебя еще будут дети, — сказала Ханзаде, хотя ее вера таяла. Сафиназ была ровесницей Османа, ей было двадцать четыре года. Беременность близнецами далась ей с трудом, на последних сроках она с трудом вставала с кровати и была окружена лекарями. Осман даже написал отцу, чтобы тот прислал лекаря из столицы, настолько худо шли дела. Роды едва не убили Сафиназ, а потом она с трудом от них оправилась. Не могла понести еще три года, а когда забеременела, то радость длилась недолго. Слишком ранний срок явил шехзаде в этот мир мертвым. С тех пор минуло три года. И снова неудача.       А между тем среди народа кто-то распускал гнусные слухи, что семя шехзаде Османа слабо, раз у него всего один сын. Когда Касим донес до нее эти сплетни, непонятно кем распускаемые, Ханзаде хотела вычислить зачинщиков и избавиться от них. Но это только бы подтвердило слухи.       Как бы ей не хотелось рушить счастье Сафиназ, но ради будущего Османа она должна пойти против давней подруги. Осману нужны еще фаворитки и дети. Осталось только донести эту мысль до брата, который обладал на редкость упрямым нравом. — Шехзаде возьмет еще женщин, если я не рожу сыновей, — шмыгнув носом, сказала Сафиназ то, о чем думала Ханзаде. — Он — наследник османского престола, Сафиназ. Таковы традиции, — промолвила Ханзаде. Сафиназ вскинула на нее затравленный взгляд и мгновенно все поняла. — Вы отправите наложницу шехзаде? — запинаясь, спросила Сафиназ. Ханзаде Султан видела, как дрожат губы фаворитки, а в глазах собираются слезы, но она упрямо стиснула зубы и вздернула подбородок, не давая слезам пролиться. — Лучше это буду я, и наложница будет моей ставленницей, в которой я уверенна, чем в постель Османа попадет кот в мешке. Кто знает, кто это будет? Возможно предательница, или просто склочная девица, которая доставит нам всем множество проблем. — Вы правы, — бесцветным голосом отозвалась Сафиназ-хатун, сжимая руки в кулаки. — Послушай меня, Сафиназ. Осман тебя любит, ты будешь по-прежнему властвовать в его сердце. Но Осману нужно продолжить род. Одного Баязида мало. Какая разница, кто родит ему сына, если любит он тебя? — Любовь господ быстротечна и ненадежна, — горько усмехнулась Сафиназ. — Сколько женщин было у султана Мехмеда и где они все? А дети — залог того, что нас не забудут.       Ханзаде Султан вновь заверила фаворитку, что шехзаде ее любит, после чего покинула лазарет, не желая больше видеть подругу в столь раздавленных чувствах. По ее приказу давно поседевшая, но все еще бойкая и твердая Нефизе-калфа отобрала в гареме около десятка красивых и обученных рабынь. Ханзаде Султан решила заняться поиском подходящей наложницы прямо сейчас. Если такая девица найдется, она возьмет над ней шефство и к возвращению брата узнает, что хатун из себя представляет…       В гареме царил переполох. Фаворитки султана с завистью взирали на счастливиц, которые стояли и перешептывались между собой, не веря своему счастью. Ханзаде, чувствуя себя прескверно от того, что должна разрушить счастье своей бывшей служанки, которая за эти годы стала ей родным человеком, вошла в ташлык. Наложницы поклонились, и султанша, усилием воли, подавив негативные чувства, занялась отбором. Чувства не важны, всего важнее долг.       