Вместе в одиночной камере

— Я не могу понять, — тонкими детскими пальчиками осторожно подкручивая ручки фокусера телескопа, спрашивает маленький омега, — почему они просто ушли? — Иногда люди сами этого не хотят, но время приходит, — мягкий, обволакивающий спокойствием и умиротворением голос «нового» папы. Просто папы без условностей… потому что Чу Ваньнин не хочет называть его «приемным». Это неправильно. Для него неправильно. Это ведь его папа. Самый настоящий из всех. Просто папа, который нашел его немного позже… Не сразу после рождения… Позже… — Почему тогда они не забрали меня с собой? — продолжает смотреть в окуляр, пальчиками подкручивая фокусировку, настраивая качество изображения звездного неба, которое с каждой секундой становится все четче и четче. — Потому что… — Чу Ваньнину, кажется, что голос родителя неуверенно дрогнул, но это ему, наверное, лишь кажется, — тогда бы они не могли присматривать за тобой. Ты был бы в другом созвездии или в другой галактике. И они бы даже не знали, где тебя найти. Ведь «в вечности»… все не так просто. — А ты… Ты же туда не отправишься, правда? И в первое мгновение тишина в ответ пугает. Пугает животным, обволакивающим все тело липкой паутиной страхом. Но звучит: — Правда, — звучит уверенно, и теплая рука ложится омежке на плечо. — Я обещаю тебе, мой Юйхэн. Я обещаю. И Чу Ваньнин расслабляется. Я обещаю Я обещаю — растворяется в резком треске одновременно перекушенных секатором нескольких стебельков лилий. Перекушенных и осыпавшихся зеленым градом на алюминиевую поверхность лабораторного стола, забрызгивая ее мелкими каплями затхлой проточной воды. Я обещаю — Вы как раз вовремя, — выныривает из оцепенения Чу Ваньнин, когда боковым зрением улавливает движение за плечом. — Поставьте вон туда, пожалуйста. Я обещаю — Всегда рад служить, — прозрачную вазу, наполненную кристально-чистой фильтрованной жидкостью, ставят на тумбочку по левую руку. — Хотел поинтересоваться, у Вас случайно не завалялась где-нибудь белая нитка. Самая обычная. Мне бы пуговицу пришить. А то я обошел уже несколько отделов, и такое чувство, что руководство андроидов закупило так, для красоты, потому что слишком часто я стал слышать «материалы будьте добры носить сами». Я обещаю Чу Ваньнин аккуратно, чтобы ничего не повредить, опускает букет раскидистых лилий с тихим, еле различимым всплеском в воду: — Подойдите в 2766, — произносит, осторожно, как заворожённый, касаясь подушечками пальцев нежных благоухающих свежестью жизни раскрытых бутонов. — На этом же этаже, но в правом крыле. Я обещаю Когда тихое «спасибо, что бы я без Вас делал» и шаги за спиной умирают. Я обещаю Когда все еще влажными от цветов руками берет средства для дезинфекции. Смотри, пылью покроешься, даже самые плохенькие альфы не подберут. Сам потом бегать будешь, ноги раздвигать, чтобы хоть кто-нибудь внимание обратил. Хотя… с таким характером шансов у тебя нет. Ни один адекватный представитель сильного статуса в твою сторону даже не посмотрит… О нет! Это уже слишком. Не думать о нем. Не вспоминать. Не думать… Чу Ваньнину просто нужно все здесь убрать… И… И этот рабочий день наконец-то подойдет к концу… Там хотя бы работают люди, а не фригидный металлолом… *** — Вы как обычно с кандидатами вопросы оплаты обговариваете, профессор? До или после? Не люблю набивать себе цену, но думаю, что оклада на ближайшие полгода мне за УСЛУГУ должно будет хватить. — Ненавижу тебя… Ненавижу… Убирайся. — Да погоди. Да стой ты. — Убирайся. Пошел вон. Тварь. Тварь. Ненавижу тебя. Ненавижу… — Т-с-с. Сейчас станет легче. Потерпи. Подыши спокойно. Да не вырывайся ты так. Все-все… Тс-с… — Ты… Ты… Тварь… — Быстро как