Общество токсичных

      Вдох.       Выдох.       Вдох.       Непривычно морозный воздух забивался в ноздри мелкими снежинками. Словно осколки льда, они вкалывались в кожу, оседали на ресницах и раздражали глаза. Дышать через рот означало отдавать тепло и позволять снегу забиваться внутрь, добираться до сердца. Зима — редкий гость Мортэма. Гость, который захаживает только когда кто-то теряет смысл жизни, а может самообладание, а может самообман, а может рассудок.       Выдох.       В ушах продолжали звенеть крики и вой хищников, подчинённых дикостью. Тот эфемерный звук разрываемой плоти. То, как впивались зубы в мясо. И то, как те же зубы осыпались на паркет. Звон расщепляющейся какофонии прерывал детский плач, накатывающий волнами и сжимающий замороженное сердце.       Вдох.       Впервые Хёнджину захотелось позвонить. Хоть кому-то. Попросить о помощи. Он признал, что перестал справляться. Что груз на плечах слишком сдавливал, чтобы сделать хотя бы вдох, позволяющий бороться дальше. Он больше не мог. И звонить было некому. Замёрзшими пальцами он пролистывал контакты. Снежинки безжалостно падали на экран, мешая и приводя дисплей в движение.       «Шеф».       «Ким Намджун».       «Интак».       «Диспетчер».       «Лаборатория».       «Архив».       Хёнджин не знал номера родителей. Или забыл. Или в принципе не запоминал. Никогда не возникало нужды звонить в загробный мир. Но возникла нужда просто иметь их номера в телефоне, чтобы чувствовать себя не таким одиноким.       Он листал список по алфавиту, против алфавита. Туда и обратно. Не зацикливаясь на буквах и на том, что доверять некому. Список был заполнен и одновременно пуст, как сам Хёнджин.       — Сигарета уже истлела, — послышался голос. Знакомый и сопровождающий уже не один день. Ни с кем Хёнджин не проводил столько времени, сколько с ним.       Замёрзший палец остановился на контакте.       «Ли Минхо».       Сигареты в руке не было.       Хёнджин лишь нашёл предлог, чтобы проветриться. Не помогло. Водоворот шума, звона и плача продолжал назойливо заполнять собой всё пространство внутри опустевшей головы. Стоять под крыльцом особняка в мороз и под снегопадом сулило только простудой и вытекающими осложнениями. Хёнджин никогда не заботился о себе. И никто не заботился о нём.       — Ты готов? — спросил Ли Минхо. Не после гудков вызова, а после молчания.       Готов ли он лицезреть погибший шанс на расплату?       — Нет.       Фонари, располагающиеся на пустынной аллее, светили на падающий снег, превращая его не в кинжалы, а в падших светлячков. Посмертное свечение тухло в полёте, и тельца сливались в одну массу перегоревшего пепла, покрывающего когда-то зелёный газон. Розы отсутствовали, как и живые статуи. Остатки падших роз выкопали, а живые статуи укрыли в поместье. Только один Хёнджин оставался с ночным сумраком, привыкший бодрствовать в поздний час.       — Ты должен увидеть воочию. Иначе не поверишь.       Хёнджин боялся встретиться с правдой лицом к лицу. Он не переварил ещё ту грязную, кровавую реальность, с которой столкнулся на балу. Как настигла следующая, не дав перевести дух.       Силуэт Минхо, стоявшего на крыльце особняка, казался бездонностью, а свечение позади — приманкой для насекомых. Он держал строгую осанку, принимая спиной весь свет, вырывающийся из широких окон холла. Не протягивал руку, а держал в карманах брюк, словно отрёкся от элитарного общества и вернулся в бедные районы Мортэма. Где каждый держал ладони в карманах потрёпанных джинс, не задумываясь о том, что это защитная реакция психики. В противовес этому Минхо выглядел хладнокровно спокойным, и Хёнджин вспомнил его ответ:       «Каждый раз приглашают».       Он надеялся, что следующего раза не будет.       Минхо мог запросто привыкнуть к шоу, которое устраивали на ежегодном званом ужине людоедов. И от осознания этого Хёнджина затошнило. Даже если у Минхо не было выбора, его это не оправдывало.       