Святоша

      Агнесса с глупой улыбкой смотрит на Огату расфокусированным взглядом. Вид у него взвинченный и, возможно, едва-едва заметно сбитый с толку, хоть Агнесса и не может уловить ни его неровного дыхания на своей коже, ни растерянного взгляда.       А ей хотелось бы больше растрёпанности. Ещё больше доказательств его неравнодушия. Поэтому она перемещает ладони ему на грудь.       — Ух ты, — заговорщическим шёпотом выдыхает она, как будто это и вправду тайна. — А я всё голову ломала: способно ли вообще что-то заставить быстрее биться сердце вечно холодного Огаточки?       — Почему вы продолжаете звать меня по фамилии? — голос у него хриплый и смятый.       Огата заглядывает ей в глаза, пропуская мимо ушей всё остальное.       — Привычка, — Агнесса пожимает плечами. — Для меня всегда ты — это ты. Без уровней формальностей отношений.       — Мне бы хотелось, чтобы вы всё-таки использовали имя, — мягко бормочет он и гладит её по щеке.       — Хм-м-м, — Агнесса изображает задумчивость, но тут же обрубает с ухмылкой: — Нет. Не хочу.       Ей нужно ещё больше эмоциональности.       Огата вопросительно приподнимает брови, а потом слегка наклоняет голову на другую сторону, просто принимая как должное вредность ради вредности. Вдруг перемещает руку, хватая вместо талии за запястье, прижимает её ладонь к своей груди ещё сильнее.       И снова целует. На этот раз как-то рвано, хоть и по-прежнему горячо. Но тут же быстро отпускает, отшатывается, в несколько быстрых шагов отходит назад. А потом быстрее, чем она успевает почувствовать всю внутреннюю пустоту от такого молчаливого внезапного бегства, перекидывает винтовку через плечо — конечно же, та всё это время тут стояла, просто Агнесса её не видела из-за опорной балки, — забирает керосиновую лампу и тянет Агнессу за локоть к выходу из сарая.       Она упирается из принципа, с ехидным лицом тянет руку обратно на себя:       — Что-то не так? Куда ты?       — Вещи я развесил. Вам действительно хочется оставаться в сарае, в котором кто-то умер? — Огата слегка поворачивает голову, видимо, пытаясь разглядеть в игре оранжевых отсветов на её лице: издевается она или нет?       Агнесса прыскает со смеху. А потом уже без зазрения совести смеётся, прикрывая рот ладонью лишь по старой привычке, вбитой ещё в отчем доме, — не показывать зубы.       Но смеётся она искренне. От души.       К тому же, понятное дело, Огата под «оставаться» совершенно точно имел в виду «целоваться». И это внезапное японское то ли неумение, то ли нежелание называть смущающие вещи своими именами смешит ещё сильнее.       — Не думала, что ты такой брезгливый, — сквозь смех еле выдавливает Агнесса. — Или боишься мертвецов? Может, ты ещё и в ёкаев веришь?       Огата только скептично щурится:       — У нас есть нормальная комната, в которой никто не умер.       Тянет её за собой сквозь мрак двора с накрапывающим дождём, сквозь тишину дома.       — Ты собираешься теперь так всю жизнь меня таскать? — с оставшейся искрой смеха в голосе замечает Агнесса, но руку вырвать не пытается.       — Надеюсь, со временем эта необходимость отпадёт, — голос у Огаты хриплый, сбитый, с едва различимым прерывистым дыханием.       Агнесса выворачивает руку, чтобы взять его за ладонь. Огата на это даже оборачивается, на мгновение замедляет свой спешный шаг и смотрит с лёгким недоумением, которое так странно растекается в полумраке в его взгляде, что кажется игрой света.       Крепче сжимает её ладонь.       Рука в руке, переплетённые пальцы — золотая середина между тем, как она хваталась за манжету его рукава в вибрирующем параноидальном страхе потеряться в городе или лесу, и тем, как Огата тянул её всё время: специально беря так, чтобы вырываться было сложнее.       — Купи мне рюкзак, — в приказном порядке полушёпотом роняет Агнесса, когда они поднимаются на второй этаж. — В сумку все вещи не помещаются. К тому же у меня от неё спина болит.       Огата идёт медленно, будто по привычке с тех времён, когда у неё ещё не срослись переломанные рёбра и идти быстро она физически просто не могла. Выдыхает негромкое «хорошо».       — И новые штаны с рубашкой, — Агнесса входит во вкус. — Рубашку обязательно ослепительно белую… О, и под неё ещё тонкую нижнюю рубашку с панталонами. Только я не знаю, где ты такое будешь искать, — она действительно на секунду задумывается, вглядываясь в кромешный мрак за пределами светлого ореола от лампы в руках Огаты. — Со мной Цукишима в Токио ходил к мастерице портняжных дел, или как там её, делать на заказ, чтобы я не ходила в старом довоенном нижнем белье.       — Хорошо, — Огата на этот раз повторяет с вышлифованным спокойствием.       — Ты расстроен? — Агнесса заглядывает ему в лицо.       Он просто продолжает идти, рассекая мрак лампой. Не отрицает.       И когда они входят в комнату, Огата только молча вешает лампу, ставит около будущего изголовья своего футона винтовку.       Агнесса цепляется к нему с новым энтузиазмом:       — Ты расстроился из-за упоминания Цукишимы, который со мной куда-то ходил.       Не вопрос. Утверждение.       Огата молча продолжает раскладывать сначала её футон, потом свой, пока она упражняется в умении составлять логические цепочки.       — Полагаю, это потому, что если бы старший лейтенант Цуруми решил немного по-другому распределить свои особые задачи для личного состава в Порт-Артуре, — Агнесса усмехается и демонстративно вальяжно опирается локтем о небольшой деревянный комод для хранения бумаги, — то роль отрицательного персонажа досталась бы Цукишиме. Старшему лейтенанту на роль отрицательного персонажа нужен был кто-то знающий язык. Потому что всё равно надо же понимать, что эта русская начальница лазарета там себе балаболит на своём, верно ведь? — её усмешка становится злее и ядовитее.       Агнессу злит сама ситуация. Не Огата.       Просто выводит из себя то, как всё на деле оказалось очевидным. Но у неё ушло столько времени и душевных сил, чтобы продраться сквозь дебри собственного же разума, ведь ни Огате, ни старшему лейтенанту Цуруми даже стараться не пришлось.       Забыла она всё сама.       — А ты бы тогда получил в этой пьесе роль положительного персонажа, — Агнесса нарочито спокойно разводит руками.       Огата вторит её фальшивому спокойствию с ещё большим усердием. Только разворачивает плечи, явно напрягаясь, но взгляда не отводит и тему переводить не спешит. Не заходит на территорию оппонента — не врага, — не ведётся, как бы ни заманивали, потому что на территории Агнессы ему не выиграть. Огата сегодня уже один раз так ошибся. Больше он себе такой опрометчивости не позволяет.       Агнесса в очередной раз замечает: Огата выбрал встать от неё чуть ли не на другом конце комнатёнки.       — Ты бы переводил для меня с русского на японский, — ласково-елейным голосом продолжает описывать сладкое неслучившееся.       История не терпит сослагательного наклонения. Но Агнессе так хочется ещё раз посмотреть, что же таится за гранью его терпения.       — Всё могло бы сложиться иначе, — она сама не верит в то, что говорит. — Учил бы постепенно языку, есть палочками, каким-то особенно распространённым традициям. Сопровождал бы в долгой дороге из Мацуямы в Асахикаву. И…       — Нет. Ничего бы не могло сложиться иначе, — он сухо перебивает её.       В одно рубленое движение перекладывает винтовку удобнее около своего футона и садится на него, не снимая не то что кителя, а даже ремня с патронташами. Заносит руку над лампой, явно намеревается её погасить и показывает, что разговор окончен.       Агнесса вопросительно приподнимает брови, наклоняя голову.       