Святоша

      Когда Огату действительно транспортировали в казарменный медицинский блок, к его огромному везению, через пару дней Исихару, видимо, отправили по какому-то заданию. Потому что тот не появлялся, и голоса его не было слышно.       С каждым днём Огата всё дольше и дольше мог удерживаться в сознании, ненадолго, пару раз в день, заставлять себя вставать и разминаться, хоть и держался за изголовья кроватей и пошатывающейся шаркающей походкой двигался между пустых коек. Несколько раз почти терял равновесие, чуть не рассадив себе голову об угол тумбы. Сил у него всё ещё было ничтожно мало.       Как только к палате приближалась эта снежная женщина, Огата прикидывался ещё более бессильным коматозным лежачим больным. Он тогда полагал: она, видимо, не посчитала его угрозой и потому ни привязала, ни пристегнула, хоть Исихара и настаивал.       Но с каждым разом, когда она меняла ему повязку, обрабатывала швы или проверяла загипсованную руку, Огата всё больше и больше думал, что ему показалось — он просто спутал двух чем-то отдалённо похожих между собой русских женщин. А их невероятная схожесть, даже не столько внешности, сколько поведения, движений, взгляда, — лишь следствие его высокой температуры. Та помаленьку начинала спадать, и Огата уже не был настолько уверен.       Ведь не может же та женщина снова смотреть прямо ему в лицо и не узнавать.       Она заботливо переворачивала его с бока на бок, чтобы у него не образовалось пролежней. Нарушала прямой приказ старшего лейтенанта, а тот, если это и впрямь была она, для неё должен был быть героем ещё более почитаемым, чем для того избалованного адмиральского сынка.       У Огаты уже всерьёз иногда начинала проскакивать нехорошая мысль: для него просто все русские женщины похожи между собой. Ведь равнодушное спокойствие в её глазах, когда она смотрела на него, было совершенно точно настоящим. Когда разговаривала с Никайдо, вызвавшимся нести наряд в медицинском блоке, в её словах не проскакивало никакой сдерживаемой злости или страха.       Мелькавшая перед его глазами доктор Кейсериг просто делала свою работу.       Она была такой… спокойной.       Война коснулась её слегка, не успев оставить слишком глубокого отпечатка. Как если бы она и вправду была на госпитальном судне, сопровождавшем Вторую эскадру русских, которое успело только постоять вдали от реального боя и было сразу же во время него реквизировано японским флотом.       Может, Огате и правда показалось.       Как только к нему в палату припёрся Усами, Огата забыл об этой женщине и всех вопросах, связанных с ней: какое ему вообще дело, действительно это она или нет?       Дальше был Танигаки. После этого бывшие сослуживцы по приказу Цуруми гнали Огату по лесу довольно долго, пришлось постараться, чтобы сбить их со следа, и после них якудза из Барато казались совсем уж ни на что неспособными жалкими пьяницами, на которых демонстрировать свои навыки Хиджикате Тошидзо казалось даже неподходящим. А потом Огате прострелили плечо, и он сорвался с вышки.       Снова и снова он рисковал своей жизнью, как каким-то стратегическим элементом, будто он всё ещё просто боевая единица, кусок статистики.       Он не чувствовал страха именно смерти: если он ошибётся, неудачно подставится под пулю — досада от этого будет длиться всего лишь мгновение перед смертью. Просто ему не нравилась мысль о том, что по какой-то глупой причине он может подставиться, сделать что-то неправильно.       Так что Огата раз за разом старался: аккуратнее приземлиться, падая с вышки в Барато; держаться изо всех сил в шахтах Юбари, чтобы образовавшийся вакуум воздуха не унёс его дальше, вглубь, откуда не выбраться… Он шёл по наитию вперёд.       И снова встретил её.       В первые секунды, как только эта женщина — начальница лазарета из Порт-Артура, доктор Кейсериг, сколько у неё ещё обличий? — вышла из-за плеча Сугимото и со смущённой мягкой улыбкой представилась, Огата в самом деле принял её за очередное видение, настолько неправдоподобным вдруг стало выглядеть происходящее.       «Агнес».       Новое обличье — новое имя.       Она лишь наивно похлопала ресничками и расстроенно поджала губы, когда Огата ей ничего на приветствие не ответил. Никто ей ничего не ответил. И он тоже на всякий случай, вдруг это какие-то последствия того, что он надышался газом в шахте. Слишком уж абсурдно выглядела очередная их встреча.       