Все рабыни Топкапы были красивы и здоровы. Дурных внешне и слабых здоровьем не брали в гарем падишаха, поскольку какая мать, такое и дитя. Существовала вероятность, что слабая здоровьем хатун, во-первых, не понесет, во-вторых, если и понесет, не факт, что сможет пережить роды. В-третьих, дети наследуют здоровье родителей. Повелитель в свое время взял в фаворитки слабую здоровьем Хандан-хатун, в результате чего почти все его дети от нее ушли к Всевышнему. — Как тебя зовут? — спросила Ханзаде Султан, остановившись у высокой крепкой девицы с пышной грудью и широкими бедрами. — Амалия, госпожа, — ответила черноволосая красавица, опустив взор в пол. — Откуда ты? — продолжила султанша допрос. — Я родом из Абхазии, султанша. — Сколько вас в семье детей? — Двенадцать, госпожа. Три мальчика и девять девочек, — покорно ответила Амалия. И Ханзаде Султан поджала губы. — Их родила одна и та же женщина? — Да.       Ханзаде Султан подавила разочарованный вздох. С одной стороны выносить и родить двенадцать детей достойно уважения, но хатун будет рожать девочек, раз уж у нее было больше сестер, чем братьев.       Султанша подошла к следующей наложнице, которая была черноволоса и зеленоглаза. В отличии от первой она не глядела в пол. Хоть ее голова и была опущена, а длинные курчавые волосы скрывали щеки с пылающим на них румянцем, девушка наблюдала за действиями Ханзаде из-под полуопущенных ресниц. Любопытная. Даже слишком, да и не боится ее должным образом. С такой могут быть проблемы. — Как тебя зовут? — остановив взор на красивой высокой рабыне с русыми волосами того же оттенка, что у шехзаде Османа, спросила Ханздае Султан. — Махпейкер, госпожа, -ответила хатун тихим и покладистым голосом. Она, облаченная в серое, закрытое платье, стояла, опустив голову и потупив взор и не смела поднять головы. — Посмотри на меня, Махпейкер, — велела султанша династии. Девушка тут же подняла голову, и Ханзаде посмотрела в ее серовато-голубые глаза, которые лучились чистотой и светом. Наложница была весьма красива, волосы ее были заплетены в одну толстую косу и блестели. Лицо чистое без изъянов, губы пухлые, довершал портрет рабыни тонкий нос. — Откуда ты? — спросила Ханзаде Султан, заинтересовавшись. — Из Кефалонии, госпожа, — учтиво промолвила наложница, потупив взгляд. Она сложила руки в замок на уровне живота. В голосе ее прозвучала тоска по Родине, но Ханзаде никогда не могла ее понять. — Кем были твои родители? — спросила султанша после небольшой паузы. — Матушка занималась хозяйством, а отец был торговцем, — сообщила Махпейкер-хатун тихим голосом. — Но их больше нет, — с тоской сказала она. — Сколько у тебя братьев и сестер? — спросила Ханздае Султан. — Матушка родила восемь детей, госпожа. Меня, мою сестренку и шестерых сыновей, — улыбнулась девушка, вновь подняв на Ханзаде Султан непроницаемый взгляд. — Младенчество все пережили? — с сомнением вопросила султанша. — Да, — кивнула Махпейкер.       Ханзаде Султан, вновь окинув взором рабыню, продолжила отбор. Она стремилась отобрать для брата самых лучших, самых плодовитый и здоровых. Девушки наследуют плодовитость матерей. Ханзаде предпочитала верить в эту мудрость.       Она лично отобрала десять рабынь и велела Нефизе-калфе заняться ими. Они должны быть самыми лучшими, самыми умными, чтобы шехзаде Осман смог выбрать кого-то из них. Когда приказы были отданы, Ханзаде Султан в последний раз окинула взором невольниц, подумав, что дело осталось за малым — говорить брата взять еще наложницу.       Конечно, у него уже две жены. И если бы не воля отца-султана, Осман бы не женился на Нурефсун Ханум, но принцесса надежд династии не оправдала. Почти за семь лет брака родила только одного сына, а этого было слишком мало. Да и через чур она высокомерна, вспыльчива и недальновидна. Каким наследником она воспитает Баязида, сможет ли он стать достойным султаната?

