Сгущаются тени над Лондоном

На следующее утро Эванс, одевшись приличнее, снова пошел на квартиру леди Чэттауэй. Было одиннадцать часов утра, город кипел своей жизнью. Иногда переменчиво выходило солнце, дул прохладный влажный ветер. Эванс не стал брать с собой шляпу, поскольку не смог бы удержать её при таких порывах. Придя, он долго стучал в дверь, но никто ему не открывал. Филипп принял отчаянное решение ждать до победного конца, но этого делать не пришлось: дверь распахнула сама леди Бритни, залитая краской. В гостиной раздавался мужской голос, и на мгновение Эванс застыл на месте, чувствуя, как сердце упало в пятки. Он подумал, что её муж вернулся, потому хотел было спешно ретироваться, однако этому воспрепятствовала сама дама. Она по-прежнему была очаровательна, как вечером, и Филипп с удовольствием общался бы с ней так же, как прежде. Однако после того поцелуя он не знал что ему делать и как найти к ней подход, чтобы вновь завоевать её расположение и уговорить покончить с прошлой жизнью. — Извините, что долго не выходила к вам. Я была занята беседой с весьма занятным господином, — промурлыкала она и растворила дверь. Эванс аккуратно прошел через зал в уютную гостиную, и тогда же он понял, кем оказался этот загадочный мужчина. — Что вы здесь делаете!? — вскрикнул он от возмущения и негодования. Хоффман улыбнулся, как ни в чем не бывало. — Провожу время в компании прекрасной дамы, — ответил он сдержанно. Эванс тут же обернулся к подошедшей леди Бритни и отвел в сторону, чтобы Хоффман не следил за ними. — Дорогая леди Чэттауэй, вам не стоит водиться с этим недоноском! — говорил он шёпотом. — Мы с ним в очень плохих отношениях. Это не человек, это мистер-подлость. Общаясь с ним, вы подвергаете себя высокой опасности. — Бросьте, мистер Эванс, — отмахнулась она. — Мы познакомились вчера, и господин Хоффман показался мне человеком ответственным и благородным. — Ну как же вы не понимаете, это его прикрытие. Что вы говорили вчера? Посмотрите на него вечером! Взгляните в его хитрые глаза, усомнитесь в том, что видите! Леди Бритни стало досадно от его слов. Она брезгливо скривила губы. — Если вы вдруг подумали, что я нашла вам конкурента, не бойтесь, я вовсе не такая. Филипп начал разуверять её в том, что он не подумал ни о чем подобном. Леди Чэттауэй же спросила, пытаясь замять тему: — Вы ведь останетесь на чай? Эванс назло согласился. Сейчас он хотел во что бы то ни стало раскусить подлого Йенса и раскрыть глаза леди Чэттауэй на то, кем Хоффман был на самом деле. С того вечера он думал, что они больше не встретятся. Хоффман ясно дал это понять. И Эванс даже успокоился, зная, что он больше не потревожит его покой. Однако сейчас все складывалось совсем иначе. Каким-то образом он отыскал леди Бритни и попытался умаслить её, расположить к себе. Ради чего? Что ему было нужно? Леди Чэттауэй села обратно в кресло и извинилась за столь долгую паузу. Хоффман ответил, что в этом нет ничего страшного. В конце концов, ее избранник обнаружил проблему и попытался достойно с ней разобраться. — Мы с мистером Эвансом просто хорошие друзья, — сказала она уклончиво. — Наверное, и он так же думает. Хоффман, как в прошлые разы, взглянул на Эванса. Жадно, властно, с попыткой принизить чувство собственного достоинства. Эванс не стал молчать. — Как вы познакомились с леди Бритни? — быстро спросил он, чтобы отвлечь внимание от щепетильной темы. Ему самому было любопытно, как они встретились. — Вчера я прогуливался в Мейфере и заметил, как