Святоша

      Огате редко что-то снилось. Он никогда не видел кошмаров вроде тех, от которых Агнес просыпалась со сдавленным воем, не похожим ни на что вменяемое, даже на нормальный женский крик от страха. Оттого самому Огате этот звук казался ещё более жутким.       Она не рассказывала о своих снах. Не жаловалась.       Он знал, что ей снится. Считал, что не имеет права ворошить эту тему, к тому же это было всё равно что ворошить тлеющие угли — того и гляди разгорятся с новой силой. Случится пожар.       Иногда ему самому снилась война со звенящей ледяной тишиной, которая стоит перед рассветом в окопах.       Или как он шёл и шёл по обледенелой земле меж холмов в длинном-длинном строю, растянувшемся от горизонта впереди до горизонта позади. Они двигались на север. Всё время на север. Потому с каждым днём всё более холодный воздух норовил пробраться под форменную шинель. И несмотря на бесчисленное количество сослуживцев вокруг, Огата слышал только хруст снега под их ботинками.       …Лишь единожды, в один долгий сон под температурой, не спадавшей несколько дней после падения со скалы в реку, Огата вспоминал войну с тревогой — и там всё ещё было неестественно тихо.       Тогда он видел штурм высшей точки Порт-Артура — проклятую двести третью высоту, тот самый момент, когда прострелил Юсаку затылок. А Юсаку, вместо того чтобы упасть, как полагается мертвецам, — обернулся. Посмотрел Огате прямо в глаза тем раздражающим разочарованным взглядом, будто ему жаль.       Но жаль не себя, а Огату.       Потому что Огата всё-таки выбрал нажать на спусковой крючок.       И смотрел Юсаку пронизывающим противным взглядом, будто понимал гораздо-гораздо больше самого Огаты и не сердился на обделённого любовью, лишённого чего-то важного брата. Ведь Огате всё равно не понять.       Юсаку из сна знал, чья пуля его убила.       Юсаку из сна не злился ни секунды на него, предавшего доверие.       Юсаку из сна было лишь жаль, что Огата запутался.       Проклятый, чистый, прекрасный брат — пример достойного человека. Тот даже с простреленной головой всё ещё продолжал жалеть его. Кровавый шлейф тянулся из раны, продолжал реять над полем боя алой лентой, как знамя.       В полубреду горячки, без ощущения времени, Огата иногда открывал глаза и видел: Юсаку нет и не может быть рядом, вокруг был лишь больничный белый потолок, белые стены, рассыпающиеся колким снегом метели, воющей во взятой крепости. И видел женщину. Посреди этой чужой бескрайней бесцветной дали она выглядела кошмарно одинокой, бледной от холода. Не тряслась, не плакала. Просто молча оборачивалась на него с болезненно рассредоточенным взглядом — от потери крови, стекающей из распоротой шеи по тонкой длинной рубахе.       Жгуче-красное пятно посреди этой белизны резало взгляд.       Волнистые волосы женщины покрывались снегом, кожа стремительно синела. Взгляд окончательно стекленел. Для её смерти не было совершенно никаких причин. Но она замёрзла насмерть, потому что Огата сделал всё неправильно.       Что бы ни пытался делать, хорошо у него выходило лишь одно — убивать людей.       Он в очередной раз медленно моргал, пытаясь сглотнуть вязкую слюну так, чтобы не потревожить срастающуюся челюсть. Женщины больше видно не было. Зато над его кроватью склонялась высокая фигура Юсаку, капая на подушку кровью из раскуроченного выстрелом лба. Наверное, раскуроченного. Сколько бы Огата ни вглядывался — не мог различить даже его глаз в тени под козырьком фуражки, и это раздражало ещё больше, потому что Огата знал: эта тень продолжает смотреть на него с жалостью.       — Всё будет хорошо, — Юсаку расплылся в своей обычной лучезарной улыбке. — По словам доктора, признаков пневмонии у тебя нет. Значит, ты обязательно поправишься, дорогой брат. Просто постарайся потерпеть, когда спадёт температура и срастутся кости, — он подбодрил Огату — как всегда.       Хотя самому Огате подбадривания, тем более от фантома, проецируемого воспалённым сознанием, даром не были нужны, он сам знал, что пусть и медленно, но выздоравливает, и…       «Как всегда»?       Мог ли Огата на самом деле вспомнить хоть раз, когда ещё живой, настоящий Юсаку поддержал его? Без попыток выскоблить душу, без приторных фразочек, прямых до безобразия: «поделиться», «рассказать всё» и «мы же братья»?       