Общество токсичных

      Хёнджин тяжело вздохнул.       Вместо того, чтобы упрашивать Юн Кихо написать чистосердечное признание и привлечь к ответственности третьих лиц в данном деле, он торчал на светском мероприятии. Скука богачей пахла деньгами, бурлящим шампанским и дорогим парфюмом. Приглушённый галдёж — единственное, что отличало их от дешёвой серой массы. Простые смертные любили повышать голос, поддаваясь эмоциям, тогда как элита подавляла чувства ещё до того, как выходила из своих особняков и садилась в лимузины. У каждого белого воротничка с блестящей чёрной бабочкой и у каждого платья с глубоким декольте вместо имён — названия брендов. Вместо лиц — маски манекенов. Не люди, а существа высшего общества, безликие и бесполые, с драгоценными камнями, вшитыми в кожу. Вылавливали стройных официантов, охотясь за красивыми телами и наполненными бокалами. Точно хищники, возносящие себя на пьедестал пищевой цепи.       В горле скопился ком, колючка, раздирающая глотку изнутри. Тёплый свет хрустальных люстр, что свисали замёрзшими каплями, рассеивался и ластился к лицам. Заменял Солнце таким же искусственным животным, но не справлялся с базовыми задачами: не грел и даже не слепил. Хёнджину захотелось на воздух. Запах пластика вытеснял пыль от бордового ковролина и кроваво-бархатных портьер. Ассоциация с борделем «Алые розы ада» сама втиснулась в мысли по соседству с воспоминаниями о девушках в шёлковых халатах.       «Ты нам нужен, Хёнджин», — и он оторопело оттянул бабочку на шее. Глоток скопившейся слюны вышел всё таким же колким. Горло запершило, пульсируя от тысячи мелких заноз.       Всё, что происходило вокруг него, было взаимосвязано. Нити паутины соединяли каждого присутствующего, цеплялись за пластиковые пальцы, драгоценные камни и бирки. Захламлённый бал состоял из грязи и пыли, словно проходил не в шикарном, громоздком зале, а на низком, обветшалом чердаке. Каждый манекен являлся очередной марионеткой в руках самоназванного бога. Хёнджин задыхался в подозрениях, в ответ получая колкие, надменные укоризненные взгляды от хищников. Бокалы блестели, как и охотничьи глаза. Как отбеленные клыки, как алмазные когти, как украшения, усыпающие неживые, бледные тела. Оркестр, возвышающийся на сцене, не заглушал клацанье мощных челюстей и шаги на тонких, игольчатых шпильках. Любое неверное движение, и сердце насадят на шампур, не доставая из-под рёбер. Музыканты знали — это не хищников отделили от них в целях защиты, это их посадили в клетку на обозрение хищникам.       Колючий плющ разросся плотным вьюном. Впился в слизистые стенки глотки. Закупорил гортань и нацелился на трахею, вызывая кашель больного туберкулёзом. Хищники требовали крови, но единственное, что пожертвовал Хёнджин — пуговицу рубашки. Оторвал, когда пытался дать шее свободу. А кровь осталась с ним, на языке, и превратилась в желание курить, в осадочный табачный смог, в осадочную боль. Дешёвый смокинг, висевший в магазине между костюмом клоуна и бальным платьем, арендован на вечер только для того, чтобы привлекать внимание, а не слиться с толпой. Казалось, Хёнджин являлся желанным гостем, с именным приглашением в кровавом конверте, запечатанном золотистым сургучом. Казалось, все его здесь только и ждали, чтобы разорвать на лоскуты и зажарить на свечах, расставленных на фуршетных столах.       Единственное, что позволил себе Хёнджин вместо уединения с сигаретой, это выхватить у официанта бокал свежего шампанского. Такого же золотистого и искрящегося, как и всё на этом мероприятии. Такого же скучного и бьющего в нос. Проглотить ком не удалось, зато сердце ухнуло в желудок:       — Скучаете, детектив Хван? — послышался довольный и язвительный голос Минхо. Слишком уж бесшумно он подкрался, как истинный хищник среди искусственного маскарада.       Хёнджин закашлялся, почувствовав, что пузырьки шампанского набухли и полопались в унисон с сердцебиением. Минхо отчего-то легко похлопал его по спине, а затем вжал ладонь между лопаток, словно не толкал вперёд, а хотел протиснуться сквозь одежду к голой коже. К счастью, Хёнджин отделался лишь смоченными губами, а мог ведь разлить весь бокал на костюм, который ему не принадлежал.       — Испугались? — любезно спросил Минхо. — Простите, это в мои планы не входило.       — А что входило? — Хёнджин вытер губы костяшками пальцев, как истинный бедный и выбивающийся из элитной процессии.       — Вы же хотели узнать, кто такой Люсид.       