леди Бритни оказалась в настоящей женской беде. С нее слетела шляпка и оказалась прямо у моих ног. Позже она спросила, как добраться до одной сувенирной лавки. Дальше диалог завелся сам собой. В принципе, история стара как мир. — О, и вы, знаток Лондона, любезно указали путь? — Вы считаете меня хуже, чем я есть, мистер Эванс. Филиппа раздражало всё, что было в Хоффмане. Его грубый голос, его едва различимый немецкий акцент, поза, в которой он сидел — уже ставшая ему привычной. Будь у него возможность устроить драку — он бы немедленно попросил леди Бритни выйти. Но он решил дождаться, пока они останутся наедине, чтобы наконец узнать об истинных намерениях немца. Леди Бритни как нельзя вовремя отошла за новой порцией напитков. Вид её был слегка понурым, словно она сама развела этот скандал между двумя уважаемыми господами. Филипп тут же поднялся с места. Но встал и Хоффман. Эванс направился к нему, а он по-прежнему остался стоять. — Зачем вы преследуете меня? — прошипел он, намереваясь схватить его за воротник, но Хоффман оказался ловче: он тут же перехватил его запястье, чтобы Эванс больше ничего не смог сделать. — Вам это чудится, господин Эванс, — с долей иронии произнес Хоффман. Филипп попытался было задействовать и вторую руку, но Йенс схватился и за неё, крепко цепляясь. Немец, казалось, стал ближе, но Филипп был настолько разозлен, что не замечал, как Хоффман притягивал его к себе. — Это – точно нет! — процедил он сквозь зубы, глядя прямо в лицо Йенсу. Он лишь растягивал губы в усмешке, слушая заявления Эванса. В нос упрямо забился аромат кофе и шоколада. Сперва он не понял, откуда были эти ноты, затем осознал, что они исходили именно от Хоффмана. Он растерялся. Между тем, Йенс почти что прижал его к себе, двигаясь пальцами ближе к его плечам, всё так же не ослабляя хватку. — Дорогой Филипп, если вам кажется, что мир вертится вокруг вас, смею заявить, что вам не чуждо чересчур много думать о важности собственной персоны. Но чуждо о том, что люди живут сами по себе и от вас нисколько не зависят. Всё здесь случайность, помните наш разговор? Лишь тогда Филипп осознал, насколько близко находился Йенс, как тихо, почти что интимно он разговаривал, что могла подумать леди Бритни обо всем этом, и наконец только пробормотал: — Отпустите меня. Йенс разжал руки, и Филипп, потирая запястья, находясь в крайнем ошеломлении, вернулся обратно к креслу. Тем временем леди Чэттауэй подошла с очередным подносом. Конечно, за неё принести чай вполне могла и прислуга, но отчего-то ей самой хотелось этим заняться. Филипп тут же позабыл о сцене, что произошла минуту назад, и принялся лебезить перед леди Бритни, выспрашивая всё, что только возможно. Йенс тоже иногда вклинивался в разговор, и ему она отвечала гораздо охотнее, хотя прицел старалась держать на Филиппе. Эванс видел, как пытался помешать Хоффман, и снова брал инициативу на себя. В конце концов, леди Чэттауэй опостылело находиться на периферии, поэтому она всецело увлеклась беседой с Хоффманом. Филипп был вне себя от ярости. Видя её счастливое лицо, глубокий интерес к теме и самому Йенсу, он клокотал от злости, захватившей всё его существо. У него уже чесались кулаки, но Эванс держал себя в руках, внимательно слушая, что же они скажут друг другу и что в очередной раз придумает Хоффман. — Недавно, например, ездила в Бельгию. Вы ведь знали, как там живописно? Ранее гостила в Швейцарии у кузины. А пару лет назад, еще когда у них все было хорошо, я летала в Америку. Их