Сгущаются тени над Лондоном

В девять утра дама из высшего света пожаловала в имение. Эванс приоделся: на нём был выглаженный костюм-тройка из твида, упрямо-зеленый, несколько эксцентричный для его обычного гардероба, затянутый бордовый галстук в полоску на белой, как снег, рубашке. Волосы он уложил, но распустил несколько прядей, чтобы выглядеть несколько растрепанно: леди Бритни нравились такие детали. Мамá похвалила его наряд, заметив, что Филипп сегодня необычайно взволнован и старался уследить за всем, чем мог. — Я не привык к гостям, — спешно отвечал он и продолжал контролировать неподвластные ему сферы. Дворецкий и экономка даже попросили его не беспокоить, поскольку Филипп опостылел им своей назойливостью. Услышать такое в ответ было бы непомерной грубостью в адрес господина, однако в такое время Филипп беспокоился лишь об одном: вдруг леди Чэттауэй что-то не приглянется? Вдруг она разочаруется в нём из-за финансового благополучия его семьи? Этого нельзя было допустить. Мистер Паркер подошёл к нему, когда Филипп выглядывал из окна своей спальни и рассматривал пустую подъездную дорогу и переднюю лужайку. — Скажите, мистер Эванс, кого мы сегодня встречаем? — Даму благородных кровей, гордость семьи Чэттауэй, его дочь леди Бритни. Я был бы премного благодарен, если бы мне намешали бренди, но не хочется выступать перед ней в таком виде. — Нам стоит ожидать чего-то плохого от нее? — Ох, нет. Отнюдь не плохое. Она очень впечатлительная девушка, и наше имение может показаться ей несколько… обветшалым. Мистер Паркер решительно не согласился. — При всем моем уважении, мистер Эванс, наш особняк, сад, комнаты – всё это выглядит просто замечательно. Уверен, ей понравится здесь. — Вы не видели её квартиру в Лондоне, — вздохнул Филипп с отчаянием. — Даже сейчас, когда я уже не там, перед глазами стоит эта красивая и богатая картинка. Нам о таком можно лишь мечтать во всю ночь. — Если вы позволите, то моё мнение таково: если леди Бритни у нас не понравится, это будет её нравственным последствием, вовсе не вашим. Вы не в состоянии изменить судьбу и заставить её отказаться приезжать, либо в мгновение преобразить дом. Именно поэтому, сейчас, стоя на перепутье, вам стоит быть смиренным. — Я понял, мистер Паркер. Спасибо за ваш совет. Камердинер ушел, и Эванс продолжил стоять у окна, пока наконец не заметил подъезжающий автомобиль. Он свято надеялся, что леди Бритни пожаловала одна и Хоффман не составлял ей компанию. Филипп моментально выбежал из спальни и спустился вниз, где лакей заблаговременно открыл двери. Прислуга стояла на улице, мамá тоже вышла подышать июньским воздухом, и тут же опрометью бросился Эванс, встречая леди Бритни. Она вышла одна, поддерживаемая под руку, в своем очаровательном великолепии. Мамá была поражена: она нечасто видела богемскую молодежь. Леди Чэттауэй подошла к Филиппу, и он нежно поцеловал её руку. Затем она дошла до мамá. — Приветствую вас, леди Чэттауэй. Для меня честь познакомиться с вами. — Ох, ну что вы так серьезно, — засмеялась она смущенно. — Я ваша обычная гостья. Мамá была тронута её скромными манерами. — Проходите со мной. Ваши вещи сейчас занесут. Тут же лакей подхватил её багаж и стал относить в гостевую спальню. Леди Бритни же направилась с мамá в сад, пока готовился праздничный ужин. Филипп понимал, что именно его матушке нужно было перехватить инициативу, поскольку он мог всё испортить. Некоторое время он смотрел им вслед, медленно удалявшимся разноцветным фигурам в шляпках, затем продолжил докучать всем в доме.