подействовало… Даже неожиданно… Скоро цикл, да? — Это… — Прости, но теперь я буду так делать постоянно. Слишком уж велик соблазн не слышать оскорбления в свой адрес. Слишком велик… — Это уголовная статья… Это… — Это не те феромоны, расслабься. Самые обычные, для успокоения, не более (легче разве что только сладкий сигаретный дым). Просто твой организм сейчас слишком восприимчив. Получай удовольствие, не думай ни о чем и будь уверен, я действую исключительно в рамках закона. Слова… Слишком много слов… Слов, отпечатавшихся в сознании ветром голосов… Слов, но не действий… Чу Ваньнин не может вспомнить, как так случилось, что некогда сжимающий талию тугой ремень брюк с высокой посадкой сейчас свободно болтается где-то на уровне бедер, то и дело ударяясь стальной пряжкой в виде фирменного логотипа о бортик лабораторного стола. Не может вспомнить, будто эти данные вырвали из архивов памяти. Удалили, стерли, выжгли, оставив лишь непонимание и раздражающий зуд где-то в основании черепа. Чужие прохладные пальцы мягко-мягко, играючи проходятся по оголённой разгоряченной коже над тазобедренной косточкой. В месте соприкосновения — ток. Искры сыплются во все стороны подобно зажженному бенгальскому огню. Сыплются и странно, что ничего не сжигают. Не воспламеняют одежду, не оставляют ожогов на руках альфы, которые бесстыдно продолжают свое движение вверх. Вверх, под черную облегающую синтетическую водолазку с высоким горлом. Вверх по животу, с каким-то нездоровым азартом оглаживая каждый доступный сантиметр ранее запретной, сокрытой от взора области. Вверх, царапая чуть выступающими за подушечки пальцев ногтями бока, спину. Царапая, оставляет свои грязные метки. Метки принадлежности. Метки, которые, Чу Ваньнин почти уверен, на его чувствительной коже горят ярче сигнальных неоновых огней предупреждающих вывесок за панорамным окном. Он не видит их прямо, так как сидит спиной, но блики, отражающиеся в лавандовых глазах, трудно не заметить. Рассеянные блики, проникающие даже через затонированные стекла высотки в ярко освещенный холодным светом лабораторный кабинет… — Выключи, — опускает тяжелую голову, резко опускает, почти роняет и хрипит в ключицу, губами ощущая сухость от соприкосновения с плотной тканью футболки. — Выключи. Знает, что способен сделать это сам. Знает, но не делает. Потому что… Потому что нейроинтерфейс плывет перед глазами, не позволяя сконцентрироваться, не позволяя отдать системе четкую команду. — Выключи, — повторяет еще раз уже совсем тихо, одними губами. Повторяет, и все вокруг погружается в неоновый полумрак. Так проще. Так лучше. Так не создается навязчивое чувство, что его препарируют на ледяной продезинфицированной металлической поверхности. Препарируют беспощадно, наживую, издевательски медленно. Наблюдая, как из его распоротой ногтями брюшной полости вытекает по капле уверенность, сила воли, собственное достоинство. Сочится сукровица его слабой извращенной натуры, измазывая чужие ногти кровавыми разводами внутренней ненависти к самому себе. В него буквально заглядывают. Делают нестерпимо больно и изучают реакцию на все новые и новые надрезы. Это один большой эксперимент, в котором Чу Ваньнину отведена роль подопытной, безнадежно извивающейся в попытках спастись змеи… Или уже и не борющейся за жизнь вовсе… Смирившейся… Принявшей свою судьбу под холодным лезвием разящего спиртом скальпеля… Или поддавшейся треклятым инстинктам под действием сладких успокаивающих феромонов… Инстинктам, которые порабощают тело, но не способны полностью подчинить себе разум. Разум, еще балансирующий на грани легкого безумия и полного помешательства. Танцующий на острие ножа, то и дело