мода меня совершенно покорила. Этого не хватает в Англии. Не только моды, конечно. — Прекрасно понимаю, о чем вы толкуете, миледи. Не могу похвастаться таким же багажом путешествий, как ваш, но заявлю, что даже перелет в другую страну бывает очень непрост. — Несомненно. Порой я рада, что лечу куда-то не навсегда. Не могу представить, как бы сложилась моя судьба, если бы я решила остаться в какой-либо из стран, где я бывала, — леди Бритни вдруг замолчала, затем восторженно произнесла. — Знаете, я ведь еще не бывала в Германии! Наверняка там очень красиво. — Можете не сомневаться, — ответил Хоффман дружелюбно. — У нас обожают гостей. Особенно, когда гости ведут себя уважительно по отношению к нашей стране. Казалось, это был самый настоящий упрёк в сторону Эванса. В ответ он лишь безразлично уткнулся в угол комнаты. Вскоре ему надоело терпеть полюбовные разговоры, и он холодно попрощался с гостями. — Эванс, вы не останетесь на?.. Леди Чэттауэй не успела договорить, так как Филипп уже хлопнул дверью. Он долго шел по улицам, не зная куда, бродя от одной лавки к другой, прогуливаясь по парку, заворачивая на кладбище, пустынное и совершенно тихое. Затем шел к вокзалу, от вокзала к дому Сайруса, и всё это сопровождал аккомпанемент из тяжелых мыслей. Он не знал, зачем к нему направлялся. Сайрус постоянно помогал ему всем, чем мог. Заявляться к нему из-за подобного пустяка было бы полным неуважением. К тому же он предупреждал насчет Хоффмана: ему нельзя переходить дорогу. Однако Эванс ясно понимал, что Хоффман делал это ради азарта и вовсе не потому, что питал какую-то настоящую злобу. Он был мастером своего дела и умел обставлять всё так, будто виноват был один Филипп. Впрочем, Эванс до сих пор не осознавал, зачем ему нужна была леди Бритни. Он примерно понимал зачем — Йенсу было в край важно насолить Эвансу, но какая стояла конечная цель? Что такого должен был сделать Филипп, чтобы всё закончилось? Ему следовало заставить Бритни бросить жениха и попросить её руки? Или же ввязаться в драку с Хоффманом, чтобы наконец сбить с него спесь? Филипп уже знал, что Йенс будет сражаться до последнего, однако он не понимал его истинных намерений и сомневался, что к концу переговоров он их поймет. Если он так хочет завоевать леди Бритни – пускай, у него есть все шансы! Однако что станет потом, когда у её избранника вдруг возникнут вопросы – будет делом исключительно Хоффмана. Филипп успокоился и раздумал идти к Сайрусу. Он хотел по-особенному скрасить свой день, и не придумал ничего лучше, как одному отправиться в картинную галерею. Сперва он желал, чтобы его спутницей оказалась леди Чэттауэй, но сейчас, когда она была поглощена напыщенным немцем, она бы больше не обратила внимание на скромного англичанина. Путь лежал долгий, почти что в целый час, но уже половину дороги Филипп прошел без особых усилий. Ему нравилась картинная галерея Тейта: настоящая сокровищница работ английских художников, в частности, Уильяма Тёрнера. Он часто ее посещал, когда приезжал в Лондон. Порою ему нужно было освобождаться от мрачных дум, и сейчас прекрасные полотна были для него своеобразным успокоением. С тех пор, как сэр Генри Тейт ушел на покой, галерея перешла к государству, поэтому Эванс имел большое удовольствие прогуливаться по большим залам. Ему нравились работы Розетти, Марлоу и Милле. Его «Офелия» произвела на Филиппа особое впечатление. В те недолгие мгновения, смотря на картины, он жалел, что не стал уважаемым художником. Быть