***

      Она не смогла удержаться от соблазна навестить соперницу (да и соперницу ли?). Утром ей сообщили о несчастье, что вновь постигло Сафиназ-хатун. Кончено, чисто по-человечески ей было жаль женщину, но Сафианаз когда-то отняла у нее все: любовь господина, семейное счастье и благополучие. И, хотя Нурефсун давно не любила шехзаде Османа, она не могла никак избавиться от собственнических замашек. Все же не будь Сафиназ рядом с шехзаде, она никогда бы не предала его и не искала бы утешения в объятьях его младшего брата.       Когда Нурефсун вошла в лазарет, то на мгновение растерялась, увидев всегда спокойную и уравновешенную Сафиназ, лежащей на кушетке под одеялом на боку. Женщина сжалась, силясь занять как можно больше места. Ее лицо было скрыто темными волосами, а плечи вздрагивали от рыданий. Нурефсун на мгновение испытала жалость, видя соперницу в таком разбитом состоянии. Даже ее положение в Османской Империи не было таким шатким. Она — принцесса, законная жена наследника престола, мать его единственного сына, старшинство которого неоспоримо. Даже если шехзаде Осман не займет престол, даже если погибнет ее Баязид, она останется султаншей и ее никогда не выкинут на улицу, в нищету.       Судьба Сафиназ же рабство. Все, что она имеет, заслуга шехзаде Османа. Сафианаз повезло влюбить его в себя и стать для него всем, светом, жизнью, воздухом. Но стоит пылу шехзаде Османа иссякнуть, как у Сафиназ, кроме дочерей, ничего не останется.       Нурефсун бы пожалела наложницу, но перед глазами ее промелькнули все воспоминания, когда Осман оставлял ее одну на холодном ложе, предпочитая общество этой рабыни. Да, сердцу не прикажешь, но Нурфесун и не пыталась погасить гнев. А унижение со стороны мужа и его фаворитки она простить не могла, гордость не позволяла. — Сафиназ –хатун, — сделав ударение на последние слово, громко сказала Нурефсун. Наложница вздрогнула и поспешила утереть слезы краем одеяла. Она села, свесив ноги с кушетки, потом убрала от лица волосы, липнувшие к коже и устремила взор на Нурефсун, которой стало не по себе от этого взора. Такой разбитой Сафиназ она еще никогда не видела. — Прими мои соболезнования, — сказала султанша. Сперва она хотела потребовать поклона, но все же сжалилась. Кончено, Сафиназ уязвима без шехзаде, рожденного ею, но пока она все еще любима шехзаде Османом, а значит обижать ее не следует. Сафиназ могла нажаловаться господину, и тот начинал рвать и метать. Становиться объектом его ярости не хотелось. Ей хватило предыдущих раз. — Спасибо, — прошептала Сафиназ, которая стиснула зубы, пытаясь скрыть чувства, но красный нос, искусанные губы и опухшие глаза выдавали ее состояние. — Когда я шла тебя навестить, то увидела переполох в гареме, — заговорила Нурфесун со злорадством. Грядущие изменения в их жизнях не сулили ничего хорошего для Сафиназ. — Ханзаде Султан выбрала для брата самых красивых и плодовитых рабынь. Думаю, по возвращению господина из похода его ждет праздник, на котором он выберет себе кого-нибудь. Сафиназ-хатун зажмурилась и покачала головой, отчего ей на лицо снова упали волосы. — Почему ты так радуешься этому? Новая хатун может родить сына, который станет соперником твоего Баязида, ты так ненавидишь меня, что готова рискнуть единственным ребенком? — спросила Сафиназ-хатун со злобой в голосе. Вот и показала она свое настоящее лицо. Видимо боль сорвала с нее маску невинности. — Моего Баязида никто не посмеет тронуть. Шехзаде Осман похож на отца-султана, нужно быть самоубийцей, чтобы вредить его ребенку, — улыбнулась Нурефсун Султан.       После чего, посчитав, что с нее достаточно, покиунла лазарет, находясь в прекрасном расположении духа. Наконец-то судьба щелкнула Сафиназ по носу, и она заплатит за все слезы, что в свое время пролила Нурефсун, довольствуясь холодным ложем, пока ее муж ласкал в своих объятьях наложницу.

