Сгущаются тени над Лондоном

В шесть утра Эвансу доложили о том, что Дэвид Сайрус хочет видеть его в кафе «Роял». Сперва Филипп решил, будто бы к нему снова заявился Хоффман и сжал было зонт-трость, чтобы напасть на незваного гостя, стоявшего у двери, однако заметно расслабился, когда выяснилось, что это был не немец. Филипп чувствовал себя неважно. Кожа была бледной и тусклой, а под глазами вырисовались фиолетовые синяки. Вид его был несколько измученным. Эванс постарался привести себя в порядок, как смог, даже растёр щеки, чтобы они налились кровью, но единственное, что спасли его нехитрые манипуляции по приведению себя в человеческий вид, это волосы. Густая шевелюра прекрасно фиксировалась муссом, оставляя ему простор для фантазии. Спустя время он начал немного напоминать себя обычного. Яркий утренний свет уже бил в комнату, разрезая её на несколько острых частей. Филиппу нравилось утро, но он терпеть не мог рано вставать. В своем имении в такое время он давно бы был занят работой. «Филипп, надеюсь твоя будущая невеста будет прогуливаться со мной в саду по утрам, раз у тебя не хватает на это времени». «Конечно будет, мамá», — отвечал он, хотя совершенно не верил в то, что его женитьба хоть когда-то возможна. В конце концов, ровесницы в его годы уже считались старыми девами. И скоро эта участь постигнет его самого, если он не исправит положение. На самом деле мамá переживала за каждый его шаг. Она боялась, как его встретит высший свет, боялась отпускать в большой мир, боялась оставлять одного. Эвансу скоро предстояло заняться семейными делами, и ему уже пора было искать женщину, с которой он разделит свою жизнь и понесёт общее бремя. Филипп обрадовался, что сегодня было солнечно. Иногда он уставал от серых туч на небе. Он дошел быстро и, на удивление, прогулка была столь же приятной, как и погода. Эванс размышлял над тем, по какой причине вдруг понадобился Сайрусу. Обычно он не назначал подобных встреч, тем более в столь раннее время. Возможно, дело касалось будущих переговоров, и на них Филипп был не прочь потратить свои силы. Сайруса он заметил сразу: тощая высокая фигура одиноко сидела за столиком и читала свежую газетку Times. Филипп снял шляпу и прошел к столу, стоявшему поодаль от дороги и зевак. Сайрус выбрал самое лучшее место. — Что там в мире творится? — спросил Эванс. — Если бы я знал! — разочарованно выдохнул Дэвид. — Не постесняюсь сказать: поместили сюда такую кучу разных реклам, будто мне отрадно читать про частные школы и горячую воду в Ланкашире. — Всяко лучше, чем восхваленные оды Гитлеру. «Это мудрая речь. Кто бы ни прочитал её, не может сомневаться в том, что его политика, составляет основу для урегулирования...» — цитировал Филипп не без лукавства. — Можете не продолжать, — взмолился Сайрус. — То, как мировая газета пытается лебезить перед Германией — наше настоящее позорное пятно. Уверяю, что в скором будущем им это припомнится. Сайрус был дальновидным человеком. Когда он предугадывал, это действительно сбывалось. Особой точности заслуживали его предсказания относительно истории и политики, что не вызывало удивления. В таком деле ему стоило только верить. — Как поживает ваша жена? — решил спросить Филипп. — С ней полный порядок. Всё уговаривает меня съездить в Париж, хотя я знаю, что единственное, ради чего она туда хочет отправиться – это в очередной раз взглянуть на Эйфелеву башню. — Я бы с удовольствием там отдохнул, — мечтательно вздохнул Эванс. Сайрус попросил чаю. Предложил Филиппу, и он охотно согласился. — Не нравится мне, что вокруг происходит. Что-то плохое грядет. В воздухе этим пахнет, — сказал Дэвид неодобрительно. — Более того, никто не удосужился оповестить Францию, нашу союзницу, об этих переговорах. Считайте, что сейчас она находится в полном неведении. Филипп не нашел, что ответить. Сайрус вдруг заговорщически приблизился и стал говорить едва слышимым шепотом. — Вчера вечером Роберт Крейги заезжал лично к Риббентропу в отель «Карлтон». Он передал ему, что Великобритания намерена принять предложение Гитлера. — Какая гадость! — не выдержал Эванс, прикрыл рот рукой и откинулся на спинку стула. Тотчас извинился за свое поведение, однако Сайрус претензий не предъявил. — Гадость – это презрение Риббентропа к английскому языку. Быть может, вы не были в курсе, но он неплохо им владеет. И Шмидт, зная сей факт, продолжает переводить его на английский. Сайрус замолчал, затем, спустя пару минут, заполнил возникшую паузу: — Уважаемый мистер Эванс, на данный момент мы в меньшинстве, поэтому старайтесь не спорить с немецкой делегацией ввиду вашего небольшого опыта, и, ради Бога, не злите Риббентропа. — Кое-кого другого я уже разозлил. Тогда же он поделился подробностями вчерашней встречи с Хоффманом. Сайрус изначально не поверил, но затем задумчиво взялся рукой за подбородок. Он не обратил внимания даже на чай, который ему вынесли. Лишь по окончании рассказа он вспомнил, что нужно позавтракать. — Любопытно... — только и смог промолвить он. — Я не понимаю, что ему от меня нужно. Честно признаться, видя его, всегда пробивает дрожь. И это вовсе не от того, как он выглядит или говорит. Скорее Хоффман подает себя так, что кровь стынет в жилах. Сайрус попросил остановиться, чтобы обдумать всё сказанное. Затем спросил: — Может быть, вы хотите рассказать мне что-то ещё? Эванс вскинул брови. — Нет, это всё, что было. — Тогда я совершенно не понимаю, что творится в его голове, — откликнулся Дэвид, переместив руки на стол. — Порой у меня возникает чувство, что людям не нужны поводы, чтобы вести себя бестактно. — Он свалился мне, как снег на голову! — продолжал злиться Филипп. И с каждым его словом гнев только возрастал. — Я не понимаю, почему он вдруг