Хёнджин стал подниматься по ступенькам, ощущая не только спазмы желудка, но и тяжесть замёрзших ног. Или дрожащих. Или ватных. Телефон, так и не позвонивший никому из контактов, эфемерно оттягивал карман пальто своей неуёмной тяжестью. В ушах и висках ныла морозная боль. Войдя в тёплое помещение, конечности запылали, словно наэлектризовались или искололись занозами. Хёнджин без прежней решительности чувствовал лишь эти иголки, которые бессовестно проникали под кожу до самых костей. Под шикарной люстрой, напоминающей те самые, которые висели на балу, притягивали взгляд и прятали несуществующих жертв, собралась похоронная процессия. Пациенты в белоснежных пижамах и с серыми лицами сгрудились по бокам от центральной лестницы, на которой теперь красовался красный ковер. Словно мыши, они жались поближе к углам, выглядывали из коридоров, держались за лестничные перила как за спасательный круг. Неуверенность и забитость туманом витали в воздухе, материализовались в смог, не дающий вздохнуть полной грудью. Если на балу все смотрели с презрением и свысока, здесь люди загнанно косились только на Минхо. Они напоминали детей, провинившихся или умоляющих купить ту или иную игрушку. Глаза их — пуговицы, в которых ещё теплилась жизнь, ещё горела искра. Лица их — смазанные маски страдания, на которые не взглянешь без сочувствия.       Минхо преобразился, когда вытащил руки из карманов. Хёнджину лишь показалось, что эта привычка — осадок из былой жизни. Отпечаток прошлого, который проявлялся в моменты уязвимости. Минхо всегда был аристократом, держащим себя уверенно, строго и подобающе. Даже жесты его раскрытых ладоней, направленные в сторону пациентов, говорили об изящности и воспитанности. Мыши потянулись вслед за ним, облепив несуразной массой. Еле слышный шорох их голосов не доходил до оставшегося позади Хёнджина.       Наблюдая за Минхо, держащем осанку, и сгорбившимися вокруг него мышами, Хёнджин оттягивал то, с чем должен столкнуться. То, что разбило его одним лишь фактом. Он боялся, что, увидев труп, сойдет с ума и одичает как хищники. Он боялся, что достанет пистолет и приставит дуло себе под подбородок. Лишится жизни и падёт, как пали Феликс и Джисон. Он боялся, что Минхо не сможет его остановить. Хёнджин вспомнил воткнутые в дверь ножи в комнате Чонгука, и представил, как он вскрывает вены. Хёнджин вспомнил его охваченные зимой глаза, слепые и бездушные. Неужели Чонгук умер ещё тогда? Неужели это дело было обречено на провал с самого начала?       — Прощание с Чонгуком будет завтра утром, — послышался голос Минхо, который, видимо, выслушал просьбы мышей. — А сейчас идите по комнатам. Не переживайте за него, он уже отмучился.       Серая масса без запоминающихся лиц и с одинаковым гнетущим настроением расползалась медленно, расходясь по коридорам и прячась в комнатах. Единый организм, объединённый самим Минхо, действовал согласованно и с определённой целью. Живые статуи, когда-то бродившие по красивой аллее, теперь предстали грызунами, наступающими друг другу на пятки. Не со злости, а по случайности. В живой мышиной субстанции не злились на составляющие организмы. Это контрастировало с разрозненными хищниками, прогрызающими друг другу глотки. И Хёнджин с облегчением выдохнул из-за какого-никакого покоя в раю, который отдалённо походил на него через призму мрачного Мортэма.       — Где он? — не своим голосом прохрипел Хёнджин, когда шагнул ближе к Минхо.       Горло саднило не хуже замёрзших конечностей. Першило от насильно произнесённых слов так, что хотелось расцарапать шею, лишь бы добраться до глотки.       Минхо безмолвно кивнул на лестницу, на которой лоснился красный ковёр в ярком белом свете люстры. Кровавая река, представ во всей красе, напомнила о событиях, произошедших всего час назад. Хёнджина подводило собственное сознание, рисующее в воспоминаниях вакханалию, целую бойню. Рисующее, как кровь стекала по белоснежным ступенькам прямиком к ногам. Хёнджин зашагал по ней, словно священный мученик. Зашагал по крови, взбираясь всё выше и выше. И с каждой последующей ступенькой голова гудела всё пуще и пуще, а душа сжалась в несчастный клубок боли и ухнула в пятки. Взгляд Минхо обжигал спину. В пальто стало невыносимо жарко, и через слои одежды его эфемерные касания вздымали волоски, пуская неприятную дрожь. Настоящие прикосновения даже спустя время оставались осадком, словно тело запечатало под кожей воспоминания об этом.       