Но, сколько бы Огата на неё ни смотрел, рассыпаться на хлопья снежной метели она не спешила. Наоборот, эта женщина вполне бодро наворачивала горячую похлёбку Иенаги, потом каждый раз с мягким назиданием отчитывала Сугимото, когда тот получал травмы. Агнес не была похожа ни на бесплотного снежного духа, ни на доктора Кейсериг, ни на начальницу лазарета из Порт-Артура. Ни внешне, ни характером.       Будто три разных человека, лишь случайно заимевших общие черты: волнистые волосы, светло-карие глаза, — хотя он даже не был уверен точно, какого именно цвета были глаза у женщины из Порт-Артура — и проблемы со зрением. Но эта Агнес очков не носила.       А ещё была кошмарно раздражающей.       Он не мог представить, чтобы так весело кривлялась женщина, у которой не дрогнула рука самой себе вскрыть горло, или серьёзная, явно знающая себе цену доктор Кейсериг, которая не давала Исихаре собой помыкать.       Агнес выглядела для Огаты просто лицемерной дурочкой, у которой за всем этим притворством нет ничего стоящего, только стыдливое желание прикрыть собственную ущербность попытками казаться для других хорошей. Огате даже наблюдать за ней было мерзко.       Его от неё тошнило.       Его раздражал фантомный отголосок памяти о Юсаку, посмевший нависнуть над ним, стоило только ему дать слабину — будто бы Огата нуждался в его поддержке, — и уж тем более Огату раздражало, что ему из раза в раз мерещится эта женщина. Даже появление Юсаку было хоть как-то объяснимо.       Но эта странная русская женщина, с которой он не говорил нормально ни разу?..       Огате казалось, что он медленно и верно начинает сходить с ума: в румяной и успевшей слегка загореть Агнес, полной жаркой жажды жизни, не было решительно ничего — в легкомысленном поведении уж точно! — что напоминало бы доктор Кейсериг или докторшу из Порт-Артура. К тому же ему не давала покоя несостыковка: какой вообще смысл старшему лейтенанту Цуруми её посылать за пределы медицинского блока?       Это просто нерационально.       Особенно учитывая, что Цуруми знал: Огата сразу же поймёт кто она и откуда. Если уж Цуруми так хотел заполучить талантливого врача, то нет никакого смысла им так легкомысленно разбрасываться. Вот она вся — для старшего лейтенанта. Огате не жалко, пусть оставит себе.       Поэтому он старался особо к ней не присматриваться и при возможности держаться как можно дальше. Огату отвращала мысль, что он должен попытаться к ней присмотреться, но он точно мог быть уверен в Цуруми: тот бы не стал расходовать так глупо ценный ресурс.       И когда очередной спасённый ею бродяга попытался её изнасиловать, Огата не почувствовал совершенно ничего. Ни о чём не вспомнил. Никакой крови на его руках точно не было, за два с лишним года она давно смылась. Он не собирался мешать Агнес покончить с собой. Спасать он всё равно не умеет.       Но она обернулась на него, посмотрела тем самым взглядом: все три личности в глазах Огаты мгновенно склеились в одну, — и он не смог сдержать улыбки.       После этого он стал к ней приглядываться и очень быстро нашёл недостающую деталь картины — очки ей всё-таки были нужны. Как только прежнее отвращение к ней прошло, он с лёгкостью — и, возможно, даже с некоторым приятным азартом — за очень короткое время собрал достаточное количество объективных подтверждений её связи со старшим лейтенантом.       Заодно Огата понял почти сразу, почему её раздражает всего лишь то, что он смотрит на неё в упор и ходит по пятам: у неё проблемы с головой, доходящие до психоза, который сопровождается провалами в памяти. Даже если он хоть самую малость и приложил к этому руку — виноватым себя не чувствовал.       Поэтому Огата безо всяких сожалений наставил на неё винтовку.       Эта странная русская женщина должна была дать ему причину выстрелить — раз и навсегда избавиться хотя бы от одного преследующего его образа. От тех, что из плоти и крови, отвязаться легче. И, когда дело касалось её, он всерьёз опасался, что может нечаянно увидеть её снова в горячке и полубреду, на пару с несуществующим больше братцем, — поэтому предоставил выбор.       