решил обратиться ко мне. Если причинами были наша первая встреча и мой острый ответ, то я не стану извиняться за свои слова. Всё, что я говорил, я говорил от чистого сердца. Наконец он выговорился. Отпил чаю. Его коленка дрожала и порывалась удариться обо стол. — Со стороны своего опыта могу посоветовать держать его подальше от себя, однако сильно сомневаюсь, что вас это спасет. Может быть, он давно не видел англичан, похожих на вас, оттого вы так его заинтересовали. — Мне это совсем не нравится! — свирепствовал Эванс. — Он не умеет себя контролировать. И если это продолжится, я буду вынужден доложить о возникшей проблеме самому Джону Саймону или его преемнику. Сайрус вскинул руки, уговаривая быть потише. — Не стоит себя изводить из-за подобных вещей. Дайте ему объясниться за свое поведение и разойдитесь, как в море корабли. — Если бы это сработало! Он хитрый, как лис, потому не дает мне ответа на вопрос, что ему от меня надо. А я задавал его не единожды. Эванс ясно видел, что Сайрус его не понимал. Он совершенно не знал, что ему сказать, как вернуть в чувства, потому что сам с таким не сталкивался, и Филиппу было это очевидно, как день. — Вы были знакомы с ним раньше? С Хоффманом? — Доселе нет. — А кто-то упоминал его? Вы хотя бы слышали о нем? — В первый раз. Филипп озлобленно сжал пальцы в кулаки. — Я могу с ним поговорить и разрешить эту ситуацию. В крайнем случае осадить при свидетелях. Думаю, это нехорошо скажется на его репутации. — Чтобы все знали, что он меня преследует? Ни за что! Вы знаете, какого масштаба будут сплетни? Они дойдут даже до мамá! Мне бы не хотелось, чтобы хоть одна живая душа, помимо вас, знала об этом инциденте. В конце концов, мы взрослые люди и должны разрешить это вдвоем. Сайрус был вынужден только согласиться. — Всё же я советую мирно уладить возникшую проблему и попросить его вас не беспокоить. Если господин Хоффман — человек совестливый, он поймет вас и больше не потревожит. Эванс сильно сомневался в словах Сайруса. Дэвид, к великому огорчению Филиппа, не понимал его тягот. Однако он был благодарен ему за оказанную помощь. — Время почти восемь. Не хотите ли прогуляться до здания Адмиралтейства? — предложил Филипп. — Учитывая, что газета сегодня паршивая, а чай не такой вкусный, как дома, буду рад согласиться составить вам компанию. Эванс перестал думать как о Хоффмане, так и о своих проблемах. Он снова вспомнил, что стояло прохладное солнечное утро, а он собирался идти на переговоры исторической важности.

* * *

На этот раз дипломаты собрались в Адмиралтействе, величайшем историческом здании, где проходили самые важные заседания и принимались наиболее знаменательные решения. Эванс не мог поверить, что когда-либо в своей жизни сюда попадет. Сперва он приоткрыл рот от удивления, затем собрался и зашёл с Сайрусом в пол десятого, заметно окрыленный предстоящими переговорами. Они должны были продолжиться в Зале заседаний, и когда Филипп зашёл туда, он не смог сразу отличить, где свои, а где чужие — настолько дипломатов поглотили огромные кожаные кресла. Наконец он заметил свободные места в середине стола и, стараясь никому не помешать, занял кресло. Тогда же он понял, что сидит прямо напротив Хоффмана, ничуть не изменившему себе со вчерашнего вечера: он по-прежнему отлично выглядел, а на лице не читалась ни толика усталости. После того-то, что он вытворил на ночь глядя! Эванс аккуратно подсмотрел, кто сидел за остальными стульями. Главное место занимал Пауль-Отто Шмидт, тот самый переводчик Гитлера, неподалеку устроился всё тот же самодовольный Иоахим фон Риббентроп, а еще дальше известный адмирал Карл Георг Шустер, еще одно немецкое лицо, почитаемое в Германии. В этот раз со стороны английской дипломатии восседал непосредственно Джон Саймон, сэр Роберт Крейги, заместитель министра иностранных дел, а рядом с ним находились адмирал Литтл и капитан Данквертс. Эванс мало знал этих людей, поскольку не был знаком с ними лично и лишь немного слышал о них от Сайруса. Эванс при входе обратил внимание, что со стороны британской делегации на стене висел указатель направления ветра, соединенный с флюгером на крыше. Немцы, видимо, им заинтересовались, и адмирал Литтл ответил со всей английской гордостью: — Когда британский военно-морской флот еще состоял из двух парусных судов, направление ветра имело важное значение для решений, принимавшихся в этой комнате. Тогда же Шмидт успешно перевёл. Затем Литтл добавил, посмеиваясь: — Когда ветер дул из того вон сектора, французский флот не мог выйти из Бреста – и Ла-Манш был в нашем распоряжении. Эванс был удивлен его ответом. — Для чего нужна эта отметка? — с нескрываемым любопытством вдруг спросил Хоффман и указал на ту же стену. Эванс не мог обернуться, но был рад послушать ответ адмирала. — Она обозначает рост великого британского флотоводца, Горацио Нельсона. — Невысокая, однако, отметка, — отметил Хоффман. Атмосфера в зале значительно потеплела. Многие не сдержали улыбок, в том числе англичане. Поговорив о чем-то обыденном, Крейги захотел начать собрание. Он демонстративно прочистил горло, привлекая к себе внимание, и заговорил: — Хотелось бы открыть это заседание заявлением, что британское правительство готово рассмотреть требования Адольфа Гитлера о тоннаже, допустимому в соотношении ста к тридцати пяти. Однако это будет возможно, только если и по всем остальным вопросам будет достигнутое полное соглашение. Эванс не поверил своим ушам. Впрочем, немецкие дипломаты были ошарашены не меньше. Переводчик Шмидт, казалось, сам не понимал истинных значений слов, когда переводил их немецкой делегации. Риббентроп, услышав эту новость, надулся, точно индюк. Эванс ожидал и этого. Впрочем, он был в корне не согласен