Силуэт глаза на полу холла стало не видно со второго этажа. Кровавая река смыла его без остатка, словно галлюцинацию, которая никогда не являлась действительностью. Хёнджина было тоже унесло течением, но твёрдая ладонь Минхо, уперевшаяся в поясницу, помогла удержать равновесие. Хёнджин пересёк последнюю ступеньку с тяжестью не только в ногах, но и на сердце.       Идти по уже знакомому коридору приходилось через силу. Минхо чуть ли не подталкивал, но продолжал терпеливо идти позади. Хотя казалось, у самого Хёнджина заканчивалось терпение. Слабость, тошнота и головокружение начали нестерпимо раздражать. Он злился так, что закипали мозги, а кончики ушей вспыхивали до красноты и пульсации. Он шёл мимо закрытых дверей, и больше не мерещились подслушивающие призраки. Чонгук всех распугал, не давал покоя даже существам иного мира. Не давал покоя ни живым, ни мёртвым.       Ноги еле передвигались, то ли отяжелевшие от новости, выбившей землю из-под них, то ли обмороженные в туфлях, не спасших от зимы. В висках гудело, и ситуацию ухудшали слишком громкие мысли, сплетающиеся друг с другом, словно змеи. Хёнджина вело от слишком тяжёлой головы, не способной выдержать все его коробки с вопросами, догадками и теориями. Не способной вспомнить определённые моменты, затерявшиеся в провалах памяти. Не способной забыть то, что произошло на балу. Не способной трезво и рационально мыслить.       Он постепенно терял рассудок. С каждым новым шагом. С каждой закрытой чёрной дверью.       В спину ударил страх, от которого зашевелились волосы на затылке. Страх собственной смерти, наступающей ему на пятки. Как мыши, которые чуть ли не налезали друг на друга во время сплошного потокового движения. Чем упорнее Хёнджин смотрел вперёд и старался не замечать тревоги, тем длиннее становился коридор. И чем длиннее он становился, тем заметнее закручивался в воронку. Перед глазами не просто плыло, всё сжималось, превращаясь в сингулярность. Под ногами не просто не было опоры, пол рушился вслед за пятками. Назад дороги не существовало. А впереди — только конец жизни.       Хёнджин сорвался с места так упорно, как только мог. Он думал, что его удержит силок, затянутый на шее. Но бег вышел настолько лёгким, как никогда прежде. Ноги больше не казались бесполезной тяжестью. Они ощущали твёрдость под собой и отталкивались со всей стремительностью, которую он вложил в спасение младенца, но так и не спас. Сингулярность впереди манила гипнотизирующей спиралью, приглашая прямиком в червоточину, где не существовало ни времени, ни пространства. Он остановился напротив распахнутой двери с кровавым глазом и воткнутыми в него ножами. Он увидел свою недышащую погибель, и задохнулся сам во всплывших воспоминаниях.       Хёнджин жил молитвами о возмездии. Он почитал единственного Бога, в которого верил. В справедливость. Он желал не просто мести. Он желал, чтобы убийца родителей получил по заслугам. В самые скверные, тёмные моменты без единого просвета надежды он желал убить Чонгука собственными руками. Такие были его сказки на ночь. Такие были его стремления и мечты. Цели и смысл жизни.       Воспоминание о потенциальной расправе наслоилось яркой картинкой, заменив спираль. Собственными руками Хёнджин душил его, — своего заклятого врага. Собственные руки не давали Чон Чонгуку — убийце родителей — вдохнуть хоть немного кислорода. Он давился, краснел, но не умолял прекратить. Не издавал ни малейшего звука. Хёнджин ощутил на кончиках пальцев его остаточный пульс, и точно знал, что пошёл бы до конца, если бы не:       — Хёнджин?       Если бы не голос Минхо, вырвавший из сумасшествия что тогда, что сейчас.       Он точно знал, что пожалел бы, не останови его Минхо.       Теперь Чонгук представал в другом виде. В белом свете он больше не ухмылялся, не злорадствовал, не насмехался. Он выбрал не вскрывать вены, а удавиться. Он выбрал то, что выбрал для него Хёнджин. Тот способ, который пришёл в безрассудную голову такого же сумасшедшего детектива. И это тоже была заслуга Чонгука. Если справедливость и существовала, то только как красный пояс от халата на его шее. То только как его слепота. То только как его упокоенная грудь. Он лежал в своей комнате, беззащитный и открытый, распластавшись на полу в посмертной, неестественной позе. Он оплёл удавкой подножие кровати и не засомневался в своём намерении ни на секунду. Он затягивал узел, пока не испустил последний вздох, не принёсший воздуха даже на смертном одре.       