Хёнджин насторожился. Острее ощутил тяжесть пистолета в кобуре под боком. Огляделся по сторонам: никто не подслушивал и никто не отреагировал на имя, которое, казалось бы, нельзя называть. Всё оставалось таким же пластиковым. А Минхо остро растягивал губы. То ли улыбался. То ли скалился. Единственный, кто наблюдал за ним.       Удивительно, как полностью чёрный смокинг свежил его бледное лицо. Как с одной стороны тонкие пряди спадали к щеке, словно очерчивали несуществующий шрам. Как дополняли чёрные глаза, поглощающие весь свет. В них отсутствовали звёзды, лишь холодный, вымерший космос уже не жил, а существовал, добившись конца галактик.       — И каким образом я о нём узнаю? Он здесь будет?       — Терпение, и Вы всё поймете, — заверил Минхо. — Это отнюдь не тайна. Каждый приглашённый знает, кто он и на что способен.       — Кроме меня.       — Всё впереди! Этот вечер посвящён Ему.       Хёнджин хотел сделать ещё один глоток, дабы утолить и волнение, и интерес, и предвкушение, и откуда-то взявшийся страх. Но Минхо пресёк это желание, забрав бокал. Властность в его взгляде не разрешала Хёнджину смешивать алкоголь с кровью. А руки в чёрных перчатках намекали на его брезгливость. Хотя шампанское особо не действовало на сознание, Минхо думал иначе и требовал от него ясности:       — Ничего здесь не пей и не ешь, — сталью отчеканил он, забывшись и перейдя вдруг на «ты».       Хёнджин мог бы противиться, взбунтоваться только потому, что это был Минхо. Минхо, который позволил себе указывать и воспитывать. Минхо, который хранил скелеты в шкафу. Минхо, который умел заметать за собой следы. Ни один скелет не нашли в особняке при обыске. Ни одна черепушка не стала уликой. Ни один из клочков мыслей и реплик пациентов и персонала не стал наводкой. Он был чист, выбелен, искупан в белизне до сошедшего с костей мяса. И Хёнджин мог смириться с этим, если бы не ноющее предчувствие или тревога, или нечто иное, что не давало полностью довериться ему. Нечто иное, что сползло комом от глотки к низу живота, стянулось и разожглось от одного только ощущения власти на собственной шкуре. Власти другого уровня, чем начальство. Власти первородной, всеобъемлющей. В своей полной мере.       Хёнджин мысленно согласился с ним: нельзя опрометчиво доверять напиткам в этом заведении. Хоть хищники и казались в своем уме, Хёнджин сомневался в их адекватности. Минхо поставил бокал на поднос мимо проходящего официанта, укоризненно смерив Хёнджина взглядом, точно отчитывал за проступок. Точно Минхо был ответственен за него. Несмотря на то, что Хёнджин утопал в недоверии ко всему на свете, Минхо являлся проводником в теневом мире. Он оставлял впечатление заядлого посетителя подобных балов, и Хёнджин не смог подавить вырвавшийся вопрос:       — Часто Вы бываете на таких мероприятиях?       — Каждый раз приглашают. К сожалению, приходится посещать, — Минхо стягивал перчатки, цепляясь за каждый палец, и оставался прикованным вниманием к Хёнджину. Он никуда не спешил.       — Что Вас не устраивает?       — Не торопитесь.       Минхо спустил взгляд от лица Хёнджина куда-то ниже. Шея воспылала, а затем щёки, как только он вспомнил, что верхняя пуговица отсутствовала. Чёрные глаза проскользили к ослабленному галстуку-бабочке, неожиданно вызвав смущение. Хёнджин поклялся, что захотелось дать пощёчину не ему, а себе.       — Оглянитесь по сторонам, Хёнджин.       В этом уязвлённом, расшатанном состоянии его жёсткий голос, произносящий имя, а не очередное «детектив Хван», заставил душу вытянуться в тугую струну. Рефлекторно Хёнджин дотронулся до галстука, намереваясь затянуть петлю, но непослушные пальцы только усугубляли это. Минхо, по-хищному проследивший за дрогнувшим кадыком в попытке сглотнуть накопленную слюну, всё же поднял острый взгляд. В глазах читалось недовольство по поводу невыполнения приказа. Он эфемерно располосывал кожу, что ощущалось тонкими иголками, вслед за которыми хотелось расчесать щёку ногтями. Хёнджин порывисто стянул бабочку с шеи и сунул в карман пиджака. Осмотрелся, но зацепиться за лица бездушных манекенов не удавалось, пока почти в самое ухо не проник сиплый и надменный голос Минхо:       — Посмотри, как им скучно. Как слюни стекают с их клыков. В каком они диком предвкушении. Ты чувствуешь наэлектризованность? Чувствуешь их голод?       Только Ли Минхо мог судить и корить хищников так же, как они относились к Хёнджину всё тянущееся в мучениях время. Только Ли Минхо мог выразить ненависть к этому обществу. Истинный Ли Минхо, не скрывающийся за маской вежливости.       