* * *

Леди Бритни и мамá крепко сдружились за короткую прогулку. Эванс был несколько удивлен этому, поскольку его мамá ни с кем не заводила тесных контактов. Здесь же она позволила себе некоторое время побыть юной девушкой и наверстать упущенные времена. Дамы вернулись как раз к ужину, и Эванс заметно выдохнул: до того он был напряжен из-за приезда леди Бритни. Она почти не смотрела на него: иногда, когда взгляд его темных голубых глаз цеплялся за причудливые рукава её дневного платья, леди Чэттауэй, казалось, ему отвечала. Она начинала отряхиваться, воздушно, точно к ней пристали мелкие пылинки, которые ей было жаль сдувать. Филипп следил за ходом всего их разговора с мамá, и, будучи уже на своем любимом месте, а оно находилось в середине стола, вскоре стал поддерживать задавшееся настроение. Оно было завлекающим, беззаботным и, ко всему прочему, обыденным. Случались моменты, когда не хотелось думать о чём-то тяжелом. Тема переговоров по-прежнему вызывала в английских дипломатах чувство напряженности, поэтому многие о прошедших днях много не говорили. Сайрус был исключением, и только по отношению к Эвансу. С ним он мог беседовать часами. Сейчас нашелся второй претендент, помимо него, – леди Бритни. — У вас чудесный сад. Я влюбилась без памяти, — она повернула голову к мамá, и послышалось нежное перестукивание мелких бусин её дорогого бандо. Кружевные перчатки теперь отсутствовали: её руки в них пока не нуждались. — Моя гордость, — смутилась мамá. — Даже несмотря на непостоянство времён, что-то я пытаюсь оставлять без изменений. — Сохранять традиции в наши годы непросто. Я очень рада, когда людям нашего сорта есть дело до искусства и природы. Порою мне кажется, будто их легкомысленный ум отягощен лишь праздностью и последствиями принятых решений наутро. Филипп с ней согласился, умалчивая, при каких обстоятельствах они встретились. Она бросила ему в ответ тонкую улыбку. Тут же потянулась рукой к вину. — Леди Бритни, расскажите, пожалуйста, побольше о себе. Об интересных людях всегда любопытно послушать. Она удовлетворила просьбу мамá, впрочем, рассеивая свое внимание на уходящем солнце. — Ах, если уважаемый мистер Эванс обо мне ничего не говорил, то, безусловно, я поделюсь с вами всеми возможными подробностями. Вы наверняка знаете моего отца, Уолтера Чэттауэйя. — Я много о нём слышала, но лично не знакома. — Знаете, и хорошо, что вы с ним не знакомы. Человек он в некотором роде бесстыдный и падкий на женщин, — нескромно заявила она, ведя себя по-прежнему вежливо-невозмутимо. Мамá подняла брови, не перебивая. — Я с детства на попечении нянек и гувернанток. Видела я отца лишь раз в год, и то, если обстоятельства сводились воедино и у него получалось приехать. Предупреждая вопрос о мамá — она умерла при родах. — Соболезную, — тут же вырвалось у миссис Эванс. — Всё в порядке. Я сама захотела этим поделиться. Леди Бритни смущенной или расстроенной не выглядела. Её подобные толки на эмоции не выводили. — Меня можно посчитать неразумной, но я искренне полагаю, что мой отец ничтожен и никудышен. Он хорошо вложился в мое воспитание и образование, но не дал главного — родительской любви. Я интересовалась новомодным психоанализом Фрейда. Здесь удивился и Эванс. Он бы никогда не подумал, что леди Бритни, на первый взгляд женщина робкого десятка, станет увлекаться чем-то более тяжелым, чем дамские романы. — Моя дорогая, я бесконечно вам сочувствую. Вам слишком рано пришлось повзрослеть, — мамá хитро ушла от темы Австрии, чтобы ненароком не прийти к Германии, которую она ненавидела всей душой. — Что же вы любите? Мы, конечно, об этом говорили, но, знаете, послушать ещё раз мне, старой женщине, точно не помешает. — Мамá, вы совсем не старая! — возмутился Филипп. — Вы ещё в состоянии дать фору молодым. — Филипп, за это я тебя и люблю, — сказала она, посмеиваясь. — Ты всегда будешь убеждать в обратном, даже если оно совсем не так. — Поддерживаю сторону мистера Эванса. У него, должно быть, очень хорошие взаимоотношения с людьми, — предположила леди Чэттауэй. — Прекрасные. Его обожает вся прислуга. Это была наглая ложь. Эванс действительно имел в распоряжении любимого слугу, однако всеми остальными открыто пренебрегал. Хоффман здесь был как никогда прав: родословная и социальный статус рабочих отталкивали его. Они испытывали друг к другу взаимную неприязнь, но слуги никогда не выказывали к нему неуважения. Зато мамá все обожали и терпели ради нее чопорного Филиппа. — Бесспорно. Так что, леди Бритни, поделитесь вашими увлечениями? Она обратила на него свой заинтересованный взор. — Конечно! И она принялась делиться своими достижениями. Филипп о них уже знал: не было интереса перечислять всё сызнова. Зато мамá слушать об этом было в новинку, и поэтому она вела себя, как дитя, которое по-настоящему радовалось этому непорочному миру. — Удивительно! Замечательно! — порой слышалось её восхищение. Леди Бритни краснела, точно ей никогда не говорили подобного в лицо. Она выглядела по-прежнему собранно, и ничего не могло покоробить