Святоша

      — Не обрежу вам волосы, если прекратите упираться, — он слегка пригнулся, чтобы их лица были на одном уровне.       — Даже рабыням насильно не стригли волос, — Агнесса погладила ладонями косичку, изо всех сил сопротивляясь желанию снова зажать уши.       Лишь бы не акцентировать его внимание ещё сильнее на случайно вырвавшейся фразе про голоса.       И ощетинилась на него:       — Косу отрезают только чересчур строптивым бордельным девкам за какие-то уж прям тяжкие проступки. Или неверным жёнам.       Огата не изменился во взгляде, даже головой не качнул, только едва-едва приподнял брови, мол: «И что дальше?» — поближе притягивая её к себе за локоть. Агнесса качнулась, как пьяная, второй рукой сама вцепилась в китель на его груди. Она должна быть преисполнена яростью и отвращением, должна отвечать ему горделиво. Серьёзно.       Агнесса ткнула в него пальцем и совершенно ненатурально изобразила веселье:       — Ха-ха, все будут думать, что жена у тебя гуляет.       — Пусть думают, что хотят, — так же прохладно отреагировал он. — Это неправда.       Агнесса медленно подняла на него ехидный взгляд. И с выдержанной театральной паузой хотела подковырнуть его ещё с «А почему ты так уверен?», как Огата быстро перехватил её повыше за плечо, а второй рукой зажал рот. Она тут же попыталась оттянуть его от себя то за рукав, то за запястье.       Но он надавил сильнее — пришлось запрокинуть голову.       — Достаточно, — грудные вибрирующие звуки в его голосе стали совсем звенящими и чёткими.       Взгляд у него был — будто хотел вывернуть, как рыбацким крюком, выпотрошить и сожрать с потрохами. Не из-за голода. Из чистого принципа. Агнесса ухмыльнулась ему в широкую ладонь: у неё получилось вывести его на эмоции. Острые, неприятно колкие.       Но искренние.       Хор из постанывающих о её неправильных реакциях, неправильных чувствах и неправильных действиях голосов — где же хвалёная гордость! — превратился в переплетение оглушающих воплей, такое, что Агнесса вжала голову в плечи.       — Вы будете выглядеть для всех других людей как сбежавшая строптивая бордельная девка, которая к тому же натворила каких-то дел, — голос Огаты выделялся среди фантомных криков не потому, что он — единственный из них настоящий.       Потому что единственный имеющий значение.       Огата прижался вплотную. Агнесса на этот раз, как назло, упёрлась каблуком ботинка в его рюкзак и вот-вот бы споткнулась при попытке рвануть с места. Хотя в этом не было никакого смысла.       — Ну ты и дурак, — беззлобно усмехнулась она, когда Огата убрал ладонь от её рта. — Я не знаю. Правда не знаю, — рассеянно покачала головой. — Не на всё есть рациональная причина, я просто… Просто ни секунды не могла разозлиться на тебя по-настоящему, — последнюю фразу она выдохнула грустным шёпотом.       И весь ненастоящий шум вдруг разом стих от внезапно озвученной неудобной правды.       От того, что она призналась в этом сама себе.       Сотни лиц, видящихся ей в изгибах ветвей, — отвернулись. Глаза их — закрылись.       На неё смотрел только Огата с бледной растерянностью.       А вся неприглядная правда, которую они пытались перебить в её голове была проста: Агнесса бы засунула голову в пасть тигру, руку в мясорубку и наступила бы на капкан, лишь бы была призрачная доля вероятности, что у неё получится уйти невредимой.       Ведь успех докажет — она ещё достойна пожить. Эмоции от удачи хотя бы на время заполнят часть той зияющей дыры.       У неё был шанс из Мацуямы отправиться во Владивосток с Мельником, там тихо и мирно продолжить лечить людей. Но Агнесса выбрала сумасбродную авантюру старшего лейтенанта Цуруми не только потому, что он показал, какой хороший.       А потому, что это шанс почувствовать себя живой.       Потому раз из раза дразнила зверя.       Потому — когда Инкармат вынудила её признать очевидное — страх, безумный, до физиологического непринятия и рвоты как следствия, схлестнулся с восторгом.       И проиграл.       Останься она в поместье или хотя бы отправься она с Мельником во Владивосток, никогда бы не испытала счастья от возможности держать в руках свой самый страшный ночной кошмар.       