***

Она второй раз перечитала письмо, доставленное из Бурсы, но смысл строк упрямо не доходил до ее встревоженного сознания. Султанша прикрыла на мгновение глаза, в тщетной попытке взять себя в руки, но бесполезно.       «Почему он не может любить меня одну?» — одна лишь мысль билась в ее голове, и от нее на душе становилось так горько, так тоскливо. Сколько еще будет этих женщин, которые грезят о постели падишаха и о его ласках? Сколько наложниц еще побывает на его ложе?       Султан Мехмед все еще был здоровым и сильным мужчиной, он любил красивых женщин ни никогда ни в чем себе не отказывал. Если хотел, то брал. А Дефне Султан только потакала прихотям сына. Она отправляла в его покои самых красивых рабынь, каждый месяц появлялся кто-то новый, кто-то из-за кого Хандан Султан теряла покой.       Султанша знала, что идти против древних устоев глупо, что к ее мнению никто никогда не прислушается. Каждый раз, когда султан проводил время не с ней, Хандан хотелось ворваться в его покои и закатить безобразную истерику. Вот только сцены ревности ни к чем хорошему не приведут. Все помнили пример Айнур Султан, которая любила Повелителя до помешательства и все пыталась достучаться до его души, показать, рассказать, как ей больно от его измен. Закончилось все тем, что как только представилась возможность, Повелитель сразу же вышвырнул неугодную рабыню из Топкапы. Если бы султан Мехмед любил Айнур Султан, он бы не поверил уликам, указывающим на нее. К тому же сама султанша под влиянием ревности творила глупости, начинала сколки и конфликты. Сколько раз она унижала Хандан, когда они пересекались? — Как такая серая мышка могла приглянуться Повелителю? — вопросила с притворным сочувствием Айнур Султан, когда они пересеклись в коридоре, недалеко от Золотого Пути. Хандан-хатун, молодая, безобразно счастливая и цветущая, возвращалась утром с хальвета. Тело ее хранило ласки султана, губы немного ссадило от его поцелуев, а внутри все так трепетало, что Хандан с нетерпением ждала вечера. Мехмед, как она мысленно называла любимого мужчину, сказал, что ждет ее… — Полагаю, вам нужно задать этот вопрос султану, — произнесла Хандан-хатун. Она уже не так сильно боялась Айнур Султан, зная, что в случае чего сможет с легкостью спрятаться за широкую спину падишаха. Да, Хандан было обидно знать, что она не так красива, как другие женщины в гареме, но тем не менее, Повелителю она дорога, в то время, как Айнур Султан коротает вечера в одиночестве. — Радуйся-радуйся, хатун, — сделав шаг в сторону наложницы, улыбнулась Айнур Султан. На ней было красивое зеленое платьев, щедро расшитое золотистым бисером и золотом, светлые волосы венчала корона с изумрудами, выглядела она, как всегда роскошно и прекрасно, но, если она могла обмануть окружающих, то себя едва ли. Щедро напудренное лицо было припухшим от слез, глаза красными, а губы шелушились. Айнур Султан была подавлена и с трудом могла скрыть свое состояние от окружающих. Любовь ее убивала. — Знаешь, что мне как-то сказала Нефизе-калфа? — вдруг спросила султанша и улыбнулась горькой и болезненной улыбкой. Так улыбается душевно больной человек, который не знает выхода из сложившейся ситуации. — «Ты сначала прорвись через его женщин. И, если у тебя все же получиться, я поглажу тебя по светловолосой голове, когда ты будешь рыдать от его холодности. Все твои мечты разобьются о его каменное сердце»… — промолвила Айнур Султан и горько улыбнулась, словно находила слова Нефизе-калфы смешными. — Она сказала это вам, а не мне, — вздернув острый носик, возразила Хандан-хатун, и Айнур Султан смирила ее взглядом, полным полыхающей ненависти. — Не бойся, Хандан, я повторю их для тебя, когда и ты будешь позабыта, — усмехнулась султанша, покачав светловолосой головой. — Хотя, должна заметить, султан никого просто так не забывает. Сперва он выпьет тебя до дна, выжжет твою душу и разобьет сердце, а после выбросит, как ненужный мусор.       