Круги по воде

Это продолжалось третий год. Хэ Сюань не следил. Просто время со скуки тянулось долго — и, из праздного интереса, он порой отсчитывал, как долго он промаялся в безделье. Для демона само понятие времени утрачивало какую-либо ценность — но, быть может, то человеческое, что когда-то билось в ныне ледяном теле, всё же изредка всплывало на поверхность подобно раздувшимся трупам утопленников, от которых приходилось очищать свои воды после особенно буйной ночи. Шёл третий год его бесцельного существования — третий год бесплодных попыток понять, что же продолжало держать его на этой земле. При жизни Хэ Сюань был добрым, честным юношей. Всегда ратуя за справедливость, он не терпел даже намёка на её осквернение — а встретившись с подобным, никогда не опускался до ответных мер. Хэ Сюань никогда не был мстительным человеком — пока однажды, испив всех неудач Вселенной до дна, не сошёл с ума. Месть свершилась тогда — и кровь, залившую тела виновных, простой люд воспевал в традиции шествия, которое Черновод ежегодно созерцал издалека. Месть свершилась теперь — и голова проклятого Ши Уду давно уж не висела на стене, принесённая в жертву за упокой семьи Хэ. Месть совершалась вновь и вновь, когда он, оголодавший, выбирался в столицу, убеждаясь, что храмы двух некогда божественных братьев рушатся и горят, ныне запустевшие и забытые. Месть… была единственным, что могло приглушить его чудовищный голод — а сейчас она исполнилась, капнув чернильной точкой на бумагу и оставив брызги, а он до сих пор не мог наесться. В такие моменты он покидал Чёрные воды и отправлялся на поиски очередного храма — и, разрушив его подчистую, находил в этом временное успокоение. Это было до ужасного простое решение — ведь их проклятые храмы усыпали едва ли не всю страну. В этот раз голод был особенно сильным. Хэ Сюань ел, ел, и ел, не побрезговал и десятком водных гулей, выловленных к их последней в жизни неудаче — но легче ему от этого не стало. Он чувствовал, как внутри него вновь разверзается знакомая пропасть — и внезапно вокруг был не его дворец, а крошечная, тёмная, грязная камера; в нос ему бил не солёный морской воздух, а зловоние неделями не очищаемогого ночного горшка; в ушах стоял не прибрежный гул, а плач и стенания — его собственный плач и мольбы о пощаде, слабые от нескончаемого измора и жажды. В этот раз голод был особенным — и, подстёгиваемый, Черновод начертил заклинание, одним движением перенёсшись на задворки столицы. Он знал, куда направляется — приметил это место ещё тогда, когда только закончилась суматоха. Но не успел туда заглянуть — потому что он, безмозглый калека, стоило лишь душам отступить, тут же захотел нарваться на неприятности вновь, а Хэ Сюань не мог пообещать, что не удавит его прямо на месте. Хватило того, что он своими руками починил проклятый веер. Что он вложил в свой удар несоизмеримое количество сил — что вновь позволил паршивцу занять своё место — то, что так подло было отнято у него. Хуа Чэн ему должен. И плевать, что должник здесь совсем не он — после того, как Черновод добровольно пошёл на эту авантюру, Собиратель цветов был обязан скостить ему, самое меньшее, половину долга — потому что любой другой демон на его месте не стал бы церемониться. Хэ Сюань не захотел разбираться тогда. Жалкий вид создания, что прежде так упорно называлось его другом, не принёс ему удовлетворения, которое он ожидал — вместо этого захотелось оттолкнуть и ударить ещё сильнее, чтобы затрещали кости. Но Ши Циньсюань и так не устоял — рухнул, запачкав собой землю, подтянул изувеченную ногу, а веер неуклюже схватил левой рукой — и сжал с такой силой, что тот едва вновь не разломился по шву. Хэ Сюань пощадил его — и это было самым великодушным его поступком. Он не стал отнимать у паршивца всё сразу — но время шло, голод не проходил, а Хэ Сюань ненавидел голод. Этот храм, вопреки отсутствующим просителям, выглядел почти прилично — по крайней мере, снаружи. Даже табличка на входе чудесным образом осталась невредимой — и первым делом Хэ Сюань исправил это. — Скоро ты сгинешь окончательно, — прошипел он, швырнув разломанные половины в снег, — подожди ещё немного. Возможно, дело было именно в этом — из-за того, что Хэ Сюань слишком медлил. Сколько ещё храмов существовали в целости и сохранности, потеряв своих почитателей, но никуда не девшись? Наверное стоило поторопиться и наконец-то сравнять их все с землёй. Внутри горели благовония. Хэ Сюань ощутил, как в ледяном теле зажглась искра — казалось, вспыхнувшее в нём бешенство при должном усилии смогло бы вновь погнать кровь по спавшимся сосудам. Люди в основной своей массе были жадными, требовательными и неблагодарными — и если божество прекращало отвечать на их молитвы, его дни были сочтены. И всё же по сей день находился дурак, посещавший храм и оказывавший незаслуженные почести его сгинувшим хозяевам. Изнутри храм давным-давно обнесли — не осталось ничего драгоценного, что стоило бы внимания. Две каменные статуи, потрескавшиеся, но целые, стояли в середине скромного помещения. Это был один из храмов, поддерживавший легенду о богах муже и жене — Ши Уду и Ши Циньсюань стояли