её уверенности. Эванс испытывал к ней лишь благоговение на грани поклонения. Вскоре ужин закончился. Мамá пригласила её в гостиную, чтобы показать своего африканского попугая. Леди Бритни была в восторге: больше всего, как она позже призналась, ей понравился его внешний вид: благородный серый цвет, несколько осмысленный взгляд. Она даже сравнила его с Филиппом, отметив, что они необычайно похожи. «Надеюсь, интеллект у меня хотя бы не страдает», — смеялся он в ответ. «Кто знает, может, этот попугай умнее нас всех?». Замечание было справедливое: жако иногда говорил, но говорил лаконичными фразами, однако мамá была горда своим детищем порою даже больше, чем самим Филиппом. В этот раз мамá устроилась на кресле и пригласила сесть рядом леди Бритни. Филипп посчитал, что здесь он уже не нужен и отправился к мистеру Паркеру перетереть кости. Этим временем он выглаживал рубашку, и Эванс, зайдя, захотел тут же выйти, предположив, что пришел не вовремя, однако камердинер попросил его не стесняться, ведь дело практически закончено. Мистеру Паркеру было уже за пятьдесят. Сколько Эванс себя помнил, он всегда был рядом. Камердинер стоял поодаль, когда Филипп учился верховной езде, когда играл в крикет, когда читал на французском. В своё время он даже заменил ему отца, поэтому Эванс взял за привычку обращаться к нему по поводу любого спорного дела. Мистер Паркер уже догадывался, о чем сегодня станет выспрашивать юный Эванс. — Вам понравилась леди Чэттауэй? — поинтересовался он неожиданно откровенно. Обычно Филипп не хотел получать развернутый ответ, и лишь сегодня он позволил Паркеру высказать свою правду. — Милорд, ваши вопросы в лоб меня несколько обескураживают, — ответил он с присущей ему вежливостью, улыбаясь. — Смею вам заявить: леди Бритни оказалась настоящей светской дамой, какой и предстала с самого начала. — А вам самому она понравилась? Её натура, повадки? — Не могу сказать, милорд, — откланялся мистер Паркер. — Главное, чтобы вы нашли в ней то, что хотели отыскать. Мне она предстает аристократией, достойной вашей семьи. В остальном я, боюсь, наговорю лишнего. Филипп облокотился о стену. Ему понравилось то, что он услышал. Внизу леди Бритни и мамá уже распивали чай и Филипп собирался вскоре присоединиться. — Как поживает Луиза? — спросил он, ведомый любопытством. — С ней все замечательно, правда, по секрету, она так и не смогла простить ваше ей недовольство. — Представьте, мамá начала сегодня уверять, будто меня любят слуги. — Очень смелое замечание с её стороны. Пожалуй, ваша матушка лишь хотела указать вам верный путь, ведь ей давно известно, что думают слуги о её сыне. Филипп знал, что они думали. Когда-то он заставил мистера Паркера ему об этом рассказать. Как оказалось, кухарка недолюбливала его за излишне изысканный вкус в еде и привередливость к кухне. Горничные не любили за то, что он постоянно указывал им на проблемные места в доме и заставлял очищать то, что стояло в шкафах и годами не беспокоило глаз редких гостей. Лакей его недолюбливал за невыносимый характер, хотя толком с ним и не разговаривал. Более того, Эванс никогда бы не позволил прислуге, находившимся в столь низком положении, даже завести с ним разговор. В этом отношении мамá была проще. Она трепетно относилась ко всем в доме, поэтому её любили. Филипп часто её ругал за излишнюю мягкосердечность, поскольку слуги прекрасно пользовались её добротой и сбегали с себе подобными кутить и устраивать дебоши! Он видел, как вечером иногда светились лампадные огоньки, фонарики у кромки леса, а ночью, спускаясь в холл, чувствовал вонь сигаретной трубки. Курил здесь лишь лакей. Почему ему не спалось в два часа ночи, Эванс не спрашивал, но понимал, откуда росли ноги у этой проблемы. Со слугами всегда одни проблемы. С ними невозможно, а без них еще невозможнее. Жалованье у них хорошее, особенно в сравнении с другой аристократией, которую знали Эвансы. А эти паразиты умудрялись просить всё больше и больше, будто им чего-то всегда не хватало! По причине снобизма Эванса никто не любил. Справедливости ради, и сам Филипп никого не любил. Лишь мистер Паркер к нему благоволил, но это оттого, что он всегда был рядом и привык к характеру Эванса. Филипп в целом чувствовал признательность и бескрайнее уважение исключительно по отношению к своей матери. И, по-видимому, это было обусловлено одними социальными нормами и порядками. Будь его воля, Эванс бы никого не уважал. На данный момент лишь леди Бритни представлялась ему достойным кандидатом, чтобы разделить пост вместе с матерью. Во всём же остальном никакой проблемы не существовало. Он наконец пришёл в себя, вышел, наблюдая, как аккуратно обращался с его рубашкой мистер Паркер, затем спустился по лестнице и вернулся к гостье. Мамá ещё сидела, но по всему её виду было ясно, что ей уже не терпелось уйти. Леди Бритни ей очень понравилась, но за целый день она так и не нашла времени на свои дела, поэтому спешно попрощалась и вскоре оставила их одних. — У вас замечательная мама, — сказала леди Чэттауэй сразу