Святоша

      Агнесса чувствует себя донельзя неловко, сидя на нём верхом — промежность к промежности, когда Огата вполне искренне никакой неловкости не испытывает. Более того, не даёт ей ни привстать, ни сместиться.       Агнесса с явным переигрыванием, высокомерно роняет полушёпотом:       — Серьёзно? Просто от поцелуев? — усмешка выходит скорее нервной.       Огата приподнимается. Она думает, для того чтобы обнять или снова поцеловать, наклоняется к нему навстречу. Мгновение — они снова меняются местами. Агнесса тут же пытается рывком встать, но Огата больше ей не поддаётся, прижимает сверху.       — Да, — как ни в чём не бывало урчит он ей на ухо. Кажется, окончательно понимает, какой эффект производит его прямолинейность, поэтому продолжает: — Более того, если вас всё ещё интересует ответ на вопрос про вашу розыскную листовку…       Агнесса косится на него с недоумением. Она уже и не помнит, что там вообще спрашивала про эту несчастную листовку.       — Вы спросили: занимался ли я всякими непотребствами, глядя на неё? — напоминает ей Огата для достижения должного эффекта. — Я вам сказал тогда правду — нет. Никогда. Ваша листовка мне нужна действительно только для того, чтобы найти вас в случае чего. И для меня на ней просто внешне похожая женщина, которой никогда не знал. А женщину, которую я люблю, мне достаточно просто представить…       — Ладно-ладно, я поняла, — спешно тараторит она. — Больше не буду пытаться тебя засмущать.       Хоть Огата всё равно не видит, Агнесса сначала вскидывает ладони вверх, будто сдаётся. Но, опомнившись, примирительно гладит его по задней части шеи. Он прижимается лбом к её плечу, подставляя седьмой позвонок где-то там, под слоями одежды, трётся в ответ с обманчиво покорной ласковостью кота, трущегося о кормящую руку.       — Не верю, — мягко отрезает он и назло продолжает: — Знаете, от вас обычно пахнет горькими лечебными травами. Каждый раз я представлял этот запах, и как ваши мягкие холёные руки будут делать вот так…       Он прикладывает её ладонь к своему паху. Делает пару движений вверх-вниз в почти что акте самоудовлетворения — руку напрячь Агнесса не успевает, только шокировано повернуться в его сторону.       Огата так же внезапно разжимает пальцы и делает умнее — не даёт ей возможности превратить нервную усмешку в колкий комментарий. Целует так, будто пытается впитать в себя всю ухмылку без остатка вместе с дурацкой привычкой скалить зубы и поддевать то для собственного удовольствия, то для самозащиты. Спешно распускает завязку на её хаори. Задирает обе рубашки одним широким движением. Агнесса льнёт к его рукам. И вдруг вздрагивает. Рефлекторно пытается как-нибудь отстраниться от его прикосновения, накрывшего — по случайности? — не только нежную кожу живота, но и уродливый шрам от аппендицита.       Не получается — Огата продолжает прижимать её к футону. Только отстраняется на пару мгновений, глядя почти заискивающе.       — Просто у тебя шершавые ладони. И из-за затвора мозоли. Чувствовать их… Непривычно, — она привычно смешивает правду и ложь. — Знаешь, я иногда думаю и думаю: скольких же людей ты убил этими руками? А скольких женщин потом трогал, вот так?..       Чего-то так сильно, так страстно и искренне желать — значит иметь слабость. Собственной слабости Агнесса боится. И по какой-то остаточной рефлекторной привычке пытается ощериться.       — Не считал, — он обрывает поток её вопросов и будущую дискуссию. — Вы — единственная.       Разворачивает её лицо за скулы, вынуждая открыть шею больше — именно так сначала кажется Агнессе, пока Огата не зажимает ей рот.       Ровным чётким шёпотом на одном дыхании произносит в шею, всё-таки рвано целуя:       — Хватит-хватит-хватит. Прекратите. Сейчас наверняка скажете ещё какую-нибудь херню: что выйти замуж я предложил вам только для того, чтобы вы добровольно раздвинули ноги, — Огата проводит ладонью по внутренней стороне её бедра между взаправду раздвинутых ног. — Или другую глупость, — снова смотрит в её глаза.       Жадный до внимания, получив лишь крупицу — прищур, Огата уже научился понимать всё правильно.       Потому довольно хмыкает и трётся щекой о её щёку с тихим, но от этого не менее твёрдым:       — Я угадал.       — Ещё раз заткнёшь мне рот — получишь по лицу, — шипит Агнесса, как только он убирает ладонь.       