Вспоминая все, что ей говорила ненавистная соперница, Хандан Султан ощущала себя паршиво. Айнур была во всем права, а Хандан наивна и глупа. Она верила, что сможет исправить султана, исцелить его любовью, спасти. Уж ее-то он любить будет всегда, и никогда не сделает ей больно. Как она ошибалась.       Повелитель если и дорожил ею, то не спешил отказаться от привилегии, данной ему с рождения. От гарема и других женщин. Каждую наложницу султанша боялась и ненавидела, из-за каждой плакала.       И вот теперь, сжимая дрожащими пальцами письмо от Рузили-хатун, Хандан Султан с трудом держала себя в руках. Только то, что в смежной комнате находиться Ахмед, наконец-то пошедший на поправку да Джихангир, который сейчас читал брату, заставляло ее держаться.       Даже во время военного похожа против мятежников падишах кем-то увлекся. Служанка Нуртен Султан, как и она, Хандан когда-то давно, девица вилась вокруг господина, и он, кажется, был ею заинтересован. Даже если она не так красива, идет война, сражения горячат кровь и султан, привыкший к женской ласке, мог взять девицу в наложницы и привести в Топкапы. Как будто бы ей мало других его женщин!       Хандан Султан считала дни до возвращения господина из похода, желала, чтобы Мехрибан Султан уехала вместе с сыном, как и Халиме Султан, эта абхазская ведьма, которая столько лет была подле господина и ни разу не запачкала себя чем-то, ни разу не вызвала его гнев, ни разу, в отличии от Хандан, его не разочаровала.       Хандан ревновала султана ко всем его женщинам, ко всем фавориткам. Еще и предсказание сводило ее с ума. А если та самая женщина — это девица из Эдирне? Пока султан в походе, она всегда рядом… Кто знает, сколько продлиться война, сколько она будет при государе, возможно, за это время хатун очарует его и предсказание исполнится.       Понимая, что больше так не может, и она должна дейсвтовать заранее, Хандан Султан велела Лалезар-хатун, своей верной служанке, принести пергамент, перо и чернила. От Долунай поздно избавляться, но эта хатун, которой Хандан султан никогда не видела, не разрушит ее счастья.       Рузиля спрашивала в письме, стоит ли принимать меры против хатун. Однозначно, стоит. От девушки надо избавиться, пока та не соблазнила падишаха. Написав письмо сестре, Хандан Султан велела Лалезар-хатун немедленно отправить послание в Бурсу. После этого она сожгла письмо от Рузили и вернулась в детскую шехзаде Ахмеда.       Мальчик лежал в постели, бледный и хрупкий. Он внимательно слушал шехзаде Джихангира, который, склонившись над книгой, негромко читал ему сказку. Ахмеду стало лучше не так давно, и султанша боялась спугнуть удачу, поэтому находилась всегда при нем. Забота о сыне отвлекала ее от мрачных и тревожных дум, от беременной Долунай, от страхов.

***

      Улочки города давным-давно стали ему родными. Он любил гулять по столице. Только-только вступив в пору юности, Сулейман часто сбегал из особняка, стены которого давили на него, словно стены клетки. Ему было мало особняка, мало этого города. Он жаждал исследовать мир, увидеть другие страны, познакомиться с другими народами и их культурой. Сулейман мечтал о большем, о свершениях, о славе, но понимал, что ограничен стенами родного дома. Дома, который с каждым днем становился все меньше и меньше, а он все больше и больше. Вернее ему так казалось.       В конце концов в нем кипела кровь Мехмеда II Завоевателя, который когда-то перевернул весь мир в угоду своим амбициям, он был потомком Сулеймана I Великолепного, этого безмерно талантливого полководца. Но по шутке злодейки судьбы Сулейман, хоть и был потомком султанов, но не был наследником действующего падишаха. Он, как и всякий шехзаде, родился с удавкой на шее, и Мехмед III, его дядя, известный жестокостью и беспощадностью, каким-то чудом сжалился над племянником. Видимо, султан Мехмед любил шехзаде Абдуллу, своего единокровного брата и отца Сулеймана.       Сулейман будучи единственным сыном Эмине-хатун, которая тоже лишилась титула, отказавшись от власти и престола, старался стать хорошим сыном. Он любил мать, любил сестру и свою жизнь. Эмине-хатун научила его любить ближних и заботиться о нуждающихся, Сулейман не презирал нищих и не брезговал ими, он хотел бы стать лекарем, чтобы помогать людям.       