Общество токсичных

1

      Плыть вне пространства и времени означало не осознавать собственную сущность.       Кем был Хван Хёнджин?       Единственным сыном. Сиротой. Изгоем. Одиночкой. Не способным ужиться в приёмных семьях. Чересчур верным. Принципиальным. Учеником интерната. Салагой академии. Офицером. Детективом. Обузой. Неудачником. Мучеником. Хван Хёнджином.       Плыть вне пространства и времени означало не осознавать, в какую сторону двигаешься и пересекаешь ли вообще хоть минимальное расстояние.       Тьма окутывала, клокотала в венах, билась вместо сердца.       Вспышки.       Красный.       Красный.       Красный.       То ли пульс отстукивал в висках, то ли оглушали выстрелы. Река. Кровавая река нахлынула потоком, сбила, смыла. Заполнила уши и глотку. Засохла. Раздражила горло. Оно першило. Саднило. Заставляло заходиться в кашле. Это был кашель не Хёнджина. Или кашель того реального Хёнджина, который не видел двойного дна зазеркалья. Не видел зазеркального себя.       «Давай убьём его?»       Река брызнула из младенца, окрасила руки Феликса, пропитала его одеяние. Одеяние небесного ангела. Белого и святого. Перетекла с его рук в пистолет, пробила лоб Джисону, растеклась по сцене. Влилась в каждого хищника. И бурлила. Бурлила. Бурлила. В их жилах, глазах и на заточенных клыках. В их когтях, желудках и головах. Река заползла Хёнджину за раскрытый воротник, стекла с его рук на голову Чонгука и к шее. Окольцевала и задушила. Она бросилась по лестнице как преступник, сбежавший с места преступления. Она скрылась в массе мышей, скрутилась в спираль вместе с ними, за ними и ради них. Сжалась до сингулярности в зрачок. Она жила блеском в глазах.       Кровь клокотала, заставляя эти глаза выделять чёрную слизь. Клейкую, вязкую, опутывающую конечности. Жвачка, выдирающая зубы с корнем. Жвачка, превращающая мышцы в кости. Жвачка, создающая единый организм из одних только глаз, неразрывных, бессознательных, подчиняющихся одному единственному.       Кому?       И человеку ли?       Слизь растекалась по коже, латая трещины кокона. Проникала вовнутрь, к обугленной душе, смешивалась с кровью, словно наркотик. Новый, опасный, необузданный. Застилала глаза в и так кромешной тьме. Холод слизи чувствовался даже в желудке, глотке, кишках, на внутренней стороне глазных яблок, в ушах. Холод, перестраивающий восприятие, воспоминания. Показывающий картинки, которые Хёнджин никогда не видел.       Сынмин.       Его бледная кожа, увитая чёрными венами. Его напряжённая шея, покрасневшее лицо. Он задыхался. Но Хёнджин помнил, что умер Сынмин от его крови. Он помнил, что был причастен, и помнил, что расследование упёрлось в тупик. Чьими руками была введена кровь в Сынмина? Удушье без единого постороннего прикосновения прошло, и лицо из несуществующих воспоминаний окрасилось в зелёный. Мертвец, вырвавшийся из могилы, как со дна бездны, жадно хватал воздух и покрывался испариной. Чернота вен рассосалась, словно наркотик, впитавшийся в мозг. Он умирал медленно и мучительно, как отщепенец, выбранный для жертвоприношения. Нелюбимый, нелюдимый, изгнанный за грехи.       Чанбин. Он не сопротивлялся. Шёл по пожухлой траве, загипнотизированный Луной и объедками от звёзд. Ветер вплетался в его кудрявые волосы, сдирал маску людоеда вместе с настоящим лицом, вместе с мясом. Отшельник, поглотивший килограммы, разделся без заминки и сел на каменный трон. В его мёртвых глазах, обглоданных призраками жертв, родилась хладнокровная решительность получить заслуженный кол в сердце. Почему он принял судьбу? Почему позволил чудовищу поглотить себя без остатка? Хёнджин, истинный мученик, вывел на его лбу метку собственной кровью, и ощутил водоворот в желудке, прежде чем кинуться в следующее воспоминание.       Чонгук.       