Если бы после такого она хотя бы на этот раз заплакала, расстроилась, показала себя уставшим от всего происходящего человеком, испугалась за свою жизнь и поставила ту выше преданности — за всё хорошее — старшему лейтенанту Цуруми, Огата сказал бы ей проваливать на все четыре стороны и никогда больше не попадаться ему на глаза. Он от её общества смертельно устал. Компас у неё был, карта — тоже.       Огата изо всех сил пытался сделать то, что посчитал в такой ситуации правильным.       Не из-за каких-то личных чувств.       Скорее в качестве благодарности специалисту: вероятно, Усами думал, что Огата был пристёгнут к койке за обе руки, как и приказано, потому потерял бдительность. Огата смог бы сбежать и без её «помощи». Но он умел быть благодарным за более лёгкий путь, за отсутствие пролежней и возможность размять мышцы, быстрее вернуться в форму.       Эта русская почти выбрала сторону старшего лейтенанта. Сладких речей он уже вдоволь наслушался. Если она выбрала быть ведомым ягнёнком, под стать своему имени, то Огата мог только помочь ей стать очередной жертвой амбиций старшего лейтенанта — когда та вместо попытки убежать попыталась неумело скормить ему, Огате, какую-то банальную ложь.       Но за мгновение до нажатия на спусковой крючок она взорвалась злостью, личными громадными амбициями и ядовитыми насмешками. Самое главное — правдой. Хоть и весьма неудобной для Огаты. Теперь он не знал, что с этой странной женщиной делать, ведь перед тем как направлять на неё винтовку, он принял чёткое решение: отпустить или убить.       А она выбрала остаться.       И была права — Огате теперь уж точно стоило узнать, почему она тут, а не рядом со старшим лейтенантом.

***

      Остальные сны у Огаты были бесцветные, как единственная фотография отца, бережно хранимая матерью.       Тихие.       Спокойные.       Как покойники.       Иногда ему снились те одинаковые дни в доме, когда он был ребёнком: стрелял из дедушкиного ружья, приносил утку матери, они ели набэ из удильщика.       Солнце не двигалось, замершее посреди неба, как если бы было нарисованным, вписанным навечно в его голове картонной декорацией.       Огата не видел лиц матери, бабушки и дедушки, они расплывались, и невозможно было сфокусировать взгляд, как если бы глаза сильно слезились. Даже свои собственные руки казались размазанными пятнами, поэтому иногда он просто знал — сюжет сна в том, что после войны он демобилизовался. Вернулся домой. Не в казармы двадцать седьмого пехотного полка. Он больше не рискует каждое мгновение быть убитым, хоть винтовка неизменно прислонена к стене за плечом, ему даже не нужно видеть её, чтобы знать это. Но теперь та нужна только лишь для того, чтобы снова стрелять в уток.       Огата смотрел, как мать помешивает набэ, стоя к нему спиной.       Дома ли он?       Тихий замерший полдень душил. Огате хотелось спросить: стал ли он хорошим солдатом, как она того и хотела?.. Командование боролось с погромами в Токио — при таких успехах армии они могли бы требовать у Российской империи уступить гораздо больше, чем часть территорий, на которых уже располагались японские войска, — а рядовые солдаты вернулись с победой героями.       В его сне мать всё ещё была жива. Но он всё так же делал недостаточно, чтобы заслужить её внимание.       Чаще сны были простые, ни о чём — вроде будней в казарме. Он поднимался по команде. Одевался. Завтракал. Заступал в наряд. Всё происходило как обычно— в сотни из одинаковых дней.       И всякий раз во сне он ложился спать с полной уверенностью, что снова проснётся в казарме от команды дежурного по взводу. А просыпался от яркого солнца или ощущения, что Агнес подпихивала под бок, утыкалась лбом ему в плечо, морщилась, пытаясь за ним спрятаться от солнца.       Вместо должной настороженности он по странной причине стал спать крепко, как будто ночью дышал дурманом эфира.       Поэтому каждый раз, в первые мгновения после пробуждения, оставалась туманная вязкая дезориентация: сон и реальность, воспоминания, собственные страхи и мысли наслаивались друг на друга. Так что Огата первым делом недоумевал от того, почему Агнес одета как девушка, в казармах в Отару она же должна была выглядеть как юноша — вот же проблема! — и порывался накрыть её с головой.       