с методами, которые применила британская власть. Для чего им так необходимо было это соглашение? Неужели последствий Великой войны не хватило, чтобы понять, что немцы им не друзья, а самые настоящие враги? Гитлер совсем не представлял собой добродушного праведника, норовящего спасти Германию. Скорее наоборот, это был жестокий диктатор, стремящийся вернуть страну к величию, поднять с самых низов, и не важно, что ему при этом придется сделать. Гитлер был способен пожертвовать всем на свете, чтобы реализовать свои амбиции. И самым пугающим оказалось то, что как будто никого, кроме Эванса, это не волновало. Он еще долго слушал, как дипломаты, льстя друг другу, постепенно пришли к главным требованиям. — Мы бы хотели, чтобы пропорция ста к тридцати пяти применялась не только к общему тоннажу военно-морского флота Великобритании, но и к каждому классу кораблей. Шмидт перевел, но в этот раз столь острых пререканий не возникло. Даже Саймон сидел, не шелохнувшись. Эванс хотел метать гром и молнии, но в этих условиях он действительно оказался в меньшинстве, ровно как и предрекал Сайрус. — На сколько же длинных тонн вы рассчитываете? — спросил Крейги любезно. — Не меньше пятисот тысяч, — ответил Шмидт. Оглянулся на Риббентропа. Тот, казалось, кивнул ему. — Это слишком большая цифра, — возмутился Джон Саймон. Переговоры снова застопорились и могли закончиться так же, как закончились четвертого июня. И, завершись они так, Филипп был бы рад такому исходу. Однако атмосфера снова разрядилась, когда Риббентроп вдруг согласился уменьшить цифру. — Будем согласны на четыреста двадцать тысяч, — сказал он через Шмидта. Эванс все это время наблюдал, говорили лишь сильнейшие деятели политического мира. Хоффман тоже молчал. Он лишь бескультурно опирался щекой на руку и со скукой следил за ходом переговоров. Филипп никак не мог видеть, но ему постоянно мнилось, что Йенс смотрел именно на него. У Эванса так и не нашлось смелости взглянуть на Хоффмана в ответ из-за подавленной к нему злости. — Я думаю, сперва стоит начать с линкоров и тяжелых крейсеров. Допускаю, что ста десяти тысяч тонн будет достаточно, — предложил адмирал Литтл. Господин Георг Шустер запротестовал. — Слишком маленькая цифра. Этих тонн хватит на постройку лишь трех линкоров. — Я считаю, это справедливое решение, — вмешался вдруг Сайрус. — Сперва мы говорили о пропорции всего лишь ста к тридцати. Неужели вы чувствуете угрозу или незащищенность? Это смелое заявление заставило немецкую делегацию неприятно удивиться. Даже Шмидт, переводя слова Сайруса Риббентропу, столкнулся с тем, как тот вдруг недовольно раздул ноздри. За секунду он пришел в себя и даже что-то елейно ответил. Эванс внимательно слушал, что же скажет Шмидт. — Вы правы, господин Сайрус. Сейчас условия несколько отличаются от ранее заявленных, но смею вас уверить, что это пойдет на благо отношениям между Германией и Великобританией. Дэвид хотел уколоть другим замечанием, но решил проглотить язык. — Мы можем увеличить вес до ста восьмидесяти тысяч длинных тонн, — произнес Джон Саймон. — Вам хватит этой цифры? — Непременно, — ответил Георг Шустер, вновь оживая после каверзного вопроса Сайруса. Эванс знал, что Дэвид был категорически недоволен поставленными условиями, но его вряд ли бы кто-то послушал. Говори это Джон Саймон или хотя бы адмирал Литтл, что-то могло бы перемениться. Но они как будто намеренно пытались подластиться, почувствовать, что немцы им благоволят. — Пятьдесят две тысячи тонн предлагаю оставить тяжелым крейсерам, — продолжил адмирал Литтл. На это условие немцы согласились единогласно. — Все же, — перевел разговор на себя Джон Саймон. — Хочу сказать, что мы надеемся на ваше благоразумие. Если по какой-либо причине вы решите нарушить условия договора, то немедленно проинформируете об этом британское правительство. Также мы надеемся, что вы станете соблюдать качественные ограничения, установленные как Вашингтонским, так и Лондонским договором.  — Можете не сомневаться в нашем благоразумии. Мы обязательно будем соблюдать все условия, которые вы нам предложите. Но мы не против ещё поторговаться. Например, нас бы совершенно устроило не превышать сорока пяти процентов от тоннажа подводных сил Великобритании. Риббентроп улыбнулся. Шмидт передал его слова так точно, насколько это было возможно. Следующую часть касательно новых требований Риббентропа, эсминцев и легких крейсеров решили перенести на завтра. — Кстати, как долго продлится это соглашение? — вопросил Крейги. Эванс обратил особое внимание на момент, когда Риббентроп самодовольно выдал что-то столь масштабное, что усмешку не сдержали даже его немецкие коллеги. Шмидту пришлось ловко выкручиваться. — Оно будет постоянным. Хоть Эванс и был удовлетворен таким ответом, он отчетливо услышал единственное напыщенное: Ewig, хоть и не понял его значения. Впрочем, по лицам немецких делегатов можно было предположить, что говорил он о чем-то кичливом. Риббентроп, казалось, стал чувствовать себя в своей тарелке. Он больше не испытывал некоторой неловкости и подозрительности, каковая хорошо отражалась ещё в самом начале переговоров. Под конец он часто шутил и рассказывал истории о своей стране. Эванс пропускал их мимо ушей, хотя и понимал, что ему было нужно их слушать. Филипп не мог пересилить себя. Часто, когда он утопал в своих мыслях, стук пальцев за местом напротив заставлял его вновь следить за ходом оживленного разговора. Он не мог сказать, делал ли это Хоффман намеренно, но Эванс смог продержаться до конца. Наконец, переговоры закончились, но переговорить с Сайрусом у него не получилось, так как он торопился на другую встречу. Тогда же, избегая Хоффмана и всю немецкую делегацию, он решил вернуться в отель.