может, распорядись судьба иным образом, Эванс предстал бы свету именитым и крайне благочестивым человеком. Сейчас же он дипломат, атташе, переживавший кризисный мировой период, становление держав и быструю индустриализацию. Это совершенно не в духе полотен, которыми он вдохновлялся. Ходил он между картинами долго, изучал их предельно внимательно, словно ничего не могло быть важнее их созерцания. Моментами возвращался к леди Бритни и Хоффману и во всех красках представлял, как прошла их встреча. Смотрела ли она на него так же, как на Филиппа? Разбрасывалась ли красивыми речами о его наружности? Имел ли он честь услышать от неё про то, как она мечтала сбежать из города? Эванс чувствовал непреодолимую ревность. Вернулся он к вечеру уже уставшим. Откупорил бутылку очередного вина. Вместо того, чтобы налить его в бокал, начал пить прямо из горла, иногда отставляя бутыль в сторону. Чем больше он пил, тем тягостнее на душе ему становилось. Он не плохой человек. Зачем Хоффман так поступал по отношению к нему? Неужто не было в нём хоть капли сочувствия? Осушив бутылку, Эванс внезапно разбил её о противоположную стену и уткнулся лицом в ладони. Он вспоминал все ругательства, которые слышал в своей жизни и обращал их только на одного человека – на Хоффмана. Ему нравилась леди Бритни. Нравилась до умопомрачения. Он был готов дать ей всё, что мог, всё, что она бы попросила. Её невинная натура, полная нежности, дарила ему безмерное спокойствие и понимание того, что она – именно та, кто ему нужна. Конечно, жених был непреодолимой преградой. Но Эванс бы не пошел против совести. Он желал лишь её видеть, и теперь даже этого уже не произойдёт. И все из-за Хоффмана, который обожал перетягивать на себя одеяло и брать любую инициативу. Филипп не спорил, что Йенс умел не ударить в грязь лицом и представал именно таким, каким его хотели видеть. Он был невероятно сообразительным, харизматичным и одарённым от природы. Благодаря этим качествам он мог брать от жизни лучшее, чем сейчас и занимался. Вот только Филипп не обратил бы внимание на это, если бы Йенс упорно не лез в его дела. Неужели всё из-за первой встречи и его громких слов относительно Германии? Разве это разумный повод, чтобы рушить чью-то жизнь? Он всхлипнул, но скорее от досады. Руки сами собой сжались в кулаки. Ему хотелось найти Хоффмана, вытрясти из него все ответы и сделать всё возможное, чтобы он больше не появлялся в его жизни. Но Филипп понимал, что уже по крупной облажался и теперь осталось лишь пожинать плоды собственной несдержанности. Он еще долго думал над тем, что бы сказал воображаемому Хоффману, пока не заснул в кресле.

* * *

Утром его разбудил Сайрус. Дэвид считал, что Эванс давно был на ногах, однако тот проснулся лишь с его приходом. Вышел разбитым, в помятом костюме, с запутанными волосами и сильным перегаром. — Мистер Эванс, я гляжу, вас сильно потрепала прошлая ночь. — Заходите, — только ответил Филипп. Он ещё долго утирал лицо руками, пытаясь проснуться. Все это время Сайрус терпеливо сидел в кресле, ожидая, когда Филипп сможет поделиться подробностями своего ночного загула. Услышав в очередной раз о Хоффмане, Дэвид недовольно цокнул. — Он действительно решил добить вас во что бы то ни стало. Такие люди очень коварны по своей натуре, — Сайрус вдруг понял, о чем говорил Эванс. — Вы ходили к леди Бритни?! Филипп виновато склонил голову. — Я ведь просил вас туда больше не наведываться! Боже мой, Эванс, вы не умеете слушать. И потом задаетесь вопросом: «Что