Еще Сулейман был благодарен султану Мехмеду и любил свою жизнь… Но все равно что-то грызло его изнутри. Ему было трудно признаться себе, что, будучи всего лишь сыном шехзаде, он грезил о великом. Читая книги по истории, Сулейман примерял на себя обличие султана Османа I, который объединил племена и положил начало великой империи. Он был Мехмедом Завоевателем во время штурма Константинополя, опоры христианского мира. Будучи султаном Сулейманом I, в честь которого и был назван матерью, юноша славил империю и расширял ее границы.       Сулейман сожалел о том, что ему никогда не будет суждено стать великим. Да он даже город покинуть не имел права без ведома падишаха. Стоит ему поднять голову, как он в тот же миг этой головы лишиться. И вся жажда его обратилась в жажду знаний. Да, он не смог бы никогда их применить на практике, но книги даровали ему покой, живопись помогала отвлечься, а целительство заставляло думать, что он нужен этому миру. Пусть не для величия правителя, но нужен.       Добавляла масла в огонь и любовь к Альмас Султан. Он любил ее всем сердцем, рисовал ее образы, представлял ее в своих объятьях, и хотел бы быть всегда с ней. Но они оба были членами династии, и он пленник своего титула. Никогда в жизни Сулейман так не завидовал тем, в чьих жилах текла самая обычная кровь, а не голубая кровь правителей империи.       Каждый раз, видя Альмас, обнимая ее и целуя, Сулейман делал над собой усилие, чтобы не переступить запретную черту. В глубине души он прекрасно понимал, что эта любовь стает его погибелью, но ничего не мог с собой поделать. Не мог отказаться от нее. Пытался отказаться, но его хватило на месяц. Без нее душа болела так сильно, что боль становилась почти физической, ничто не могло его отвлечь от навязчивых мыслей.       Сулейман не имел права на семью, не имел права стать отцом, он мог только жить, впрочем, едва ли такую жизнь можно назвать жизнью. Еще хуже становилось после бесед с Шахином Гиреем, с которым оказалось очень приятно водить компанию. С тех пор, как братья Гиреи передали им с Бахарназ письма отца Сулейман стал терпимее относиться к ним. Временами они встречались в тавернах или гуляли по городу.       Играла задорная музыка, то и дело раздавался смех девушек или хохот мужчин, которые сидели за столиками и наблюдали за танцами девиц. Сулейман глядел на этот бедлам с раздражением, ему не нравилось место встречи, всю свою недолгую жизнь он держался от кабаков подальше. Но судьба привела его в это заведение, вернее привел Шахин Гирей, который с интересом в карих, почти черных глазах наблюдал за одной из девиц, которая кружила вокруг него и выгибалась так и сяк, выставляя напоказ все свои прелести.       Шахин Гирей наблюдал за девушкой с хищным блеском в глазах, что у Сулеймана не оставалось сомнений, что ханзаде вот-вот уединиться с прелестницей в одной из коморок. Даже Сулейман, влюбленный в Альмас Султан, наблюдал за танцами с интересом и помимо воли ощущал жар в паху.       Но Шахин Гирей кинул несколько золотых монет к ногам наложницы. Та их подобрала и, стрельнув на мужчину обиженным взором светлых глаз, удалилась. Гирей же отпил из кубка вино и умехнулся, глядя на Сулеймана. — Почему не пьешь? — спросил он. — Не люблю вино. Предпочитаю, чтобы разум был ясным, — ответил Сулейман. — Похвальное предпочтение, — ухмыльнулся Шахин Гирей. — Особенно для наследника трона.       Сулейман вздрогнул и шикнул на собеседника, округлив глаза. Он огляделся по сторонам на предмет шпионов, чувства напряжение и липкий страх. — Я не наследник, — чеканя каждое слово, произнес Сулейман, сверля раздраженным взором Гирея, который развалился на подушке и нагло глядел на него, поедая виноград с тарелки. — Все шехзаде являются принцами крови, и все вы рваны в глазах Всевышнего, ибо только он знает, кто станет правителем. У вас равные права на трон, и даже смерть не отнимет у вас звание наследника, — сказал Шахин Гирей вкрадчиво, глядя в глаза Сулеймана, который натянуто усмехнулся. Тема беседы ему не нравилась. — Все сыновья султана имеют равные права на трон, — произнес он. — Я не сын султана, я сын шехзаде, — с нажимом сказал Сулейман, не желая продолжать этот разговор. — Неужели ты не жаждешь большего? — спросил Гирей. Они давно перешли к более фамильярному общению. К тому же Сулейман часто бывал простодушен и не кичился своим происхождением, как Шахин, который всегда и везде повторял, что он потомок самого Чингисхана.       