Угрозу он игнорирует. Медленно-медленно, наслаждаясь процессом, расстёгивает пуговицу за пуговицей на её рубашке. Целует выступающую ключицу, утыкается носом в яремную впадинку, одновременно проводя обеими ладоням по спине под рубашками. У Агнессы следом за его движениями по телу пробегают мурашки.       Огата не расстёгивает рубашки до конца, просто разом снимает с неё все слои ткани через голову. Волнистые волосы тут же снова рассыпаются по плечам и груди.       — А вы получите ремня, — ласково оповещает он, аккуратно убирая волосы за спину. — Если ещё раз будете не к месту показывать, какой у вас острый язык.       Агнесса удивлённо вскидывает брови, уже собирается возразить, мол, он её не удочеряет, чтобы воспитывать! Как Огата облизывает её приоткрытые губы, только после этого углубляя поцелуй. Она резко затихает и нервно комкает воротник его кителя, когда он мягко сжимает и разжимает её грудь. И без того тяжёлое, дыхание перебивается вовсе.       Огата, конечно, помогал ей с повязкой на рёбра несколько дней подряд, переделывая по нескольку раз просто по её прихоти. Потому что Агнесса соврала — она любит его руки, его прикосновения. И ещё больше — то, сколько он этими руками убил людей.       Их — убил.       Её — лечил.       Как будто она — особенная.       Теперь же ощущения совершенно другие: именно так прикасаются к любимой женщине. А не больной, которой нужна помощь. Когда-нибудь потом Агнесса обязательно постарается уговорить его выучиться хотя бы на фельдшера. У Огаты явно талант.       Но сейчас она хочет только улыбаться сквозь поцелуй, когда Огата щекотно снова убирает в сторону волосы, мнёт её небольшую, по европейским меркам, грудь как-то заторможенно и даже неловко, будто боится снова как-то навредить.       Он проводит ладонью по внутренней стороне бедра до промежности, неудачно пытается спустить её штаны ещё ниже вместе с панталонами. Но ткань скатывается под коленями, потому что Огата забыл распустить там завязочки на панталонах. Агнесса даже не понимает: ей хорошо больше от физических ощущений или от мысли, как Огата разденет её так, как делает всё остальное — по обыкновению, правильно, приложив своё логическое мышление. Вспомнит, где какие именно завязочки, — он же её панталоны уже столько раз видел.       Но Огата не думает слишком долго.       Дёргает сильнее — до треска ткани. Сначала с одной стороны, потом с другой. Наконец-то стягивает с неё штаны. Агнесса сводит ноги вместе и отводит взгляд. Потому что Огата расстёгивает свои штаны. Или только поправляет. Агнесса всё равно не видит, а оглушительный стук крови в висках заглушает шорох ткани.       Огата снова поворачивает её лицо к себе:       — Агнес? Не отворачивайтесь, — чуть громче, с едва различимым клокочущим нетерпением повторяет: — Агнес? Агнесса.       В ней не остаётся больше никаких — даже напускных — аристократичности и важности. Готовность отбросить их только за то, как Огата произносит её имя, ощущается естественной, рождённой ещё до горделивости. Даже до любопытства. Голова кружится, будто опьянение возвращается с утроенной силой, и Агнесса не может больше связно сформулировать ни единой мысли, только восторженно смотреть сквозь мутную поволоку, когда Огата просто касается её.       Грубая и колючая ткань его формы жжёт её нежную оголённую кожу при каждом движении, Агнесса теперь не может заставить себя заговорить, только слегка вздрагивает с непривычки.       Огата замирает, вопросительно приподнимает брови. В ватной голове слишком поздно его реакция соотносится с её собственной. Поздно настолько, что молчит она дольше, чем у него хватает терпения. Он выцеловывает её обнажённый живот, не брезгуя косым шрамом в правой подвздошной части, но и не выделяет его, словно тот — ничем не примечательная нормальная кожа.       И сама Агнесса — тоже нормальная.       — У вас кожа солёная… — его голос проседает на гласных так, что остаётся только шелест. — И горящая.       Агнесса с улыбкой произносит одними губами «горячая» на выдохе без вздоха. Огата бездумно повторяет слово за ней и вдруг опускается перед ней на колени, склоняется почти в догэдза, с той лишь разницей, что закидывает её бедро себе на плечо и держит так, даже когда она от неожиданности пытается то согнуть ногу, то отползти от него.       