* * *

Оказавшись в комнате, рядом с дверью, на ящике комода он обнаружил конверт, подписанный никем иным, как леди Бритни Чэттауэй. Досада от разговора с Дэвидом перебилась внезапным интересом к содержимому письма. Филипп быстро надорвал конверт и вытащил бумагу, пахнувшую теми гранатными духами, которые он запомнил в первую встречу с ней. Филипп узнал, что леди Бритни Чэттауэй желает видеть его на своем очередном приеме. Никакой иной информации больше не было, и это навело Эванса на подозрения, что помолвку молодожены добровольно расторгли. Впрочем, об этом бы узнал весь Лондон, и слухи непременно дошли с первым дипломатом. Однако ничего подобного он не слышал, а значит, леди Бритни решила отправить приглашение на свой страх и риск, понимая, что его визит обязательно вызовет непомерный скандал. Филипп же нисколько не переживал об этом, потому что помнил милое, румяное личико прекрасной нимфы, которая запала ему в сердце. Знал и то, что в их новую встречу она обязательно порадует гостей новым нарядом из своего модного гардероба. Замечтавшись, он провел некоторое время наедине, затем понял, что его клонит в сон. Конечно, спать днём не стоило, но Филипп, вымотанный после сегодняшних переговоров и вчерашнего представления немца, устал до невозможности. Мягкая большая подушка показалась ему настоящим раем. Разбудил его стук в дверь. Сначала слабый, прерывистый, затем более напористый. Так обычно стучал Сайрус, поэтому без каких-либо подозрений он открыл дверь. Каково же было его удивление, когда там оказался Хоффман, которого он совсем недавно проклинал всевозможными словами, надеясь, что больше его не встретит! Он стоял с несколько виноватым видом, держа в руках шляпу, оставленную Филиппом на вчерашней встрече. Где-то в глубине души он знал, что Йенс обязательно решит отдать ему эту чертову шляпу, но не думал, что это случится так скоро и при подобных обстоятельствах. — Я вам случайно не помешал? — Йенс попытался заглянуть в комнату, видимо, заключив, что Филипп был там не один. — Помешали, — ответил тот укоризненно. — Я несколько устал после сегодняшних переговоров. Можете ли мне налить чего-покрепче? Эванс вздохнул, и сказал то, чего вовсе не хотел изначально. Он прижался лбом к косяку двери, по-прежнему чувствуя сильную усталость. — Заходите. Хоффман вошел, оценивающе оглядывая одинокую комнату Филиппа. Тогда ему не пришло в голову спросить, зачем он сейчас решил вернуть шляпу, как узнал адрес его проживания. Вместо этого он слегка дрожащей рукой налил французского вина, который остался после вчерашнего ужина и который он не хотел больше трогать. Йенс развалился в кресле, ожидая, что Филипп сядет напротив. И он действительно сел, сонный, в помятой шелковой пижаме. Положил на стол стакан и слегка подтолкнул пальцами ближе к немцу. Тот поблагодарил и сделал первый глоток. Эванс ожидал, что Хоффман также, как и он, тотчас разочаруется в алкоголе, однако тот его даже похвалил, отметив, что он гораздо лучше вчерашнего. — Зачем вы снова сюда явились? — Филипп был раздражен, однако старался не сильно злить Хоффмана, поскольку помнил, что тот попытался сделать. — Я лишь хотел вернуть вам шляпу. Согласитесь, что делать это на глазах других дипломатов было бы неэтично? Эвансу пришлось согласиться. Он даже не хотел рьяно спорить. — А еще я хотел выпить перед тем, как уйти. Разве можно отказать в столь малой просьбе? — Выпивайте и убирайтесь. Хоффман улыбнулся, однако сделал это криво, точно насмехаясь. — Вы борец, потому и ведёте себя подобным образом. Мне нравится, когда человек относительно свободно мыслит. Однако же... Эванс тут же вспомнил вчерашний разговор, надеясь, что он больше не продолжится. — Скажите на милость, — переменил тему Хоффман, — все ли дипломаты живут столь же роскошно, как и вы? — Без понятия. Не равняйте их всех под меня. Йенс почти что сплюнул. — И вам не стыдно? Пока вы здесь пируете, люди рабочего, угнетенного класса носят вам еду, убирают за вами и делают вашу жизнь проще. Сомневаюсь, что вы склонны испытывать к ним благодарность; ваше презрение чувствуется за несколько футов. — Мне не стыдно, ведь это их работа. Они сами согласились на такие условия. — Вы не в состоянии поднять чемоданы самостоятельно? Эванс нетерпеливо вздохнул. — Я и поднимаю их самостоятельно. У меня нет никаких носильщиков. А еще в моем имении остался лишь камердинер, камеристка, экономка и пара слуг. — Должно быть, тяжело вам приходится, — Йенс, как назло, слишком медленно пил. Уходить так скоро он явно не собирался. — Если вы здесь только за злорадством, то вам тут не место. Впрочем, я вовсе вас не ждал, и рад будущей встрече не буду. — Скорее, — начал Хоффман, — мне удивительно, как у вас, англичан, всё сложно. У каждого обязательно должен быть кто-то, кто ему подчиняется, иначе это вовсе не англичанин, а так, переработанный материал. — Сдаётся мне, у немцев иерархия не проще. А с приходом Гитлера и вовсе, те, кто раньше у вас почитался, оказались в самом низу цепи. — Вы