Каждый. Каждый хищник скалился. Мужчины в элегантных костюмах либо горбились, выискивая добычу под ногами. Либо отклонялись назад, высматривая жертв в закрытом небе высокого потолка, между хрусталов люстр. Женщины с открытыми плечами вытягивали шеи и руки, готовились сцапать первого попавшегося зверька, клюнувшего на сладкий аромат хищных растений. Когти, заточенные заранее, свистели в воздухе от каждого взмаха их надушенных ладоней, словно клинки, требующие кровопролития. Им не нужны столовые приборы. Благодаря острым зубам, блестящим голодным глазам и жажде они не нуждались в столах и сервизе.       Они скалились по-другому. Не как Ли Минхо. Грязно, бесстыдно, безжалостно, озабоченно.       — Видишь? Только представь, что они ждут. Здесь, за закрытыми дверьми, они безнаказанны. А что делают богачи, когда им становится скучно?       Шёпот прокрадывался в мысли. Оседал на стенках черепной коробки. Пульсировал импульсами по всему телу, вкалываясь мурашками до самых костей. Шорох его голоса скрёб душу, наводил свой порядок. Устраивал беспризорные бури, разгонял опавшую листву.       Хёнджин предположил с осторожностью, чувствуя, что сам находится на огромной тарелке, поданной на стол богачам:       — Делают всё, что захотят?       — Делают всё, и даже больше, — подтвердил Минхо. — Мерзотные капризы природы и дети коррупции. Скользкие грешники, притворяющиеся чистыми и невинными на людях и съедающие этих же людей в своих особняках за семейными ужинами.       — Буквально? — напрягся Хёнджин.       — На таких мероприятиях они ждут мясо посвежее.       Хёнджин хмуро уставился на Минхо. Он говорил загадками, но такими, ответ на которые легко додумать. Он искренне их презирал, источал яд, не переставая мысленно закалывать каждого из них кинжалами. Ранее весёлый и даже отчасти озорной в лучшие моменты своего хорошего настроения, сейчас Минхо источал тяжёлую ненависть, передающуюся и Хёнджину. Теперь Хёнджин понимал: Минхо такой же идеалист, как и он, но в другой среде. В среде элиты. Если богачи становятся пожирателями, то бедные идут на убой в первую очередь.       Хёнджина затошнило. Минхо пустил ладонь ему между лопаток, оглаживал, собирая крупные мурашки и помутнение через слои одежды:       — Держись рядом со мной. Мне нужно многое сегодня рассказать. Ты ведь просил ответы.       — На все вопросы?       — Если выдержишь правду.       — Неужели правда может быть такой тяжёлой?       — Не представляешь насколько.       Неожиданно музыка в живом исполнении прервалась. Практически на самом пике куплета, когда мелодия набирала энергию, подходя к кульминации. Но её оборвали резко, не дойдя до перехода. Словно инструменты сломались, расстроились, а струны полопались. Музыкантам надоело сидеть у всех на виду. Они поднялись и ушли за кулисы, привлекая внимание хищников. То ли уличая их в пренебрежении, то ли бунтуя.       — Начинается, — зловеще просипел Минхо.       Как только скрылась последняя пятка музыканта за красным занавесом, основной свет в зале выключился. Хрустальные солнца вдруг потухли, умерли, предзнаменуя конец света, сжатие галактики. Хищники задержали дыхание, оставаясь на местах и во внимании к сцене, освещённой красным светом прожектора. Само время замерло. Пространство заморозилось, не позволяя сделать ни единого движения. Всё застыло в диком предвкушении, поражающем конечности неизученным вирусом.       Хёнджин дрогнул от касания холодных пальцев к шейным позвонкам. Минхо коснулся самих костей, проник наконец под кожу, и никакой воротник рубашки ему не помешал. Он обхватил шею ладонью, передавая мурашки, взятые со спины. Лёд окатил и затылок от того, что он зарылся в волосы. Хёнджин хотел действовать резко, уколоть его локтём в бок, напомнить о границах, но жаркий шёпот в ухо пресёк любое движение:       — Не слушай и не двигайся.       Минхо знал больше об этом мероприятии. Он знал, как действовать. Но иное чувство, поселившееся внизу живота, дало о себе знать воспламенением и бусами, раскиданными внутри головы, внутри словно полых костей. Хёнджин напоминал тот натянутый трос в лесу, между деревьев. Струну Смерти, на которой Минхо умело играл, массируя его шею ледяными пальцами мертвеца. Нажимал с точностью хирурга на точки, вызывающие давление под языком, глубоко в глотке. Давление, от которого и деревенеют конечности, и мозги становятся ватными. Хёнджин чувствовал, как его ладонь переняла всё тепло, стала такой же температуры, как и кожа. Слилась, проникла внутрь безболезненно, прижилась новой конечностью.       