срывающийся в пропасть, но в последний момент успевающий ухватиться уже постепенно превращающимися в кровавую кашу пальцами за тонкое лезвие. Все вокруг погружается в полумрак, но это лишь временная защита. Временная и такая надуманная, словно бы Чу Ваньнин, стоя на рельсах, в желании спрятаться от неизбежно несущегося на него скоростного поезда, закрыл бы лицо руками. Если проблемы не видно или если «проблема» на мгновение становится чуть менее отчетливой, более размытой — это не значит, что ее больше нет. Это значит, что Рубикон последней надежды пройден. А дальше… А дальше лишь безжалостная, смеющаяся в лицо неизвестность. Он чувствует чужие пальцы. Чувствует их движение все выше и выше. Чувствует, как они изучают выступающие ребра, будто пересчитывая. Выше и выше… Будто для уверенности, что Чу Ваньнин реальный человек, а не иллюзия или муляж, собранный на скорую руку из металлолома и обтянутый… Ах, да! Как неосторожно было для омеги на пару минут забыть об этом… Как было неосмотрительно… — Это что еще за новости, — выдыхает Чу Ваньнину в висок Мо Вэйюй, когда подушечки его пальцев добираются до… Небеса, это просто не может происходить. Просто не может. Это с кем-то другим. Не с ним. Когда подушечки пальцев альфы добираются до силиконовых стикини в форме пятиконечных звезд телесного цвета на уровне груди. Добираются и Чу Ваньнин не выдерживает. Дергается как от удара и шипит. Шипит, подаваясь назад всем корпусом: — Не трогай! Не смей! — и дышит, дышит надсадно, с перебоями, дышит, все еще чувствуя чужие пальцы на собственной коже. Пальцы, которые никто и не планирует убирать. Пальцы, которые останавливаются в знак вежливости к поступившей просьбе. Вежливости, не более того. Причём такой, надо сказать, сомнительной. Сомнительная вежливость, сквозящая на испещренном мыслительным процессом лице Мо Вэйюя, когда его губы приходят в движение: — Зачем они тебе? — приходят в движение, но постепенно удивление сменяется странным и даже каким-то нежным недоумением. — Неужели такие чувствительные? Чу Ваньнин не сразу улавливает последний вопрос, полностью концентрируя все свое внимание на расцветающей улыбке сомкнутых губ. Не сразу улавливает, а когда большой палец альфы неспешно оглаживает запретную, скрытую под плотным силиконом зону… Грудь омеги пробивает насквозь подобно сильному удару тока: — НЕ… — избегает прямого взгляда, знает, что не выстоит, знает, поэтому все силы уходят на презрительно надменное выражение ледяного профиля. — ПРИКАСАЙСЯ! Чу Ваньнину хочется верить, что получается, что еще хоть что-то позволяет ему не выглядеть позорно сдавшимся. Что… Поцелуй. Трепетный. Дрожащий. Невесомый. Поцелуй в мочку уха со шрамиком со временем затянувшегося прокола: — Не бойся, — шепчет альфа, а затем оставляет еще один поцелуй, но уже ближе к виску: — Можно? Затем еще один: — Позволь мне. Еще: — Я буду осторожен. Почему…? Почему Мо Вэйюй вдруг стал таким…? Таким понимающим. Чутким. Внимательным. Чу Ваньнин бы употребил слово «любящим», но это уже из разряда фантастики. Что-то из мира с огнедышащими драконами и феями. Ведь только там… в сказках принц может полюбить пронзенное стрелой, выпущенной из собственного лука, земноводное. Поцелуй. Мазок по коже. А потом… А потом Мо Вэйюй уходит вниз. В темноту. Уходит, будто скрывается под толщей непроглядной, мутной от выбросов производств воды. Уходит, и Чу Ваньнин вынужден придвинуться ближе к краю, чтобы мочь разглядеть хоть что-то в тени рабочего стола. И только он это делает… Только делает, как ногу в сменных кожаных черных мокасинах с золотым ремешком ловят. Ловят за щиколотку. Ловят, обездвиживая. Ловят и… И поднимают стопу чуть