же, как только она скрылась из виду. — Так многие считают. Я безгранично её уважаю. Он немного помолчал и вдруг спросил. — Вы бы хотели прогуляться? Ночью у нас необычайно красиво и иногда видно звезды. — Уже поздно, хоть мне и импонирует ваше предложение. Я бы предпочла закрыться в маленькой комнатушке и поговорить прямодушно. Филипп знал такое место, и вскоре леди Бритни отправилась с ним в его гостиную. Там было темно, поэтому сперва зажглась потолочная лампа, затем напольная. В момент стало тускло, и такое освещение Эвансу понравилось гораздо больше. Присутствовала некоторая таинственная атмосфера, а, вспоминая слова леди Чэттауэй, к тому же романтическая. Она засмеялась, закрывая рот рукой и быстро подбежала к креслу, устраиваясь поудобнее. Леди Бритни перестала стесняться и закинула ноги на кресло, поджав под себя. Её туфли оказались брошены рядом. Филипп был ошеломлен. Он сел напротив нее, проваливаясь в бархат, и только затем рассмотрел даму, которая вела себя совсем не по-дамски. — Ну же, Филипп, вы меня знаете, и понимаете, что я способна на многое. Он не нашёл, что ответить на это заявление. Другие мысли волновали его грудь. — По какой причине вы приехали? — спросил Эванс прямолинейно. Этот вопрос лежал камнем посреди дороги, поэтому мешал их дальнейшему разговору. Леди Бритни тотчас собралась, ожидая, что когда-то это всё же прозвучит в воздухе. — На самом деле, эти несколько дней мои мысли были заняты нашим недавним разговором и моим опрометчивым поступком, — сказала она, потупив взгляд. Филлип же внимательно её изучал. — Мне стоило не провоцировать ваш конфликт с мистером Хоффманом, а постараться сгладить углы, переговорив с вами с глазу на глаз. И снова этот Хоффман! Боже правый, он когда-нибудь оставит его в покое? Немец добрался до него, даже не участвуя в разговоре лично! — Вам в целом не стоило с ним видеться, — угрюмо упрекал Филипп. — Поверьте, я его знаю побольше вашего, и дальнейшее общение с ним ничего хорошего не сулит. — Полно вам! — отчего-то леди Чэттауэй разозлилась, точно Филипп отпустил оскорбление в адрес дражайшего ей человека, а не изувера и нахала, который постоянно бахвалился своим положением. — Можно сказать, никто из нас его хорошо не знает, однако мне он предстает человеком интеллигентным и добрым. — Конечно, ведь он замечательный притворщик! — Мистер Эванс, у вас слишком предвзятое о нём мнение, — заметила она. Попросила выпить, и Филипп немедленно отправился к ящику, где стояло спиртное, которое он хранил для особых случаев. — Не спорю! Однако мне предстает удивительным, что вы его так рьяно защищаете. Леди Бритни сменила позу, опустив ступни на иранский ковер. — Знаете, мистер Хоффман ведь и о вас высказался. — И что же он говорил? — вдруг выпалил Эванс, задерживая бутылку перед бокалом. — Исключительно то, что вы действительно стоите внимания и его интереса. Вы неплохой дипломат, и в вас скрывается большой потенциал. — Он не мог такого сказать, — усмехнулся Филипп. Эванс подал бокал леди Бритни и услышал от нее слова благодарности. Он снова устроился в кресле напротив. — Ох, я бы не стала вам врать, мистер Эванс. Если уж кто и говорит мне о таких вещах, я воспроизвожу их с невероятной точностью. — Рад это слышать, леди Чэттауэй, но мне бы больше не хотелось упоминать Йенса Хоффмана в этом доме. Я был бы премного благодарен, если бы мы сменили тон нашего разговора на более приятный и неформальный. Неформальность — второе имя леди Бритни. Будь её воля – здесь бы уже заиграл джаз, а в комнате столпились гости: обязательно вокруг нее. Она лишь поиграла бокалом в своих руках и сделала медленный глоток. Всё это время дама не спускала своих зелёных миндалевидных глаз с его лица. — Хорошо. Может, у вас есть предложения чем скрасить этот вечер? — её взгляд был слишком красноречивым. Филипп почувствовал, как пересохло в горле. Бренди, к которому он не собирался и притрагиваться, был тут же осушен. На это зрелище дама лишь беззаботно рассмеялась. — Можем разложить парный пасьянс. — Скука! — воскликнула она сиюминутно, однако согласилась, когда поняла, что время для прогулок слишком позднее, а для сна – довольно ранее. Вскоре карты оказались на столе несколькими рядами. — Мистер Эванс, как, по-вашему, обстоят дела в мире? Нам нужно чего-то ожидать? — Дела идут прескверно, таить не буду, — ответил он, поворачивая голову к окну. — И, хоть наше положение всё ещё не так шатко, немцы уже ликуют. — Как я заметила, общение с ними у вас в принципе не складывается. Филипп удивился. Вытянул начальную карту. — Не разочаровывайте меня, леди Чэттауэй. Соврите мне о том, что вы их тоже не переносите на дух. Она помотала головой и начала хохотать. — Филипп, вы иногда очень забавно себя ведёте. Не могу я их ненавидеть, что же они мне такого сделали? Злость закипела в венах Эванса. — Они напали на нас двадцать лет назад! И ничего с тех времен не поменялось. Будь у них возможность, я уверен, они бы развязали войну снова. Немцы откровенно насмехаются над нами, а мы безмолвствуем, и с нашего