Огата ничего больше не поясняет и подковыриваться из её праздного, глупого интереса не спешит, на что она фыркает и рваным движением — ну и пожалуйста! — расстёгивает свой ремень. Сбрасывает на пол и ремень, и одеяло, — ну и не надо! — вальяжной походкой огибает Огату, складывает очки на комод и забирает из своей сумки гребень для волос. Огата напряжённо следит за каждым её движением. Но тут же едва заметно расслабляется, как только она плавно опускается на свой футон и распускает растрёпанную косу.       И тут вспыхивает молния. Белый свет разливается по комнате сквозь задвинутые бумажные окна.       Тени предметов замирают — чёрные и жёсткие, от хаотично разбросанных вещей, от раззявленных дверных проёмов в коридоре, куда в спешке выбегали люди, опасаясь пожара. Или больше всё-таки от двух военных, сцепившихся в схватке?..       В ушах у Агнессы нет ничего, кроме грохота грома. В голове — ничего, кроме наложенных друг на друга негативов плёнки, один из которых — о спокойствии, другой — о том, как ей почти сломали шею и вывихнули руку, когда она брела в точно такой же темноте наугад.       Какой из них настоящий?..       А потом ей не приходится выбирать вовсе: когда её хватают за руку, которой она прикрывает шею, — и оттого раньше, чем успевает что-либо осмыслить, бьёт наотмашь свободной, травмированной, рукой. В запястье отдаётся острой жгучей болью, когда Агнесса понимает: попала в плечо и толку в этом никакого.       Он перехватывает её за плечи, говорит что-то полушёпотом. Со спины его силуэт подсвечивает лампа.       Никакого мрака, пожираемого ещё более страшным пожаром. Никаких крика и боли, если не считать ноющее запястье, угроз и страха — снаружи. Только у неё изнутри.       Два разных негатива плёнки становятся чётко разделёнными. И Агнесса видит: они разные.       Похожи только на первый взгляд, лишь образами.              — Иногда мне кажется, — она убирает волосы за ухо с рассеянным нервным смешком, — что ты специально хочешь напугать меня посильнее.       На самом деле Агнесса так не считает, уж Огата тем более должен понимать, что она просто со страху, как обычно, скалится первой — нападает, обвиняет. Как он там когда-то говорил: оборачивается лисицей, лишь заслышав эхо лая гончих, которые, может, и вовсе не по её следу идут.       — Это не так, — Огата пересаживается на стык их футонов, разворачивает её за плечи. Теперь свет равномерно падает на их лица, и он больше не выглядит мрачным силуэтом, который можно спутать с кем-то другим.       — И даже не мстишь мне за то, что я издеваюсь над тобой? — всё равно продолжает она.       Мерзкое, влажно-ледяное остаточное чувство после нахлынувшего видения оседает на коже холодными мурашками. Агнесса ощупывает складки одеяла в поисках гребня для волос, пихает предплечьем Огату, который продолжает держать её. Но вместо того, чтобы отпихнуться, он и вовсе забирает гребень.       — Моего зеркала тебе не достаточно? — она вопросительно поднимает бровь.       — У вас поразительное умение в любом состоянии вытворять сложно предсказуемые действия и размахивать колюще-режущим или огнестрельным оружием, поэтому я считаю это уместным, — голос Огаты звучит мягко-убаюкивающе.       — Ну да. Разумеется, — усмехается Агнесса на эту его длинную фразу и разворачивается к нему спиной.       Не продолжает тему, что у неё нет ничего при себе, и он это прекрасно знает или может почувствовать сквозь тонкую ткань исподнего.       Просто этот гребень для волос подарил ей господин Хиджиката.       Агнесса объясняет и показывает Огате азы расчёсывания длинных волос: разделение на насколько частей, держание пряди, чтобы не тянуло корни, по чуть-чуть начинать с кончиков и так далее. Получается у Огаты топорно, неловко и донельзя неказисто. А ещё иногда лишний раз проводит пальцами по её шее, краям ушей или собирая невидимые и неощущаемые выпавшие волоски, которых, вероятно, и вовсе нет.       