Где-то на острой грани между реальностью и стылыми отголосками воспоминаний, без конца прокручивающихся у него в голове, Огата понял — его щеки своей ледяной ладонью коснулась та замёрзшая женщина. Вся теперь одетая в белое. Бледная. С пронзительным взглядом. Полупрозрачная — в противовес вполне реально ощущавшемуся присутствию Юсаку.       Вылитая юки-онна. Не из плоти и крови, а из белоснежной пурги и мести — подходящее обличие для женщины с далёкого сурового севера.       Она едва слышно выдохнула:       — Я заберу тебя с собой.       В ад и царство Эммы Огата не верил. Но был твёрдо уверен только в одном: он не мог пойти вслед за ней, в небытие и безвременье.       Не так просто.       Не после всех своих отчаянных поисков — а что он вообще искал? — не после такого количества чужой пролитой крови.       Огата отдёрнул её ладонь от лица, с силой сжал холодное запястье здоровой рукой. Снежная женщина попыталась отшатнуться. Открыла рот в немом испуге.       А затем согнула локоть свободной руки и с размаху ударила ему в солнечное сплетение, навалившись всем весом. Огата подавился воздухом. Тут же рефлекторно разжал ладонь. Сдавленно закашлялся. От резкого удара челюсть и переломанную руку снова невыносимо прострелило болью, и он кое-как, шевеля одеревеневшими мышцами, повернулся на бок, пытаясь вдохнуть без возможности открыть рот — из-за плотной фиксирующей повязки оставалось только спазмически втягивать носом воздух. И, когда хоть немного отдышался, снова перевалился на спину.       — Что за шум? — где-то за пределами поля зрения Огаты раздался голос сержанта Исихары.       Век бы не слышать его.       Но было вполне логично: если они находятся в больничном блоке, то и санитарный инструктор обязательно будет где-то тут.       — Это у… э-э-э… — женщина взяла бумажки с соседней койки, надела очки и вчиталась. — У Огаты. Я говорил с теми, у кого в казарме койки находились рядом с койкой Огаты, у него ни разу не проявлялись симптомы психического автоматизма, — она хоть и надела очки, но смотрела всё равно поверх линз, будто те ей не нужны. По крайней мере не для чтения вблизи. — Поговори ты, может, данные моего опроса оказались неверны. Он как-то чересчур бурно отреагировал на новость о том, что мне нужно вернуться в казарменный лазарет и его перевезут туда же.       Исихара — Огата настороженно следил из-под ресниц за каждым движением этого урода — опустил взгляд на её запястье с краснеющими следами от пальцев. Женщина сделала вид, что ей мешают очки и их надо скорее снять и положить на тумбочку рядом с головой Огаты, пряча тем самым руки от взгляда Исихары. Но было уже поздно.       — Старший лейтенант же приказал пристегнуть его к койке, — раздражённо выплюнул сквозь зубы Исихара и наклонил голову набок. — Доктор Кейсериг, ты, кажется, забыл: у нас тут армия. Так вот я тебе напоминаю ещё раз, — он дёргано, не глядя кивнул на Огату: — Ему не нужна твоя забота. Ему не нужна возможность самостоятельно поворачиваться, чтобы избежать пролежней и атрофии мышц. Ему нужны сросшиеся кости, но только чтобы иметь возможность говорить или хотя бы писать, отвечая на вопросы. У нас их к нему много.       Исихара был ростом разве что совсем чуть-чуть выше самого Огаты, но то, как он подходил к этой тщедушной, мелковатой русской, должно было заставить её напрячься. Но она вздёрнула подбородок и слушала ядовитое шипение Исихары с ледяной уверенностью в своей правоте.       Впервые за эти дни Огата смог хоть на несколько минут более или менее прийти в себя, чтобы убедиться: никакой она не призрак. Не настоящая юки-онна, пришедшая по его душу, чтобы заморозить насмерть. Глупость, конечно, полная.       Просто у него всё ещё температура. А потому естественно, что ладонь человека обычной температуры показалась ему холодной.       После выдержанной паузы Исихара выдавил из себя последний остаток непереваренного гнева:       — Потому что этот приблудившийся дурной кошак раскрыл пасть, пытаясь укусить руку, которая его подобрала, — он сделал шаг к ней вплотную, угрожающе наклоняясь — как бы делая одолжение, что опустился до уровня её лица.       Огата напрягся, приготовился группироваться. Вспомнил, с какой стороны изначально послышался голос Исихары, где выход. В случае, если Исихара попытается его добить — Огата не потеряет ни секунды. Или они находились на первом этаже, и можно попытаться выпрыгнуть в окно?       