Агнесса сама взяла Огату за воротник и притянула к себе. Он, очевидно, злился не на неё. Просто вся его неприятная, ершистая эмоция не могла уже уместиться внутри него самого. Она посчитала: можно обнаглеть.       — Хотел сдохнуть? А вот хрен тебе! — Агнесса на него злобно рыкнула. — Умереть молодым, полным сил, уверенно смотрящим на наставленное дуло — смерти в лицо. Это же мечта для воина. Высшая степень храбрости. И так просто — легко, за секунду, искупить все свои грехи. Я этой дурости потакать не собираюсь!       Агнесса от возмущения чуть не задохнулась, вспоминая, как сумасбродно он шёл на неё, а потом так же сумасбродно, недостаточно сильно, дёрнул её за руки с револьвером. Даже у Сугимото получилось всего лишь продырявить Огате руку, а она прямо-таки совершенно случайно чуть не сделала дырку в его животе? Чушь!       — В голове у тебя столько дерьма, что даже как авгиевы конюшни не вычистишь. Но знаешь? Мне всё равно. Попытался ли ты хотя бы соврать для приличия «мне жаль, что так вышло»? Ага, хрен там! — она открыто орала ему в лицо, Огата, ожидаемо, даже не морщился. — Но на это мне тоже всё равно. И дело вовсе не в том, что совершенно очевидно: старший лейтенант просто снова пытается столкнуть нас лбами, поэтому лучшим решением будет — не пристрелить тебя только назло ему. Хрен с ним и его планами!       Она перехватила его за воротник ещё сильнее, встала впритык, наступив на ногу, и говорила так эмоционально, что едва хватало дыхания не проглатывать целые слоги.       — Я хочу видеть, как ты сидишь на коленях, как каждый день мучаешься с какими-то глупыми бытовыми делами: крыша, завтрак, ужин, шитьё! — Агнесса потеряла всякий контроль, спешно тараторила и с каждым словом тыкала пальцем ему в грудь.       А потом, когда этого оказалось, по её мнению, недостаточно, грубо схватила за лицо снизу, впиваясь пальцами, потому что нечего было затыкать ей до этого рот.       — Хочу видеть, как ты каждый день думаешь над глупым дерьмом в твоей глупой башке. И как умрёшь дряхлым старикашкой в своей постели с возможностью хорошенько перед этим подумать над своей долгой глупой жизнью.       И когда замолчала, в лесу стало как-то умиротворяюще тихо. Только журчала горная речушка за спиной Огаты.       Без этих сдерживающих голосов, без кажущегося шушуканья за спиной или ненастоящего крика прямо внутри головы, когда эхо десятка голосов внутри черепа становилось неразборчивой обвинительной какофонией, Агнесса вдруг почувствовала эйфорическую лёгкость.       Ту самую настоящую свободу, за которой бежала всю жизнь.              Потому что поняла: что бы она теперь ни сделала, ей будет теперь по-настоящему плевать, посчитают ли её пропащей, глупой, сумасшедшей другие. Единственный человек, чьё мнение теперь для неё имеет значение, никогда её за такое не осудит.       — Повторите это ещё раз, — отчеканил Огата — тихим вкрадчивым шёпотом.       Запал Агнессы кончился, как догорает фитиль гранаты, внутри которой порох размок, — когда кончилось желание противодействовать самой себе.       — Ещё раз. Повторите, что вы сейчас сказали. Про старикашку.       В голосе у него перекатывалась что-то опасное и бархатистое, как предупреждающе рычат животные, и Агнесса невольно вспомнила про то, что «зверя можно дёрнуть сотню раз за хвост, но на сто первый раз — он укусит».       — «Старикашка»? Господин Хиджиката? — Агнесса прикинулась дурой, причём говорила в полный голос, из-за чего звучало ещё глупее.       — Забудьте о нём, — вдруг жёстко обрубил Огата. Уверенность в собственных выводах — что он злится не на неё — дала здоровенную трещину.       Она не угадала планы Цуруми, не нашла подхода к Инкармат и точки давления на неё, не предсказала, что сам Огата вместо ответов на вопросы выберет смерть.       Так почему же должна быть права сейчас?       