Главным оружием всегда оставались глаза. Блистающие в сумраке, в тени света коридора, вглядывающиеся в прорези жалюзи на дверце шкафа. У него отняли зрение, гонимые расплатой или завистью, но не отняли дикий блеск. Сущность, хранившуюся хладнокровным запалом в завалах снега. Снег не хуже кровавой реки мог забрать то, что никогда ему не принадлежало. Мог забрать приношения, сделанные против воли жертв. Накрыть смертоносным покрывалом. Снести с ног. Удушить.       Кровавая река против снежного обвала? Равнозначные противники при неравнозначных обстоятельствах. Река взяла свою плату за исполненные желания, как дьявол, пришедший за проданной душой. И снег впитал кровь, как верный слуга, знающий своё место.       Водоворот подступил к горлу, обдал волнами слизистые стенки, просох першением. И несмотря на попытки унять, сглотнуть цунами, он наступал и наступал. Он бурлил пеной, оседая железным привкусом на языке, забирался в носоглотку, перекрывая путь воздуху. Кровавая река вновь пришла по душу вместе со слизью своих глаз, у которых закончились воспоминания. Дары для Хёнджина превратились в проклятия, способные провести в загробный мир без явного согласия.       Он очнулся, оттолкнувшись от дна подсознания. Настолько стремительно и с остервенелым желанием жить, что сердце завелось в новом темпе. В темпе мелодии, провозглашающей появление того, кто вышел из ямы Лазаря. Слизь стала сползать с него, клокоча и перекатывая глаза. В пузырях жижи копошились осы, которые не ленились жалить Хёнджина, оставлять жгучие метки. С тяжестью он раскрыл глаза, вперив взгляд в зашторенное окно. Лишь узкий луч света прошмыгнул между плотными чёрными тканями, упав у основания насеста. Одинокое перо светилось белоснежной чистотой, а над ним медленно плыла звёздная пыль, создавая новый Млечный путь. Как Новый завет. Как новую Мораль — семя, взрастившее совершенную Норму для общества.       Лёгкие заходились в жадном поглощении. Скупые. Они надувались так часто и сдувались так резво, что закружилась голова от возникшего запаха крови. Еле уловимая уникальность плотного аромата оседала пылью, влажными перьями забивалась в ноздри. Хёнджин практически ощутил, как истекает ею, как чёрная шёлковая простынь пропитывается, становится тёплой и сливается с телом. Как тяжелеет воздушное одеяло, до мерзости мокрое, словно чужое тело, навалившееся в братской могиле. Призраки становились родными в мире грёз. И вороны начинали относиться к ним по-особенному.       Встрепенувшись, крыло ударило Хёнджина по лицу, заставив закрыть глаза. Жар стекающей крови из простреленного виска зашевелился, не сильно вкалываясь в щёку когтями. Сгусток живой плоти и белоснежных перьев захрипел в самое ухо, проверяя пульс у мертвеца. Клюв заскрежетал, обтираясь о лицо Хёнджина. Зарывался в его угольные волосы, клевал, перебирал, устраивался в изгибе шеи. Словно проверял карманы у вора, укравшего истинный цвет вороньих крыльев. Арагорн ворковал, мутировав из благородной птицы в нахохлившегося голубя. И Хёнджин с запоздалым осознанием ощутил, как болело всё тело. Гудело отравленными жалами ос.       Воспоминания прошлой ночи накрыло голову цунами. Захотелось, чтобы простреленный висок действительно был прострелен. Он отказался от жара ворона, снизошедшего любовным отношением. Отказался от благословения вестника жнецов. Сожаления скрутили спазмами. Спираль возвращала и возвращала Хёнджина в тот момент, когда он вместо одеяла сжимал пальцами кожу на боках Минхо. Как раздирал её, словно вспарывал давно зажившие швы. Как наваливался не братский труп, а последний, кому бы Хёнджин доверил своё сердце. И первый, перед кем Хёнджин терял самообладание каждый роковой раз.       Телефон загудел, воспылал в сумраке, осветив паркетный пол и белый потолок. Ореол синеватого свечения привлёк внимание падшего мотылька, помятого под напором ворона. Хёнджин навалился на край кровати, заметив стопку сложенных вещей, и поймал телефон на их пике. Как неоновую рыбу в озере теней. Арагорн ревностно закопался в волосах, отказавшись покидать нагретое, живое место. Не давал оглянуться за спину, чтобы проверить наличие материального сожаления на второй половине кровати. Нога сквозь гудящую боль прорезала пространство под одеялом, наткнувшись на бесконечную пустоту и холод.       «Шеф»:       — Ты почему ещё не на работе?       — Заболел, — буркнул Хёнджин, зарывшись носом в подушку, тогда как телефон под щекой стал сливаться с кожей. Арагорн беспокойно ткнулся в висок. А мята въелась в мысли.       — Вот оно что, — равнодушно протянул Шеф. — Ну, у нас новое дело. У тебя. Суицид во время прямого эфира с подозрением на умышленное. Тебя ждут на месте, адрес скину СМСкой. И пошевеливайся.       — Я не выйду, — просипел он монотонным гудкам.       Шеф тоже мог быть одним из них.       Хёнджин вырвался из одеяла так резко, что Арагорн поспешил взметнуть крыльями с оглушительным вскриком. Надрывным и наждачным. Выпавшие перья не успели опасть лепестками на простынь, как телефон врезался в стену. Арагорн пролетел кругом по комнате, разрывая звёздный путь, заключённый в луче света. И труп телефона свалился в могилу. Воздух оглушительно гудел, как на кладбище во время похорон, среди траура и скорби. Ворон приземлился на постель, обдав голые плечи Хёнджина порывом ветра, но совсем не отрезвив. Хёнджин нацелился вцепиться себе в волосы, стянуть их до нестерпимой боли. Вырвать с корнем. Остаться с проплешинами, но потушить чувства, мешающие двигаться дальше. Мешающие осмыслить следующий ход. Пусть он раздерёт себе лицо, выколет глаза, вырвет зубы, останется последним уродом, но утихомирит цунами, разворачивающий внутренние органы вверх дном.       И, несмотря на то, что фантазия вовсю рисовала картинки реализованного плана, Хёнджин застыл, уставившись на раскрытые ладони. На расставленные пальцы, пребывающие в состоянии неконтролируемого тремора. В сумраке спальни, в запахе перечной мяты, в жгучем безрассудстве он вспомнил о частицах кожи под ногтями. Он вспомнил об оставленных царапинах на чужом теле во время умалишающего экстаза.       Слишком остро вернулась осознанность, как пощёчина, как удар клинком в спину, как стрела, прорывающая плоть. Хёнджин ступил в холод, выбравшись из нагретой постели, и раскрыл шторы. Зима разворачивалась яркой белоснежной зарёй, укрывая плотным полотном весь двор поместья. Персонал клиники усердно боролся со стихией в одинаковых тёмно-синих дубленках, расчищая лопатами мощёные дорожки. Хёнджин невольно прислушался к звукам из коридора. Подозрительная тишина завела сердце до бешеного ритма, разнося кровь до кончиков ушей и пальцев. Он должен успеть до прихода Минхо.       Его не волновала оголённость собственного тела. Его волновало наличие бумажных пакетиков для сбора улик. Его волновал шанс узнать нечто новое и проверить Минхо. В волнении он обвёл взглядом сложенную у кровати одежду: брюки и нижнее белье. С уверенностью Хёнджин знал, что всегда носил пакетики с собой как раз на такой случай. И знал, что в брюках их не окажется. Он зацепился за надежду в виде напольной вешалки, стоящей хоть и в углу, но хорошо освещённой дневным светом. И стремительно кинулся к ней, к пальто, висящему на плечиках по соседству с пиджаком и свежевыглаженной рубашкой. Мотивированный колким чувством погони, липким ощущением дыхания на затылке, громким карканьем ворона, он судорожно проверил каждый карман. Выловив конверт для сбора во внутреннем, он вернулся к окну.       Солнце, спрятанное за сплошными морозными облаками, напоминало люминесцентную лампу, какие вешали в моргах. Или лабораториях, если поддаваться более невинной ассоциации. Солнце трещало и мигало, привлекая мошек. Хёнджин вычищал из-под ногтей скопившуюся за ночь грязь. Скрупулёзно, жадно, трясущимися пальцами собирал улики в пакетик, молясь лишь о том, что это будет чего-то стоить. Он думал о поддельной экспертизе в деле Юн Кихо и думал, стоило ли рисковать сейчас, когда каждый шаг мог стать причиной роковых последствий? Могли ли в лаборатории всё ещё работать крысы? И могли бы они узнать, что задумал Хёнджин? Какой бы результат он получил? И замешан ли Минхо в этой игре в качестве грандмастера? Или, как он утверждал, всего лишь игрушка в их руках, как и сам Хёнджин?       