выше. Поднимают и… Что-то с глухим стуком ударят о полимерный пол. Смотри, пылью покроешься, даже самые плохенькие альфы не подберут. Чу Ваньнин хочет кричать, вырываться, умолять пощадить. Он не готов. Не готов. Он не заслуживает. Он не достоин. Он во всем виноват. Он… Он тот человек, из-за которого у Мо Вэйюя погасли глаза. Он тот человек, кто превратил его жизнь в сущий ад. Тот человек, кто знал это и продолжал… Продолжал и продолжал, даже когда этого было не нужно делать. Сам потом бегать будешь, ноги раздвигать, чтобы хоть кто-нибудь внимание обратил. Тот человек, кто не заслуживает, чтобы его босые ноги так целовали. Целовали как что-то неимоверно хрупкое. Важное. Желанное. Целовали, не брезгуя даже при виде натертой ранки на своде стопы в месте несостоявшейся мозоли. Не брезгуя и тоже мягко целуя ее. Тем самым напоминая Чу Ваньнину о необходимости носить защитные следочки. Тем самым пуская под кожу щиплющий жар раздраженных нервных окончаний. Хотя… с таким характером, шансов у тебя нет. Он не заслуживает. Все это бред его воспаленного сознания. Бред, который он часто видел во сне, когда не принимал снотворные препараты. Препараты, которые стали неотъемлемой частью его рутины после завидной регулярности подобных проникающих в уставший после трудовых будней разум картин. Ни один адекватный представитель сильного статуса в твою сторону даже не посмотрит… Чу Ваньнин не заслуживает. Даже если это такая извращенная месть… Даже если… Нет… Это не с ним… Просто не с ним… Вот и все… *** Полгода назад — Ты даже себе не представляешь, как я его ненавижу. Чу Ваньнин замирает с занесенной для нажатия на сенсор звонка кабинета рукой, когда выкрученная на полную чувствительность слуховых систем улавливает звук знакомого голоса. Чу Ваньнин замирает, потому что надеялся, что застанет Мо Вэйюя в одиночестве. Надеялся, долго собирался с мыслями. Надеялся, что удастся поговорить… Надеялся, потому что… Потому что чувствует себя виноватым за сегодняшнее утро. Чувствует, потому что, когда альфа с воплем нестерпимой боли, будто попал одной ногой в замаскированный под густую траву капкан, вылетает из их лаборатории, собирая несчастным «веником» все близстоящие поверхности, Чу Ваньнин на полимерном полу обнаруживает маленький сложенный вдвое стикер, который, судя по всему, был спрятан от посторонних глаз меж бутонов белых роз. Стикер с наспех накарябанными иероглифами «Я в Вас верил. Вы супер!», подписью «Ваш преданный ассистент» и маленьким смайликом с высунутым язычком. Чувствует, что… Должен извиниться. Чувствует, не знает как… Просто чувствует… Но слышит знакомый голос и замирает… Значит, Мо Вэйюй сейчас не один… Не один, а с… — Правда? — «Ясно, Ши Мэй, конечно же». — Ты же в курсе, что занимаешь одно из самых лакомых мест в центре? Даже я иногда тебе завидую, что уж о других говорить. Лучшее финансирование, протекция руководства, высокая зарплата, привилегии… Конечно же, Ши Мэй, другого не дано. — Ага, и работа под боком с ебнутым сверхрадикальным феминистом, который и слышать ничего не хочет, только потому что я, видите ли, сильного статуса. Почему он не может быть как ты? Чу Ваньнин просто хотел попытаться извиниться. — Как я? Я же тоже феминист, забыл… Просто хотел… — Почему он не может быть нормальным человеком? Ну хоть на сотую долю? Ты вот, будучи феминистом, почему-то не плюешься в мою сторону желчью только потому, что я дышу, и не оскорбляешь по статусному признаку. Знаешь, как я устал? Я уже ему букет сегодня принёс, думал может хоть после этого… Хотя он и юаня, потраченного на эти цветы, не стоит… Не омега, а недоразумение. Но я принёс ведь. Говорят, если не можешь победить