Хёнджин взглянул на него в отсвете кроваво-красного, встретился с его глазами. Более тёмными, чем при обычном освещении. Глубокими, точно впадины, точно сингулярность чёрных дыр. Жар в висках работал топкой, сжигающей все мысли. Все разумные выводы. Все размышления о том, каким образом Минхо знал куда нажимать, чтобы добиться онемевших конечностей и путаницы разума.       В тот момент казалось, что они близки настолько, насколько Хёнджин никогда бы не смог вообразить. Настолько, что не укладывалось в голове, а отрицание само возникало ядом на языке.       Неожиданно зал заполнил практически грудной отзвук оргáна. Бесконечно тянущийся. Отражённый от стен и высокого потолка, от хищников и их твёрдых лбов, он проник в сердце, просочился между рёбер. И собственные óрганы пошли ходуном, дрожью, откликаясь внутренней щекоткой. Если бы было можно, Хёнджин почесал бы живот изнутри. И тут же испугался возникшего желания, не свойственного для него. Возникшей навязчивой идеи разодрать брюхо своими руками, самого себя разорвать в клочья, на лоскуты. Место, в котором хищники дышали в унисон, в котором нет воли, а только дикость и голод, сводило с ума даже самого критически мыслящего человека. И только Минхо удерживал его сознание в черепушке, словно держал в пальцах, не переставая массировать шею и напрягать тело.       Прожекторы ярко осветили сцену, на которую из-за кулис выскочил молодой парень, попав прямиком в белый круг освещения. Белоснежный смокинг контрастировал с его смуглой кожей и того же цвета волосами, строго зачёсанными назад. Джентльмен улыбался отбеленными зубами, отчего уголки губ впивались в пухловатые щёки, которые противоречили худощавому телосложению. Он развёл руки в стороны под последние аккорды органа, а затем приблизил микрофон к губам:       — Дамы и господа, сегодняшний и неизменный ведущий, Хан Джисон, приветствует вас на ежегодном рауте Авены, проводимого в дань уважения нашего всеми почитаемого Люсида. Устраивайтесь поудобнее и подотрите слюни, шоу только начинается!       Его весёлый, энергичный голос привлекал всё внимание, не оставляя возможности отвлечься, упустить какую-либо информацию. Его голос зомбировал, и это становилось ясно, оглядываясь на хищников. Они так и не двинулись с мест, прикованные глазами и ушами к тому, что происходило на сцене. Они превращались не в живые статуи, какими представали психически больные, а окаменелыми коконами. Словно человеческая плоть — всего лишь оболочка, скрывающая внутри не отсутствие души, а наполненность гнилью. Оболочка, готовая в любой момент растрескаться и выпустить зловонные внутренности наружу.       Орган вдруг затянул мелодию, прервав чистейшую тишину. Добавил морось и мох, влажность крови и движение грозовых туч. Играл приглушённо, нашёптывал тайны, боясь сказать не то и навлечь на себя кару провозглашённого бога. Джисон продолжил говорить за него:       — Согласно поверьям, именно в этот день Люсид снизошёл с небес, как Люцифер. Но снизошёл Он не в ад, а на землю. Обломанные вороньи крылья не помешали Ему творить чудеса, восстанавливать порядок. Он убедил своими моралями мать людскую отдать её ребёнка. Он умылся кровью младенца и восполнился силой. Он исполнял все желания женщины, что отдала великую жертву, пока богатства и смерть не поглотили её. Мы все тут благодаря Ему, помните о Его моралях: бери всё, что твоё, и всё, что тебе не принадлежит, но хочется; ешь, пока не почувствуешь сытость, а если почувствуешь, что стало пресно, вкуси слабых; сильными становятся только те, кто пережил унижение и боль; без жертв мечты не сбываются.       Хищники в один голос повторяли правила, словно мантру, заученную наизусть и проговариваемую каждый день перед зеркалом. Они сплетались в один организм, в одно существо, в единую систему. Они держали зрительный контакт с Джисоном, каждый с ним, и он с каждым из них. Словно смотрелись в отражение зеркала. Джисон смотрел вглубь себя, в черноту зазеркалья, а отражение и чернота смотрели на него, на свет реальности. Орган вводил в транс, бесконечно повторяемый поток слов доводил до состояния такого помутнения, какое Хёнджин ещё не испытывал. Конечности не просто немели, а превращались в желе. Он чувствовал не просто как плавились мозги, в которых нет нервов, он чувствовал, насколько материальны душа и сознание. То, как они колят, как ударяются о затылок, как возвращаются. Он чувствовал неосязаемое и почувствовал голос, выбившийся из общего потока:       — Теперь понимаешь? — просипел Минхо. — Люсид — лишь образ, которым они прикрываются. Выдумка. Они навязывают свои идеи под его личиной. Люсид — не один человек, а сразу несколько. Элита среди элиты.       