В таком состоянии Исихаре он не соперник. Огата не был даже уверен, что у него получится сделать больше двух шагов. Из возможных вариантов оставалось только взять в заложники эту женщину, но ничего огнестрельного или колюще-режущего, чем можно угрожать, поблизости не было. Штык с ремня Исихары он тоже сейчас вытянуть не сумеет.       Только… Рядом с головой Огаты лежали её очки. Если разбить стекло, осколком при должном желании вполне можно перерезать горло.       Однако ничего из этого делать не пришлось.       — Вот именно — мне приказал старший лейтенант, — она говорила сдержанно прохладно. — И если кто-то и может отчитывать меня за забывчивость… — на этом слове она сделала акцент. — То только он. А вы, сержант, подготовьте чемоданы для возвращения в казарменный лазарет: больница должна нам ещё выписать лекарства и бинты с ватой. Пересчитайте, чтобы количество соответствовало перечню из бланка на моём столе.       Исихара ушёл, злобно шикнув напоследок, с издевательским жестом ладонью у козырька — он даже не старался:       — Так точно, младший лейтенант.       — Говноед такой, а, — она упёрла руки в бока и сердито фыркнула на русском в сторону закрывшейся за Исихарой двери: — Та шоб тебя черти драли так же часто, как ты до меня докапываешься!       Всё происходящее в своей абсурдности можно было списать на продолжающийся температурный сон.       Бывшая начальница лазарета из Порт-Артура спрятала свои волнистые волосы под медицинскую шапочку, надела сверху на брюки с рубашкой хирургический передник — белый! — натянула на подбородок, даже не прикрывая рот, марлевую повязку. Выглядела она как…       Как девушка в брюках, рубашке, хирургическом переднике, шапочке, марлевой повязке и, конечно же, — очках. Только и всего.       Да хоть бы и надела военную форму… По этим выразительным глазищам и покатым маленьким плечам всё равно было бы заметно, что даже на самого хилого юнца та не похожа. Но Исихара почему-то всё равно обращался к ней как к мужчине, хотя вот кто-кто, а он прекрасно должен знать, что она — девушка.       Ведь Исихара был с ним в той самой палатке русских докториц.       Сам Огата, Усами и Исихара — в их отряде по любой грязной работе не хватало только Цукишимы. И позже, во время наступления на Мукден, Огата понял по какой причине.       А теперь Исихара явно играл выделенную ему старшим лейтенантом Цуруми роль слепца, который не замечает очевидного. Конечно, она больше не выглядела так, будто вот-вот рассыплется в прах от бессилия и того, что душа больше не хочет держаться за больное жалкое тело, но в этот момент, особенно после своего сна, схожесть казалась ему кошмарно очевидной.       Выходило, старшей лейтенант Цуруми всё-таки солгал Огате.       Та женщина не умерла от переохлаждения.       Цуруми просто придерживался своего изначального плана и забрал талантливого доктора, которого Центр не мог ни перевести в другой полк, ни отозвать.       Их доктора Кейсериг. Она всё это время была в их казарменном лазарете.       Огата думал: хорошо бы было сбежать, пока он всё ещё находится в городской больнице. Хоть за дверью явно дежурил кто-то из солдат, а в каком-то из кабинетов собирал лекарства в чемодан Исихара — тут их определённо меньше, чем будет потом, когда его перевезут в казарменный медицинский блок и всё-таки пристегнут к кровати.       Но Огата едва-едва мог удерживаться в сознании. И был так слаб, что даже тщедушная девчонка смогла застать его врасплох неожиданным ударом и заставила корчиться, ища возможность вдохнуть. В Порт-Артуре она казалась лет на пятнадцать старше него из-за болезни, недосыпа и недоедания, отразившихся на лице.       Теперь, наоборот, лет на десяток лет младше Огаты — после того, как вслед за закрывшейся дверью вдруг растеряла всю собранность, холодность и ледяную призрачную стать. Он плотнее зажмурил глаза. С того, что эта женщина оказалась жива, ему было ни холодно ни жарко. Он ей ничего не должен.       Горло пыталась вскрыть она себе сама.       Убить её Огата и не пытался. Наоборот, спасти.       