Агнесса под его взглядом резко убрала руки, обняла себя и неловко сжалась, ей казалось, Огата сейчас не просто её метафорически — или нет — укусит. А сожрёт с костями. Настолько кошмарно неуверенной рядом с ним она себя ещё никогда не чувствовала. Настолько неуютным ощущалось его поведение. А он вдруг тягуче медленно приблизился, донельзя осторожно обнял за плечи, наклоняясь всем телом.       — Я хочу того же самого, — Огата шептал теперь ей на ухо, но достаточно чётко, так, что каждое слово вдавливалось в сознание так же крепко, как он держал её за плечи.       Это было первое «я хочу», которое она от него когда-либо слышала. Первая фраза с чёткой эмоциональной окраской, с чётким личным отношением. Он повернул голову, чуть ли не упираясь ей носом в нос.       Агнесса поняла, какой у него взгляд: как тогда, когда она сказала ему это дурацкое «я тебя люблю».       Только в сотню раз хуже.       И вот теперь Агнесса поняла, почему Огата тогда не обнимал её, а сжимал одеяло под ними, — его «я хочу» бездонно жадное, настолько, что это не способно сдержать даже всё его леденющее, как льды ещё неисследованной Арктики, хладнокровие. Он не делал никаких двусмысленных движений.       Просто держал.              Но было странное ощущение, как пальцы давят сквозь грубую ткань верхней рубашки и тонкий слой нижней. Нечто иррационально интимное.       Для Огаты не существовало средней дистанции: или совсем на расстоянии, с избеганием даже случайных прикосновений, или будто он хотел прикипеть к ней намертво, пытался почувствовать своей грудной клеткой, как вздымается её грудь. Или удержать её наверняка, чтобы не сбежала.       Других причин так сильно прижиматься самому и притягивать её на расстояние, когда взгляд уже не может сфокусироваться, Агнесса придумать не могла.       — Даже если вы говорите про меня столько оскорбительных слов, — он говорил с тёплым придыханием, которое щекотно оседало каждый раз у неё на лице. — Я хочу, чтобы вы были рядом в качестве кого угодно. Каждый день. До самой старости. Но знаете, что обычно означают такие формулировки?              — К чёрту твои японские загадки! Не желаю слышать больше ни одной, можешь запихать себе их все в задницу! — раздражённо прокричала Агнесса.       Разумеется, она понимала, к чему он клонит.       — Станьте моей жено’й, — он слегка запнулся, видимо, от непривычности такого слова для военного переводчика, но сама фраза звучала твёрдо. — По-настоящему.       У Агнессы резко схлынуло всё раздражение от такой прямоты. Ей показалось, всего на мгновение, будто он сейчас ухмыльнётся и скажет, что пошутил. Огата никогда так не делал, только один раз солгал ей про родинки, а потом наблюдал, как она действительно смутилась от его прикосновения к своей шее. Но он никогда не шутил жестоко.       Она не находила слов, просто молча смотрела на него во все глаза сквозь линзы очков. Отдельно, конечно, вызывало какой-то немыслимый восторг, — настолько огромный, что переходил в ступор, не бывает так смущающе приятно, — что Огата сказал это на русском.       Он же воспринял её ступор по-своему и повторил ровно то же самое — про настоящую жену, но уже без запинки. Слово в слово.       А потом вдруг выдал:       — Знаете, когда вы сказали на вашей «чайной церемонии» Шираиши о том, что не хотите выходить замуж вообще, я тут же осознал: меня устроила бы любая роль в вашей жизни.       Он смотрел на неё бесконечной тьмой своих глаз. У Агнессы возникло чувство, что она вглядывается в колодец безлунной ночью, в медвежью берлогу, туда, где может не быть ничего, но чудится не зверь — притаившееся чудовище.       Огата провёл от её плеча до кисти горячей сухой рукой и прижал ладонь к своей щеке. Движения у него выходили с совсем несоответствующей его взгляду кошачьей нежностью.       Будто в той темноте вовсе никакое не чудовище. Только котёнок. Чёрный.       — Вы — авантюристка. Под стать старикам и старшему лейтенанту Цуруми. Я бы отдал в ваши руки все свои знания. Умения. Опыт. Свободу. Вы зря ей завидовали. Ничего из этого не принесло ни крупицы счастья мне. Если бы только всё это могло сделать счастливой вас… И если бы вы никогда не выбрали никакого другого мужчину — как мужчину.       