В белоснежной пижаме от клиники и несуразных кедах под цвет. Красные развязанные шнурки, проделанные в петли в виде буквы «С», напомнили о деле Чанбина и его кровавой метке на лбу.       Хёнджин отшатнулся обратно в коридор, цепляясь за дверной проём ослабленной рукой. Словно то, что он увидел, ошпарило лицо. Он побоялся упасть в ноги убийце, но упал в руки Минхо, который вновь и вновь спасал от падения. Хёнджин отшатнулся и от него, как от собственной гибели.       — Как он ослеп? — словно не задал вопрос, а накинулся с клинком.       — Наследственная карма, — не задумываясь ни на секунду, ответил Минхо. — Это указано в его лечебной карте.       — Чёрт! — прошипел Хёнджин с желанием накинуться на собственное отражение и выпустить всю злобу. За то, что не придал этому значение.       Он привалился к противоположной закрытой двери, чувствуя ком рвоты в глотке. Ни сглотнуть, ни выплюнуть. Не разодрать шею, не вырвать волосы. Он шёл, не отстраняясь от белой стены без единой засечки, а казалось, что полз. Полз и падал, или переходил с одного пола на другой, или это коридор снова стал скручиваться, или он сходил с ума. Вакуум образовался в голове слишком резко, слишком сильно сдавил виски, пытаясь соединить их вместе. Слишком резко кто-то взял его под локоть. Слишком резко послышалось в расслаивающемся коридоре:       — Вызовите скорую и проследите, чтобы они зафиксировали факт смерти на физической бумаге.       Или так казалось только Хёнджину.       Кто-то вжал его в твёрдую вертикальную поверхность. Всё ещё коридор, но сингулярность поселилась в сердце. Чёрные глаза Минхо мелькали точками, и в них зародились две полярные звезды. Или всего одна звезда, слишком близкая, слишком яркая.       — Хёнджин, — отдалённо прозвучал голос Минхо. Со дна пропасти. Звезда пропала так же неожиданно, как появилась. — Ты меня слышишь?       Хёнджин слышал, но проглотил язык. Можно подумать, образно, но он не ощущал его во рту. Сглотнул и в глотке тоже не нашёл. Только слизь, из-за которой першило.       — Хёнджин, — эхом отозвалось собственное имя, проникшее в никчёмные уши.       Его вели, как тряпичную куклу. Бесполезные ноги волочились лишним грузом. Он так хотел почувствовать лёгкость, но с каждым днём, с каждой секундой тело тяжелело всё больше и больше. Он ощущал себя не живой статуей и уж тем более не мышью и не хищником. Он ощущал себя трупом, у которого деревенеют конечности с каждым пройденным часом. Ещё немного, и личинки начнут разъедать живот. Он уйдёт за Чонгуком, своей погибелью, что тогда, что сейчас.       Из яркого коридора он погрузился во тьму. Сингулярность не только поселилась в сердце, но и поглотила его без остатка. Он надеялся, что обрёл покой, но жгучая мята вернула в сознание. Вернула ему самоощущение и коробки мыслей. Сняла онемение с языка. Жгучая мята, та самая мята, напомнила о забытом поцелуе на грани миров. На грани здравомыслия и сумасшествия. Тогда он выпил таблетку, но не сейчас. Тогда губы Минхо отослали его в бессознательный мир, но сейчас вернули в реальность. Тогда Хёнджин сопротивлялся, и сейчас.       Мятная прохлада обжигала губы Хёнджина, не давая ускользнуть в зазеркалье. Не следовало трогать своё отражение. Не следовало играть с памятью. Он упёрся ладонями в тёплого Минхо, тот не отступил. Всё ещё ощущалось его тело, его дыхание. Он задал вопрос, боясь проговорить про себя, а не вслух:       — Всё это правда?       — Да, — послышался сиплый ответ, словно собственный голос отозвался в голове. Голос добавил: — Чонгук мёртв.       И Хёнджин вложил в руки последние силы, яростно отталкивая от себя Минхо. Утончённого на первый взгляд, но крепкого на ощупь.       — Почему ты не уберег его?! Он должен был получить по заслугам!       — Хёнджин, — с сожалением ответил Минхо в сумраке комнаты.       