Голова разболелась от повышенного давления, но обострённый слух уловил приближающиеся шаги. Каблуки туфель Минхо всегда звонко отстукивали, по какой бы поверхности он не шёл. Его тяжёлая походка могла вызвать страх, заставить насторожиться. Испытывать то, что испытывал приговоренный к казни, лёжа на пне, когда палач заносил топор. Дрожащими, непослушными руками Хёнджин заклеил пакетик с еле заметными частичками отмершей кожи. Метнулся обратно к кровати.       Дверь отворилась без единого скрипа. Минхо ступил в комнату, когда Хёнджин, чуть ли не покрывшись испариной от натянутых нервов, спрятал улику в карман брюк.       — Уже проснулся? — с заметной в голосе улыбкой прокомментировал Минхо.       Хёнджин хотел провалиться сквозь землю, но спрятал лицо за кроватью, собираясь с силами. А затем вскинул глаза к Минхо, ухмылка которого придавала лицу сытый вид, и огрызнулся, так и не избавившись ни от напряжения, ни от злости:       — Это было ошибкой. Никогда. Ты слышишь меня? Никогда больше не вспоминай и не упоминай об этом.       — Ночью ты был со мной ласковее.       — Мы договорились? — настоял Хёнджин, наспех надевая боксеры.       Минхо проследил за ним, даже не пытаясь скрыть удовольствие:       — Как скажите, детектив Хван, — не стал спорить он. — Я умею делать вид, словно ничего и не было.       Он скользнул взглядом по разбитому телефону у стены, и Хёнджин ожидал очередную гениальную реплику, но Минхо покинул комнату в молчании.       — Стой! — окликнул его Хёнджин.       Минхо застыл в проходе. Так и не повернулся лицом.       — Что стало с последствиями раута?       — Полицейские все зачистили ещё ночью, и вряд ли кто-то когда-нибудь об этом упомянет. Они позаботились, чтобы дело не только замяли, но и другие не узнали о произошедшем. Не случайно Вы ранее никогда не слышали о подобных мероприятиях.       Хёнджин хмуро натянул брюки, наблюдая, как ворон устраивает гнездо из одеяла. Он думал, не спросить ли Шефа об этом, но затем с неприязнью к нему осознал, что это был бы неверный шаг. Нельзя давать понять, что он в курсе, что он был там, что он остался одним из главных свидетелей.       Минхо вдруг добавил:       — Считайте, прошлой ночи никогда не существовало.

2

      Суицид с подозрением на умышленное…       Звучало бредово до тех пор, пока Хёнджин не просмотрел запись эфира. Пока не услышал, что запись транслировалась на каждом экране в магазинах техники, на каждом билборде и телефоне обывателей.       В то время, когда сам Хёнджин стонал под Минхо…       Чёрт!       Как бы сильно он не заставлял себя забыть прошлую ночь, она всё время давала о себе знать.       Она существовала вместе с произошедшими событиями, и это невозможно игнорировать.       — Вы знаете меня по психоделическим роликам в жанре крипипасты, — на записи Хуа Ченьюй (настоящее имя блогера), сидел за рабочим столом. В сумраке блестели белки его глаз и выжженные осветлённые волосы.       Впервые Хёнджин видел его лицо, его личность, не скрытую за снятыми видео. Он помнил, как их показывали в приюте. Детям с маленького возраста и старше устраивали часы воспитания, закрывая в тёмном кабинете с узкими партами и включённым проектором. На белой ткани мелькали отснятые на старую камеру кадры: мыльные, мутные, кровавые. Жуткие и наводящие тревогу. Тошноту и дереализацию.       Мир был тогда чёрно-белым с красными вкраплениями.       Двадцать пятый кадр навеки остался пыткой. Пулей, которая впечатывалась в память и не отпускала, держа в страхе каждого воспитанника.       «Сознанием людей легко управлять».       Сознанием детей управлять ещё легче.       В плёночную ленту безобидного блуждания по тёмному лесу вставляли белоснежные кадры с отрубленными головами, голыми внутренностями или вырванными глазами. Глазами… в чёрной слизи… Нет. В крови. Со стеклянными зрачками.       