молчаливого позволения они пересекают границу дозволенного. Леди Бритни не хотела слышать такую правду от Филиппа. — На мой взгляд, вы слишком придирчивы. Есть, безусловно, плохие немцы, есть хорошие. Не стоит судить нацию по одному лишь её представителю. Филипп промолчал, хотя собирался многое сказать. Он стиснул зубы, удивляясь откровенности разговора и отношению леди Чэттауэй ко всему происходящему. Хоффман и ей запудрил мозги! — Возвращаясь к теме мира: возможно, мы можем что-то изменить. Но простые люди, наподобие нас с вами, этого никогда не добьются в одиночку. Здесь потребуется более тяжёлая артиллерия. Необходимо собрание, союз или даже коалиция. — Это радикальные мысли, вовсе вам не свойственные. Наверняка на вас повлияли эти непростые переговоры. Давайте отдохнем за пасьянсом. Эванс согласился. Успокоиться он так и не смог, даже несмотря на выпитый им бренди. Леди Бритни расшевелила его ненависть и презрение. Услышь это мамá — ноги бы этой аристократки не было в их доме. Филипп был раздосадован этим разговором и вступлением в пустой спор. Симпатия дамы к немцам заметно озадачила Эванса – он несколько разочаровался в её позиции. Оставшийся вечер они провели, затягивая неловкие паузы короткими, ничего не значащими фразами. Леди Чэттауэй, конечно, пыталась вернуть диалог в прежнее русло, но Эванс категорически отказывался его поддерживать. Уже ночью, когда слипались веки, а тело хотело отдаться объятиям кресла, Филипп решил собираться. Он помог леди Чэттауэй подняться и проводил в её гостевую комнату. — Мне обычно плохо спится в гостях. Не хотели бы вы остаться до тех пор, пока я не засну? Я краем глаза видела кресло в комнате, можете недолго там посидеть. Он решительно отказался. Кем она его воспринимала: придатком к женщине? Карикатурным мужчиной? Дама несколько расстроилась. Она дотронулась до его воротника, аккуратно поправила запонки и, хитро ухмыляясь, сказала, что всегда желает видеть его у себя в покоях. Эванс что-то промямлил в ответ и незамедлительно отправился к себе. Вечер на сегодня был окончен, и Филипп был им немало ошарашен. Он надеялся, что утром леди Бритни скажет, будто всё сказанное ей было безобидной шуткой.

* * *

Мистер Паркер разбудил Эванса ни свет ни заря. Филипп не хотел просыпаться, поэтому камердинер тут же внёс завтрак, чтобы завлечь им Эванса. Попытка оказалась успешной. Филипп совершенно не выспался и выглядел так, словно беззастенчиво распивал алкоголь всю ночь и уснул там же, обнимая бутылку. Он поблагодарил мистера Паркера и быстро прокрутил остатки своего сна. Он обрывками помнил, что там была леди Бритни, и она целый вечер просидела напротив. Дама в упор на него смотрела, трогала свою грудь и просила Филиппа составить ей компанию. Несмотря на содержимое сна, проснулся Эванс в холодном поту. Подобная эротика давно не беспокоила его разум, и Филипп предположил, что причина этого сна кроется в бессовестном предложении леди Чэттауэй провести ночь вместе. Ему по-прежнему было совестливо смотреть на нее, так как он возвращался к их прежнему разговору. Мистер Паркер выбрал для него новый костюм, излюбленный серый. Филиппу всегда нравился этот благородный цвет. Он отлично подходил к его темно-русым волосам. Порою, конечно, выделял синеву глаз, но в целом смотрелся бодро и эффектно. Эванс решил ограничиться жилетом и не надевать пиджак. Он надеялся, что леди Бритни уже проснулась, однако, как оказалось, она всё ещё спала. В столовой его встретила мамá и поцеловала в щеку. — Мне казалось, наша гостья уже бодрствует, — произнес Филипп, не чувствуя уверенности в своем голосе. — Моя камеристка заходила к ней — она словно дитя, видит десятый сон. Мамá не говорила грубо, напротив, этот безвинный характер леди Бритни пришелся ей по душе. — Тогда дождемся её пробуждения. А пока нужно отзавтракать. Мамá согласилась. Во время трапезы они перебросились последними новостями и слухами, затем Филипп отправился в сад, чтобы наконец предаться рисованию. На выходных мистер Олдертон собирался устроить охоту, и Филипп принял его предложение поучаствовать в ней вместе. Рисовать ему было не суждено – мамá вскоре подошла к нему и оповестила, что леди Бритни уже позавтракала. Отчего-то этой новости Филипп был недоволен. Вероятно, потому что впервые за долгое время в нём проснулось нечто сродни вдохновения, и теперь его зачатки вновь треснули зеркальными осколками. Он отправился к дому и застал её в новом наряде у главных дверей. Леди Бритни наивно ему улыбнулась. — Вы выспались? — нарочито спросил он, подошедши. — Нет, — ответила она без обиняков. — Откровенно говоря, сейчас я бы желала проветрить голову. Некоторое время они стояли у лестницы, затем леди Чэттауэй окончательно проснулась. — Филипп, вчера мне мамá рассказывала о ваших лошадях. Давайте на них прокатимся? — Автомобиль вас не устраивает? — Для нашего мира это уже привычное явление. А вот верховой прогулкой я давно не занималась. Филипп поддался её уговорам. Через час им подали лошадей. Они, слегка подталкивая друг друга и