Только далекие фонари проникали внутрь, очерчивая тусклым жёлтым свечением широкую кровать и повёрнутый к ней пустой рабочий стол. Ворон встрепенулся и захрипел, оставшись сидеть на насесте у незашторенного окна. Он волновался, переминаясь с лапы на лапу, но не раскрывал крылья, не решаясь слетать с нагретого места. В укромном тёмном углу рядом с дверью разворачивалась война. Вспыхивали зари и гремели взрывающиеся снаряды. Один нападал, второй принимал удар.       — Разве это не твоя работа — следить за пациентами? Предотвращать попытки суицида? Разве не ты упрекал Интака, что он не выполняет работу в должной степени? Кто ты, чёрт возьми, такой?       — У меня есть предположение, что это их рук дело, — морозно отозвался Минхо. — У Чонгука не было суицидальных наклонностей.       — Что им от этого будет? Зачем ты вообще мне это показал? Чёрт! Они убили ребёнка!       Хёнджин схватил Минхо за пиджак так остервенело, что ткань начала трещать. Он тряс Минхо, гонимый неконтролируемыми эмоциями, разрывающими его изнутри. Минхо принимал его боль безотказно.       Он еле слышно просипел, словно кричал до этого и сорвал голос:       — Это предостережение.       — О чём?       — Что система работает, несмотря на наши попытки им помешать.       Хёнджин вскипел, видя перед собой не Минхо, а олицетворение мерзких богачей, позволивших себе властвовать. Каждое промелькнувшее изуродованное дикостью лицо хищников соединилось в одно с острыми чертами, скрытыми в тени комнаты. С глазами, полными зимнего блеска. Полными не звёзд и не жизни, полными азарта. Он играл точно также, как те, кого сам обвинял. Он принял их игру и втянул в неё Хёнджина. У него была намечена лишь одна цель — добиться справедливости для родителей, но и это забрали из-под носа. Желчь, бурлившая в глотке, поднялась выше, пуще разжигая костёр ярости.       Хёнджин осмелился ударить Минхо. С размаху кулаком в челюсть.       Костяшки воспылали болью, но он не жалел.       Минхо отшатнулся, слившись с глубокими тенями комнаты. Его рука, мелькнувшая в свете фонарей, дотронулась до лица и размяла пульсирующее место удара. И в самый мёртвый ночной час его глаза продолжали гореть, как никогда прежде.       — Тебе нужно отдохнуть, Хёнджин.       — Я не могу отдыхать! Чонгук мёртв, — вновь повторил он, словно всё ещё не верил и пытался убедить себя. — И ты в этом замешан. Ты хотел показать мне другую сторону Мортэма. Ты достал пригласительное.       — Они в любом случае сделали бы это, Чонгук стал бесполезен. Ты ещё не понял? Они играются с твоей жизнью, а не с моей. Я хотел показать тебе правду, ты сам требовал от меня ответов. Не помнишь? — послышалось из червоточины.       — Заткнись!       — Ты не сможешь противостоять им в одиночку.       — Заткнись! — он шагнул во тьму на осипший голос, вновь вцепившись в тёплого Минхо мёртвой хваткой.       — Доверься мне.       — Зачем я им нужен?!       — Ради развлечения. Им надоело, что все подчиняются. Им нужна свежая кровь. Новая игрушка.       — Заткнись! — измученно взвыл Хёнджин, чувствуя слёзы, обжигающие щёки. Последний раз он плакал в шкафу над смертью драгоценной мамы. Минхо удержал его ослабевшую тушу за локти. — Почему?.. Почему ты поцеловал?.. — «меня» застряло в глотке.       Глухой удар Минхо в грудь означал: «Ты всё испортил».       — Возьми ответственность за свои желания, — произнес Минхо в самые губы, отыскав их даже во всепоглощающем небытие.       Поцелуй вышел солёным и саднящим.       — Я ненавижу тебя, — безрассудно отозвался Хёнджин, вновь ударив его кулаком в грудь.       И с тем же безрассудством подался вперёд, навстречу умершей вселенной. Навстречу бесконечно холодному космосу без звёзд.       Всё сжалось, когда Минхо развернул его. Слишком резко, что закружилась голова. Слишком грубо, словно до этого он поддавался, принимая удары от Хёнджина как заслуженное. Вес тела Минхо оказался больше, чем можно подумать на первый взгляд, когда костюмы скрывали крепкое телосложение. Хёнджин ощутил на себе всю его силу и весь напор, с которыми Минхо вдавливал в стену. Когда холодные пальцы добрались до шеи и сжали её, Хёнджин растерял не только дар речи и самообладание, но и контроль над ситуацией. Конец света неминуемо настиг, и он не стал сопротивляться, принял ледяную волну, окатившую с головы до пяток.       — Клянусь тебе, мы добьёмся справедливости.       