В том числе и потому, что старший лейтенант витиевато, но крайне однозначно дал ему понять, как только они обосновались в сдавшейся крепости: он знает, Юсаку убила не шальная вражеская пуля. И, мол, даже старшему лейтенанту будет сложно скрыть, каким вообще образом у храброго сына генерала и любимца солдат, всегда бесстрашно ведущего их каждый раз в бой, входное отверстие от пули вдруг оказалось не просто ровнёхонько посреди затылка, так ещё в затылке оно было входным. Как будто стреляли с собственного тыла. И явно не случайно.       Огата намёк в этих многочисленных эпитетах — «храбрый» и «бесстрашный» — уловил.       Цуруми знал: Юсаку бы не кинулся в панике обратно в их окопы, не повернулся спиной к врагу. Но собирался развивать именно эту теорию среди тех, кто видел свежий труп.       Единственный выход из ситуации — сказать, будто бы Юсаку умер как трус.       И из оставшегося уважения к самому Юсаку попросил об этом молчать.       С Огаты в качестве ответной благодарности за стирание следов от такой оплошности требовалось сделать самую малость — облегчить работу самому Цуруми, ведь лейтенант у их взвода остался всего один, да запугать главу лазарета русских, чтобы те не вздумали заниматься никакой партизанской деятельностью.       И мимоходом, уже отворачиваясь, старший лейтенант бросил:       «Конечно, если бы Юсаку всё ещё был с нами, думаю, он завоевал бы сердце начальника лазарета способом попроще. Но сейчас уже ничего не поделаешь. Если у тебя ничего не выйдет, не беспокойся. Я просто пошлю кого-нибудь другого выполнить эту работу».       У Огаты неприятно потяжелело где-то внутри и свело зубы от того, как сильно он сжал челюсти, чтобы потом бросить только стандартное «так точно».       Запугать даже не солдат, медиков, — довольно простая задача.       Ещё проще — по мнению Огаты в тот момент — задача стала, когда Цуруми озвучил, что глава лазарета у русских — женщина. Он поставил перед Огатой единственное, вполне конкретное требование к удачному запугиванию…       …Эта женщина должна заплакать.       В выборе средств и методов Огата был не ограничен, запрещалось только калечить, убивать или показывать своё лицо.       Что могло быть проще, чем вызвать женские слёзы?       Оказалось, что угодно: даже выжить в аду, переплыть кишащую чудовищами реку, занять проклятую стратегическую позицию, когда сверху на тебя сыпется горящий дождь из шрапнели… Русскую начальницу лазарета их представление с разгромом палатки не впечатлило. План Огаты изначально состоял только в этом: она разрыдается от страха прямо там и будет слёзно умолять никого не трогать и никуда её не уводить.       Не вышло.       Он на всякий случай подольше потаскал её по холоду. Мало кто останется таким же демонстративно храбрым, когда продрогнет до костей. Но колючая пурга не выдула из этой женщины не единой слезинки о предполагаемой печальной участи, когда он направил в её сторону винтовку. Смерти она не боялась, не пыталась отсрочить.       Идеи у него закончились, и ему бы следовало просто вернуть эту женщину обратно в палатку. А самому доложить старшему лейтенанту о собственном провале. Огата потерпел неудачу в таком простом задании.       «У Юсаку получилось бы лучше». А ещё тот, такой прекрасный и правильный, конечно же, смог бы с ними как-нибудь договориться по-хорошему, пообещать и дать какие-нибудь блага, условия получше. В возможности лейтенанта это вполне входило.       У Огаты такого влияния и возможностей не было. Только приказ — надавить.       Но даже Цуруми не верил в успех Огаты.       Глядя на сиротливо стоящую у стены женщину в большом поношенном пальто не по размеру и со взглядом, полном готовности к расстрелу, Огата вдруг вспомнил: когда он наблюдал, как та работает в японском лазарете, чтобы запомнить её в лицо и точно ни с кем не перепутать, старший лейтенант Цуруми при похвале едва положил руку ей на плечо — а женщина дёрнулась, как ошпаренная этим прикосновением, и сразу же вся сжалась.       Простое касание плеча её испугало так, как не смогло испугать оружие.       Раз за разом слова старшего лейтенанта прокручивались в голове, пока Огата нёс её на руках в домик.       Признаться в собственном провале — признать правоту слов Усами про то, что он всего лишь стреляющая винтовка и ни на что другое совершенно не способен. Огата умнее Усами и всех остальных шавок старшего лейтенанта.       Огата наблюдательнее.       Находчивее.       