врага — задобри. Задобрил, блядь. Я ещё же заранее заказал букет этот гребаный, побежал утром как дурак ради своего же благополучия и спокойствия. Даже это не помогло… Хотел… — Вэйюй… Может быть, вам стоит… Как глупо… — В жопу все это. Не будем больше о всяких припизднутых истериках. Ши Мэй, ты мой единственный островок адекватности в этом корпоративном дурдоме. И ты не представляешь, как сильно я это ценю. Как же глупо… *** Как же глупо… Как же все это глупо… Чу Ваньнин чувствует, как грубая ткань брюк скользит вниз по коже. Скользит неторопливо. Скользит так, что омега вспоминает, что кто-то однажды сказал ему: «Если мы будем задумываться над тем, что носим одежду, и концентрировать все свое внимание на участках кожи, с которыми она соприкасается — сойдем с ума». Вспоминает и готов подтвердить эту гипотезу. Готов, но не успеет этого сделать. Не успеет, потому что остатки разума покинут его раньше. Растворятся в вечности помутненного рассудка. Ему холодно. Холодно, но одновременно очень жарко, будто он подцепил вирусную инфекцию, и болезнь неторопливо вступает в свои права. Обнаженная кожа, соприкасающаяся со льдом алюминиевой поверхности, пылает огнем. Контраст настолько сильный, что становится невозможно сидеть. И Чу Ваньнин пытается сменить положение. Правда, пытается. Пытается, но… Все тщетно… Его кусают. Неожиданно. Быстро. Небрежно. Дезориентируя. Кусают за внутреннюю часть бедра. Без предупреждения. Просто кусают, и в первое мгновение кажется, что и не кусают вовсе. Болезненно целуют, но это снова лишь кажется. Зубы впиваются в плоть неглубоко. Но ощутимо. Впиваются неглубоко и только потом начинают сжиматься. Сжиматься постепенно, словно челюсти аллигатора, перекусывающие в замедленной съемке не успевшую напиться илистой воды лань. Его кусают… И Чу Ваньнин постыдно, необдуманно, запускает руку в чужие спутанные темные, как сама ночь, волосы. Запускает, думая о том, каково это… Каково это — не ощущать структуры густых мягких прядей. Каково это, когда все человеческие чувства заменены на суррогат новых технологий. Какого это, когда… А если заменить сердце? Перестанешь ли ты понимать боль, вину, отчаяние? Не перестанешь. Очевидно, но сейчас Чу Ваньнин готов на все, лишь бы больше ничего не чувствовать. Никогда. Этого слишком много. Слишком для него одного. Он не справляется. Ему нужна передышка. Тайм-аут. Брейк. Нужно хоть что-то, что позволит привести в порядок собственную жизнь. Жизнь, которая полетела под откос уже очень давно. В тот момент, когда Чу Ваньнин неосмотрительно проявил слабохарактерность. Первый раз… Первый и последний. Он должен был настоять. Должен был настоять, чтобы это сильностатусное недоразумение не подпускали к нему. Нужно было настаивать на своем. И пусть бы урезали финансирование. И пусть бы он потерял расположение Сюэ Чжэнъюна. Но он бы сейчас не был здесь… Не был бы в точке невозврата. Не был бы… Кисть, запутавшаяся в нитях темных волос, взлетает в вверх. Взлетает вместе с тем, как Мо Вэйюй поднимается на ноги. Взлетает и пальцы будто немеют. Немеют без шанса снова вернуться обратно. Застывают как язык, пристывший к промерзшему металлу детских качелей. Только отогреть… Только… Мо Вэйюй поднимается на ноги и скалится. Скалится, обнажая зубы так близко от лица Чу Ваньнина, что будь стразик на клыке альфы чуть больше, омега разглядел бы там собственное отражение. Скалится под мерзкий лязг пряжки ремня о полимерные плиты пола последовавших за мокасинами брюк в тандеме с нижним бельем. Скалится теперь уже свободными руками не без труда, «с боем» разводя с силой напряженно сомкнувшиеся колени Чу Ваньнина в стороны. Разводя, окончательно и бесповоротно