Огата наклонил голову, всё ещё продолжая прижимать её безвольно расслабленную руку, из-за чего выглядело, будто он кладёт голову ей на ладонь, как на плаху, закрывая свои невозможные глазища, готовясь к чему-то неизбежному.       Агнесса едва дышала, боялась спугнуть внезапный порыв откровенности, граничащей с душевным эксгибиционизмом.       — Русское «люблю» применимо во множестве случаев: вы, русские, говорите это же слово родственникам, в отношении еды, любить можно погоду и лихую езду. Вы говорите его близким друзьям. Горячо целуете тоже друзей, — он снова уставился на неё, даже отпустил ладонь, снова сжимая плечи, где-то между этими движениями спешно пригладил волосы. — Если я неверно истолковал, и вы не поменяли своих принципов касательно замужества, никогда больше не намекну ни словом. Ни действием.       Огата смотрел на неё невыносимо тяжёлым взглядом. Романтические чувства для него — явно не про эйфорию и лёгкость, а такие слова давались в разы сложнее, чем упрямая просьба пристрелить его, если она считает, что не пожалеет об этом.       Он добавил сухим голосом:       — Я не… Не сделал ничего с вами. Тогда, — звучало ещё медленнее и ещё тяжелее. — И я думаю, идиот Шираиши был совершенно прав, когда сказал: если бы вы хотели только денег, могли бы выйти замуж за кого-нибудь богатого. У вас есть всё для этого.       Она усмехнулась: раньше Огата называл её заносчивой и капризной.       Снова в его речи прорезалось немыслимое количество «вы» в разных формах, как будто пытался подсознательно исправить что-то этой ненужной вежливостью. И от его едва заметной нервозности у Агнессы покалывало на кончиках пальцев от предвкушения.       — То есть я могу выбрать кого угодно, — улыбка Агнессы стала ещё шире, она старательно с этим боролась, однако жгучее желание подковырнуть ещё сильнее всё-таки взяло над ней верх. — Но ты оставляешь передо мной только два варианта: или я выбираю тебя, или не выбираю никого вовсе, при этом всё равно позволяю ошиваться тебе где-то рядом?       Огата резко нахмурился, недовольно сморщил нос:       — Вы же сами сказали. Про каждый день. И старость.       Агнесса почувствовала, как его хватка стала ещё более цепкой. Он пошире расставил пальцы и подался, прижимаясь вплотную. На этот раз и правда задел кончиком носа её нос. Она положила ладонь ему на упрямо сомкнутые губы и вынудила отодвинуться чуть подальше, чтобы видеть выражение его лица нормально.       — То есть не потому, что ты сам этого хочешь? — Агнесса изобразила задумчивость. — Только из-за моих слов?       Хмурость Огаты медленно разгладилась, и он просто смотрел на неё молча некоторое время, как обычно.       — Вам просто нравится надо мной издеваться.       — Не-е-ет, что ты! — совершенно ненатурально возмутилась она. — Это был серьёзный вопрос!       — Я хочу, чтобы вы согласились, — вкрадчиво ответил он, выдыхая ей в ладонь.       Мучительное любопытство, живущее в той зияющей дыре в груди, натягивало жилы и нервы изнутри. Страшное — как голод. Вязко липкое — как грех.       — Вот видишь, не так страшно чего-то хотеть, — ехидно сузила глаза Агнесса и исключительно по-дружески похлопала его по плечу, обращаясь одновременно и к нему, и к себе.       Он на её слова прищурился. И его взгляд из-под ресниц ощущался ещё тяжелее. Огата явно был недоволен тем, как она уходит от темы: и не пытается убежать, но и не даёт положительного ответа. А потом Огата приблизился, несмотря на её руку, переместил свои ладони с плеч ниже. Ещё ниже. Его плащ укрыл и её. Огата провёл по лопаткам и пояснице вовсе не со строгой необходимостью придерживать её из-за возможности побега. Он всё с той же жадностью сжимал теперь талию, большим пальцем слегка оглаживал вдоль позвоночника. Одновременно носом умилительно ткнулся ей в щёку, нежно потёрся, упираясь в угол очков. Их неприятно перекосило, но Агнесса только зажмурилась.       Следом Огата прижался к её уху то ли с крепким смазанным поцелуем, то ли просто так. Дыхание у него было щекотное. Так что Агнесса с тихим «ой» попыталась отстраниться. Он тут же положил ладонь ей на щёку с противоположной стороны, придерживая, и одновременно посильнее вплёл пальцы в растрёпанные волосы.       — Пусть вам нравится надо мной издеваться. Ладно, — Огата говорил ей на ухо.       Патронташ на его ремне неприятно впивался в живот, но Агнесса от переизбытка трепещущего, горячего, как лава в жерле вулкана, вот-вот готового затопить какой-нибудь город у своего подножья, чувства не могла ни пошевелиться, ни хотя бы сказать об этом.       Влажный свежий воздух после дождя вокруг них неумолимо заканчивался. Оставалось только удушливое марево, которым от разгорячённости едва ли можно было дышать свободно.        — Чего вы хотите? — в голосе Огаты проскользнула усмешка от того, сколько же раз они задавали это вопрос друг другу. И ни разу никто не ответил всей правды. А потом легко, будто о блюде на обед, уронил: — Хотите, убью вашего брата? Останетесь единственным ребёнком в семье. Я не разбираюсь в законах Российской империи, но, может быть, тогда вы унаследуете часть семейного состояния?       — Не надо! — от возмущения Агнесса дёрнулась, толкнула его со всей силы ладонями в грудь. — Испортишь всё!       Огата слегка кивнул головой, принимая к сведению, и продолжил просто перечислять с одинаковой интонацией:       — Любите деньги? Хотите власти? У вас будет это всё, только скажите: сколько и какую именно. Всё, что в моих силах, — а потом вдруг с талии переместил ладонь к её животу, очерчивая кончиками пальцев полукруг. — Не хотите детей? Хорошо. Никаких детей. И, конечно же, никогда не попрошу от вас идти на три шага позади. Потому что так вы убежите, — на последней фразе он хрипло усмехнулся.       Он ещё и шутки шутит! Агнесса кое-как вывернулась, с усилием развернула его лицо на себя за челюсть. Её загорелые пальцы впивались в бледную кожу поверх аккуратных шрамов, Огата игнорировал то, как она его держит и как смотрит, будто это было в порядке вещей.       — Попробуете блюда по всей Японии, — он старался говорить так же чётко, будто ему ничего не мешает. — Бывали на востоке?       — Рыбу фугу есть не буду, — намеренно ответила только на это среди его перечислений.       — Фугу на западе, удильщик на востоке, — поправил её Огата с едва заметной ломкостью в голосе. — В отличие от фугу практически все части удильщика съедобны, поэтому в сезон готовят много разных блюд…       Агнесса по старой памяти хотела обвинить его в том, что он пытается купить её за деньги — пусть и огромные, — еду и пока что пустые обещания об утолении её амбиций, но слов не находилось, а Огата так многозначительно молчал, что перебивать его даже стало неловко.       — И набэ из удильщика, — вдруг добавил он.       — Это какой-то деликатес? — вопросительно подняла бровь Агнесса, цепляясь за спасительную соломинку от утопления в каше, которую заварила.       Глупость ситуации всё нарастала. Огата — абсолютно, совершенно ненормальный, и это явно невозможно исправить: после такого провального циркового представления ещё и жениться предложил.       На его отрицательное хмыканье она только удивилась ещё больше:             — Чего тогда оно у тебя в речи как будто важнее всего?       — Просто когда-то нравилось мне, — он прищурился, а потом вдруг убрал её руку со своего лица и отстранился с серьёзным: — Сейчас важно не это. Темнеет. Надо возвращаться.       Агнесса поправила очки с заляпанными линзами, пытаясь разглядеть никакуще хмурое небо, и где же оно стало темнее, пока Огата неизменно наблюдал точно такими же тёмно-серыми глазами за ней, пока выжимал её вещи, выловленные из реки, отстёгивал одеяло, надевал обратно рюкзак и винтовку. Без Огаты было в разы прохладнее. И как-то по-глупому одиноко, так что Агнесса обняла себя за плечи и из принципа не подала руки, когда он протянул ей свёрнутое одеяло.       Огата чуть вскинул брови, мол, серьёзно? Молча обернул её в одеяло сам, завязывая сзади нелепо большие хвостики. Запустил под длинные полы одеяла руки, расстегнул ремень на её поясе, с явно проглоченным едким комментарием снял с него пустые ножны ножа и пустую кобуру из-под револьвера, всё это вместе с кожаным мешочком монет бросил в её же сумку. А потом застегнул ремень поверх одеяла, явно для того, чтобы то не распахивалось при малейшем движении. На этот раз в глаза он ей не смотрел.       — Не забудь мой нож, — нагловато скомандовала Агнесса, наблюдая за его реакцией.       …Огата, ожидаемо, реагирует совершенно никак, берёт её за запястье и довольно быстро шагает снова глубже в лес. Винтовка и её сумка висят у него за спиной крест-накрест, и, наверное, тут ей должна прийти в голову какая-то метафора, но отчего-то в голове звеняще пусто.       — Боишься не догнать в следующий раз? — она слегка крутит запястьем и ухмыляется, пытаясь вывести его на новый виток эмоциональной открытости.       — Да, — он слегка оборачивается к ней. — Вы считаете это смешным?       На этот раз молчит Агнесса — она, в действительности, смешным такое не считает. Скорее трогательно милым, насколько вообще может быть милой или трогательной паранойя. Но Огате это поведение ужасно идёт.       Он возвращает охотничий нож в ножны, бросает всё в ту же сумку. Агнесса думает, что ей нужен рюкзак, в сумку всё самое необходимое уже не вмещается.       Агнесса не думает — знает, — что о своих словах пожалеет:       — Хорошо, ладно. Мой ответ на твоё предложение — положительный.       Огата резко останавливается — так, что она чуть не врезается ему в плечо. А потом медленно-медленно поворачивает только голову, будто боясь спугнуть, хотя это, по меньшей мере, глупо: куда она убежит, если он всё ещё её держит?       — Мой список требований — всё, что ты перечислил. И я потом что-нибудь ещё придумаю. Много чего.       Огата смотрит всё таким же удивлённо-растерянным взглядом, будто она ему сказала, что всё это время знала место, где закопано золото, а разгуливала с ними из чистого любопытства. Он коротко кивает, как следом кивает и на её объяснения, что документов у неё нет — ни русских, ни японских. Вернее, есть-то они есть, только чтобы их восстановить — нужно или прекратить быть без вести пропавшей, или решить головоломку, которую устроил старший лейтенант Цуруми, когда оформлял её в штаб.       К тому же по японским документом она числится мужчиной.       Огата не кидается её обнимать, никак не выражает радости, только сжимает челюсть сильнее, сглатывает — кадык над воротником кителя едва-едва заметно ходит, — сжимает её запястье крепче. Ещё раз зачем-то кивает. Хотя они оба молчат. И так же молча отворачивается.       Они переходят по бревну ледяную горную речушку. Агнесса смотрит ему в висок, когда Огата сверяется с её картой и компасом, ловко удерживая всё это одной рукой сразу. Агнесса постоянно искоса пялится, когда они едут верхом по петляющей меж деревьев тропинке. Лошадь у Огаты белая в яблоко, а у сиденья — подозрительное пустое кожаное крепление, как для ружья господина Хиджикаты. И что-то Агнессе подсказывает, что Огата не успел спросить у него разрешения — просто забрал, чтобы её догнать.       А ещё Огата не был так великодушен, как она, и привязал эту белую в яблоко лошадь за поводья, как и Дымка. И Огата не так доверчив, чтобы отдать Агнессе поводья коня. Не садится сзади он, вероятно, исключительно потому, что так бы они привлекали слишком много внимания, как идиоты, у которых две лошади даже без поклажи, но едут, будто прилипли друг к другу.       Агнесса отрешённо отмечает: Огата снова прав, они возвращаются какой-то другой объездной дорогой, прямо из леса к закусочной, когда сумерки уже почти сгущаются.       И всё теперь как-то ещё более необъяснимо щекотно внизу живота от вида, как Огата говорит хозяйке полуправду-полуложь, как распрягает уже двух лошадей, заводит в стойло, места для трёх едва хватает, и хозяйская лошадь выглядит довольно простоватой, по сравнению с ними.       Как Огата ставит перед ней тарелку с остывшим ужином и сам незаметно на кухне выскребает себе какие-то остатки из чана. Хозяйка, кажется, сетует: сегодня суп с птицей особенно хорошо шёл, а она подумала, что они сегодня задержатся в деревне, потому что по темноте ехать небезопасно. Агнесса наблюдает снаружи, как он развешивает её мокрые вещи в сарае, и блик от света керосиновой лампы странно теряется в его чёрных волосах.       