И в закрепление клятвы Минхо нещадно впился в его губы. Жгучая мята забилась в ноздри вместе с дыханием Минхо. Они задыхались, поднося друг другу рассудок, служивший собственным жертвоприношением в эту нескончаемую ночь. Они ударялись зубами, сталкиваясь совершенно полярными мирами. Это не перемирие, а активное наступление обеих сторон. Взрывы то и дело звенели в ушах вместе с тяжёлым дыханием Минхо. Его знающие пальцы нажимали на точные зоны, стискивая шею Хёнджина. Не душили, а создавали давление во лбу, заставляющее держать глаза закрытыми и пресекающее любое движение. Хёнджин млел, откидывая голову назад и подставляясь под его руки, под его силу и власть. То самое чувство, поселившееся внизу живота, воспылало вновь, отобрав всю мощь у ярости. Ярость затухла, вместо неё разгорелась страсть, с которой Хёнджин не был знаком до этого. Когда его чёрствый кокон дал трещины, выпустив наружу желание. Очередное безрассудное желание, которое Минхо выполнил без раздумий.       Подчиняться силе Минхо всегда было легко, хоть Хёнджин и пытался сопротивляться ранее. Полностью во власти его холодных рук, Хёнджин последовал за ним, шагнувшим в сторону кровати. Стало невыносимо жарко настолько, что любимое пальто начало раздражать. Хёнджин порывисто скинул его с себя, чувствуя как поводок на шее затянулся туже. Он почти потерял сознание, когда они споткнулись, запутавшись в ногах, и упали на заправленную постель. Застеленное одеяло без единого эстетического изъяна тут же собралось складками под их телами. Сердце и мозг подскочили от того, насколько тяжело обвалился Минхо, вызвав у Хёнджина приглушённый хрип. Сознание хотело отойти в иной мир, погрузив его в глухую тьму, но ударилось о затылок и вернулось. Он задохнулся в мяте, которая обвила не только шею, но и проникла в лёгкие, намереваясь остаться там навсегда.       Воздуха не хватало. Как и разумности, чтобы прекратить это.       Голова закружилась, а ощущение себя в своём же теле было настолько смутным, что Хёнджин не понимал, онемели конечности или атрофировался мозг. Минхо неумолимо наваливался, и Хёнджин перестал различать, какие звуки он издавал. Он вжал в мягкий матрас, и Хёнджина прошибло насквозь. Лишь на секунду чувство приятно отдалось в члене, а затем так болезненно, что нос зачесался и глаза защипало от нахлынувших слёз. Минхо вновь и вновь вызывал импульсы, переходящие в ломоту, пока потирался о Хёнджина собственным телом. Молния брюк давила, мучила ноющим напряжением, из-за чего хотелось только прижиматься сильнее, чтобы достичь пика и испустить последний вздох.       Но ему не позволили, отняв тяжёлую ладонь от шеи.       Хёнджин вынырнул из ледяного озера, и кровь хлынула в мозг. Жар постепенно стекал с головы всё ниже к паху, пока конечности постепенно обретали чувствительность. Хёнджин дышал загнанно и рвано, жадно вбирая воздух. Покалывающие пальцы сжали мягкое и приятное одеяло, ища спасение в сумрачном омуте. Он слишком чётко видел горящие глаза Минхо и слишком остро ощущал его холодные руки, расстёгивающие на нём рубашку. Плечи обдало сквозняком, и член заныл изматывающей пульсацией, с каждой дрожью пуская мурашки по телу. Из-за них твердели мышцы. Из-за них ломались кости. Хёнджин хотел выдавить из себя просьбу, но не знал, что конкретно следовало просить, и слова застряли в глотке. Вместо них вырвался очередной охрипший вздох. А бёдра инстинктивно приподнялись, гонимые желанием снять напряжение. Он проехался членом по массивному бедру Минхо, и шумно выдохнул, когда молния брюк задела головку, вызвав остановку сердца.       Минхо то ли разочаровался, то ли разозлился, то ли всегда был хладнокровно жесток. Он опустил ладонь на низ живота, прижав Хёнджина обратно в постель. Он надавил на член так, что перед глазами вспыхнули звёзды.       — Поможешь мне с рубашкой? — сквозь бездонную тьму ворвался шёпот Минхо, оставшись жаром на лице.       Скорее требование, чем просьба. Скорее приказ, чем вопрос.       Избавиться от звёздной пыли перед глазами стало невозможным, как и перестать ощущать изламывающую боль, заставляющую непослушно выгибаться и искать более щадящее положение. Казалось, спрятаться от Минхо невозможно, невозможно ускользнуть от его взгляда и увернуться от его прикосновений. Он приковывал к кровати не цепями, а той неоспоримой властью, которую ощущали все окружающие. Сам же он не обращал внимания на то, с какой степенью давил и заставлял беспрекословно слушаться. На то, как грубел его тон. На то, как начинал хрипеть голос, словно растрачивал всю силу.       «Не двигайся», — приказывал он ранее, когда двигаться означало жить и сопротивляться. А теперь он требовал движений от смертника, готовящегося быть поглощённым космосом.       Хёнджин потянулся к галстуку, дрожащими пальцами коснувшись дрожащих крыльев бабочки. Тугой узел, казалось, мог задушить Минхо, если бы Хёнджин поддался искушению и затянул его. Минхо не беспокоился остаться без воздуха и с вспыхнувшими лёгкими. И воспоминание о Чонгуке и его способе умереть прошибло голову так ярко, что Хёнджин вновь воспылал яростью. Решительностью, с которой развязал галстук. Нервозный тремор не позволил справиться с пуговицами, и Хёнджин стал раздражаться, не попадая в петли. Минхо потянулся к нему, намереваясь оставить поцелуй, но он отвёл лицо в сторону. Чем вызвал острую ухмылку.       Минхо поднялся на колени, оставив пустоту после того, как Хёнджин привык к его весу. Оставив мучительную пустоту на ноющем члене, требующем внимания. Хёнджина повело от холода и стягивающего все внутренности возбуждения. Он извился по постели, вбирая воздух скрупулёзно и судорожно, словно его могло не хватить. И что он не ожидал, так это то, что Минхо надавит коленом на пах, вызвав почти отчаянный стон. Острая боль импульсами распространилась по телу, отдав в виски. Пока Минхо неторопливо скидывал с себя пиджак и расстёгнутую рубашку. Хёнджин дотронулся до его бедра, стиснув пальцами до онемения, лишь бы ухватиться и не выломать себе кости от переполняющих ощущений. Ещё немного, и его гордость склонит голову, а мольбы заполонят глотку и сорвутся с языка. Но вместо этого закончилось терпение Минхо, который отстранённо наблюдал за его мучениями, и вдруг вмешался. Он раскрыл ширинку на брюках Хёнджина, рывками стаскивая их с его ног. Голова кружилась от грубости и наполняющего всё тело жара, пока Хёнджин не ощутил, что остался и без боксёров. Открытого и униженного под внимательным взглядом сверху, его тут же обдало холодом, вызывающем и смущение, и больший запал. Сердце зашлось в бешеном ритме, отдаваясь и в ушные перепонки, когда Минхо сошёл с постели.       Он двигался в сумраке бесшумной тенью, пока Хёнджин задыхался и путался в одеяле, шурша постельным бельём от невозможности не двигаться. Тусклый свет фонарей осветил рельефную спину Минхо, его крупные бицепсы и выраженные лопатки. Он подошёл к пустому столу и достал тюбик из ящика. Хёнджин не мог видеть, но догадался:       — Серьёзно? — укоризненно заметил он.       — У каждого холостяка должна быть смазка под рукой, — холодно ответил Минхо, возвращаясь.       — Я не дрочу, — почти брезгливо.       — Именно поэтому ты такой нервный, — почти весело.       — Именно поэтому ты такой спокойный?       Судя по ухмылке, Минхо это понравилось. Но в отместку он завалился на Хёнджина с такой тяжестью, что казалось кровать под ними продавится. Хёнджин испустил страдальческий вздох, когда удалось оставить влажный поцелуй на его губах. Тело Минхо было более жгучим, чем мята, которой он пах. Чем губы, которыми он целовал. Чем ледяные ладони, которыми он пересчитал рёбра.       — Будешь язвить, Хёнджин, — прошипел он в нос, укусив за кончик, — замучаю до самого рассвета.       А зимой рассвет наступал с большим опозданием.       Минхо откупорил тюбик, и звук, который тот издал, напоминал щелчок затвора пистолета. Минхо действительно хотел его убить, и целовал, целовал, целовал, оставляя влажные следы на лице. Греть смазку в пальцах — бесполезно, и он больше не ждал. Хёнджин дёрнулся, когда почувствовал лёд, прижатый к анусу. И его наказали, туго стянув отросшие волосы в кулак. Кожа головы натянулась, вызвав боль, которая совсем не отвлекала от того, что внизу стало морозно, а шея воспылала. Минхо прощупывал умело, и не так, как если бы у него было много опыта в растягивании анальных отверстий, а как если бы он уже знал Хёнджина вдоль и поперёк. Знал, куда надавить и в каком темпе двигаться. Знал, куда целовать, а где посасывать кожу. Знал, куда кусать, а где зализывать.       