нарушая все мнимые границы личного пространства. Стирая одним шагом все оставшиеся пути к отступлению, которых, может быть, и не было, но теплилось что-то под ребрами, что все еще может оказаться чьей-то дурной шуткой или игрой собственного помутненного сознания… Это все реальность… Его, Чу Ваньнина, реальность… Где он больше не начальник… Не профессор… Не один из немногих слабостатусных представителей, с которым считаются, которого уважают и трепещут — стоит ему раскритиковать чей-то проект… Не человек, способный одним своим словом закрыть человеку дорогу в мир науки… Не лучший молодой работник центра Сышэн… Не гений… Не лицо, ставшее символом слабого статуса в мире сильных мира сего… Сейчас он просто слабый… Просто омега… Омега, которым так боялся стать. Омега в самых худших его проявлениях. Он уверял себя. Все время с самого детства твердил себе, что нельзя, что нельзя прогибаться под альф. Никогда в жизни. Ни при каких обстоятельствах не подпускать их к себе. Не сметь… Ошибся. Просчитался. Позволил этому… Этому… «исключению» просочиться смертоносным ядом в кровеносную систему. Позволил давно. Позволил, как только в дурную голову пришла первая мерзкая мысль: «А что, если?» Ты ничем не лучше, Ваньнин… Ничем не лучше… Ты как все… Ты просто жалкий, не способный противостоять собственным животным желаниям трус, не способный противостоять базовым инстинктам… Видели бы тебя сейчас… Видели бы… Стыдно должно быть, грызть изнутри, раздирать до кровавых соплей… Но ведь так хочется, правда? Хочется с ним, да? С этим «исключением»? «Исключением», которое ты же и вынудил себя ненавидеть. Не забывай. Ты во всем виноват. Только ты. И не только ты способен себя ненавидеть… У тебя был выбор. Очень простой: позволить себе ненавидеть себя за слабость или держать оборону до самого конца, принимая как должное ненависть окружающих. Но ты не стал выбирать вовсе. Потому что трус. Потому что побоялся в последний момент отпустить свое «исключение»… Теперь ты один меж двух огней. Ты… Сердце бьется так сильно. Гремит в груди. Бьется в предынфарктной агонии. Бьется, словно Чу Ваньнин бежит. Бежит быстро. Но все это неправда. Он не бежит. Конечная достигнута. Финиш пересечен, все остальное уже не имеет значения. Все остальное уже не имеет значения, кроме россыпи легких укусов на нижней челюсти, коими награждает его альфа. Россыпи приятных. Волнующих и без того вскипающую в артериях кровь. Заставляющих ее начать буквально пениться. Дышать ровно больше не представляется возможным. Этот навык утерян окончательно и бесповоротно. Виной ли тому чужие феромоны или близость другого, такого желанного человека. Или омежья слабая натура?.. Они почти кожа к коже. Почти… На Чу Ваньнине только водолазка. Только она еще защитно покалывает на теле… Только она одна… На Чу Ваньнине только водолазка, а Мо Вэйюй полностью одет. Какое… Какое унижение, небо. Альфа знает. Знает, как уязвить. Знает и пользуется этим по полной. Под нежностью и лаской, на которые Чу Ваньнин в один момент почти купился… Купился. Повелся, как маленький ребенок на любимую конфету, но вовремя отдернул руку… Или не отдернул и все еще верит, что его можно… После всего… После… Его еще можно принять… Не полюбить, нет. Слишком поздно… Принять… Хотя бы попытаться простить… Стоп! Это уже слишком! Ты сам-то себя слышишь? Соберись, Ваньнин! Соберись! Ты не можешь сдаться вот так! Не так просто! Да, ты проиграл этот бой… Всухую. Но можно уйти с поля битвы гордо. Не убежать поджавши хвост, а уйти с достоинством. Ведь… Ведь Мо Вэйюй хочет играть дальше… Хочет играть дальше, так пусть играет по твоим правилам! Чу Ваньнин слишком много дал этому «исключению» воли. Слишком много форы. Самобичевание подождет. Пусть постоит на паузе. Оно никуда не денется. — Нет. Громко, отчетливо, пугая даже самого себя излишней холодностью. — Нет. Повторяет, довольно грубо вцепившись пальцами в темные волосы, оттягивая голову Мо Вэйюя назад. Оттягивая и видя, как альфа недоуменно злится. Оттягивая, слышит, как он предупредительно утробно рычит. Рычит, будто постепенно заводится электрогенератор. Рычит, даже через щиплющую кожу головы боль пытаясь снова вернуться к процессу. Но… — Нет! И наконец Мо Вэйюй замирает. Все ещё рычит, скалится, уголок его верхней губы угрожающе подрагивает. Но замирает… Замирает и ждёт, тяжело дыша. Ждёт и смотрит. Смотрит в глаза Чу Ваньнину, почти не моргая. Смотрит, своими пурпурными радужками, отражая неоновые блики за окном. Смотрит гневно, обиженно зло. Смотрит, будто вот-вот испепелит глазные яблоки омеги. Испепелит — и они осыплются измельченной золой под ноги. — Что, профессор? Слишком низкая планка для Вас? И Чу Ваньнина срывает: — Хватит! — он и сам не знает, откуда берет все эти силы (неприкосновенный запас организма, резервы для экстренных внештатных ситуаций), все эти властные ноты ледяного тона, способность повысить голос. — Уже определись, «ты» — «Вы». Ведь прекрасно знаешь мое имя! Используй его хоть раз и… сними уже свою гребаную футболку! Но что это? Что это он видит в лавандовых глазах? Неуверенность? Испуг? Мо Вэйюй не ожидал? Не ожидал, что ему смогут дать отпор? Этим можно гордиться… Или… — Это не интересно… — стряхивая минутное замешательство, словно меняя одну маску на другую, насмешливо шипит альфа. Такая резкая смена немного пугает. Но Чу Ваньнину уже все равно. Одним чувством больше — одним меньше. Значения не имеет. В коктейле Молотова, разрывающем ему ребра, лишняя капля алкоголя погоды не сделает. Тряпка уже зажжена… — В таком случае, — омега, вкладывая в слова все: уверенность, бесстрашие, непреклонность, — в таком случае. Я. Не позволю. «Не позволю» звучит, и Мо Вэйюй отшатывается. Отшатывается, как от удара наотмашь. Отшатывается и… — Не позволишь? — передразнивает горько, отступая в неоновую пустоту. — Ты мне не позволишь? Конечно же… Чего же я мог еще ожидать? Вот скажи… Чем я хуже всех тех, кто приносит тебе цветы? Чем я хуже… хуже… Чем я хуже всех тех, кто тебя трахает? Почему только мне? Почему только мне одному ты не позволяешь? Так… По-детски. Так обиженно. Так несчастно искренне, будто Чу Ваньнин не купил ему желанную игрушку. Обманул, привел в магазин, поводил у витрин, а потом отказался платить на кассе со словами, что кто-то недостаточно хорошо себя вел. А Мо Вэйюй ведь и правда ребенок. В теле рослого широкоплечего альфы с глубоким бархатным голосом. Но все еще ребенок. Представители сильного статуса вообще ментально взрослеют гораздо позже… Как в шутку говорят, первые сорок лет детства альф самые тяжелые?.. Все эти его несдержанные слова, этот внезапный всплеск эмоций, напоминающий резкий гормональный сбой, коими страдают сложные подростки… Это… мило. Чу Ваньнину странно, пугающе неправильно от собственных мыслей… Но почему-то именно сейчас, когда перед ним предстает не пожиратель омежьих сердец, а укрывшийся в тени, запутавшийся в собственных чувствах подросток с огромными грустными глазами, становится легче. Становится настолько легко, что некогда скручивающиеся в клубок нити изничтожающих внутренние органы противоречий начинают расслабляться. Отпуская. Позволяя в первый раз за слишком долгое время вздохнуть полной грудью. — Вэйюй! — призывно, не приказ, нет, оклик. — Не истери. И просто сними футболку. *** Четыре месяца назад — Чай «Лесные ягоды» и