глупо смеясь, разъединились лишь у своих комнат. Уже скоро леди Бритни вышла приодетой, нарядился и Филипп. Он не стал просить о помощи мистера Паркера, решил одеться сам. Реакция Леди Чэттауэй сказала сама за себя: ей понравилось. Эванс предложил проехаться по излюбленной им тропе, уводящей вглубь леса. Дама, не раздумывая, согласилась. Он вёл лошадь первым, практически не оборачиваясь к наезднице позади. Иногда он поддерживал с ней незамысловатый разговор, но старался всё время смотреть вперед, на раскидывающийся перед ним зелёный лес. — Здесь просто замечательно! — воскликнула она торжественно. — Как часто вы здесь бываете? — Крайне редко, особенно в последнее время. Я постоянно в работе. — Будь я на вашем месте, то никогда бы отсюда не уезжала. Она была в полном восторге, и Эванс мог его разделить: она городская дама, и жизнь загородом ей мало о чем говорила. Порою сюда стоило уехать лишь ради того, чтобы больше никогда не видеть людей. Мамá права: города – это про порочность и бедность, про неозвученные желания и дьявольские искушения. Тут же тихо и спокойно, жизнь протекает в своем собственном темпе, медленном, как тягучая патока. Здесь хорошо. И если бы леди Бритни согласилась покончить со своей досужей жизнью, Филипп бы незамедлительно поселил её у себя. Она о чем-то его спрашивала, но Эванс погрузился в свои мысли и не мог ей отвечать. Тогда же она нагнала его, и только тогда Филипп повернулся к ней, поднимая руку в знак того, что всё в порядке. — Я сегодня задумчив. — С вами подобное – не редкость, — заметила она, прищурившись. — Натурам непритязательным такое свойственно. — Бросьте, вы не такой. Скромность не о вас. Ваши аппетиты куда обширнее моих. Леди Чэттауэй вникала в самую сущность дела. Несмотря на свое воспитание, Эванс желал большего. Иногда ему хотелось влиться в общественную жизнь, извратиться её пороками, не искать свою спутницу по жизни — приобрести ее в борделе. Он пресекал подобное влияние прельщений, не относившихся к истинным. Впрочем, леди Бритни видела его настоящего, и это утверждение было озвучено неспроста. — Недалеко есть скамейка. Остановимся там? — предложил он, ожидая согласия, которое было тут же получено. Эванс быстро слез с лошади, и протянул руку леди Бритни. Она приняла помощь и, оказавшись на земле, отряхнулась. Место, в котором они оказались, было для Эванса одним из любимых. Ещё в детстве он предпочитал сбегать именно сюда, подолгу бродя между деревьями, мшистыми пнями и кустарниками. Они были недалеко от опушки: солнечный свет по-прежнему проникал сквозь зеленые полупрозрачные листья. Пожалуй, это действительно было его тайным уголком, в который он никого не посвящал до сего дня. Леди Бритни небрежно и громко села на лавку. Филипп осторожно присоединился. Недалеко фырчали их лошади. — Я всегда хотела собаку. Но мой отец никогда мне не разрешал её завести. Нам нужна охотничья порода, иначе как гонять лис? А мне всегда хотелось небольшую комнатную собачонку. Чтобы она всегда была у моих ног и я выводила её гулять, когда захотела. У моей кузины есть мопс, и я его просто обожаю. — Почему же сейчас вы не возьмете себе собаку? — Мой жених категорически против, — обиделась она, выпятив нижнюю губу. — Мы часто об этом спорим. — И он ни в какую не соглашается? — Куда ему, он старый каприза. Я за ним хожу, как нянька. Это за мною нужен глаз да глаз, а в итоге получается иначе. Вы бы знали, как это сильно изматывает! — Еще бы, — согласился Филипп. — Не могу себе представить, чтобы я заботился о ком-то много старше себя и посвящал ему всю свою жизнь. — У меня такое впечатление сложилось о Хоффмане. Словно бы он ищет кому посвятить себя, — неожиданно сказала она, и Эванс поднялся с места. — Вам он, смотрю, встал костью в горле. Позвольте узнать, раз уж мы вернулись к вопросу немца – о чем вы говорили в предыдущую встречу? Леди Бритни вскинула брови. — Вы столь нетерпеливы... — она перевела дух. — Он действительно мне помог со шляпкой. А затем обмолвился, что дипломат немецкой стороны. Я тотчас подумала о вас, Филипп, и решила, что вы, должно быть, знакомы. Я понимала, что вы можете навестить меня после того казуса... — дама снова в неловкости замолчала. — и пригласила Йенса на чай. Как и ожидалось, вы почтили меня своим визитом. И снова, как ожидалось, вы оказались знакомы. — Куда уж без этого, — ядом плюнул Эванс. — Если вас гложет любопытство, то мы говорили о странах. О том, где бывали и что видели. — Хоффман ведь утверждал, что почти нигде не был, — отметил Филипп, разглядывая свои безупречные туфли для езды. — Это так. Он откровенно поделился, что посетил немного мест. В основном ограничился Францией и Великобританией. Планировал отправиться в Соединенные Штаты после урегулирования кризиса. — Ещё и там не хватало его ноги, — бросил Филипп. — Вчера я вам говорила, что он обратил в ваш адрес несколько слов. Сегодня поутру я вспомнила ещё один небезынтересный случай. Он спрашивал, есть ли у вас возлюбленная. Эванс почувствовал, как дрогнули его ресницы, а удивленное