После очередного раската грома Огата начинает говорить. Без просьбы, без шантажа и обмена одной полезной информации на другую он рассказывает историю про Цукишиму.       Агнесса даже напрягается спиной от того, как старается не спугнуть момент, жадно вслушиваясь в сплетни.       Про то, как Цукишима сначала был приговорён к смертной казни за отцеубийство почти сразу после Японо-китайской войны, а после помилован стараниями старшего лейтенанта Цуруми. И начал изучать русский, чтобы подыгрывать лжи старшего лейтенанта о том, что он отличный переводчик. Про то, как во время наступления на Мукден в Русско-японской Цукишима кинулся с кулаками на Цуруми.       На этом моменте Агнесса удивлённо дёргает головой, оборачиваясь на Огату: Цукишима — и кинулся на кого-то!       Да ещё и на самого Цуруми!       Из-за её резкого движения всё то немногое и неказистое, что начало получаться соорудить из её волос у Огаты, разваливается. Но он в ответ на её недоумение с самым флегматичным видом кивает и продолжает пытаться заново заплести её волосы, рассказать историю. Агнесса изо всех сил старается сидеть строго ровно и прямо, весь свой недоумённо-шокированный взгляд сосредоточив на стене.       Оказывается, Огата стал свидетелем занимательнейшей сцены: судя по контексту ругани и даже мордобития, была в жизни Цукишимы какая-то «она», чьи кости Цуруми выкопал из-под дома отца Цукишимы. Та самая «она» была совершенно недвусмысленно Цукишиме небезразлична и точно не являлась родственницей.       — Кто бы мог подумать, что при всей своей внешней отстранённости и недружелюбности ты на самом деле такой сплетник, — расплывается в ухмылке Агнесса. — Мне нравится.       Очередной раскат грома раздаётся будто бы далеко-далеко и не стоит ни единой капли внимания Агнессы. Она с любопытством вглядывается в тень Огаты на стене, трепещущую от подрагивающего пламени лампы. Спокойный, почти не заинтересованный в собственной истории, его голос расползается по комнате, заполняя все дальние тёмные уголки, хотя бы на время вытесняет воспоминания-ассоциации об этой самой темноте, перетягивает внимание с грохота за окном на себя.       После того как Огата завязывает на конце слабой неровной косички тесёмку, Агнесса ждёт несколько тянущихся и сгорающих, как масло в лампе, мгновений, что вот-вот Огата сделает что-нибудь ещё: обнимет, поцелует или…       Продолжения не случается.       Огата отсаживается от неё чуть поодаль.       — Какие мы, оказывается, прям святоши, — недовольно ворчит Агнесса, а потом хитро улыбается, оборачиваясь через плечо. — Слушай… Я вот что-то не поняла маленько, — она покрутила пальцами кончик косички. — Ты меня любишь?       Он застывает так, будто его неосторожное движение может всё испортить, и отвечает сразу же, явно роняя первое пришедшее в голову:       — Я бы умер за вас.       Фраза звучит тихо, выскобленная из самых дальних и тёмных глубин, и оттого даже на самом слабом свету грозится рассыпаться в прах.       Поэтому Агнесса только с ещё большим азартом подхватывает:       — Я тебе родина, что ли? Или идея? Обычно умирают за них. А я — человек. С людьми сложнее, — щурится на него. — Их не получится интерпретировать по-своему. Их надо слышать.       Огата кивает коротко, заученно. Тишина становится стылой, воздух — наэлектризованным, как перед очередным ударом молнии.       — Я люблю вас, — голос у него шершавый, тихий. — И жил бы за вас.       Он явно вспомнил, что она говорила ему сегодня в лесу про то, как легко умереть и как сложно жить. Агнесса смеётся легко, мягко, еле слышно, но настолько открыто, что ей самой становится за это почти что стыдно.       Почти что.       Она роняет один из худших ответов на признание в любви, да ещё и вкупе со смехом:       — Знаю. И рассчитываю на это.       