Хёнджин не просто терял самообладание. Он терял личность. Он терял разумность. Он сплетал ноги с ногами Минхо, путаясь в них и сжимая его. Он покрывался дрожью от каждого укуса и оставленного засоса, позволяя Минхо наизусть расчерчивать карту собственного тела. Он застонал, сам того не осознавая, когда Минхо не позволил потереться о него членом. Он заскулил, сам того не осознавая, когда Минхо нажал на определённую точку внутри него, вызвавшую шквал эмоций. Шкал импульсов, пробивших черепную коробку, словно пуля.       И его этого лишили, оставив с пустотой и болью, усилившийся стократно. Ему не давали кончить, испытывая на волю. Но воли Хёнджин уже лишился, позволив стонам вырваться из глотки. Он взмолился ему, как не молился богам:       — Минхо, пожалуйста…       Минхо остался доволен, присвоив его гордость. Он уточнил, возвышаясь над Хёнджином, пока неторопливо снимал с себя брюки:       — Чего ты хочешь, Хёнджин?       Хёнджина трясло, как при лихорадке. Даже в самые тяжёлые периоды, когда истерики овладевали им полностью, подобное он не испытывал. Сердце заводилось так гулко, что, казалось, отобьётся от ребёр в последний раз и раскрошится стеклянной крошкой. Виски сдавливало, и член мучил болью и давлением.       — Я хочу…       Невыносимо.       Невыносимо.       Невыносимо.       Космос не мог быть таким жестоким. Не мог причинять столько чувств, разъедающих душу. Хёнджин не решался касаться себя, боясь внутреннего оголённого провода, который способен ударить током и отправить в мир иной раньше времени.       — Тебе нельзя кончать, — просипел Минхо и сжал его член у основания, что и космос пропал перед глазами, явив пёстрые узоры.       — Ты хочешь… меня убить?! — вскрикнул Хёнджин и тут же охрип, цепляясь за него. Он расчерчивал венистые руки Минхо, словно пытался вскрыть их обгрызенными ногтями.       — Никогда, — просипел Минхо. — Я не позволю тебе умереть.       Хёнджин не заметил, когда он разделся полностью. Он заметил только тогда, когда Минхо навалился. Он почувствовал, как Минхо вогнал пульсирующий член в него. Жаркий, как само его тело, греющее в объятиях. И только ладони оставались в подчинении зимы, убивая остатки рассудка.       Минхо добился того, чтобы он беспрепятственно давал себя целовать. Влажные губы Хёнджина теперь саднили, и на языке чувствовалась кровь. Он млел, забывая обо всём на свете, словно из него выкачивали не только душу, но и воспоминания. Только кожа запоминала касания и ощущения, вшиваемые намертво. Отпечатки его ладоней оставались ожогами, которые больше никогда не покинут тело. Минхо вжимал в постель, пересчитывая не только рёбра, но и кости.       Он набирал темп, переставая целовать, чтобы у Хёнджина пересохло во рту. Он замедлялся так резко, что Хёнджин не успевал возвращать душу, сознание. Он толкался так глубоко, что Хёнджин терял зрение и ощущал его пульс наравне со своим. Он дышал рвано одним воздухом с Хёнджином и опалял кожу, оставляя жжение на шее, плечах и в ухе.       Хенджин мутно наблюдал за фонарём в окне. Лампочка, заточённая в матовый аквариум, напоминала светлячка. Живого, а не пепел. С толчками, которыми его вжимали в матрас, фонарь постоянно дрожал и мельтешил. То становился более тусклым, то ярко возгорался, перерождённый, как птица Феникс. Хёнджин не замечал, как стонал, или только тяжело вдыхал, когда из него выбивали воздух. Горло саднило от криков и сухости. Першило от нервов, и он задыхался, пока Минхо делился своей мятой. Было жарко и сумрачно. Было сдавленно и мокро.       Его свело судорогами, которые невозможно контролировать. Как и невозможно контролировать то, сколько следов он оставил на Минхо, пока цеплялся за его бока и спину. Оголённый провод вспыхнул моментально, сковав тело Хёнджина болью, блаженством и облегчением. Одновременными и противоречивыми ощущениями. Он умер, когда космос наконец затянул его в червоточину. Но умер не так, как от поцелуя Минхо ранее, а глубже. Как Минхо глубоко толкнулся и кончил, пока Хёнджин невольно сжимал его внутри себя.       Хёнджин умер в его ледяных ладонях и пообещал больше не вспоминать, как делал это в тысяче других вселенных.