Сердце пропустило удар. Остановилось. На мгновение, когда не только пространство перестало изменяться, но и звук пропал, оставив оглушительную тишину. Хёнджин взглянул на Минхо, лишившись дара думать. Даже внутренний голос утих, сбежал, испугавшись вакханалии, происходившей вокруг. А затем всё резко вернулось, когда Минхо дотронулся до его щеки ледяными костяшками второй, не согретой руки. Хёнджин набрал побольше кровавого воздуха в лёгкие и выдохнул вопрос насколько хватило сил:       — Что мы можем сделать? — он прокашлялся, словно действительно заразился туберкулёзом. Но в реальности, в отличие от зазеркалья, горло всего лишь першило из-за сухости. Продолжил он резче, чем рассчитывал: — Мы должны прекратить это.       — А ты сам как думаешь? — иронично спросил Минхо, отняв ладонь от его затылка. Стало пусто и ветрено. — Что мы можем сделать с устоявшейся системой и зомбированным стадом?       — В каждой системе есть брешь.       — Есть. Их игры и сработают против них. Ты у нас шпион по их собственной воле, и они даже не догадываются, на что ты способен. Слишком уж зациклены на самолюбовании.       Джисон сиял, ослепительно улыбаясь залу. Был рождён, чтобы жить на сцене и пудрить мозги. Наверняка, до того, как попасть в верхушку Мортэма, он мошенничал и спекулировал деньгами богачей. Он умел говорить и мог бы вести курс по духовности и саморазвитию, за который бы действительно платили.       — Сколько их?       — По правде говоря, мне известны лишь некоторые имена, — злорадствующе ухмыльнулся Минхо. — Но про точное количество сложно сказать. Уж слишком тщательно они секретничают. Обсудим за ужином?       — Вас не тошнит… от этого? — Хёнджин неоднозначно повёл рукой в сторону, указывая сразу на всех.       — Я лишь злюсь. Меня раздражает, каким образом они пытаются управлять. Знаешь, манипуляции с желудками людей рано или поздно приводят к яме тошнотворного смрада и потери личностей. Они подсадили их на наркотик другого полёта, более порицательного, чем химические вещества. Не зря религиозные инструменты самые тщательные в управлении сознанием других.       — Богачам действительно слишком скучно в Мортэме, — с неприятным осадком на сердце согласился Хёнджин.       — Надо же, тебе передались мои настроения. К слову, держи свой тошнотворный смрад при себе. Не хочу, чтобы людоеды на нас косились.       — Не напоминает Сынмина?       — Он птица из другой касты, — Минхо потеплел в лице: ему понравилась неожиданная колкость.       — Разве Вы не презирали его, как и их? — с подозрением заметил Хёнджин.       Минхо медленно расплылся в ухмылке:       — Конечно презирал. Но его личность была не в моей власти. Они отправили Сынмина на реабилитацию, потому что он заигрался. Он решил, что вправе судить, кому жить, а кому быть съеденным. Он зашёл слишком далеко и расплатился свободой, а затем жизнью.       — Со Чанбин — тоже их дело? Потому что ел человечину? — вышло практически с болью на сердце. Не потому, что Хёнджину было жалко этих скользких преступников. А потому, что некто действовал вне закона и так, как заблагорассудится.       Минхо медленно моргнул в подтверждение. И без слов здесь прослеживалась логическая связь. Прослеживался чёткий мотив, соединяющий все точки соприкосновения. У верховенства теневого Мортэма были возможности, власть, деньги, способные открывать им двери, уходить от закона и подкупать главенствующих чинов в различных сферах инфраструктуры города. Им ничего не стоило убить Сынмина. Им ничего не стоило нанять наёмников, чтобы те освободили Чанбина из-под стражи и убили.       Ли Минхо, ранее с осторожностью говоривший о них, сейчас открыто отвечал на каждый вопрос. Он — тоже брешь в этой системе, которая может сыграть на руку закону. На руку Хёнджину. Теперь он понимал, почему они решили начать избавляться от Минхо: почувствовали, что тот строил им козни. Теперь всё сходилось…       Раздался детский плач.       На фоне неумолкающего Джисона.       То, что он говорил, не имело значения, предназначалось толпе зомбированных. Слух Хёнджина неумолимо цеплялся за плач сквозь зловещую мелодию органа, сопение хищников и звона их застывших в предвкушении слюней. Некий молодой человек с белоснежными волосами, тонко и прямо спускающимися по спине, выкатил на сцену люльку. Колыбель украшали кроваво-красные ткани, шёлком переливающиеся под светом прожекторов. Хищники застыли перед неминуемым концом света.       — Что они собираются делать?.. — растерялся Хёнджин, но уже знал ответ. И боялся, что оказался прав.       — Принести младенца в жертву, — сухо ответил Минхо. Его глаза, сосредоточенные на сцене, горели нехорошим пламенем: синим и хладнокровным.       Ангел, подстрекающий к совершению обряда, походил на райское существо только миловидным лицом, бледным и вытянутым в высокомерии. Ангел в красном смокинге искрился не чистейшей аурой, а драгоценными камнями в виде вышивки сердца на левой стороне груди. Ангел, отрешённый от высших сил, пал в ноги иллюзиям, или сам стоял за их созданием. Ангел, дослужившийся до звания господа, позволил себе вседозволенность и проповедовал эти идеи хищникам.       — Дамы и господа, Ли Феликс, — представил его ослепительный Джисон. — Он проведёт вас в иной мир, в мир исполнения желаний. Он воздаст честь Люсиду, нашему покорному слуге.       Минхо выразительно фыркнул, презрительно и брезгливо. Прыснул ядом из клыков, давая понять о своём неозвученном мнении. О своём скверном настроении. Хёнджин цеплялся за бледные руки Феликса на сцене, следил за каждым изящным движением, а в ушах звенел отдалённый и приглушённый вой маленького ребёнка. Невинного и не заслуживающего того, что с ним собирались сделать. Заметив клинок в кожаном чехле, который ангел достал из-под тканей люльки, Хёнджин воспылал рвением. Смелость заполнила его до краёв, заложила уши и утопила некогда удушающий страх. Он сорвался с места так же молниеносно, как Минхо плевался осуждением.       Он, ослеплённый решительностью, не заметил, как его схватили за руку и развернули. Так же резво, как он попытался пробраться через толпу хищников к сцене. Он очнулся и осознал произошедшее, только когда ударился носом о плечо Минхо. Больно и противно, до сплющенных хрящей. Хёнджин отчаянно зарычал, противясь и пытаясь выпутаться из холодных рук. Цепкие пальцы Минхо зарылись в волосы на затылке, удерживая его голову на своем плече. Ладонь, сцепленная на руке выше локтя, оставляла жгучие синяки и не позволяла отстраниться. Минхо сжимал его тело тисками, опутывал цепью, удерживал под контролем некогда спокойного пса. Он знал, что все спокойные псы ради справедливости способны разорвать тушу неугодного в клочья. Они спокойны до того момента, пока не почувствуют колющую обоняние опасность.       — Отпусти меня! — потребовал Хёнджин.       Он бодался в плечо, стягивал пальцами пиджак на Минхо, упирался в него ладонями, пытаясь отстранить. Минхо непоколебимо устоял, и Хёнджин стал ощущать, что борется с собственным демоном. Демоном, что опутал не только тело, но и разум. Разжёг пламя, бьющее яростью по вискам. Он чувствовал, как не может сойти с места. Словно не Минхо его удерживал, а некая посторонняя сила.       — Они убьют ребёнка! — злостно взвыл Хёнджин, пытаясь достучаться до чужой совести. Он не видел лица Минхо, а поднять голову не позволяла собственная упёртость, подталкивая бороться с цепями.       Дыхание Минхо опалило шею, забралось под воротник рубашки, прокралось под кожу, вцепилось в кости. Он с жаром прошептал на ухо:       — Они разорвут тебя в клочья, если вмешаешься. Перестань геройствовать. Ты один, а их много.       Хёнджин запыхался. Цепи не ослабли. Пальцы Минхо впивались в кожу до онемения, словно пытались проткнуть и ввести инъекцию. Хёнджин был уверен, Минхо бы с радостью воспользовался шприцем с успокоительным, если бы препарат находился под рукой.       Хёнджин обмяк, тяжело дыша в его плечо. Он вдыхал собственный запах, собственное тепло от нагретой ткани пиджака. Он слышал, как Минхо сопел на ухо. Он чувствовал и его дыхание, опаляющее кожу. Горячее дыхание, совсем не как у мертвеца, живое. Он слышал, как хищники вокруг облизывались, хлюпая слюной. Он услышал Феликса, его пронизывающий внутренности бас:       — Готовьтесь вкусить благословение Люсида.       Тишина заволокла зал туманом, заставила замолчать присутствующих посредников. Поглотила звуки, еле слышный рокот наступающего конца света. Хищники затаили дыхание, как и орган, почувствовавший момент, когда жизнь больше не будет прежней. И только младенец в кровавой люльке надрывался в собственном горе, оплакивал то время, что у него насильно собирались отобрать.       Хёнджин сунул руку под пиджак, достал пистолет из кобуры и воткнул в бок Минхо. Словно лезвие, дуло смяло его живот, погрузилось в зыбучие пески мягких тканей:       — Отпусти меня, — угрожающе прохрипел Хёнджин, лишившись рассудка.       