же со всеми ними не так?». По моему скромному мнению, проблема состоит исключительно в вас. Вы могли избежать всей этой пренеприятной ситуации, если бы не отправились к леди Чэттауэй во второй раз. — Я понимаю, — тихо ответил Эванс. — Но я также понимаю, что проблему уже не исправить. Надеялся, что выскажу всё Хоффману после сегодняшних переговоров. — Кстати, об этом… Сайрус поделился, что Риббентроп со всей своей свитой вернулся в Берлин по случаю Троицы. Обещал прилететь в Лондон приблизительно через неделю, чтобы продолжить переговоры. — Как-то не верится в это. Значит, Хоффмана здесь пока не было. Это давало время, чтобы объяснить ситуацию леди Бритни. К его удивлению, то же самое предложил и Сайрус. — У вас всё на лице написано, мистер Эванс. Позвольте дать полезный совет, который не навредит вашей репутации. Поговорите с леди Чэттауэй обо всем, о чем хотели, однако после этого прекратите любые ваши взаимодействия. В том числе обмен письмами. Эванс собирался сделать всё так, как хотел Сайрус. Он понимал, что быть вместе с ней ему не суждено, оттого решил хотя бы последнюю неделю провести вместе, чтобы потом нежно с ней распрощаться. — Вы правы. Постараюсь всё исправить. Однако теперь у меня появилась целая неделя – и я попросту не знаю, как ее занять. — Поезжайте домой. Успокойтесь и придите в себя. Филиппу не давал покоя последний вопрос. — О чем вы договорились на последних переговорах? Сайрус будто потемнел лицом. — Мы позволим им распоряжаться ста двадцатью тысячью тоннами в отношении эсминцев и легких крейсеров. — С ума сойти! — присвистнул Филипп. – Все эти цифры равноценны военной силе Италии и Франции. Наверное, до конца жизни не пойму, зачем им это всё надо. — Согласно совещанию министров, — уже тише продолжил Дэвид, — Великобритания планирует сдержать рост мощи Германии и почти что отменить постулаты Версальского договора. Таким образом, они надеются на то, что смогут повлиять на увеличение военно-морского флота Германии и, в случае чего, предвидеть все возможные исходы подобного соглашения. — Это по-прежнему глупо! — Филипп скрестил руки на груди. — Им нельзя доверять. Сами этого не зная, министры совершенно позабыли о разуме. Впрочем, им это решение обязательно выйдет боком. — Всецело согласен, мистер Эванс. В вас вдруг взыграла мудрость не по годам. — Скорее аналитическое мышление и неприязнь к немцам. Сайрус одобрительно хмыкнул. — Как думаете, когда это всё закончится? — проявил интерес Эванс. — Думаю, мы быстро договоримся после их возвращения. Замечательно. Значит, ноги Хоффмана здесь больше не будет. — В следующий раз, если что-то подобное вдруг состоится, обязательно предупредите меня, если там окажется этот немец, — попросил Филипп, вставая. — Надеюсь, нам вовсе не придется участвовать в дальнейших переговорах, — отчего-то сказал Сайрус, и Эванс понял, к чему он клонил. — Спасибо за то, что предупредили о немцах. Хотя вы могли спокойно мне позвонить. Сайрус поднялся с кресла. — Хотел убедиться, что вы в добром здравии. — У вас чутье на подобное, — засмеялся Эванс. — Недаром я столько лет работаю дипломатом. Прощайте, Эванс. Заходите к нам на чай. Дэвид ушел. Филипп изначально был раздражен его приходом, затем, при разговоре осознал, что ему действительно нужно отдохнуть. Отдохнуть от леди Бритни, от Лондона и его искушений и, в конце концов, от переговоров, шедших к принятию противоречивого соглашения. Эванс быстро привел себя в порядок, собрал чемодан и отправился домой, к матери.