Он медленно облизывает её промежность. У Агнессы вырывается полустон, больше похожий на писк, на который Огата с усмешкой выдыхает. Она усмешку не только слышит, но и чувствует между ног, отчего слова и мысли путаются ещё сильнее.       — Вы же сказали, что мои руки вам не нравятся.       Ей бы возмутиться — она сказала не совсем это. Возмутиться не получается. Огата делает так ещё раз, снова и снова — двигает языком медленно, едва касаясь. Дразнит. Агнесса подаётся бёдрами навстречу, ёрзает на месте. Получается плохо. На каждую попытку дёрнуться Огата вместо мягкого поглаживания низа живота давит сильнее.       — Огата, — голос у неё дрожит.       Агнесса чувствует и знает — в конце концов, она же врач, — как может быть ещё приятнее. Но ничего связного выговорить больше не получается.       — М-м-м? — он лениво урчит с возмутительной до безобразия интонацией, будто Агнесса отвлекает его от важного дела, и приподнимается только что бы выдать: — Не знаю, о ком вы.       Агнесса сосредоточенно рассматривает в полумраке потолок и повторяет единственное, что может так легко выцепить из вязких мыслей:       — Огата, ты…       Он резко отпускает её. Садится. Агнесса подскакивает следом, стыдливо втягивает голову в плечи. Внезапная свобода ощущается сиротливым одиночеством со сплошными натянутыми нервами внутри.       Огата вздыхает:       — Называйте, как хотите, только не смотрите на меня так.       Он снимает и складывает китель не глядя. Следом рубашку. Привычный обращаться с собственной военной формой, Огата всё равно выглядит так, будто теперь застёгнутый воротник его душит. Агнессе становится стыдно вдвойне — он просто захотел раздеться, а она уже запаниковала, что он всерьёз на неё обиделся из-за такой мелочи.       Она слишком долго разглядывает его, потому реагирует, только когда он снимает штаны:       — Как «так»? — беззвучно шепчет пересохшими губами. Он не отвечает, поэтому Агнесса всё так же мямлит себе под нос: — Пойду погашу лампу, чего зря топливо тратить.       Огата перехватывает её поперёк талии, прижимает лопатками к груди и кладёт подбородок на плечо, слегка потираясь колючей бородкой.       — Пускай горит, — так же тихо отвечает он ей в плечо.       — Расточительство, — вяло пытается придумать хоть что-то Агнесса.       Огата одной рукой убирает её волосы за ухо, чтобы на него так же довольно промурлыкать:       — Ложь.       Мурашки раз за разом пробегают по плечу от его горячего дыхания. Собственная кожа кажется ей оплавившейся там, где прикасается к его. А сама Агнесса — увязшей и бессильной не только потому, что Огата продолжает пресекать все её попытки встать, но и от того, как у неё сводит между ног от ощущения этой тягучей близости. Воздух наэлектризован и, кажется, пахнет такой же медленно приближающейся неизбежной грозой.       Агнесса невзначай проводит пальцами по его напряжённому предплечью со шрамом от прошедшего насквозь штыка. Огата всё не перестаёт водить пальцами по коже то слегка сжимая, то разжимая, как будто проверяя: настоящая ли она вся или такая же нематериальная, как «Бог» и «свобода» из той его странной речи.       Огата укладывает Агнессу обратно на футон и заодно на свою левую руку, которой цепко сжимает её бедро.       — Вы такая нервная, потому что сомневаетесь во мне? — свободной правой ладонью он переворачивает её лицо к себе. — Я помню обо всех наших договорённостях, вы же не сомневаетесь в моей памяти? Я никогда ничего не забывал, — вкрадчивый неуправляемый поток мысли лишь с внешней иллюзией — Огата искусственно замедляет свою речь: — Вопреки вашим шуточкам, я не мальчишка. И знаю, откуда берутся дети. А вы не хотите детей. Как хорошо. Ведь детям нужна материнская любовь, забота и внимание. А мне бы хотелось безраздельно владеть вашей любовью, крупицами заботы и внимания, я бы в ваших глазах тогда выглядел ужасным эгоистом и плохим человеком… — он оставляет короткий поцелуй на её лбу. — Как хорошо, что такого не будет.       Агнесса сама не замечает, как обнимает его за плечи и льнёт всем телом. И улыбается. Ей смешно от того, насколько восхитительно милым мог быть на самом деле нервничающий Огата. Она отрицательно мотает головой — где-то в начале его речи был вопрос про сомнения, он не спрашивает: почему она смеётся, почему не отвечает словами, отмалчивается. Он вообще будто игнорирует её странность — внезапную немоту при сильных эмоциях, просто прежде они были только негативными.       — Хо-ро-шо, — шепчет он ей в висок. — Тогда… Правду ли говорят: у русских чем женщине приятней, тем она громче? — вдруг бесстыдно почти в полный голос говорит Огата ей на ухо. Явно специально, чтобы смутить сильнее.       Агнесса снова может только отрицательно мотать головой. И кожей чувствует — он улыбается. Крепче прижимает её к себе. Свободной рукой медленно проводит по низу живота к паху, мягко поглаживает между половых губ, размазывая скользкую влажность.       — Ф-физиологически женское возбуждение в-выражается в выделении большего количество смазки, — всё-таки выдавливает из себя Агнесса, но вместо того, чтобы звучать умно, она звучит больше нелепо и жалко, а потому пытается выдавить следом ещё и свою обыкновенную иронию: — И т-ты вроде бы последние несколько лет не среди монахов провёл. Я же слышала, там эти… — она дёргано качнула головой, имея в виду бывших сослуживцев Огаты, — та-а-акое обсуждают и не только…       Огата перебивает рубящей интонацией:       — Мне не интересно, что они там рассказывали о своих похождениях. Близкие отношения у меня не с ними. С вами. Я хочу послушать, что скажете мне вы.       Потом он ещё что-то урчит полушёпотом, будто извиняясь за едва различимую резкость, пусть и направленную не на неё. У Агнессы ощущение реальности смазывается в сладострастный мираж, настолько ненастоящим всё ощущается, а если оно всё ненастоящее, то и нет нужды тыкать Огату в то, что она вообще-то пыталась ему всё это сказать.       Агнесса отвечает ему сразу на нескольких языках: к привычно сплетённым японскому с русским примешиваются термины на латыни. Одновременно со спутанными объяснениями направляет его пальцы. Огата поддаётся её обучению выборочно: вместо нормальной стимуляции, едва касаясь — больше щекотно — обводит подушечкой пальца клитор круговыми движениями.              — Т-ты меня дразнишь или п-просто боишься…       «Навредить» скомкивается в мыслях, так и не озвученное, как и все последующие возможные шуточки про сломанные рёбра, про то, что он в целом прав и физиология женщин действительно отличается от затвора винтовки, поэтому грубое механическое воздействие тут совсем некстати. Агнесса — не совсем уж законченная эгоистка, она с огромным усилием расцепляет руки на его плечах и хочет, пусть у неё бы вышло нелепо, тоже сделать ему приятно.       — И то, и другое, — хрипло, будто долго-долго молчал, отвечает Огата. Следом добавляет предупредительно: — Не надо.       Перехватывает за руку, потому что из слов её могут остановить только угрозы. Агнесса бы пошутила — а ещё правда бы так подумала, — что у него действительно половое бессилие, если бы не чувствовала результат его возбуждения, упирающийся ей в бедро, и то, как у него под кожей во всех мышцах перекатывается напряжение, вырывающееся каждый раз с излишне поверхностным частым дыханием.       Огата явно нехотя отстраняется. Выпускает из объятий, чтобы снова опуститься перед ней сначала на колени, потом и вовсе поудобнее лечь между её разведённых бёдер. Всё это неторопливо. Вальяжно. Наслаждаясь её реакцией. Льнёт ртом обратно к промежности, по-свойски приподнимая её зад чуть повыше. Накрывает губами её клитор, бережно посасывая, старательно облизывает, прикрыв глаза.       У Агнессы сквозь сбившееся учащённое дыхание вырывается сдавленный стон. Она сама не замечает, как начинает всё сильнее и сильнее тянуть его за волосы, бесцельно сжимая чёрные пряди в кулак, пока Огата не пытается убрать её руку за запястье. Сквозь мутную пелену, как в каком-то нереалистичном сне, когда не отдаёшь отчёта своим же действиям, Агнесса не может разжать пальцы.       Огата в ответ прикусывает внутреннюю сторону бедра. Она мелко вздрагивает от неожиданности и волосы отпускает.       — Напомните мне в следующий раз не развязывать вам руки, — он едва ощутимо целует место укуса, и Агнесса по смазанной невыразительной интонации не может сказать: шутит он или нет. — Не двигайтесь сейчас, пожалуйста.       