Огата несколько секунд выглядит окончательно потерянным. Этого она и добивалась. Потому что он — человек, который легко находит дорогу, находит саму Агнессу, будь то на оживлённой улице или в глухом лесу, и всегда-всегда знает, куда идти и что следует делать.       Огата теряется только в себе. И в отношениях между ними.       — Что? — Агнесса медленным расслабленным движением поправляет на плече неказистую косичку. И повторяет то, что он когда-то давно сказал ей в лесу в тесной палатке: — Для полевой лисицы я забрела слишком далеко в чащу леса? Так и это тоже давно знала. Говорила же: я знаю, ты меня из неё выведешь.       Ложь привычно слетает с языка, такая же естественная, как дыхание, как ехидная улыбка.       Ничего она тогда не знала. Даже представить себе не могла, что всё так обернётся!       Огата на такое очевидное враньё немного поворачивает голову, и оттого оранжевый свет лампы иначе вычерчивает эмоции на его лице, создавая выражение, так похожее на то, которое у него было, когда он шёл на наставленный револьвер.       Дождь усиливается. Настойчивее стучит в окно.       Скрутившаяся в узел тревога стучит внутри груди Агнессы вместо сердца под фальшивым слоем самоуверенной наглости. Она знает почти наверняка: это затишье — отступившая большая вода, которая обязательно вернётся, чтобы обрушиться и смыть их огромной волной цунами.       — Что ещё вы всегда знали? — Огата перетягивает её внимание, хоть и прекрасно понимает, что это всё ни к чему не обязывающая игра.       Агнесса ухмыляется ещё сильнее. Удобнее садится на футоне лицом к нему и свободной ладонью подманивает его к себе с самым наглым видом, мол, будет она ещё тянуться, ага! Как же!       Сам Огата не считает несколько сантиметров расстояния между их лицами принципиальными. Он неизменно следит за всеми её движениями своими бездонными глазами, но прикрывает их, как будто что-то сокрушительное и неизбежное случится прямо сейчас — едва она прижимается к нему.       — Вы сейчас крикнете мне на ухо, — как само собой разумеющееся выдаёт он.       И с такой же само собой разумеющейся покорностью всё равно подставляет ухо.       Агнесса отрицательно хмыкает ему в выбритый висок, на всякий случай, совершенно кошмарно переигрывая, изображает презрение к таким детским банальным шалостям. Вообще-то, она и в самом деле собиралась сделать именно это. План приходится срочно менять. Ей почти всерьёз обидно, что ни один из её планов не идёт так, как надо. Даже такой глупый и мелочный.       Она сначала кладёт обе руки ему на плечи и всё-таки чуть-чуть подтягивается сама к его уху. Он сидит не очень удобно, скрестив перед собой ноги, и Агнессе приходится одну ладонь положить ему на колено для равновесия.       Огата почти шёпотом перебивает весь настрой:       — Или укусите.       Голос у него становится ниже, более дребезжащим, будто поддаётся настойчиво бьющей в задвинутое окно мороси дождя.       Вот уж кто точно всё всегда знает наперёд!       Скорее всего, он понимает это по её еле слышной усмешке — она сама себя выдаёт. Агнесса капитуляцию не признаёт ни в каком виде. Потому делает то, на что хватает лишь секунды — теперь она врёт уже себе, что не думала об этом раньше — размышлений.       Облизывает край уха Огаты.       Медленно проходится кончиком языка по всем выступам хряща. Огата не пытается вывернуться. Кажется, даже не дышит. Каменеет окончательно, хоть она и чувствует обеими ладонями напряжение во всех мышцах. Агнесса довольно выдыхает на такую реакцию.       Мягко, одними губами — на этот раз принципиально без зубов — прихватывает мочку, слегка оттягивая. Огата демонстративно держит руки при себе: одну на колене, вторую на бедре, — лишь бы не пересечься с её ладонью.       Агнесса прижимается носом к виску и следом коротко чмокает туда же.       