Минхо выпустил из хватки пряди его волос и спустил холодную ладонь к шее, стиснув так, словно цеплялся за сами позвонки. Хёнджин поднял голову и встретился с его чёрными глазами, хладнокровными. Это не его держали на мушке, это Хёнджину стягивали поводок. Ни капли страха не проскочило на бледном лице Минхо, ни капли замешательства, ни презрения, ни сомнения. Он смерил лицо Хёнджина нечитаемым взглядом и просипел почти в самые губы своего убийцы:       — Я не хочу, чтобы ты умер. Ты — мой единственный шанс.       Хёнджин хотел настоять на своём. На безрассудном подвиге, на который его подталкивало особое чувство справедливости. Неосознанное, пропитавшее каждую частицу внутренней затхлости. Чувство, которое держало его на плаву и не давало повеситься на душевом шланге.       — Ты ничего не сможешь с этим сделать, — Минхо старался вложить свою мысль в затуманенный мозг, но Хёнджин уже делал, разрывал сердце в клочья. От бессилия и железной убеждённости, что такого не должно быть.       Никто не должен бездействовать, когда другим нужна помощь. Никто не должен допускать ситуацию, до которой дошли все присутствующие. Никто не смеет отбирать чужие жизни и питаться себе подобными.       — Я могу…       И он захлебнулся словами, потому как перестал слышать. Детский плач стих. Сердце Хёнджина обмякло, ухнуло в желудок. Кинжал, проткнувший хрупкую грудь ребёнка, проткнул и Хёнджина насквозь, оставив зияющую дыру. В глазах Минхо промелькнула ненависть, а напряжённое лицо выдавало хладнокровную решительность. Не такую, какую испытывал Хёнджин. Нарастающую, продуманную, мстящую. Он напоминал затаившегося в траве хищника, который выжидал момент для нападения. Не просто, чтобы напугать жертву и остаться без добычи. Он выжидал, чтобы со стопроцентной вероятностью перегрызть жертве шею.       Хищники завыли в предвкушении и от восторга. Кровавое зрелище, представленное ангелом за спиной Хёнджина, оставляло неизгладимое впечатление, заставляло слюни выделяться и стекать по дорогим нарядам. Элита, когда-то держащая себя в строгости и за масками, обрела бешенство, дикость. Пена у клыкастых зубов нарастала, падая на пол им под ноги.       — Прими наше подношение, святой Люсид, — басом огласил Феликс.       Хёнджин не хотел смотреть на то, что происходило на сцене. Не хотел поворачиваться. Он отчаянно гипнотизировал острое лицо Минхо. Прямой нос заточился и стал лезвием, способным убить каждого. Но он бездействовал. И Хёнджин нажал дулом пистолета на его живот, отчаянно умоляя что-то предпринять или отпустить его. Минхо сжал пальцами его шею, оставляя и там синяки. Он не пытался душить. Он пытался спасти. Он не боялся перспективы умереть от пули в брюхе и потери крови. Он оставался уверенным в том, что Хёнджин не выстрелит.       Но выстрел последовал. Оглушил, заставил хищников замолкнуть.       Хёнджин испугался, что это он нажал на спусковой крючок, забывшись и сняв с предохранителя. Он широко распахнул глаза, боясь за жизнь Минхо, с которой до этого так опрометчиво играл. Дрожь пустилась по рукам, пришлось вцепиться в пистолет из последних сил, чтобы не уронить. Но, к большому удивлению, Минхо никак не отреагировал. Он продолжал стойко сжимать пальцы на шее, не отвлекаясь от того, что происходило на сцене.       Выстрелил не Хёнджин. Не в его руки отдалась ударная волна.       Хёнджин оглянулся.       Кровавый Феликс вытягивал кровавую руку в сторону Джисона. Пистолет остывал в его ладони. Джисон лежал на сцене, для которой был рождён и для которой умер. Хищники разбивали коконы, вырываясь из человеческой плоти, показывали миру истинную природу происхождения своих диких желаний.       — Дамы и господа, — обратился Феликс. Хищники не шелохнулись, гипнотизируя то, что осталось от младенца в люльке. Кровавый ангел продолжил: — Занавес.       Он приставил дуло себе под подбородок. Ослепительно улыбнулся не хуже предсмертного Джисона.       Последовал ещё один выстрел.       Который окрасил белесые волосы в красные длинные реки. Феликс упал рядом с Джисоном. У обоих мозги выползли наружу и напомнили бесформенное желе, раскиданное по сцене вокруг люльки.       Хёнджину почудилось, что он всё это время спал и видел очередные кошмары. Спал и не мог проснуться, не осознавая происходящее. Он дрогнул, когда шёпот Минхо прокрался в ухо:       — Ты ничего не мог сделать. Сумасшедшие отродья не знают, что такое справедливость и честь. У них свои законы. Только голод и жажда.       Хёнджин думал, что последует паника. Паника, сводящая толпу с ума и доводящая до хаоса. Но хищники не впечатлились подобным шоу. Смерть не просто не пугала их. Смерть являлась частью представления, к которому они привыкли, которым были загипнотизированы.       