восклицание застряло в горле. — Что же вы ему ответили? — Если вы приударили за мной, значит, у вас никого нет на примете. Поэтому я сказала, что вы свободны. В тот момент он начал поглаживать подбородок и будто смотреть сквозь меня. Затем улыбнулся и сменил тон разговора. — Боже праведный, — пробормотал Филипп, прикладывая ладонь ко лбу, шагая до лошади и обратно. — Лучше бы вы ничего ему не отвечали. — Я могла вовсе вам этого не рассказывать. Что получилось, то получилось, мистер Эванс. Господин Хоффман теперь знает, что вы холостяк. Она вдруг прыснула со смеху. — Только уж ему эта информация ни к чему, — говорила она, утирая слезы. — Не будет же он кого-то уводить у вас. Филипп был в корне не согласен. Если бы невеста нашлась – Йенс позарился и на нее. Пожалуй, хорошо, что никого у него не было – не имелось новых поводов видеться с Хоффманом. — Скажите мне честно, мистер Эванс, — вдруг приняла серьезный вид леди Чэттауэй. — Отчего вы не женаты? Время идет, мы стареем. С каждым годом вам будет сложнее найти подходящую женщину. Лошади стали двигаться. Эванс обернулся на них и избежал контакта глаз. — Я не женат оттого, что не нашёл достойную, леди Чэттауэй. Найдется лишь единственная, кто заставит мое сердце трепыхаться, точно голубка в клетке перед долгожданным освобождением. Я не теряю надежды на скорую встречу с ней. — Экономический брак вам не интересен? — с нескрываемым любопытством спросила она. — Тогда уж лучше никакой вовсе. Простите меня всем сердцем, но я не нахожу ваш брак счастливым и не хочу заковывать себя в путы одиночества при живой супруге. — Вы не правы! — воспротивилась она, желая защитить себя. — Благодаря моему жениху у меня есть крыша над головой, хорошие наряды, стабильность при экономическом упадке. — Но нет любви. — И нет любви, — вторила она. — Только любовь здесь совершенно не важна. — Поэтому ваша натура зовет вас за город к неизвестному молодому господину, который может дать мимолётное чувство всеобъемлющего счастья. — Эванс, я вас обожаю за столь искрометный и жизнеутверждающий юмор. Кто бы ещё мне это сказал с таким серьёзным видом! Филипп погладил лошадь. Ему привиделось, что леди Бритни обидится на эту колкую прямолинейность, но она была спокойна, точно удав. — Извините за эту дерзость, леди Чэттауэй, иногда в голове одно, а на языке совершенно другое. — Не переживайте. Порой эта правда очень нужна. В конце концов, вы правы: я женщина, что ищет любви и не находит её в женихе. И, вероятно, за вас я волнуюсь по той же причине. Вы ведь меня прекрасно понимаете. Филипп прикусил щеку, начал потирать пальцы друг о друга. Несомненно, леди Бритни имела в виду их недалёкую интрижку, против которой Эванс ничего не возражал. Он потакал ей, позволял наведываться, вести себя, словно хозяйка, в их поместье. Он закрывал глаза на многое, что в обычной женщине его бы никогда не устроило. Однако то была леди Чэттауэй – на неё не возлагалось серьёзных надежд, потому как она была без пяти минут жена богатого промышленника и не собиралась переизбирать свой статус. Поэтому Филипп был столь смел – кроме тайных искушений дама не могла ничего ему подарить. И за себя ему было до омерзения стыдно. Он не мог сказать ей «нет». Несколько минут они находились в полной тишине. Эванс ходил по протоптанной тропе, скрепив руки сзади, уверенный в том, что леди Бритни на него не смотрела. И она не смотрела: отвернулась, пристыженная, зная, что Филипп напомнил ей о суровой правде. Вскоре она поднялась и попросила ехать обратно: Эванс был беспрекословен.

* * *

С обеда они говорили мало. Филипп все ещё винил свой длинный язык. Леди Чэттауэй в основном говорила с мамá или слугами. Отобедав, он не нашел леди Бритни в своих покоях. Оказалось, что в это время она спустилась к миссис Дэвис, кухарке, которую мамá уважала и которой доверяла, как своим пяти пальцам. Филипп нечасто спускался к слугам, так как ему никогда не были интересны их низшие дела и глупые сплетни ни о чем. Чаще всего Эванс отправлял вместо себя камердинера, либо добровольцем выступала мамá. Еще издалека он услышал громкий заливистый женский смех и мгновенно понял его источник. Филипп, собрав волю в кулак, спустился по скрипучей лестнице и отворил дверь. Как он и подумал, леди Чэттауэй собственной персоной стояла в этом грязном месте, повсюду пропахшем бедняками. Безусловно, их слуги челядью уже не были, но в них всех чувствовался плебейский оттиск. Даме не пристало находиться в такой кухне, даже до блеска вычищенной. — О, мистер Эванс, я увлеклась беседой с миссис Дэвис. Поверить не могу, что вы скрываете такое сокровище вот здесь. Она окинула взором небольшое помещение, прилично обставленное. Что же ей не нравилось? Здесь были и духовой шкаф, и холодильная камера, и новомодные электрические приборы, названия которым Филипп даже не знал. — Я искал вас, — сказал он с упреком. В ответ она расплылась в улыбке. — Я никуда не убегу. Можете пока подняться, я же ненадолго останусь на деликатную беседу. Филипп скривил лицо. Чем дольше он здесь