Тогда, перед «чайной церемонией», была лишь имитация откровенного флирта на грани с эротикой. На деле — Агнесса лишь пыталась отвлечь его внимание. Сбить с толку. Ей нужно было немного времени, чтобы всё перепроверить перед своим планом, и такой способ оказался просто идеальным.       Теперь она старается быть серьёзнее, перемещает руку с его плеча на грудь.       К сердцу.       И Огата, должно быть, снова ловит на своём виске её ухмылку — не может не поймать, — когда она отстраняется, собираясь выдать что-нибудь ехидное про то, как быстро бьётся его сердце. Подковырнуть. Посмотреть, что будет дальше. Утолить свою жажду неравнодушия. Проверить границы дозволенного.       «Дальше» становится неподконтрольно ей: Огата вдруг перехватывает запястье, не даёт оторвать ладонь от груди, наоборот, помогает вжимать сильнее — под шерстяным кителем его сердце бьётся прямо ей в пальцы.       Теперь замирает уже она.       Огата, наоборот, двигается с лихорадочным напором, как при всамделишной горячке. Проводит по щеке уже не теми украденными у случайности движениями, как при заплетании косы; мозоли на его пальцах от острых граней винтовки ощущаются ещё более шершавыми, когда он торопливо и легко проводит по нежной коже шеи. Щекотно — Агнесса рефлекторно вжимает голову в плечи, жмурится с улыбкой.       Огата кладёт раскрытую ладонь ей на затылок и несколько ударов сердца — Агнесса сбивается со счёта, но явно больше десяти — чернотой тысячи страшных ночей смотрит ей в глаза.       Растеряв всю инициативу, Агнесса вдруг совершенно не знает, что делать.       На этот раз усмехается Огата.       Не довольно, не сыто и совершенно не счастливо, как она могла бы уж попытаться представить. Усмешка растрескивается у него как-то обречённо. Как будто Агнесса снова застала его врасплох, заманила в ловушку, а потом наставила револьвер. И теперь он просто вынужден признать своё поражение. Агнессе в голову идут только такие сравнения теперь, а Огата, кажется, и вправду по-другому просто не умеет — ни улыбаться, ни вести себя.       Взгляд у него снова точно такой же: раз он уже проиграл, то беречь больше нечего. В этом освещении непонятно, где кончается зрачок и начинается радужка.       Агнесса не понимает, притягивает ли он её за затылок или подаётся вперёд сам; остаётся важным только одно: Огата её целует.       Так, как она показывала, — по-французски. Но одновременно совершенно не похоже на всё, что она видела или слышала. Французского в этом ничего нет. Что-то самобытное, переиначенное по образу и подобию.       Агнесса сама упирается ему в грудь сильнее. Одновременно то ли сидеть, то ли нависать над Огатой оказывается в долгосрочной перспективе неудобно, в её-то планах было только напакостить и сбежать.       Он не даёт ни отстраниться, ни даже повернуть голову, только сам распрямляет ноги, отпускает её запястье. Агнесса сразу же удобнее опирается о его плечо. Огата придерживает за талию, усаживает верхом на свои бёдра — чуть пониже патронташей, — и она как-то неловко дёргается от неожиданности. На что Огата вязко, медленно, будто нехотя, убирает руку с её затылка, проводит по всей длине косы, всё так же неторопливо, как заворожённый. Отстраняется. Мягко откидывается назад так, что Агнесса продолжает опираться на его плечи и вместе с тем наваливается на него сверху. Она старается не обманываться иллюзорной передачей власти, но способна оценить этот молчаливый жест одолжения.       Темнота, несмотря на догорающую лампу, расползается везде.       Огата тяжело сглатывает. С ещё более рассредоточенным и оттого расслабленным взглядом он реагирует на всё гораздо заторможеннее, чем обычно.       