надумываете то, чего на самом деле нет. — Возможно. Впрочем, как и вы. У нас есть многолетние традиции. Уважайте их, пожалуйста. — Мне нет смысла уважать то, к чему я не предрасположен и что кажется мне совершенно диким. — Мне диким кажетесь вы. Но мне приходится вас уважать и не выгонять сразу же по приходе. Хоффман внимательно взглянул на него. От этого взгляда Эвансу снова сделалось не по себе, и вчерашняя встреча как будто ожила в памяти. Он рассмотрел Йенса. Черный строгий костюм в полоску, яркий бордовый галстук, часто поднимающийся кадык, как будто немец чем-то взволнован. Когда Филипп дошел до лица Хоффмана, то понял, что тот всё это время тоже наблюдал за ним, но решил до последнего молчать. Затем его лицо приняло невозмутимый вид. — У меня к вам лишь последний вопрос. За что вы так ненавидите рабочий класс? Филипп не ожидал подобной формулировки вопроса. — С моей стороны к нему нет никакой ненависти. Скорее я предпочитаю его избегать. — И, тем не менее, человек из рабочего класса сидит прямо в вашей комнате, на вашем дорогом кожаном кресле и смотрит на вас, как на последнего идиота. Эванс снова не сдержался. — Ваше время вышло. Уходите. На этот раз Хоффман не стал устраивать драм. Он взял стакан и аккуратно поставил его на тумбу у окна, где он и лежал изначально, затем вернулся к Эвансу и положил руку на его плечо. Тогда же Филипп перестал дышать. В то мгновение он забыл как двигаться, как говорить. Почему-то именно тогда он не предпринял ничего, чтобы улыбка Хоффмана, которую он так чувствовал телом, сползла и больше никогда не появлялась. Тогда он почувствовал себя загнанным в угол олененком, за которым охотился голодный тигр. — Спасибо за ваше гостеприимство. В этот раз я последую вашему совету и не встану у вас на пути. Бывайте. После этого холодное напряжение спало, и Эванс, следя за тем как Хоффман одевается и поправляет шляпу Филиппа на комоде, исчезает в дверях. Дождавшись его ухода, Эванс немедленно запер дверь. Он понял, что вечером её больше никому не откроет, даже если там будет стоять леди Бритни и умолять выйти. С него довольно.

* * *

Следующую встречу дипломатов перенесли на день. Эванс вздохнул со спокойной душой: сегодня был прием у леди Чэттауэй, и он не хотел прийти на него утомившимся. Полный уверенности, вечером он решился снова зайти к ней на квартиру. Казалось, что с того дня совсем ничего не поменялось: все та же громкая музыка, все тот же задушевный женский смех, карты, танцы, закуски... Леди Бритни проводила приемы на широкую ногу, нисколько не стесняясь в средствах. Возможно, ей нужна была вовсе не эта маленькая квартирка в Мейфере, а имение за пределами Лондона, чтобы жить действительно так, как она захочет. Ах, эта прелестное создание! Где же она? Филипп зашел неуверенно, поскольку беспокоился за то, что жених леди Бритни будет где-то рядом. Прошел через несколько комнат, все больше уверяясь, что его здесь нет. И наконец, в гостиной, рядом с граммофоном, он встретил искомую знакомку. Она будто вышла из глянцевых страниц самых модных журналов. Закрученные локоны, роскошное голубое платье в пол, объемные браслеты на тонких запястьях — она выглядела миловидно, точно настоящий ангел. Филипп не смог отвести от нее восторженного взгляда, и она это заметила. Тут же в её небольших руках оказалось два бокала с вином, один из которых она торжественно передала Филиппу. Тот не сразу вспомнил, как нужно было держать его в руке. — Я вас ждала, мистер Эванс. Хотите поговорить? Или, может, потанцевать? Джаз Филипп любил, однако танцевать с вином в руках было невозможно, и леди Бритни это знала. Эванс мягко отказался. — Замечательно. Я бы могла устроить вам небольшую экскурсию по дому. В прошлый раз вы здесь сразу же заблудились. Эванс кивнул, однако насущный вопрос о женихе все еще вертелся на языке. Леди Бритни постоянно с кем-то здоровалась. Наверняка она и не знала всех этих людей, с которыми обменивались любезными пожеланиями и поздравлениями. Филипп изучал её. Например, он заметил, что она старалась держаться от всех подальше, даже несмотря на то, что излучала вселенское дружелюбие. Держалась всегда достойно, как и должны аристократы. Это в ней манило и подкупало. Она не только знала, она умела быть той, какой её видели. Иногда её точеная фигура отходила достаточно далеко, и только тогда Эванс отвлекался на окружающий мир. Замечал прислугу, снующую туда-сюда, гостей, сидящих за диванчиками. Затем он быстрым шагом нагнал леди Бритни. Наконец они дошли туда, откуда начали. До коридора с одиноким венецианским окном. — Вы наверняка хотите о многом меня спросить. И я вам отвечу, прежде чем мы спустимся к гостям. Мой жених уехал по важным делам на несколько недель. Всё это время я разрешаю вам быть на моих приемах. Однако же с его приездом мы будем делать вид, что больше не знаем друг друга. Она была сильно опечалена этими словами, ровно как и Филипп. Он не сразу осознал, что им предстояло увидеться всего лишь несколько раз, и отсчет начинался уже