А потом заходит внутрь. Закрывает за собой дверь, отрезая темноту улицы от темноты сарая. Разницы, впрочем, нет никакой.       Агнесса темноту, грозу любит и ненавидит одновременно.       Прямо как Огату.       В темноте из-за тёмно-синего цвета военной формы видно плохо, но она просто знает: он настороже. Огата поворачивает своё выточенное из раскрошенного мрамора лицо — у Агнессы всегда было спорное отношение к предметам искусства, — когда она обходит его вокруг, опирается на его плечи, проводит ладонями по ним, Огата с любопытством подаётся к ней ближе, как само собой разумеющееся.       Агнесса целует сразу в губы. У него явно есть какой-то предохранитель, как на огнестрельном оружии, и тот должен был бы щёлкнуть в этой мрачной тишине, потому что настроение у него меняется резко, с вальяжного выжидающего любопытства — на жадность, которую хочется пить с ладоней и делить на двоих.       Огата сразу же берёт её лицо в свои ладони, после вещей ещё слегка влажные, прямо поверх растрёпанных волос. Целует настойчивее, пытается прижаться всем телом ближе к ней. Агнесса неожиданно стоит некрепко. На его полшага вперёд — делает свои полшага назад. Рефлекторно пытается ухватиться то за стену, которую не видно — они стоят слишком далеко от лампы, к тому же свет бьёт ей в глаза и Огате в спину, — то за самого Огату.       Он ловит её за талию. Мягким движением тут же проводит по боку, давит раскрытой ладонью на живот, вынуждая прижаться спиной к стене сарая. Держит так довольно сильно, ограничивая движение подушечками пальцев поверх нескольких слоёв одеяла, которое сам же намотал, потому совершенно не больно.       Когда-нибудь, Агнесса осмелится сказать: он действительно сильно похож на кота: в том, как инстинктивно балансирует между тем, чтобы выпустить когти, и ласковыми движениями, иногда задерживаясь где-то между. Коты точно так же игриво-игриво выпускают коготки.       А пока Агнесса проводит по линии скулы — на ощупь та чётче, чем на вид — и уже настойчивее вклинивает большой палец между их губами, только тогда Огата отрывается от неё. Он щурится, хотя вот ему-то свет в глаза бить не должен. Выдыхает едва заметно, тяжелее, чем обычно. Агнесса проводит пальцем по его губам, и Огата понимает её, кажется, совершенно неправильно — наклоняется сильнее и одним рывком прикусывает в месте, где большой палец соединяется с остальной ладонью суставом, и тут же отпускает. Агнесса усмехается. Оглаживает его по щеке.       — Приоткрой рот, — шепчет она. — У нас это называется «поцелуй по-французски».       В его взгляде что-то бесконечно упрямое:       — Я знаю, что это такое, — но интонации бархатисто-рычащие, без злобы.       На этот раз целует он её первым. Вернее, поцелуем это Агнесса не назвала бы. Огата просто неторопливо проводит языком по её губам, становится влажно и распаляюще-горячо от того, как неаккуратно он это делает. Агнесса то ли подаётся выше сама, то ли подтягивает к себе за плечи Огату, стараясь всё-таки вдохнуть, несмотря на мандраж, стараясь ответить ему. Всё одновременно как в пьяном тумане, как во сне при лихорадке, когда уже не чувствуешь, что плохо, остаётся только болезненное «хорошо», хоть и с ломотой в костях и головокружением.       Целуется Огата глубоко, развязно и ещё более жадно. Одно дыхание на двоих. Одна слюна. Оставшаяся сотня вопросов и неразрешённых проблем между ними слишком малы, чтобы это перебить. Скорее, наоборот. Перчинка для вкуса, как в супе.       Кровь в венах у Агнессы закипает сильнее и, по ощущениям, вот-вот начнёт сворачиваться белок, когда она пытается отстраниться, чтобы сказать ему снять этот чёртов ремень с патронташами, но Огата перехватывает её за затылок в то же мгновение, не давая разорвать поцелуй.       Слишком много его и его жадности для любого нормального человека.       Агнесса тихо посмеивается на то, как он всё-таки сам отстраняется, опомнившись, и любопытствующе слегка склоняет голову набок.       Нормальных среди них двоих не было.