Ворох ос, пробудившихся от пересмотра контента Хуа, заполонил голову и обустроил гнездо. Они копошились в мозгах, кусали за нервы. Хёнджин успокаивал себя, что видео были постановочными, ненастоящими, нереальными. Теперь он понимал, что кровь не бутафорская, а жертвы, принесённые ради создания определённой атмосферы, когда-то являлись живыми людьми.       Хуа Ченьюй — иностранец, сияющая звезда. Преступник и серийный убийца.       — Я решил, что мне мало интернета, — в бреду заявил он во время эфира.       Он чесался, путал вьющиеся длинные волосы. Напоминал Феликса. Не ангелоподобным образом, не демоническим, не статным. Хуа, в отличие от него, исполнял роль агнца. Взошедшего в круги элиты благодаря пролитой крови.       Он не рожден блистать, как Джисон. Он рождён мучиться, служить и умереть в страданиях, когда спектакль подойдёт к концу.       Хуа разодрал впалую щёку ногтями, словно принёс жертву в знак своей честности. Словно без крайностей ему не поверят. Он хотел добраться до глаза дрожащими, длинными пальцами. Но вцепился в пряди, отдёрнув самого себя. Растрёпанные волосы ниже плеч, напоминающие мочалку, лишь подтверждали отсутствие рассудка, осознанности.       — Мне надоело. Я хочу весь этот город. Я хочу весь мир. Он будет моим. Вы будете моими.       Нервозность отдавалась по всему его телу. Он не мог оставаться на месте, держать зрительный контакт с камерой. Он ёрзал на игровом кресле, открывая вид на красный фон. На ореол света лампы, падающий на чёрную стену.       Он выдрал клок белоснежных волос. Откинул от себя как нечто чужое, отверженное.       — Меня ограничивают! — вскрикнул он. — Творчество! У творчества не должно быть границ. Никогда. Никто. Никто не может ставить мне рамки. Вы слышите меня? Я буду творить то, что захочу. И вы будете моими главными зрителями. Вы будете моими последователями.       Тёмные глаза дрожали, скользили по пустому столу, по темноте. Хуа оглядывался, и в зрачках блестело нечто новое. Белое. Словно он смотрел в окно, смотрел на Луну и искал силы, чтобы поделиться чем-то, за что его могут лишить жизни.       — Люсид… — вдруг прошептал Хуа. Хёнджин насторожился, прислушиваясь к голосу сумасшествия. — Он обещал мне… Он обещал… — Хуа дернулся в сторону, словно его окликнул шёпот, или отмахнулся от осиного роя. — Неоспоримый факт…       Хёнджин задержал дыхание.       — …что творчество подвергалось гонениям. На одном уровне с наукой искусство сопровождалось кровопролитием. Люди… они помешаны на смерти. Как бы сильно они её не боялись. Они помешаны. Каждого неугодного — казнить, сжечь, расстрелять. Вы чуете запах крови? Он повсюду. На каждом этапе эволюции. Вы чувствуете, как правда течёт по венам? Вы чувствуете, как истина бурлит в голове? Она на поверхности. Так раскройте свои глаза. Откройте души. Почувствуйте.       Хуа поднял взгляд к камере. Застыл статуей с ассиметричными чертами. С глазами, созданными для улыбки, с аккуратным носом и невыразительными, бледными губами. Он застыл с вздёрнутой бровью. С гримасой боли, искривившей всё представление о симпатичном лице. Казалось, эфир завис. Закончился на этом. Но кровавая слеза стекла по щеке к вытянутому подбородку.       — Он обещал мне всё, что я только пожелаю. Но не сказал, какой будет цена.       Цена за убийства — казнь.       — Не заключайте сделки с Дьяволом.       — Ты исчерпал лимит своих возможностей, — раздался бархатный голос за кадром. Гипнотизирующий. Расщепляющийся в динамиках.       Картинка записи пошла волной. Пиксели перестраивались, сбоили, мигали. Хёнджин всмотрелся в испуганное лицо Хуа. В широко распахнутые глаза, залитые кровью. В приоткрытые губы, в которых копошился рой. Он не мог сойти с места, сопротивляться.       — Ты достиг пика. Посмотри на себя, — безжизненные глаза Хуа медленно перекатились влево, следили за передвижением человека за кадром. — Ты убил столько людей по своей собственной прихоти, подпитывал эго, возносил себя выше остальных. Ты сошёл с ума. Ты бредишь.       — Это… — Хуа набрался смелости произнести вслух. Встрепенулся, вскочив на ноги. Кресло отъехало в сторону. А в камеру стал смотреть принт с его белой футболки. Изображение с десятка самых разных глаз. — Это ты со мной сделал!       — Я? — насмешливо повторил голос. — Я не заставлял тебя убивать. Не заставлял снимать видео. Не заставлял следовать за своими желаниями.       Хуа отшатнулся от стола. Споткнулся, наткнувшись на кресло, и откатил его, взявшись за подлокотники. Он скрылся во тьме квартиры, и красная лампа замерцала в неспособности достичь его.       — Я предоставил тебе вседозволенность. И что ты сделал со своей жизнью?       Хёнджин гипнотизировал глухую темноту, или темнота гипнотизировала его. Он забылся и забыл как дышать. Он удерживал сердце ладонью, боясь, что оно пробьёт рёбра и выскочит из клетки. Он боялся, что эта частота сердцебиения была последней мелодией. Он вздрогнул как от удара током, когда Человек показался в углу кадра. Не Хуа. Тот, кому принадлежал бархатный, изломленный голос. Камере было позволено снимать только чёрный костюм по пояс и чёрную перчатку, блистающую кожей в лунном свете.       — Не вини меня в своих потаённых грехах.       Человек в чёрном, о котором, видимо, говорил Сынмин, не сдвинулся с места, когда кресло прокатилось мимо. Он повернулся к камере полубоком, предзнаменуя неизбежный конец.       Эфир окрасился в чёрный.       Хёнджин сделал глубокий вдох, борясь с тошнотой. С паникой. Неужели то, чем бредил Сынмин — оказалось правдой? Окажется ли правдой и бред Хуа?       В силуэте Человека из эфира в точности угадывалась фигура Минхо. Хоть незнакомый голос и должен был вселить сомнения, отчего-то тревожность нашёптывала с усиленной настойчивостью, что Хёнджин думал в правильном направлении.       «Доверься мне».       Зажмурившись до нарастающей боли, он добился слепоты и звёзд.       — Жаркая ночка? — насмешливо заметил судмедэксперт.       Хёнджин с неохотой вернулся в реальность, в которой столкнулся с повешенным Хуа. Он дотронулся до шеи, догадываясь, что Минхо оставил после себя следы. Он игнорировал отражения целенаправленно. Он не хотел видеть последствия не только этой ночи, а всего своего образа жизни. Арендованный смокинг следовало отвезти в магазин. Он всё ещё чувствовал запах крови от себя.       — Выполняйте свою работу.       Судмедэксперт в синей форме и перчатках деловито брал образцы с тела Хуа. Укор со стороны Хёнджина ему не понравился, но он скрыл скривившиеся губы за маской. Жертву уже сняли с крючка в потолке, который ранее служил для других целей. А для каких — оставалось только догадываться. Теперь Хуа нежился на расстеленном чёрном мешке в лучах тусклого солнца, заглядывающего в панорамное окно. Упокоенное бледное лицо больше не выказывало страх, больше не искало сил, решительности глубоко внутри порабощённой души. Красная верёвка на его шее наталкивала на мысли о Чонгуке, а эти мысли связывали произошедшее с Минхо. Неужели он решил подобным образом отомстить элите, убив одного из них? По социальному статусу Хуа отличался от предыдущих жертв, а мотивы Минхо именно в этом случае вполне объяснимы. Предположительно, они убили Чонгука, его пациента, и поставили под сомнение его репутацию.       Однако не складывались в пазл некоторые факты: Минхо был в эту ночь с Хёнджином; перед смертью у жертвы произошёл странный разговор с неизвестным; неизвестный не двигался с места, когда был совершён суицид.       Логическая цепочка разбивалась об айсберг, как бы Хёнджин к ней не подходил.       Но что, если это не Минхо, а всё та же теневая организация?       Но что, если Минхо был частью этого с самого начала?       «Неоспоримый факт».       — Следов борьбы не обнаружено, — бубнил судмедэксперт, осматривая тело. — Судя по записи эфира и тому, как стремительно он совершил самоубийство, готовил петлю заранее. Крючок, возможно, для этого и был вкручен. Он встал на кресло, накинул петлю на шею и пнул кресло из-под себя. Оно и мелькнуло на записи.       