с этой встречи. — Это печальное известие, леди Бритни, — сказал Эванс, хмурясь. — Конечно, я буду уважать ваше решение. — Знаете, мне не хочется думать о плохом. Но часто мне кажется, будто только оно и происходит. — Я прекрасно вас понимаю, — искренно отозвался Филипп. В его голове в тот момент возник образ злорадствующего Хоффмана и всех их встреч за последние три дня. Она отпила немного вина. Рукою обняла себя за талию. — Об этой квартире мне рассказывать нечего. Мои родители подарили мне её на мой день рождения, тогда, когда я начала самостоятельную жизнь с моим избранником. То есть совсем недавно. Но здесь нет никакой истории. Я ничего не чувствую по отношению к этому месту. Леди Бритни начала отходить. Филипп отправился вслед за ней. Иногда он слушал тихий шелест её длинного платья и цокот каблуков. — Здесь комнаты для прислуг. В последнее время с ними совершенно грустная история. Думаю, вы и сами отлично понимаете, о чем речь. Эванс согласился с ней. — Заглядывать к ним у меня желания нет. Не думаю, что и у вас найдется интерес для таких тривиальностей. Девушка спустилась на этаж ниже. Джаз стал звучать громче. — Я бы хотела показать вам нечто особенное. Она вдруг повернула налево, прошла через коридор и оказалась у массивных дверей. Из небольшого пустого горшочка, стоявшего на золотистом столике, она взяла ключ и открыла им двери. Эванс помог ей распахнуть их, и перед его взором предстала захватывающая дух библиотека. Она не была большой, но, в отличие от всех библиотек, которые он видел, эта разительно отличалась уютом. Казалось, леди Бритни проводила здесь всё свое свободное время. На стенах, свободных от книжных полок, висели всевозможные полотна её любимого Эжена Делакруа, кое-где Уотерхауса. Также он приметил картины Томаса Гейнсборо и Карла Брюллова. Книжные полки же были заняты всевозможными книгами от становления цивилизации до трудов в области физики и химии. Филипп подходил к каждой полке, заботливо изучал корешки томов, затем бросал взгляд на другие стеллажи, пока еще не изученные. В центре комнаты стоял, точно трон, великолепный мраморный стол, усеянный хаосом из бумаг и книг. Эвансу даже взбрело на ум остаться здесь навсегда. Он наивно рассмеялся этой мысли. Длинное окно было зашторено, однако портьеры скрывали вид на прекрасный сад. Несомненно, вечерами здесь было куда уютнее при свете настольных ламп и обилии теней от зелени. В углу на кожаном диване устроилась леди Бритни. Филипп не сразу заметил, что всё это время она следила за ним. Однако следила не с усмешкой или ненавистью, как это делал Хоффман. Вовсе нет. Она делала это с любопытством, гордостью за свою обитель, тайну, в которую она бы не посвятила даже своих близких друзей. — Вам здесь нравится? — Просто великолепно! — воскликнул Филипп. — Не смею даже предполагать, сколько вы собирали эту библиотеку. — Всю свою жизнь, — сказала леди Бритни, широко улыбаясь. — Вы ведь художник? Филипп замер на месте. — Наверное. Впрочем, это загадкой не было, если вы за мной наблюдали. Но как вы узнали, позвольте спросить. — Можно сказать, угадала. — Вы не были в этом уверены? — Филипп усмехнулся, приподняв уголки губ. — Не была. Однако теперь я понимаю, что оказалась права. Ваш интерес к картинам, ваши светящиеся глаза — мне хватит одного этого, чтобы подумать о том, что вы или художник, или критик. Эванс отчего-то был рад. Его настроение переменилось, как только одна живая душа узнала о том, что его когда-то интересовало. — Вы рисуете сейчас? — Нет. Я давно не брал в руки кисть. — Наверняка для этого была нужна серьезная причина, — сказала девушка, положив ногу на ногу. — Вы правы, — уклонился от ответа Филипп. — Мне действительно нравится, как ваша рука обустроила это замечательное место. — Подойдите ко мне, мистер Эванс. Филипп почувствовал, как запотели ладони, а в горле мгновенно пересохло. Леди Бритни была столь непреклонной и серьезной, что он, ни на минуту не сомневаясь, подошел к ней. Она попросила его вытянуть руку. Филипп исполнил её желание. В тот же момент она вложила в его ладонь длинный золотистый ключ. — Приходите сюда в любое время, мистер Эванс. Вы всегда желанный гость в этой комнате. — Но я не могу... — сказал он, пытаясь вернуть леди Бритни ключ. — Зайдете через черный ход, подойдете к мадам Мюссон, и она вас проведет. — Леди Бритни, вы должны понимать, что слуги никогда не могут быть надежными в таких делах. Если ваш жених... — Я им всем уже сказала, — вдруг перебила она. Эванс совершенно потерялся в её холодности. Ему казалось, что её власть, строгость заставят его пойти хоть на край света. — К тому же они все презирают Говарда. Ровно как и я. Она закатила глаза. — Я по-прежнему не могу принять ваше предложение. Вдруг это единственный ваш ключ? — Не волнуйтесь. У меня есть несколько копий на всякий случай. Она аккуратно взяла его за свободную руку, и Эванс, стоя перед ней, совсем забыл, как двигаться. Леди Бритни попросила его подняться, и Филипп тут же помог ей. Она была