Сулейман предпочел оставить вопрос без ответа. Никто не должен знать его мыслей, никто и никогда. Даже у стен есть уши. А лишиться головы из-за болтовни в борделе не очень-то хотелось.       Шехзаде Сулейман, отогнав прочь ненужные мысли, которые не вели ни к чему хорошему, прошел рынок и остановился, взглянув в вечеряющее небо. Как же не во время Альмас Султан и Дениз-хатун уехали в Амасью. Он тосковал по любимой женщине и не ведал покоя. Даже живопись не доставляла ему удовольствия. Гончарное дело тоже не задалось, ювелирные изделия получались кривыми. Он словно потерял опору и находился на грани чего-то, но чего именно понять никак не мог. — Отпустите! — вдруг до Сулеймана донесся напуганный девичий, почти детский голос. Следом донеслись рыдания и причитания на неизвестном для юноши языке. Подаваясь интересу, Сулейман быстро ринулся на звук этого голоса, не успев толком подумать о собственной безопасности. Из оружия у него был только кинжал, но зато на поясе имелся мешочек с золотыми.       Завернув в одну из подворотен, Сулейман остановился. Кровь отхлынула от его щек, сделав лицо серым. Карие глаза юноши налились яростью, а черты лица ожесточились.       Грузный мужчина в темных добротных одеждах, прижимал к стене невысокую хрупкую девушку с растрепанными темными волосами, которые были покрыты пылью. Девушка плакала, а мужчина угрожал ей ножом и что-то шептал, сжимая хрупкое плечо хатун. — Эфенди, к чему так обращаться с женщиной? — спросил громко Сулейман, который никогда не считал себя храбрым и благородным человеком. Он не понимал людей, которые кичились этими качествами и выставляли их напоказ. Но сейчас юноша не смог пройти мимо. — Она моя вещь, я купил ее, парень, — мельком взглянув на Сулеймана, сказал мужчина и, сделав шаг назад, дернул с силой за концы веревки, которой были связаны запястья девушки.       В Порте процветало рабство, даже мать Сулйемана все еще являлась рабыней. В глубине души юноше был противен такой уклад, но кто он такой, чтобы идти против традиций? Эту заплаканную девушку в порванном платье купили, он собственность этого мужчины, с которым вел беседу Сулейман, значит, не стоит вмешиваться… Но стоило юноше заглянуть в заплаканные голубые глаза хатун, как сердце его дрогнуло. У матери Сулеймана, Эмине-хатун, глаза были такими же глубокими и синими, как небо или как море. — За сколько вы ее купили? — спросил Сулейман, глядя в карие глаза грузного мужчины. Не нужно быть особенно догадливым, чтобы понять для чего именно эфенди купил молодую наложницу. Она, скорее всего невинна. Ребенок совсем. Чувство омерзения и отторжения в душе Сулеймана усилилось многократно. Эфенди назвал цену. — Я могу заплатить вам в два раза больше, чем отдал ты за нее, — сказал Сулейман, сам не понимая, зачем желает купить хатун. — Купите себе кого-то покрасивее, а может даже не одну.       На этот раз он ощутил отвращение к себе. Спаситель нашелся. Покупал девушку, которую впервые видел, непонятно для чего, и обрекал на муки других. Как благородно, как честно, аж противно.       Глаза мужчины от упоминания прелестниц, которые могут быть куплены, алчно заблестели. — Я согласен, — кивнул эфенди и толкнул хатун в сторону Сулеймана. Девушка, не удержавшись на ногах, рухнула к ногам юноши и вскрикнула. Ее темные волосы растрепались и закрыли ее заплаканное и изнеможённое лицо. — Только учти, она больно тощая, и бедра узкие. Рожать не сможет. Годиться только на пару ночей, толку больше не будет, — хохотнул мужчина. Сулейман молча отдал ему мешочек золотых, эфенди пересчитал монеты и удалился, направившись в сторону невольничьего рынка. Очевидно, чтобы купить себе наложниц для утех.       