В таланте и трудолюбии он один стоит всей этой своры, сколько бы те не лаяли в его сторону с тупой вульгарной шуткой про кота. Он стал хорошим солдатом, станет ещё более прекрасным командиром, чем этот идиот — что они все в нём нашли? — бросающий их против пулемётов просто «вперёд-вперёд-вперёд в атаку».       Да, он, может, неприятный человек — даже для товарищей по оружию. Он двуличный, лживый подонок, но чего стоили все эти «хорошие люди», как его брат, если над ними теперь насыпь земли, и все их стремления похоронены вместе с ними?       Он…       …чувствовал, как кровь бежит сквозь пальцы, когда зажимал разрезанную шею этой женщины.       У него была лишь пара секунд на размышления: все его вещи были в пыли и окопной грязи, выстирать их нормально у них ещё не было возможности, для перетягивания раны они не подойдут. Лишь шарф у него был новый.       Но какой тогда смысл спасать её, если он покажет своё лицо?       И это, и её смерть в равной степени будут означать провал задания. Так что проще было бы дать умереть и понести потом наказание за провал задания…       Огата снял свой шарф и зажал её рану.       Совершенно точно не из-за глубоко похороненного — как и все «хорошие» и «правильные» люди — воспоминания о чувстве, когда он вынужден наблюдать смерть, которую причинять не хотел.       Ведь это же она сама вскрыла себе горло.       После из домика она тоже выбежала сама. Хотя там внутри было тепло. Когда эта женщина потеряла сознание, он натянул обратно ей на плечи пальто и ещё сверху завернул в своё одеяло, перенёс в соседний домик — там оказалась на месте железная печка. Так что Огата просто отломал пару досок с краю у большой кровати, разломал табуретку, валявшуюся в углу.       Всё это он сделал исключительно для того, чтобы не замёрзнуть самому в разыгравшуюся снежную бурю.       Огата разжёг огонь в железной печке, положил сверху на неё флягу и, пока вода нагревалась, сел на последнем уцелевшем табурете поближе к теплу, грея руки. Даже в полном зимнем обмундировании он продрог до костей. Женщина на кровати перевернулась на бок, прижала ноги к груди, жадно кутаясь по самые уши в одеяло. Её мелко потряхивало, лицо стало ещё более синюшно-бледным, насколько он мог видеть в темноте. Огата взял флягу варежкой, взболтал воду внутри и сначала попробовал сам — пытками вроде вливания кипятка в глотку бессознательному человеку он уж точно заниматься не хотел.       Он исходил из простого опыта, полученного за всё время службы на севере: когда внутрь попадает что-то тёплое, лучше, конечно, еда, но и чай, и даже горячая вода подойдут, это согревает изнутри.       А ещё кровь — это жидкость. Хотя, восстанавливает ли организм лучше кровь, если получает больше жидкости извне, Огата понятия не имел. Он же не врач.       Понимал в этой ситуации только одно: хороший знак, что кровь начала вставать на ткани корочкой, и свежая больше не пропитывает обмотанный вокруг шеи шарф. Только вот до кровати прогретый воздух почти не доходит, а дров, чтобы разжечь пламя посильнее, ему не найти…       Огата соскрёб женщину с кровати прямо так, замотанную в одеяло, сел на табурет рядом с печкой, а её посадил к себе на колени, придерживая за плечи.       За окном всё сильнее завывала вьюга. Потрескивало дерево, пожираемое огнём.       Когда Огата кое-как умудрился подбросить в печку ножку от бывшей табуретки и закрыть кочергой дверцу, стало совсем темно. Женщина через какое-то время согрелась, он резко перестал чувствовать напряжение в её теле или дрожь — наоборот, та растекалась, как топлёный парафин от свечного жара. Огата на мгновение подумал: она умерла, раз тело так резко обмякло. Но следом прислушался к собственным ощущениям. Ему даже не надо было проверять пульс.       Он и так чувствовал, как под пальцами у него размеренно расходится при дыхании грудная клетка. А потом женщина ещё и начала мямлить себе под нос. В основном обрывистую неразбериху. Изредка проскакивали слова, которые Огата мог различить на русском вроде «дай» и «быстрее».        Даже если у старшего лейтенанта в распоряжении были лошади, и он знал, куда идти, выйти из укрытия было равносильно самоубийству. Оставалось только и делать, что ждать, пока скверная погода хоть немного уймётся.       Огата вглядывался в очертания печки в полумраке под беспокойное бормотание этой упрямой женщины с чужого северного края.