бок о бок, соединив руки, и вдвоём взирали сверху вниз, будто в ожидании верователей, что когда-то лились бесконечными реками, падая на колени от вида одного лишь изваяния. Хэ Сюань подошёл ближе, опрокинув сосуд с зажжёнными палочками, и растёр их сапогом. Затем задрал голову, уставился в безжизненное лицо Водяного Самодура и улыбнулся. Почти такой же взгляд застыл на лице Ши Уду, когда Хэ Сюань сжёг его никчёмную голову — и это воспоминание согрело его подобно чарке лучшего вина, что ему довелось пробовать. — Ты долго смотрел на всех сверху вниз, — сказал он, будто ожидая, что сейчас статуя оживёт и начнёт ему отвечать. — Как жаль, что я не смог поговорить с тобой подольше — но ты сам виноват, — в памяти всплыли образы двухлетней давности; он так часто прибегал к ним, что каждая деталь оставалась отчётливо выточенной, словно резкие линии на полотне. Бог, с которым не осмеливался связываться целый божественный пантеон, одна из трёх божественных опухолей… загнанный в угол, покорившийся, коленопреклонённый Самодур, отбивающий поклоны четырём урнам с прахом. Злость была подобна приливу — она медленно накатывала, заполняла его постепенно, заменяя собой те крохи других чувств, которые ещё оставались в его мёртвом теле. Он наступил на камень — и вспомнил ощущение чужой головы под сапогом. — Я разве позволял тебе встать? Хэ Сюань с силой пнул ненавистный камень; в голове один за другим гремели голоса, наполненные неприкрытым отчаянием. — Брат… — А ты закрой рот! Что-то хрустнуло у него в руке — то были остатки веера повелителя воды. Он взял их с собой специально, будто статуя могла видеть, что стало с её драгоценнейшим оружием — но сейчас обломки впились ему в ладонь, и, будь он смертным, кровь бы закапала с его пальцев. — Проклятый Ши Уду, даже из могилы умудряешься вредительствовать, — он швырнул обломки у подножия статуи, — погляди, что стало с твоим величественным орудием. Погляди, что стало с твоими прекрасными храмами. Погляди, что стало с твоим- — Мин-сюн, я… — Замолчи! Лицо Хэ Сюаня исказилось в немой ярости, стоило лишь промелькнуть среди образов тому, что он так упорно игнорировал. — Я давал тебе шанс! — …Прости. Хэ Сюань уставился на соседнюю статую. — Говори! Что же ты замолчал. Так что ты согласен искупить вину смертью? — Хэ Сюань!!! Изначально вина лежит на мне и на истинном Божке-пустослове, а Цинсюань, пусть даже виноват, не заслуживает смерти, и ты… — Я согласен. — Ты согласился умереть, — медленно сказал он, — но так и не умер. Интересно, как тебе нравится твоя новая жизнь? Каково это — на ничтожную долю вечности наконец-то очутиться в моей шкуре? — …Я хочу умереть. — Размечтался. — Погляди, самодур, как ловко ты управился с судьбой, — холодно усмехнулся он, вновь посмотрев в безжизненные глаза. — Хотел его дождаться? И того не вышло — его наверняка уже пригрел какой-нибудь из его небесных дружков, никак иначе. — Мин-сюн! Мин-сюн! Прости, прости-прости-прости-прости-прости! Это всё моя вина, это я виноват! Мой брат поступил так лишь из-за меня! Он сошёл с ума, он сошёл с ума! Ты разве не видишь?! Я… я… ты… ты… — Замолчи! — рявкнул он в пустоту, — замолчи, кто давал тебе слово?! — Мин-сюн, погляди, какое платье! Теперь моих божественных сил хватит на целую армию! — Мин-сюн, ну же, попробуй и ты тоже! — Мин-сюн, не забывай жевать, ты же подавишься! — Мин-сюн, неужели ты не наелся? Ах, вот, возьми, я не голоден! — Мин-сюн, ну ведь ты же мой лучший друг! — Мин-сюн, но ведь ты… Голод не уходил. Казалось, он разжигался всё сильнее, грозясь превратить безжизненное тело в бездонную дыру, что не починить ни одной божественной заплаткой. — Ты не к тому обратился. В тот день от вопля обезумевшего Ши Циньсюаня стены дворца содрогнулись. Казалось, в это мгновение даже воды перестали течь — а тот всё кричал, и кричал, и кричал, облитый брызнувшей из разорванной шеи кровью, пока не охрип окончательно — но даже тогда скрипящие, глухие звуки не прекратили литься из самого его нутра, пока он наконец-то не повис на цепях безвольной куклой. Хэ Сюань крепче запахнул полы одеяния. — Я давал тебе шанс, — бесстрастно повторил он, — но ты выбрал его. Он выбрал то, что Хэ Сюань ненавидел сильнее всего на свете — и Хэ Сюань отпустил его. Он больше не мог терпеть. Замахнувшись, он нацелил удар прямо в паршивую голову. Его остановил звук шагов. С трудом вернув себе самообладание, Черновод скрыл своё присутствие и отошёл, встав позади статуи. Поступь оказалась неровной и несколько медлительной — будто передвигался глубоко пожилой. Очевидно, это был тот самый человек, что зажёг здесь благовония — отчаянный безумец, продолжавший ждать у моря погоды. Хэ Сюаню ничего не стоило устроить небольшое представление — и тогда глупец не только забудет в храм дорогу, но и проклянёт тех, кому так горячо поклонялся когда-то, уж об этом он позаботится. К сожалению, Хэ Сюань славился прекрасной памятью, не оставившей его даже на смертном одре, и ему хватило одного неосторожного мгновения, чтобы узнать, чьё лицо скрывала копна грязных, спутанных волос. Отвлечённый, Черновод не почувствовал, как бездна внутри него едва заметно сомкнула пасть.