* * *

В поезде возникло чувство дежавю. Те же просторы, те же окраины и дороги. Эванс перевел взгляд на своего соседа. Он крепко спал, как и прошлый его сосед – усатый господин. И Филипп, словно бы прокручивая воспоминания вновь и вновь, думал о рисовании, переговорах и немцах. Сильнее всего он разочаровался именно в них, и ни в чём боле. Ему виделось, что с ними работать занимательно и относительно результативно. Как оказалось, никто из немцев не был заинтересован в сохранении условий прошлых соглашений. Их привлекали новые горизонты, свершения, ради которых они были готовы поскупиться своими принципами, забыть о поражении и поднять себя на пьедестал, будто бы не они являлись зачинщиками Великой войны. Иоахим фон Риббентроп стал лакмусовой бумажкой, по которой Филипп сделал вывод обо всех остальных немцах. Более того, им не нужно было притворяться; достаточно того, как они вели себя на переговорах в первые дни, как хорохорились и привлекали к себе внимание. Именно благодаря личности Риббентропа Эванс составил портрет рядового немца: упертый баран, наглый, беспринципный, самый настоящий дилетант. Возможно, Риббентроп действительно разбирался в том, о чем говорил. В действительности же показывал себя тем, кто диктовал ход переговоров, а не являлся заинтересованной стороной. Эванс видел недоумение его коллег, видел удивление на их лицах и прекрасно давал себе отчет в том, что ему это не показалось. Жаль, он не успел спросить об этом у Сайруса. Он наверняка подметил сию специфику. Лица остальных были не столь важны, потому как над ними возвышался именно Риббентроп — правая рука Гитлера. Но нашелся тот, кто переплюнул его, и это Хоффман. Возможно, не знай его Эванс, дело бы закончилось тем, что Риббентроп остался единственной личностью, о которой бы они с Дэвидом секретничали всё это время. Он не хотел больше думать о Йенсе. Решил сосредоточиться на самих переговорах, ход которых его тоже не устроил. Мало того, что англичане не отказали в столь серьезной просьбе немцев, так еще и сами подначивали их к подписанию этого никчемного соглашения! Если им позарез было это нужно, значит, всё совсем не просто. Думая о немцах, Филипп предполагал, что они готовятся к чему-то серьезному, масштабному. Иначе какой прок в том, чтобы наращивать вооружение, да и готовиться к переговорам целых два года? Не было никакого смысла сдерживать их рост. Зная их подлую натуру, немцы найдут любой способ денонсировать соглашение. Получалось, все потуги министров Великобритании шли коту под хвост! Филипп желал верить в лучшее будущее, но, будучи человеком во всём сомневающимся, не мог смириться с тем, что происходило. Эванс помнил выступление Гитлера от 1933 года, где тот упорно упоминал, что необходимо достичь пропорции ста к тридцати, чтобы Германия не чувствовала себя столь угнетенной на мировом фоне. Сейчас его планы начали воплощаться в жизнь, и ничего хорошего Филипп в них не видел. Англичане были слишком уверены в себе, если придерживались мнения, будто смогут остановить развитие Германии. И это мнение могло погубить всех в будущем. Он был серьезно расстроен леди Бритни и её напускным легкомыслием. Казалось, её не проняли страдания Эванса. Она позволила себе крутить им, как только могла, выражая надежду на их будущие отношения. Она даже поцеловала его, однако тотчас стушевалась и попросила уйти. Несомненно, леди Чэттауэй что-то чувствовала к нему. А еще она не была простушкой, какой хотела показаться. Это была глубоко трагичная натура, не имевшая возможности повлиять на свое будущее и сбросить якори, сдерживавшие её. Таким был и Эванс, гонимый влиянием матери, покровительством Сайруса и своим положением в обществе. Всё это, определенно, нельзя было свести к случайности. Своими действиями, серым согласием Филипп проложил дорогу в нерадостное будущее, которое уже поджидало у его порога. А ведь иногда так хотелось всё бросить, сделать что-то такое, от чего общественность всколыхнётся! Сорвать переговоры, прилюдно повысить голос на Риббентропа, высказать всё, что он думал. Не только ради блага и безопасности Великобритании, но и также ради успокоения самого себя. Иначе он до конца жизни будет воспринимать себя пешкой в дипломатическом мире, не имевшей никакого влияния. Если влияния не имел даже Сайрус, то как мог помочь Эванс? Филипп долгое время не позволял себе думать об этой ситуации, прогонял мысли прочь, как только дело касалось его позиции о проходящих переговорах, но сейчас попросту не мог сдержаться. Сайрус был единственным надёжным человеком, с кем можно было поговорить по душам и поделиться сомнениями и страхами, но он не мог выслушивать его вечно. И, если исключить знакомых ему дипломатов, у Филиппа не оставалось никого, кто мог бы считаться ему другом. Бесспорно, у англичан никогда не бывало много друзей. В отличие от дружелюбных американцев, либо говорливых французов, англичане превыше всего ценили личный комфорт, возможность уединения и некоторую отстраненность в общении. Можно сказать, это было одновременно даром и проклятием. С детства ему прививали прилежание, сдержанность и благородство. Эванс рос очень воспитанным ребенком, однако иногда его словно подменяли. Он мог сказать нечто довольно грубое, упрекнуть старших или ослушаться совета. Тогда же наказание от леди Эванс, его бабушки, следовало немедленно, и выражалось оно чаще всего в монотонной работе, которую Эванс ненавидел до глубины души. За размышлениями Эванс провел довольно много времени, и поезд остановился как раз ко времени, когда Филипп только закончил думать обо всём, что с ним произошло в Лондоне. Его приезд был сюрпризом для мамá, поскольку он не предупредил её о своем визите. В родной гавани его настроение заметно поднялось, Эванс как никогда воодушевился. Столица, конечно, была по-своему очаровательна, но еще очаровательнее было его небольшое графство: зеленые луга, переливающиеся от капель дождя, тихие викторианские домики, точно кукольные, проложенные в даль дороги, посреди которых возвышались липы. Эванс свободно вздохнул, забывая обо всем. Он быстро отыскал шофера и отправился домой.