Сулейман же смирил притихнувшую девицу усталым взглядом. И зачем она ему? Бросить ее здесь нельзя. Ночь обнажает самые страшные человеческие пороки, особенно в узких переулках города. Изнасилуют толпой да убьют. Жалко.       Решив, что матери не помешает новая служанка, хотя Эмине-хатун явно будет недовольна его покупкой, Сулейман снял с себя черный плащ и накинул его на плечи девушки, которая подняла на него напуганный взгляд. — Как тебя зовут? — спросил юноша. — Анна, — одними губами пролепетала хатун. — Анна, — повторил Сулейман. Он понял, что девушка голодна и ее мучает жажда. Отстегнув фляжку от пояса кафтана, шехзаде открыл ее и приложил к губам Анны-хатун. Она тут же сделала три жадных глотка и закашлялась, поперхнувшись. — Тише, Анна, никто воду не заберет, — улыбнулся спокойной и теплой улыбкой Сулейман и, когда хатун откашлялась, снова дал ей утолить жажду. — Вы меня убить? — спросила девушка, плохо владеющая языком. Она глядела испуганно, но не предпринимала попыток убежать, видимо знала, что не сбежит. — Тот человек хотеть убить. — Тебя никто не тронет, только не убегай от меня, иначе потеряешься и я не смогу тебе помочь, — сказал Сулейман вкрадчивым тоном и, вытащив из ножен кинжал, разрезал грубую веревку, которая стискивала хрупкие запястья девушки. Тат тут же потерла синяки, кусая губы. — Вставай.       Анна попыталась подняться на ноги, но тут же рухнула к ногам Сулеймана, который озадаченно нахмурился. Он готов был хлопнуть себя по лбу, хатун-то босая и ее ступни изувечены царапинами и порезами.       Поняв, что иначе никак, Сулейман с легкостью поднял на руки истощенную и ослабленную хатун, которая вся сжалась, глядя на него перепуганными синими глазами. Сулейман был высоким и статным молодым мужчиной, от природы наделенным силой, а рабыня была слабой и хрупкой, не вышедшей ростом, поэтому ее вес ему никак не вредил.       Когда Сулейман принес хатун в особняк и передал в руки Гюльфем-хатун, калфы особняка, он уже прикидывал что именно скажет матушке. — Приведи ее в порядок, Гюльфем, переодень и накорми. Она напугана и слаба, — велел Сулейман калфе, посадив хатун на тахту. Девушка вся сжалась, увидев сияющую чистоту вокруг, в то время как она вся и ее платье были вымазаны в пыли и в грязи. Анна виновата вытерла грязные руки о платье и затравленно взглянула на Сулеймана слезящимися глазами. — Как скажете, господин, — кивнула Гюльфем-хатун, скривив губы в отвращении. — О, Аллах, как от нее воняет… — Сомневаюсь, что мы в свое время благоухали розами, — раздался за спиной Сулеймана взволнованный голос его матери. Обернувшись, Сулейман встретился с озадаченным взором своей валиде, которая скрестила руки на груди, закрывая вышивку на лифе темно-синего платья. Ее длинные золотистые волосы были завиты и уложены в аккуратную прическу так, что несколько прядей обрамляли красивое лицо женщины с пухлыми губами и синими глазами. — Матушка, — подойдя к матери, Сулйеман с нежностью взял ее руку и поцеловал. — Вы чудесно выглядите. Синий вам к лицу, подчеркивает ваши прекрасные глаза… — Льстец, — хмыкнула Эмине-хатун с улыбкой. Если она и злилась, то гнев ее утих. Она никогда не гневалась на сына долго и всегда понимала и принимала его таким, каким он был. Сулейман души в ней не чаял. — Потрудись объяснить, что ты устроил? — строго спросила женщина, когда пришедший евнух и Гюльфем-хатун в четыре руки увели Анну в хаммам. — Купил для вас служанку, матушка, — улыбнулся Сулейман. — У меня достаточно слуг, — возразила Эмине-хатун с улыбкой. Юноша поджал губы, не зная, стоит ли ему говорить о том, что она напомнила ему ее. — Еще одна не помешает, вы достойны всего самого лучшего, мама, — сказал он, после чего поспешил покинуть общество встревоженной матери. Кончено, вероятно он обижал ее своим отношением и пренебрежением. Но проблема была в том, что Эмине-хатун слишком хорошо знала своего ребенка и читала его, как открытую книгу. Сулеймана это тяготило. Он не хотел, чтобы мать знала все о его жизни. Это не дарует ей покоя, а наоборот лишит ее его.