Круги по воде

— О, что же это такое… — пробормотал Циньсюань, и от звука его голоса Хэ Сюань скривился как от приступа нестерпимой мигрени. Циньсюань держал подмышкой сломанную табличку, а другой рукой прижимал к себе свёрток относительно чистой с виду ткани. Грязный, ободранный, усыпанный снегом, он зашаркал по каменному полу; поступь его была кривой и глупой, на ногах болталось жалкое подобие сапог, стёртых и державшихся, казалось, на одной молитве. Циньсюань поднял глаза, и Черновод застыл — пока не вспомнил, что пришедший не мог его сейчас видеть. — Брат, — позвал он, задрав голову, — я принёс тебе- — он запнулся о камень, что прежде преграждал путь Черноводу, и упал, подобно мешку, набитому хламом; та же участь постигла и всё остальное, что он нёс — половинки таблички развалились ещё напополам каждая, а из свёртка вылетела большая белая маньтоу, покатившись по земле и остановившись прямо у ног Черновода. Он молча смотрел, как Циньсюань, даже не пытаясь встать, заползал на коленях, болезненно кряхтя; дыхание его было шумным и звучным, и какой-то странный звук в нём на миг привлёк внимание Черновода. Циньсюань подполз к нему, и Черновод уставился на его грязную макушку. — Вот ты где, а я тебя уже обыскался! Рот Хэ Сюаня слегка приоткрылся. Если бы он дышал, он бы неслышно выдохнул — но вместо этого он лишь молча смотрел, как Циньсюань, подобрав пыльную мантоу грязными руками, прижал её к себе, тяжело вздохнув. Он закашлялся, и Хэ Сюань наконец понял, что это были за звуки — они напоминали ему потрескивание, а источником их оставался всё тот же Циньсюань. Всё так же не вставая, Циньсюань пополз обратно, и Хэ Сюань, шагнув было следом, резко затормозил, едва не пнув носком пятку перед собой. — Что это? — дрогнувшим голосом прошептал Циньсюань, и Хэ Сюань молча выругался сквозь зубы — он слишком увлёкся и не подумал, что дело примет такой оборот. Циньсюань, спрятав маньтоу обратно в свёрток, теперь держал в руках останки сломанного веера, который Хэ Сюань в порыве злости бросил на землю. Он сел на колени, и одна его ступня неестественно подвернулась вовнутрь. Циньсюань попытался разложить сломанные куски перед собой — а поняв, что деталей не хватает, вновь бросился ползать по полу, выискивая недостающее. Хэ Сюань повторно выругался, наблюдая, как тот периодически останавливался, прижимая к груди согнутую в локте руку и делая передышку. Вскоре зрелище ему наскучило, и он принялся неспешно похаживать из стороны в сторону, изредка оглядывая Циньсюаня то с одной стороны, то с другой. Новый приступ нестерпимого голода настиг его внезапно, и, оторвав глаза от сгорбленной спины, он уставился на белый свёрток. — Где же, — пробормотал Циньсюань, не поднимая головы, — ведь не может же… Устав это слушать, Хэ Сюань пнул деталь, отлетевшую особенно далеко; Циньсюань этого однако не услышал и ещё несколько мгновений озирался, пока наконец-то не обнаружил искомое. Его дыхание участилось, потрескивание стало более отчётливым, а сам он принялся старательно собирать свою божественную мозаику. Сопоставив всё, что поддавалось сопоставлению, он наконец-то успокоился. Заметив перевёрнутый сосуд с благовониями, он бережно поднял его, поставив рядом с веером. — Прости, брат, на новые я пока ещё не- — он осёкся, будто не желая проговаривать вслух, — я обязательно принесу их в следующий раз, — он сложил руки в молитве и опустил голову, и Черновод надменно фыркнул. Он знал, что Циньсюань его не услышит — но каким-то шестым чувством тот всё же открыл глаза и закрутил головой. Лишь сейчас Хэ Сюань заметил, что у него разбита губа — и гнев заструился у него по жилам. — Посмотри на себя, — резко бросил он, — на кого ты стал похож? Решил податься в бродяги — оказался так жалок, что никто на небесах не захотел и руки протянуть? Циньсюань, перестав искать, вздохнул и снова звучно закашлялся, зажав рот рукой, и волна отвращения заставила тело Черновода содрогнуться от макушки до кончиков пят. — Когда-то ты беспечно прыгал по небесам без единой заботы, а теперь ползаешь как червь и кормишь вшей?! Циньсюань всё ещё его не слышал. Закончив молиться, он развернул белую тряпицу, и на свет явились две маньтоу — одна, что удалось спасти, была сверкающе белой, а вторая на её фоне, запачканная пылью и следами пальцев, казалась от этого ещё грязнее. Циньсюань аккуратно опустил ткань подле веера и сосуда для благовоний и без единой заминки взял себе грязную маньтоу. Он даже не посмотрел на соседнюю — лишь подвинул её поближе к статуе. Он подул, будто эта никчёмная попытка могла что-то изменить, а затем, тихо пробормотав, поднёс свою маньтоу к губам. — Я сказал прекрати! — заорал Хэ Сюань, подорвавшись к нему, и маньтоу вылетела из некрепкой хватки, укатившись в неизвестном направлении. Циньсюань стоял не дыша, пока сам Хэ Сюань нависал над ним, до судорог в лице сжимая зубы; прежде чем он успел заметить, ненужное дыхание стало со свистом вырываться наружу. Циньсюань смотрел прямо сквозь него. В его когда-то ярком и сверкающем озорством взгляде не оказалось даже испуга — лишь недоверчивое сомнение, с которым он продолжал обводить глазами храм. — Мин… — беззвучно сорвалось с его уст, и он умолк. — Господин… Вы… Хэ Сюань с рёвом бросился вон, не в силах больше терпеть то, что острыми когтями разрывало его изнутри. Есть, есть, он так хотел есть — он снова голодал, будто кто-то вновь морил его днями напролет. Он пожрал больше двадцати демонов, прежде чем снова сунуться в тот проклятый храм. Сколько времени минуло с тех пор он не знал — обезумевший, он рыскал по городам и поселениям, проникал в дома рабочих, сметая все их запасы, но, не чувствуя насыщения, был вынужден открыть охоту на другую пищу. Внутри не изменилось ничего — веер всё так же лежал у подножия двух статуй, целых и невредимых, в сосуде для благовоний горело три палочки, а на белой тряпице, старательно разломанная ровно посередине, лежала подсохшая, но такая же белая маньтоу. Хэ Сюань зашарил глазами вокруг, принявшись рыскать по помещению подобно гончей, пока не нашёл то, что искал. На засохшей, пыльной маньтоу лишь едва успели отпечататься следы чужих зубов. Хэ Сюань вонзился аккурат в то же место, и голод наконец-то дал слабину.