Агнессе не то чтобы страшно или неприятно, ей непривычно. Без шипов-насмешек, без надменности. Без преимущества, без спрятанного туза в рукаве, когда и рукава-то — лишь у тонкой нижней рубашки, по ткани которой, вдоль позвоночника, мягко перебирает пальцами Огата. А вслед за этим движением будто натягиваются сотни тонких лесок, подтягивая и подцепляя внутренности рыболовными крючками, заставляя замереть, волнительно ожидать следующего движения.       Она не знает, как себя вести, как реагировать и что делать. На этот раз не потому, что кто-то осудит. Просто в голове непривычно пусто и оттого даже хорошо, без вечно роящихся мыслей, где одна другой хуже, одна другой всё хлеще и хлеще и перетекает в паранойю.       — Могу я вас попросить кое о чём? — в горле у него, судя по голосу, сильно пересохло. Он ждёт её рассеянного кивка, а после выдаёт совершенно неожиданное: — Откажитесь от непосредственного участия во всём, что связано с проникновением в Абашири.       — Да ты просто всё ещё прямо-таки мечтаешь, чтобы я сбежала, — Агнесса отмирает. Раздражённо хмыкает от того, что он опять начал эту тему. Раздражение — знакомое, понятное прежде всего самой себе раздражение — выходит у неё куда легче: — Нет уж, — она требовательно тыкает указательным пальцем ему в грудь, перенося весь свой вес на другую руку.       — Вы там умрёте, — Огата говорит рассеяно, не скалясь.       — Это угроза? — зато скалится Агнесса, на вытянутых руках опираясь рядом с его головой.       Разумеется, ей даже кажется — от него фраза звучит убаюкивающе, как качают чёрные-чёрные морские волны, перед тем как окунуть в свою пучину. Но Агнессе хочется удостовериться снова и снова, раз за разом в том, что она особенная. Её ведёт эгоистичное желание бывшего смертника гордо вещать с собственного эшафота, как с трибуны, и чтобы палач теперь первый восхищённо рукоплескал.       Огата не спорит. Ловким движением сильных рук прижимает её к себе, опрокидывает их обоих на бок, на футон, и так остаётся лежать. Агнесса возмущённо фыркает ему в грудь. Но он опирается подбородком ей на макушку, обхватывает ноги своими ногами.       — Нет, вовсе нет. Я пытаюсь с вами договориться, — произносит с мягкой вибрацией в груди, которую Агнесса чувствует лбом, как будто его голос целиком окутан большим, тёплым, бархатным покрывалом. Уютно, несмотря на то какие вещи он говорит: — Вы, как никто другой, должны понимать, что у старика слишком шаткий план. Если хоть что-нибудь в тюрьме пойдёт не так, несколько десятков вооружённых охранников задавят нас числом, — он гладит её ладонью по затылку. — Войти на территорию тюрьмы добровольно — всё равно что войти в западню, надеясь на чудо.       От него пахнет хвоей и мылом. Если уж совсем принюхаться — он позволяет ей пошевелиться, когда она вытягивает свой любопытный нос повыше, к воротнику, — можно уловить ещё и аромат мяса со специями после готовки супа. Она запоздало понимает, что тоже обнимает Огату в ответ двумя руками, и потому та, на которой он лежит, затекла. Агнесса неловко вытаскивает её, разминая, разгоняет ощущение ряби в мышцах. И заодно можно отстраниться, посмотреть ему в глаза.       — Жемчуг, — бурчит она, игнорируя его вопросы.       Огата снова притягивает её, выдыхая в лицо только «Хм?».       — Жемчужное ожерелье хочу, — тон у неё такой, как будто просит передать соль или открыть окно: — Шубку соболиную с серебряными пуговичками. А ещё… — тянет Агнесса, когда понимает, что не придумала, как дальше обнаглеть. Но тут же хихикает, шутка кажется очень уместной в этом контексте: — Черевички, которые носит сама царица. Вот тогда и выйду за тебя замуж!       — Что такое «черевички»? — серьёзно спрашивает Огата, будто проблема только в том, что он не знает значения слова.       — Обувь, — шутка выходит неудачной, Агнесса пытается ещё сильнее спрятать, отвернуть лицо. — Про них я пошутила. Спой лучше песню.       Короткий полувздох остаётся ей единственным ответом.       — Хочу, чтобы ты мне теперь вечерами пел какую-нибудь песенку. Каждый день, — она удобнее устраивает голову на его руке. — Если пропустишь, будешь петь две следующим вечером.       Разумеется, на месте пения могло быть какое угодно странное, нехарактерное для Огаты действие, лишь бы вернуть себе призрачный контроль.       Агнесса лукаво приоткрывает глаза:       — Если уж в такой мелочи откажешь, то что насчёт чего-то посерьёзнее? Или так быстро отказываешься от своих обещаний, а, Хъякуноске?       Манипуляции показательно бесхитростные и дешёвые. Но внезапно имеют успех.       — Маршем по снегу — ступаешь по льду, — Огата говорит вполголоса, на одной ноте, с тихой, рассеянной интонацией. — И не знаешь, река это или дорога. Лошади падают, но бросать их нельзя.       Агнесса жмурится, довольная тем, что он ей уступил.       — Отказавшись от своей жизни, — Огата едва весомо целует её в шрам от неудачной попытки вскрыть сонную артерию, — я бросаюсь в атаку, готовый к смерти. А если воинская удача мне изменит, и я не погибну…       У неё создаётся ощущение, что часть строчек он пропускает, но это не имеет никакого значения, потому что её прихоти выполняет, да и голос правда красивый.       — …то долг как шёлковый шарф. Медленно-медленно начнёт затягиваться у меня на шее. А вообще нам не дадут вернуться… — он понижает голос до едва слышного шёпота: — …живыми.       Агнесса и вправду чувствует себя убаюканной. Внизу живота у неё неприятно застывает только-только распалённый жар, в котором можно плавить железо. Но её хрупкая, как стекло, — тут Огата был совершенно прав — психика после тяжёлого дня звенит в ушах, как при разбивании вдребезги, когда Агнесса чувствует: можно успокоиться. Они — не персонажи страшной сказки, перед ней в конце концов не стоит выбора: идти или нет по хлебным крошкам и решать вопросы, кому принадлежит пряничный домик. Не искать палачей, трибуны-эшафоты. Не дразнить свой ночной кошмар, лишь бы что-то доказать.       Не сейчас.       — Агнес, пожалуйста, не ходите, — мягкий голос Огаты странно контрастирует с тем, как он крепко, обеими руками, притягивает её к себе. — Прошу вас.       Агнесса полусонно, подслеповато тыкается носом ему в плечо, планируя делать вид, что спит. Но у неё совершенно внезапно где-то под сросшимися рёбрами, в заведённом заново его же стараниями сердце, начинает шевелиться совесть. Особенно от почти урчащего «Прошу вас», которое она прежде не ожидала бы услышать от него таким податливым тоном, без насмешки. Бесценно.       Она зевает, прикрывая рот тыльной стороной руки:       — Я долго, так невыносимо долго к этому шла не для того, чтобы в последний момент испугаться, — устало улыбается сквозь дрёму.       — Я понял, чем вы так понравились старику…       Агнесса слабо толкает его локтем в живот, перебивая его:       — Да прекращай уже, не смешно, — она врёт: очень даже смешно, прям уморительно, как Огата усиленно называет его «стариком», как она сама когда-то усиленно звала Огату «мальчишкой», пытаясь доказать это самой себе. — Господину Хиджикате просто скучно и не с кем поболтать.       — Даже если это будет в конце концов значить «сгореть дотла в пламени своих безрассудных амбиций, потухнув за несколько секунд», — не даёт себя перебить Огата. — Ведь вы готовы на всё ради того, чтобы ярко, эффектно вспыхнуть. Как фейерверк.       — Может быть, — она ухмыляется. — А что, тебе во мне что-то не нравится?       Мысль он явно очень долго и старательно вынашивал. Огата настойчиво высматривает что-то в Агнессе, едва уловимая рябь эмоций идёт по его лицу, когда он резко успокаивается, расслабляется всем телом, больше не пытаясь никак ни противодействовать ей, ни уговаривать.       — Нет, спите спокойно, — он по-прежнему мягко обнимает её за плечо и целомудренно целует в лоб. — Я всё понял.       А сам ладонью закрывает ей глаза, как покойнице.