* * *

Как он и ожидал, мамá заметно удивилась, когда к дверям подъехал автомобиль с нежданным гостем. Она высмотрела его еще из окна гостиной, когда занималась вышивкой. Ей стало любопытно, кто же решил её навестить, и когда она увидела сына, тут же расплылась в улыбке, с некоторой формальностью обняла его и попросила идти в дом. Тут же вызвала лакея, чтобы он поднял чемодан господина. Филипп был рад освободиться от всех оков самостоятельной жизни. Мамá спустилась вниз, в кухню, попросив кухарку приготовить праздничный ужин по случаю возвращения Филиппа. Покамест ограничилась предложением горячего шоколада. Эванс не отказался. Она была молчалива, но лишь до первого вопроса. С ней часто такое случалось, поэтому Эванс не делился информацией раньше времени. Наверняка у мамá было много вопросов к нему, но она решила подождать до первой чашки. Вскоре лакей вынес к Эвансам горячий шоколад, кофе и несколько угощений, о которых попросила сама мамá. — Спасибо, мистер Кларк. Лакей удалился. Эванс с постоянным чаепитием у леди Бритни совершенно выбросил из памяти, что он обожал горячий шоколад. Столовая наполнилась забытым сладким ароматом. Лишь когда до него донесся запах кофе, Филипп вздрогнул, точно его кольнула судорога. Мамá спросила: — Что-то не так? — В Лондоне все помешаны на кофе, — ответил он с кислой гримасой. Опустил голову к чашке, попытался забыть об этом запахе. — Жизнь у горожан наверняка довольно праздная. Они совершенно расточительны, эксцентричны и жеманны. Рвутся в города, надеясь, что там их встретит богатая жизнь. Что же на самом деле: порочность и бедность! — Мейфер изменился с последнего моего визита туда. Теперь это высокие многоэтажные дома с нелепо обставленными квартирками. Мамá поджала губы. — Я слышала, что эти дома сейчас вытесняют лавки и магазины. Наверняка скоро там не останется места для светской жизни. Тогда же молодежь вернется обратно. Некоторое время Филипп просто пил. Затем мамá выспросила то, о чем хотела узнать с самого начала. — Как идут переговоры? Тогда же он, почти ничего не тая, рассказал о дипломатах. Он решил не задерживаться на моментах обсуждения деталей переговоров, а о Йенсе он вовсе не стал упоминать. Мамá постоянно недовольно качала головой, а когда узнала про то, что англичане намерены закончить переговоры соглашением, разгневалась. Тогда же её движения стали громче: чашка опускалась на блюдечко со стуком, платье громко мялось, а ноги притаптывали. — Как они смеют?! — возмутилась она. Кровь прилила к её щекам, ровно как у Филиппа в моменты припадка злости. — Я абсолютно уверена, что это происки лейбористской партии. Они никогда не хотели благополучия для нашей страны. Им нужно уничтожить наши вековые традиции, наши земли и нашу великую державу. Уму непостижимо! Эванс стал на её сторону. — Ох, если бы об этом знала матушка Эванс… Боюсь даже на мгновение представить, какой ужас бы её хватил! — продолжала миссис Эванс. Филлип отложил чашку, обратил взор на окна, за которыми раскидывался их великолепный сад. Одно время мамá привозила растения с разных уголков планеты, чтобы у них теперь был красивейший сад из всевозможных. Кипарисы, рододендроны, самшит… Эванс был без ума от живописности их имения и прилежащих к нему территорий. Он бы с удовольствием вернулся сюда навсегда, но долг атташе через неделю звал обратно. — Провожая тебя, я думала, что мы ни к чему не придем с этими немцами. Мне казалось, это работа не больше, чем на два дня, и они улетят обратно. Каково же моё удивление слышать сейчас, что переговоры в самом разгаре. Мне точно нужно переварить эту информацию! Мамá оставила кофе недопитым, взяла свой шелковый платок, повязала на шею и вышла прогуляться. Эванс остался один в этой большой столовой. Сложил руки на коленях и еще долго смотрел туда, в сад, не переставая дивиться. В последнее время он слишком мало времени уделял отдыху. Возможно, стоило нарисовать новый пейзаж.