Хёнджин и сам хотел убиться в этот момент. Тело ломило, навевая воспоминания о побоях, которыми воспитывали в интернате. О последствиях после драк в полицейской академии. Ради развлечения и изучения.       Он вдруг признал, что это даже приятно. Чувствовать хоть что-то спустя долгое время пустоты.       Он размял шею пальцами, отгоняя назойливые воспоминания о Минхо.       — Следов взлома также нет, — оповестил офицер, делая пометки в журнале.       Хотелось курить.       — Жертва знала пришедшего. То, что следов взлома нет, не означает, что некто проник в квартиру с разрешения хозяина. То, что следов борьбы нет, не означает, что незваный гость не виновен. Он подначивал, — заключил Хёнджин, нащупав пачку сигарет в кармане пальто. — Осталось порыться в грязном белье, — вздохнул он.       Сынмин.       Чанбин.       Чонгук.       — Здесь следы крови, — отозвался судмедэксперт, задирая на жертве ту самую футболку. — Что это?       Впалый живот очерчивала вертикальная кровавая линия, проходя меж выразительно выпирающих ребер.       — Подтёк? — предположил офицер, глянув сначала на потолок, а затем на синюю шею жертвы.       — Повреждений нет, — скептично ответил судмедэксперт.       — Буква.       Буква «I».       Четыре с половиной жертвы.       Осталось полторы.       И что это только могло значить, Хёнджин понятия не имел.       Он закрыл глаза, погрузившись в кромешную тьму.       В прохладу и сладковатый, душный запах смерти. В тишину и треск люминесцентных ламп.       Хёнджин сделал глубокий вдох, отравляя лёгкие вонью разложения. И, решившись, встретился с заклятым врагом. Больше не представляющим опасности для общества. Больше не смеющийся, не глумливый. Упокоенный, с закрытыми зимними зрачками, которые больше не взглянут из-под чёрных ресниц, не взрастят ярость. Огненные волосы не подожгут чувства в тихом омуте. Не заставят душу метаться по внутренностям.       «Вот и конец», — думал Хёнджин.       Для Чонгука. Для дела всей жизни. Для мести. Блюдо, которое подают холодным. Блюдо, которое сожгут в пепел.       — Значит, он проходил по делу об убийстве? — невнятно спросил патологоанатом, роясь в коробке с папками документов. — Кажется, убили Вашу семью?       Хёнджин очнулся как от пощёчины. Он уставился на низкого сотрудника с выразительно костлявыми пальцами. Крупный нос вынюхивал нужный отчет, тогда как очки в круглой оправе на самом кончике лишь подсказывали ориентиры.       — Простите, что Вы сказали?       Патологоанатом воззрился на него маленькими глазками поверх маленьких очков. Лысина нервирующе блестела в белом свете тусклых ламп. Неуютные стены, облицованные в синюю плитку, лишь напускали зловещий вид.       — Звонил его лечащий врач, просил предоставить детективу отчёт о вскрытии. Вы же детектив?       — Да.       Противный старикан, выглядящий как сама смерть, протянул отчёт, словно передавал нечто заразное. С брезгливостью, пренебрежением. А Хёнджин вцепился в случайно сказанное: «Убили Вашу семью». Последний, кому он говорил об этом, сидел в тюрьме строгого режима по обвинению в этом деле. Тогда как настоящий убийца родителей лежал мёртвым на столе, окружённый едким запахом формалина. Что связывало Ли Минхо и Юн Кихо?       — Собственно, ничего необычного. Типичный суицид импульсивного человека, — патологоанатом не мог умолкнуть.       Хёнджин вчитался в напечатанные буквы отчёта, слишком медленно собирая их в слова. Имя, возраст, вес. Причина смерти: удушение.       Ничего интересного на поверхности. Но между строк, между репликами он поймал нечто, что продолжало выедать внутренности. Заставляло не мельтешить душу, а затихнуть в засаде. Ждать момент, когда истинный убийца высунет голову первым, попадёт в свою же ловушку.       Наконец он просчитался, ослеплённый ложным гением.       Эфир подошёл к концу.