раскрасневшейся, глаза её горели странноватым блеском. Эванс хотел её поцеловать. Он стоял слишком близко и не мог долго сдерживаться. А она, хлопая накрашенными ресницами, точно ждала, когда он наконец сдастся. Однако Филипп преодолел эту внезапно возникшую слабость и, рассыпавшись в благодарностях, попросил идти с ним к гостям. Леди Бритни была заметно удивлена. Во всей её позе читалось лишь одно: почему Филипп не сделал то, что мог бы? И у него нашелся бы достойный ответ. Он не мог так поступать с чувствами столь уважаемой дамы и строить интриги за спиной ее жениха. Возможно, она слишком устала от давления Говарда и решила найти любовь на стороне, кого-то, кто смог бы дать ей то, что не дал избранник. Но Эванс не собирался замещать его. Всё было возможно лишь тогда, когда она ясно скажет ему, что с женихом покончено. Даже если она злилась, даже если была расстроена, Филипп не стал бы поступать нечестно. Такова его справедливая натура. Всё, как и говорил Хоффман. Филипп слишком верил в высокие идеалы. Леди Бритни быстро взяла себя в руки: подняла подбородок, расправила плечи и последовала за Эвансом. Тот понимал, что разрушил желанный для них момент, ведь симпатия к леди Чэттауэй строилась не только на её красоте. Она его зацепила своим видением мира, прямотой. Ему казалось, что она создана, чтобы направлять и созидать. Возможно, и сама леди Бритни так думала: в ней на редкость сочетались два качества, которые Филипп видел не в каждом человеке — ум и харизма. И, имея оба этих качества, такой человек мог менять мир. Леди Чэттауэй не спешила менять мир. Её устраивала ситуация с женихом, с квартирой, с праздной жизнью. — Вы бы не хотели куда-то выбраться? — спросил он, уверенный в том, что она не откажет. — Сейчас? — Через пару дней. Я мог бы сводить вас в картинную галерею. Рассказал бы всё, что знаю. — У меня есть идея получше. Отправимся к моим родителям. Эта идея Филиппу не понравилась. Он хотел было отказаться, но тут леди Бритни позвали сыграть в покер. Она соблазнилась этим предложением, поэтому оставила Эванса одного. Вернулась дама уже тогда, когда гости стали расходиться. Всё это время Филипп мрачно сидел в кресле и размышлял. Именно в этом мрачном настроении его застала леди Бритни. — Мне кажется, мы слишком торопимся с родителями, — сказал он сразу же, как она появилась на горизонте. — Вы правы, мистер Эванс. Но не пеняйте на даму: она сегодня много выпила. О рутине можем поговорить потом. Направите ваше предложение письмом на мой адрес. А сейчас лучше поделитесь со мной, о чем вы мечтаете. Филипп предложил выйти на балкончик, который заприметил еще при первом обходе дома. Леди Бритни с радостью согласилась и тотчас повела его наверх. Её шаг ускорился, и теперь Филипп едва поспевал за ней. Она действительно была нимфой. Невесомая, быстрая, столь же изумительная. Эванс не мог ей налюбоваться. Иногда он корил себя за то, что не смог поцеловать её, боясь отчуждения от своих принципов. Леди Бритни распахнула двери балкона, и в комнату пробрался свежий ночной ветерок. Филипп вспомнил, как в первую ночь в отеле сделал то же самое и долго стоял, наслаждаясь тем мгновением. В чём-то они оказались похожи. — Проходите! — воскликнула она. — Я скоро вернусь. Эванс остался один. Вид открылся на тот же сад, на большой каменный действующий фонтан. На балкончик приятно выходить утром и любоваться крохотной частицей Лондона, не тронутой индустриализацией. Семья Чэттуаэй могла это обеспечить, и это было утешительно. Филипп много думал о себе тогда. Он не отличался высоким интеллектом, не был достойным соперником. Более того, именно сейчас он распивал чай с без пяти минут замужней дамой и без слов признавался ей в любви. Это характеризовало его с неприличной стороны. Возможно, будь тот же Хоффман чуть проницательнее, он бы понял, что Эванс попросту боялся остаться один. Время шло. Мамá торопила. А он совершенно не хотел жениться и не мог ей в этом признаться. Истинной причины он и сам не мог назвать. Однако сейчас у него появился шанс все исправить. Заслужить уважение, поменять свой статус, даже несмотря на то, что метод был крайне противоречивым и губительным как для репутации леди Бритни, так и его. Даму можно было простить: едва завидев, кто заделался ей в женихи, Эванс сразу же решил, что наверняка у юной Чэттауэй есть любовник. Впрочем, он подумал о ней слишком плохо, со своей невысокой колокольни. Леди Бритни вернулась к нему довольно скоро, аккуратно села на соседнюю кушетку и посмотрела туда же, куда и Эванс. — Знаете, почему я провожу приемы так поздно? Филипп не ответил. — Потому что ночью мы становимся самими собой. Мы расправляем или же складываем наши крылья, превращаемся в тех, на кого не давят суета и обязанности. Мы словно сбрасываем маски и делаемся раскрепощеннее, увереннее в себе. Иногда, наблюдая за одним и тем же человеком в течение дня, я сильно поражаюсь, когда вижу его вечером. Что уж говорить, я сама такая же. Ею завладела меланхолия. — Мне нравится наблюдать