* * *

Ужин получился как всегда великолепным, на широкую ногу, прямо как перед его уездом в Лондон. Было спокойно, и ничего не тревожило Филиппа. За последнее время он позабыл про спокойствие и безмятежность, с каковыми уехал покорять столицу и которых недосчитался при своем возвращении. Теперь же всё встало на свои места. Филипп снова нежился в своей постели, точно обленившийся дармоед, каждое утро ему приносили завтрак на подносе, а оставшийся день Эванс праздно проводил в компании матушки. Она как никогда была обеспокоена состоянием переговоров и была только рада, что Филипп больше не станет на них присутствовать. Отчёты он писал безукоризненно, и за это его хвалил Сайрус. Последний пообещал закончить сам, и Эванс понадеялся, что к его помощи прибегать больше не придется, поскольку он решительно закончил со всеми лондонскими страстями. Он не планировал писать к леди Чэттауэй. Письмо подобного рода могло быть раскрыто, и любой желающий мог узнать о характере их взаимоотношений. Вряд ли бы это принесло пользу и самой леди Бритни. Именно поэтому Филипп отмалчивался, оттягивая судьбу до последнего. Мамá практически о ней не знала. Эванс не хотел их знакомить и сводить, как компаньонок. Однако в один день он сам получил от неё письмо, где она обещала приехать к нему утром двенадцатого июня, и чтобы Эванс непременно её принял. После прочтения письма Филипп собрался было незамедлительно вернуться в Лондон, но, успокоив мысли, холодным разумом принял решение дождаться гостью. Он загодя предупредил мамá, и та заметно воодушевилась. Миссис Эванс давно с не заводила знакомств с новыми людьми, и предстоящая встреча с леди Бритни подбодрила её на весь вечер. Настроение Филиппа было подорвано. Он посчитал, что леди Бритни больше не станет его беспокоить, однако она совершенно не противилась знакомству с его мамá. Откуда же ей был известен адрес? Неужто он сам по глупости сказал? Весь вечер он провёл в размышлениях, и когда на имение опустились сумерки, сел за стол и стал непрерывно рисовать. Он выводил загадочные прямые линии, соединявшиеся в обезличенный портрет. На этом портрете появилось сначала лицо, тяжелое, элегантное, затем золотистые волосы, собранные в аккуратную прическу, прелестное бандо с длинным пером, лебединая шея, вокруг которой обернулись длинные жемчужные ожерелья в несколько рядов. Глаза дамы излучали некое коварство и лисью хитрость, а губы растянулись в мягкой приятной улыбке. Закончив рисовать, Филипп удивился результату: он ожидал, что изобразит леди Бритни не хуже, чем живописец, однако здесь она вышла намного загадочнее, чем была в жизни. Именно такой, светской и эффектной, запомнил её Эванс. Перед сном Филипп окончательно смирился с её приездом, и теперь его главной задачей стали угода утренней гостье и попытка произвести впечатление на его мамá.