О нелепости этого «пожалуйста» она сказать не успевает. Огата левой рукой снова прижимает низ живота к футону, второй ладонью поглаживает самый вход во влагалище, собирает смазку, надавливает и сглатывает, когда один палец медленно входит внутрь. Постепенно проталкивает, по чуть-чуть, одновременно проезжаясь языком по клитору в такт собственным движениям.       Непрекращающийся восторг нарастает от того, как он, пусть и неумело, но старательно доставляет ей удовольствие: ртом, каким обычно или умничает, или говорит гадости пуще, чем она сама, и руками, привыкшими держать только боевое оружие.       Агнесса пересиливает себя и стискивает постельное бельё. В голове у неё — дурман и эйфория. Перед глазами — туман, сквозь который видно только Огату с его невозможным взглядом чёрных глаз — он иногда приподнимается, чтобы просто на неё посмотреть. Уже разлившееся по телу концентрированное возбуждение требует выхода, требует сильнее, быстрее. Огата предупреждающе что-то говорит, когда Агнесса снова тянется, на этот раз — дёрнуть его за руку. Говорит он громко, связно и, кажется, даже на русском.       Все его слова вязнут в мутной пелене, а потом у Агнессы в голове вспыхивает так же жгуче сильно, как при приступах автоматизма, но приятно, бесконечно приятно, как если бы взрывы фейерверков были беззвучными. Разрывались в полной тишине с яркостью сотни близких звёзд и покалывающими мурашками оседали на коже, вторя электрическим разрядам изнутри. Агнессу взаправду изнутри сжимает. Суставы дрожат от напряжения, мышцы скручивает, и она кое-как отползает от Огаты.       На этот раз он позволяет. Не отпускает до конца, всё ещё крепко придерживая за бедро, чтобы не убежала слишком далеко. Агнесса не уверена, что смогла бы самостоятельно ровно сесть, тем более — убежать. Огата наваливается сверху и целует её по-французски. На этот раз поцелуй имеет соленовато-кислый привкус, отчего Агнесса рефлекторно пытается промычать, мол, противно это, хоть бы рот вытер. А ещё лучше — прополоскал и зубы почистил.       Но Огата сквозь поцелуй довольно ухмыляется — явно отдаёт себе отчёт в том, что делает и как это выглядит. Закидывает её руки себе на плечи, напрашиваясь на объятия, утыкается лбом в её плечо.       Перебирает её растрепавшиеся волосы, откидывает вверх на подушку и жарко шепчет на ухо:       — Хорошая.       Агнесса непонимающе щурится. Но Огата никак не поясняет свои слова, целует её снова, не давая переспросить. Приподнимается только для того, чтобы протиснуть руку между их телами и обхватить налитый до каменной твёрдости член, ритмично толкаясь в собственную руку, а после — вжимаясь головкой в бедро Агнессы, размазывая предэякулянт. Движения у него более рваные, сильные, резко контрастирующие с ласковой покорностью. Огата лишь единожды разрывает поцелуй, чтобы быстро сплюнуть себе на ладонь, добавляя смазки. На всякий случай свободной рукой он опять придерживает её за челюсть, видимо, чтобы не вздумала испортить момент своим едким комментарием. Она бы попыталась, если бы искрящееся чувство в мышцах не сменила навалившаяся усталость. Агнесса только гладит его от загривка до затылка рассеянным движением, сгибает ногу и лениво потирается стопой о его ногу.       Он сипло вздыхает громче обычного. Задерживает дыхание и кончает, подмахнув бёдрами несколько раз ещё быстрее и резче. Приподнимается, изливаясь ей на живот. Смотрит на неё сверху вниз на удивление осмысленным взглядом.       Запоздало Агнессе становится как-то тревожно — быть той, на ком такой взгляд сосредоточен. Она начинает на локтях отползать в сторону: сначала — к своей сумке за обрезками ткани, стереть с себя липкие следы близости, потом — по ситуации. И следит за ним краем глаза.       Огата с полностью растрёпанными волосами, должен по логике вот-вот пригладить волосы. Но он только бесшумно и легко укладывается на бок — вообще-то на её футон — и так же легко утягивает её обратно.       — Я хотела…       — Я отлично знаю, что лежит у вас в сумке. Нет, — он прижимает Агнессу сильнее, утыкаясь подбородком в макушку. — Лежите так. И думайте над тем, чтобы в следующий раз постараться не прогонять меня, когда общаетесь с подозрительными личностями.       Она не спешит обманываться его вроде бы мягкой игривой интонацией сытого обленившегося кота. Укор в его словах настоящий. Странная, острая сосредоточенность на ней в том взгляде — тоже.