находился, тем сильнее ему хотелось отсюда уйти и никогда больше не возвращаться. Временной промежуток, который он посвятил этой кухне, составлял не больше часа за всю его жизнь. В детстве его сюда не пускали, а затем не было необходимости приходить. Он скрылся из виду ещё до того, как леди Бритни успела отметить его отсутствие. В таких местах он будто и сам покрывался рабочей сажей. А ему этого уж очень не хотелось. Все-таки он аристократ, и ему не положено вмешиваться в дела своих подчиненных. Уже скоро Эванс стоял в приёмной зале, смотря сквозь окна на улицу. Здесь бы не помешала реновация: портьеры успели выйти из моды, а люстра стала совершенно безвкусной. Неужто мамá не видела этого безобразия? Или это Филипп превращался в ужасного сноба, каковым его считали все вокруг? Ах, леди Бритни! Она брала на себя слишком много всего. Эванс мог, непременно, выгнать её из этой мрачной кухни, но не стал этого делать, поскольку дама там выглядела крайне счастливой и умиротворенной, а такого счастья её лишить он не мог. В отличие от Эванса, леди Чэттауэй привлекал целый мир, он манил её, очаровывал, и в любой простой детали находился подтекст, известный только ей одной. Филипп не мог смотреть на мир подобным образом. Некоторый рационализм был ему более присущ, нежели чем мечтательность. Однако же и она, бывало, брала над ним верх. Тогда Эванс был точно помешан на искусстве и своих дальновидных предположениях касательно всего на свете. Мамá часто выдергивала его из этого помутненного состояния, за что Филипп был ей бесконечно благодарен, иначе он мог совершенно увязнуть в этом болоте. Леди Чэттауэй вернулась нескоро, но это не стало для Филиппа помехой: он прекрасно провел время наедине с собой. — При таком свете вы выглядите очаровательно. Филипп скромно поблагодарил её. Она стояла у дверей, неподвижная, точно статуя. — У вас прекрасные голубые глаза, изящный вогнутый нос, полноватые губы. А очерченное лицо лишь дополняет эту чудесную композицию. — Леди Чэттауэй, это я должен вам говорить подобные комплименты. Однако мне они лестны, — Эванс почти что покраснел до ушей. Разумеется, это было не рядовое кокетство. Она подошла ближе. Филипп слегка склонил голову набок. — Мне удивительно, как в человеке может всё так гармонично сочетаться. Вы ведь художник, а они всегда видят самую суть. Он снова повернул голову к окну. — Я и вижу. Но я нечасто рисую портреты. Мне по душе природа и ее причудливые узоры. — Случайным образом я видела вашу работу. Мой портрет на скорую руку. Эванс потерял дар речи. Он опомнился не сразу. — Неужто вы заходили в мою комнату? — Не подумайте! — поспешила оправдаться она. — Вы, наверное, забыли его в оранжерее, а ваша мамá снесла его в свой кабинет. Она приводила меня туда, и тогда же мой глаз зацепился за очень знакомое лицо. — Простите, что вы узнали об этом таким образом. Между тем леди Чэттауэй подошла к нему и приложила руку к его щеке. Филипп задержал дыхание. — Не спорьте. Вам это сейчас нужно. Она поцеловала его. Сначала нежно коснулась щеки, затем нашла его губы. Филипп сперва не отвечал, не веря в происходящее. Затем осторожно, чтобы не спугнуть, поцеловал в ответ. Казалось, все движения в тот момент замедлились, и осталась лишь она, та, кто ему снилась, кого он видел днем, богиня, нежная и обаятельная. Эванс нехотя отстранился. Слуги всегда подслушивали и подсматривали, им не стоило продолжать. — Спасибо вам за эти два вечера, мистер Эванс. Вскоре мне предстоит уезжать в Лондон, к той жизни, которую я так хочу отпустить. — Оставайтесь, — предложил он уверенно, все ещё надеясь на то, что леди Бритни передумает. — Не могу, вы ведь и так это осознаёте. Мы живём на разных полюсах. Вам нужна природа, единение, мне — люди и общение. И мы не выживем без этого. Филипп не смел дотронуться до неё снова. Он чувствовал, что она с ним уже расставалась. — Я хочу устроить прощальный приём у себя на квартире, поэтому приглашаю вас к себе. Когда вы вернетесь к переговорам? — Предполагаю, что уже через два дня. — Тогда обязательно приходите. Вы всегда будете для меня почётным гостем. Леди Чэттауэй еле сдерживалась, чтобы не обронить одинокую слезу. Филипп знал, что запал ей в душу, но она совершенно ничего не хотела делать, чтобы изменить шаткое положение и сместить чашу весов в его сторону. Та жизнь была ей дороже, и Эванс это понимал. Не каждая согласится променять богатство и спокойствие на это захолустье. Он желал ей лишь счастья, потому отпускал. И она ушла, оставив его в одиночестве. Весь вечер она провела с мамá, и ночью Филипп едва задержался у её комнаты, не решая постучаться. Он понимал, что это может вырасти в нечто большее, поэтому не потревожил сон дамы его сердца и отправился спать. Утром леди Бритни уехала, не предупредив его. Она попрощалась лишь с мамá, и мамá была в некотором недоумении от её решения. Филипп сказал, что в этом её характер, её суть — быть ласточкой, которой суждено парить, не видеть другой жизни и лишь спускаться на землю в случае острой нужды. Мамá отлично его поняла.