за этими преображениями, потому что утром мы снова станем другими и не захотим думать, какими были ночью. — Мне это знакомо, — отозвался Филипп. Леди Бритни повернулась к нему. С правой стороны на нее мягко падал теплый свет от зала. Он очерчивал её губы бантиком, вздернутый нос. А глаза, до этого казавшиеся темным омутом, теперь стали яркими, точно малахиты. — Правда ли? Я еще не имела возможность видеть вас тогда, когда вы вынуждены притворяться кем-то иным. — Тогда это хороший шанс увидеться на переговорах и лично лицезреть мое превращение. Она засмеялась. — Я сегодня встретила одного джентльмена, прогуливаясь по Мейферу. Он был столь учтивым и галантным, что я испугалась: каким же он может оказаться в ночи, когда его скрывает тень? — А какими могут оказаться подобные люди, по вашему мнению? — поинтересовался Филипп. — Чем больше в человеке учтивой вежливости, тем беспринципнее и высокомернее он, когда лишь Луна видит его настоящую натуру. — Такое часто случается? — Постоянно, — ответила она, затем решила поговорить о том, на что не смогла получить ответ еще в квартире. — Расскажите же, о чем вы мечтаете. — Вряд ли мои мечты праведнее ваших. — Вы о них еще не слышали. — Уверен, что окажусь прав. Тогда же им принесли чай. Он выглядел превосходно, хотя было совершенно не время для того, чтобы его распивать. Эванс был убежден, что леди Бритни думала так же, но её это не останавливало. Она взяла чашку в руки, слегка пригубила чай и отставила в сторону: на краю остался лишь цвет ее малиновой помады. — Моя мечта, — со вздохом сказала она, — это самое простое желание, какое можно пожелать. Хочу быть счастливой дамой, счастливой женой и счастливой матерью. — Сейчас вы несчастливы? — Скорее всего да, — призналась она с неохотой. Снова сделала глоток горячего чая. — Мне кажется, что жизнь словно проходит мимо меня. Я совершенно не поспеваю за миром и тем, что он нам приносит. — Соединенные Штаты до сих пор не могут оправиться от кризиса. Ровно как и мы. Сейчас жить стало намного тяжелее, чем раньше. — В мире начинается что-то, что не можешь предугадать, но чувствуешь сердцем. Эванс был удивлен. — Вчера мой хороший друг сказал то же самое. И обычно он в таких вещах не ошибается. — Значит, есть такие люди, которые чувствуют намного сильнее, чем остальные. И уже с самого начала знают, что грядет что-то, что невозможно описать словами. — Или, возможно, они прекрасные прогнозисты, — добавил Филипп. Бросил взгляд на руки. От этих разговоров ему было не по себе. Ему передавалось безрадостное настроение леди Бритни. — Бесспорно. Впрочем, целый мир уже неважен. Я так и не услышала про вашу мечту. Эванс смутился. Намеренно потянул время, отпивая медленными глотками то, что могло быть выпито куда быстрее. — Я хочу делать то, что действительно дарит мне радость. И знаете, это вовсе не дипломатия. — Рисовать картины? — предположила она, вспоминая их прошлый разговор. — Не уверен. Я и сам уже не знаю. Иногда у меня возникает ощущение, будто ничего не поможет мне почувствовать себя действительно нужным. Леди Бритни не ответила, но Филипп знал: она всецело была на его стороне. — Дипломатия хоть немного вам нравится? — Отчасти. Но там так много людей, которых вы описали, что мне становится жутко от мысли о том, что сейчас скрывается за кулисами теперешней политики. — Главное, что вы тот, кем видите себя сейчас. Нет ничего важнее, чем это. Об остальных не думайте – у них своя жизнь. Леди Чэттауэй одобрительно улыбнулась. Филипп посмотрел на нее, надеясь, что она не обернется, но она обернулась. Она смотрела на него недолго. Уже скоро Эванс ощутил вкус её помады на своих губах. Леди Бритни тут же отстранилась и села на свою кушетку, словно ничего не произошло. — Не отвечайте мне, — она подняла руку. — Это был сиюминутный порыв. Он действительно хотел поцеловать её еще раз, но в этот раз она бы уже не позволила этому случиться. — Вам лучше поторопиться. Вечером шоферы любят обворовывать ничего не подозревающих пассажиров. Сами не заметите, как ваш кошелек пропадет со всеми деньгами. Она попыталась сгладить обстановку иронией, но Филипп не хотел говорить хоть о чем-либо, кроме этого поцелуя. — Мне нечего вам сказать, мистер Эванс. Прошу, уходите, — она отвернулась, чтобы больше его не видеть. Филипп не стал пытаться вывести её на диалог. Вероятно, леди Бритни испытывала глубокий стыд за совершенную ошибку. Поэтому он быстро удалился и вызвал себе такси. Уже зайдя в номер и остановившись возле зеркала, он заметил, что на его губах по-прежнему цвела её яркая помада. Лицо его было разгоряченным, на щеках выступили яркие пятна, зрачки сильно расширились, а в горле стало не хватать воздуха. Эванс решил пригласить леди Бритни чуть позже, не намереваясь вмешиваться в её личную трагедию. Однако он обязан был зайти утром, чтобы разрешить возникшую ситуацию. Заодно она наконец увидит, какой он недостойный человек при свете дня и, возможно, передумает совершать то, что разделит её жизнь на до и после.