Но довольно быстро всё вспоминал. Нехотя выходил из дурмана комнаты, залитой сквозь сёдзи рассветным солнцем.       Иногда Агнес просыпалась.       Один раз Огате приснилось, как он ещё не пристрелялся с дедова ружья и потому просто наблюдал за траекторией полёта птиц в поле. Восходящее солнце над головой ещё продолжало быть картонной декорацией, а не стало военным знаменем. Рядом с ним сидела девочка. С волосами, аккуратно убранными под модную европейскую шляпку с пером, и в белом платье. Ничего оригинальнее, как он потом думал по пробуждении, его фантазия не смогла выдать, чем тот же образ, что и на розыскных листовках с Агнес. Огата же понятия не имел, как она выглядела маленькой. И он просто сидел с точным знанием, которое может быть только во сне: это Агнес.       Она тоже смотрела в небо на птиц.       Ему глупо показалось: если он пошевелится, выдаст свой интерес — испугает её. Лучше уж ничего не делать, поглядывать украдкой, тогда этот момент хотя бы мог продлиться подольше. Но, может быть, ему стоит всё-таки попытаться?       — Вы ведь, наверное, хотите есть? — Огата по привычке обратился в вежливой форме, хоть они были ровесниками, и показал ладонью в небо. Почему-то вдруг зародилась уверенность, что на этот раз у него обязательно должно получиться подстрелить утку.       И вдруг понял: голос у него взрослый, а ладонь большая. Та была в крови.       Агнес — взрослая — в ужасе отшатнулась, споткнулась о длинный подол, падая плашмя на землю. Тут же схватилась за свою шею. Сквозь пальцы на воротник белого платья стремительно текла кровь. Много крови.       Но она не могла тут пораниться — просто негде!       Огата потянулся к ней, чтобы попытаться помочь зажать рану, но то ли Агнес оказалась слишком юркой, то ли он неповоротливо деревянным. Она поднырнула под руку и бросилась бежать с поля в лес.       Он хотел крикнуть ей об опасности. Деревня в другой стороне, если она и хочет убегать от него, то лучше бы делала это в том направлении.       И ничего даже прошептать не смог.       В горло будто налили расплавленного свинца. Огата сразу же пошёл по её следу. Солнце быстро то закатывалось за горизонт, то восходило вновь, будто прошло несколько месяцев, — он чувствовал себя смертельно уставшим именно на такой срок пешего пути по непроглядной чаще. Успело замести до снега по колено — его не могло быть столько в Ибараки — и похолодать до пара от тёплого дыхания изо рта. А потом снова ударил зной.       Тогда Огата нашёл останки.       Кости растащили по поляне дикие звери. Огата собрал их все. Без сомнения, это была Агнес. В грудной клетке на двух рёбрах слева виднелись небольшие, едва заметные уплотнения — костные мозоли, оставшиеся после переломов, это ведь она ему и рассказывала, что так бывает. Когда он случайно сломал их, заводя сердце. Это всё произошло будто бы в другой жизни.       Больше по останкам ничего сказать было невозможно: умерла ли она своей смертью, убил ли её человек или всё те же дикие животные? Неподалёку нашлась её сумка с нетронутыми деньгами, и в ней же — револьвер с полным барабаном, кроме одной каморы, как он её и учил.       Огата снова не смог сделать ничего.       Он голыми руками рыл яму под палящим солнцем. Аккуратно перенёс туда все кости, сложил так, как они и должны располагаться в теле человека.       Череп пришлось искать дольше всего, нашёл только к осени, когда опадающие листья деревьев указали ему тропу к оврагу в чаще леса. Красная дорожка. Тропа из переспелой клюквы и бордовых листьев. Под ботинками у Огаты чавкало от давящейся ягоды, отдаваясь звуком, которым нож входит в тело, и хрустели будто совсем не листья, а кости.       Красная дорожка к черепу и привела.       Огата собрал все крупные кости и немного мелких, которые бросались в глаза. Агнес же ему и это рассказывала: в человеке чертовски много мелких косточек, которых он теперь не найдёт.       Начал падать первый снег.       Он положил рядом со скелетом свою винтовку, её вещи. Вытащил револьвер. Взвёл курок. Приставил к своему виску. Привычным движением нажал на спусковой крючок.       Выстрела он уже не услышал.       А следом дёрнулся от звука её голоса. В последний момент попытался одёрнуть указательный палец правой руки, хоть это и невозможно, слишком хорошо он знает это чувство, когда под подушечкой пальца механизм приходит в движение.       