Монстры, больше не скрывающие уродство, поползли к сцене. Не за трупами, а за свежим мясом. Растеряли лицо и богатую гордость. Остались гнилью, чердачным мраком, смрадом и липкой паутиной. И сами стали паукообразными, арахнидами, с длинными конечностями и одной единственной целью: захватить невинное тельце в кокон.       — Надо вызвать полицию.       Минхо схватил его за подбородок и повернул к себе:       — Очнись, Хёнджин. Продажные фараоны не помогут. Кому, как не тебе, знать об их равнодушии. Ты даже представить не мог, что такое творится в Мортэме, пока я тебе это не показал. Они закрывают глаза за деньги, пока ты живёшь на гроши и ради какой-то там справедливости.       Минхо был прав. Абсолютно прав. Неоспоримо.       Он вбивался в мысли правдой, о которой Хёнджин всегда знал. Ослеплённый страхом и растерянностью, оказавшись в ситуации, в которой не ожидал оказаться, он забылся. Забыл, что справедливости как таковой нет. Что нельзя никому доверять, особенно полиции, для которой закон — пустые строчки в нормативных документах.       Минхо оказался прав. Здесь действовали свои законы. А Хёнджин направлял пистолет не на того.       По законам голода и жажды хищники устроили самосуд. Не на словах и при свидетелях. На зубах и когтях. Хёнджин повернулся к Минхо спиной, как ранее никогда бы не сделал, боясь перспективы воткнутого ножа. Он поднял пистолет, собираясь защищаться с самой тьмой, но хищники не обращали на них никакого внимания, увлечённые конкурентами и добычей.       — Не стоит оставлять улики, — прохрипел Минхо рядом с ухом. — Офицеры могут воспользоваться таким преимуществом и повесить на тебя все преступления. Им нужен козёл отпущения.       — Что, если они нападут? Не хочется мне быть съеденным.       — Они слишком увлечены друг другом. А нам пора уходить.       — Но ребёнок…       Хищники раздирали друг друга в клочья, что Хёнджин ментально ощущал на собственной шкуре, когда в начале мероприятия все взгляды были устремлены на него. Скучный бал превратился в вакханалию, доводящую до сумасшествия. До головокружения и тошноты. Люди, потеряв человеческий облик, раздирали друг другу кожу, выцарапывали глаза заточенными заранее когтями. Люди, больше не похожие на людей, дрались друг с другом до потери сознания, пока в руках у кого-то не возникало более опасное оружие, чем просто кулаки и зубы. Одних зарезали осколками, другим разбивали головы. Ни один официант, на которых открылась охота, не остался в стороне. Они слились в кровавую кашу, их закололи шпильками.       Хёнджину стало дурно видеть мелькающие лица в глухом сумраке, незнакомые и скорченные в боли, злости, жадности, голоде. Видеть в отражённом свете прожекторов лица манекенов, покалеченных и раскрашенных как попало. Клочья волос летали и перекатывались по залу как запутанные гирлянды. Выбитые зубы сыпались под ноги как конфетти. Сорванные галстуки, пуговицы, лямки и подолы платьев звенели, падая на пол, и оставлялись мусором, больше не волнующим хозяев. Сумасбродный, сумасшедший калейдоскоп из бешеных глаз и клыков мельтешил перед глазами и поднимал из пустого желудка эфемерность. Словно сам желудок выворачивался, чтобы пустить к горлу тошнотворный ком. Казалось, даже выпитый глоток шампанского вновь забурлил в глотке.       — Они убьют друг друга, — констатировал Минхо факт, настаивая на уходе. — Никто не притронется к ребёнку. Никто не успеет.       Раздалась мелодия звонка. Нечто новое в созданном ранее орга́ном напряжении. Нечто привычное. Он глянул на Минхо через плечо, заметив, как тот принял вызов и приложил телефон к уху. Вскрики и вопли сумасшедших хищников не помешали ему ответить. Хёнджин осознал, что ребёнка уже не спасти. Не спасти заколотого насмерть. Он осознал, обратившись к закону, что, несмотря на всё желание забрать тело и похоронить, это воспрепятствует расследованию. Несмотря на человечность, жалость, сострадание, он не мог так опрометчиво поступить. Он сам возьмётся за это дело, и с помощью Минхо они добьются справедливости.       — Каким образом вы допустили подобное? — раздался строгий голос Минхо. И если бы мир вокруг не сходил с ума, он бы мог построить всех хищников в шеренгу. — Сейчас буду.       Он спрятал телефон в пиджаке и смерил Хёнджина хмурым взглядом. Задавать вопрос не было необходимостью, Минхо ответил сам:       — Чонгук наложил на себя руки.       И мир Хёнджина рухнул окончательно.