Огата предпочёл бы болтать с её трупом — тем более, такое уже ему когда-то снилось, но там труп был посвежее и явно с целыми голосовыми связками, — чем совсем абсолютное ничего, пусть бы и сошёл с ума.       Такое сумасшествие Огата считал теоретически даже приятным, если уж других возможностей поговорить с ней у него больше нет.       …Она, из плоти и крови, совершенно живая и невредимая, рассеянно склонялась над ним. Выбившиеся из косы прядки щекотали его лицо.       — Что? — Огата боялся моргнуть, лишь бы это видение не исчезло так быстро.       — Это вообще-то я должна спрашивать «Что?», — она недовольно хмыкнула. А потом всё равно не сдержалась, улыбнулась: — Ты звал меня во сне.       Хоть он старался скорее прийти в себя, чтобы не выглядеть ненормальным перед вроде бы настоящей Агнес, но сон сходил тяжело.       Огата смотрел на неё и будто всё ещё мог видеть перед собой только обглоданный череп. Тело гудело не как после сна. Как после месяцев поисков костей. Он попытался смочить слюной пересохшее горло.       — Я тебе снилась? — она самодовольно ухмыльнулась. А потом и вовсе нагло свесилась перед его лицом, уперевшись обеими руками ему в грудь. Приятная тяжесть. — Что там было? Если снова будешь игнорировать мои вопросы, как раньше, то я украду все твои патроны, пока спишь, и заменю их стручками бобов. Будешь в следующей стычке с Сугимото бобами в него кидаться. Умрёт он со смеху.       Какая всё-таки хорошая фантазия у неё на всякие странные пакости. Но Огата был кошмарно рад это слышать.       И вместе с тем с неудовольствием заметил: он стал терять непредвзятую остроту ума, потому что знал только то, как быть одному. Как контролировать только себя и свои действия, как не погибнуть самому, верно оценить обстановку.       Самое ценное, что у него обычно было, — оружие, которое Огата при потере мог бы просто временно заменить какой-нибудь даже более простой моделью, вроде той однозарядной, которую носят охотники, пока не разживётся новой винтовкой. Их тысячи одинаковых. Можно просто попытаться у кого-нибудь не сильно расторопного и внимательного украсть.       Такую же новую женщину он не найдёт.       А выполнять каждую её прихоть было не так тяжело, как пытаться следить, лишь бы ничего внезапного не устроила. Более того, как оказалось, собрать для неё жемчужное ожерелье проще, чем заставить заплакать. Он уже начал — договорился с одним рыбаком. Даже если про жемчуг она пошутила, Огата собирался доказать: он-то настроен совершенно серьёзно.       — Хъякуно-о-оске? — ласково позвала Агнес, когда он слишком долго не отвечал.       Огата в очередной раз принял неизбежный факт: Агнес — хитрая лисица. Вместо того чтобы просто начать называть его по имени, она превратила это в предмет торга.       Ожидаемо. Он смирился.       — Мне снилось, что вы потерялись, — Огата, разумеется, не говорил ей всей правды, чтобы она не посчитала его сумасшедшим параноиком. — Но потом я вас всё равно нашёл.       — А дальше? — Агнес любопытствующе опустилась ниже и заглянула ему в глаза.       — Мы были вместе, — сухо выронил Огата, а потом резко понял: надо было солгать, что не помнит, что сон на этом и закончился.       — Пока смерть не разлучит нас? — она усмехнулась, не придавая этому особого значения.       У Огаты полоснуло лезвием по нервам. Он не до конца ещё проснулся, и всё из сна ощущалось реальным. Ничего смешного он в этом не видел.       В русском менталитете, насколько он помнил, в отличие от японского, самоубийцы считались, наоборот, жалкими слабаками. Так что Огата допускал: вся её насмешливость — из-за пропуска момента, как он пустил пулю себе в голову, лишь бы не быть одному. Хотя её это, возможно, ещё больше бы рассмешило.       — Нет, — он ответил совершенно серьёзно. — И она не разлучит.       — О-о-о, да кто бы мог подумать! Ты можешь быть таким романтиком, — продолжала ехидничать Агнес. — И со смертью договорился?       Огата понемногу всё-таки приходил в себя после ненастоящего потрясения, а потому вспомнил.       — Договорился, — уже более расслабленно поддержал он её ехидство. Но ответил чистую правду: — Об Абашири можете не беспокоиться точно. Что бы ни случилось, вы там не умрёте.