парфе, пожалуйста. Навынос. Андроид-бариста приходит в движение. И омега уже в который раз задумывается о том, какой черт дернул его не заказать, как обычно, доставку прямо к дверям рабочей зоны. Хотел ведь сразу после встречи с Сюэ Чжэнъюном в конференц-зале отправиться в свою обитель… продолжить работать, но… — Ты завтракал? — Нет, но… — Пойдем покажу тебе хорошую кофейню. Пойдем-пойдем. — Но… — Никаких «но». Топ-топ. Возражения не принимаются. На голодный желудок мозг работать не будет. Даже столь гениальный. И халат сними… Снимай, говорю… Нужно было настоять. Нужно было отказаться. Нужно было… — Я не говорил? — «Небеса, и именно здесь… и именно сейчас… Почему? Другого места что ли нет? Или нельзя было где-то задержаться подольше?» — Ты потрясающе пахнешь. Дай угадаю… Этот глубокий, с хриплыми тягучими нотками голос ни с чем не спутаешь. Ведь этот голос последнее время повсюду. Голос, который редко… но преследует Чу Ваньнина даже во сне… — А ты не промах, — не нужно особо стараться угадывать, кто же спутник Мо Вэйюя, потому что с таким энтузиазмом и сдержанными смешками на памяти омеги отвечает только один человек. — Тебе нравится? У них новая экспериментальная линейка ароматов вышла. Я кайфую. Попробуй. Чу Ваньнин не хочет. Не хочет. Не должен. Это не его гребанное дело. Но… Это сильнее него. Сильнее воющего об опасности сознания… Сильнее… Он немного поворачивает голову в сторону звука. Совсем чуть-чуть, улавливая мутные силуэты по правую руку. Силуэты, стоящие вплотную друг к другу… Силуэты… Нет… Что, правда? Этот… этот извращенец обнюхивает Ши Мэю шею? Здесь? Прямо здесь они решили…? Боги… Чу Ваньнин просто хотел пойти работать… Просто… А потом все происходит слишком стремительно… Два голоса… Один механически ровный: — Ваш заказ. Другой, звенящий как отражающие жаркий рассеянный солнечный свет капли утренней капели: — Ах ты какой! Вэйюй, Вэйюй перестань! Два голоса… И Чу Ваньнина, успевшего только некрепко сжать плотные полиэтиленовые ручки принятого у андроида пакета, отбрасывает в сторону. Отбрасывает резко. Слишком неожиданно, чтобы успеть среагировать. Отбрасывает, припечатывая со всей силы плечом в металлический стеллаж, аккурат на острый выступающий декоративный элемент, отдаленно напоминающий самый обычный торчащий из стены гвоздь… Отбрасывает, и Чу Ваньнин даже не сразу понимает, что ему больно. Даже не сразу понимает, что с ним, что-то произошло. Слышит только испуганное: «Не ударился? Прости, я не хотел напугать…» Слышит и поднимает голову… Понимает… И только сейчас внутри происходит взрыв нетерпимой боли. Даже не в онемевшем плече… В груди… Или в солнечном сплетении, сказать не выходит. Не выходит, потому что… Потому что на него смотрят… Две пары испуганных глаз двух испуганных, цепляющихся друг за друга как за спасительный круг людей смотрят на него… Людей, цепенеющих… Людей, продолжающих обнимать друг друга, словно в минуту опасности ища защиты в руках близкого человека. *** Чу Ваньнин смотрит на бушующий океан неоновых всполохов за окном. Смотрит, одной затекающей изломанной в локте рукой утопая пальцами в волосах прижимающегося разгоряченным торсом к спине Мо Вэйюя, другой ощущая холод мутного стекла. Смотрит только вперед. Смотрит, редко, но ловя в фокус взгляд собственных безумных, с расширенными почти во всю радужку зрачками глаз в оконном стекле, выполненном по технологии зеркал Гиззела. Ловит и знает, что, если опустит голову… Если опустит голову на обнаженные, стынущие на прозрачном полу балконной ниши ступни, умрет на месте. В Сышэн любят размах. В Сышэн любят необычные архитектурные решения. В Сышэн любят пощекотать себе нервы. И всем плевать, что от боязни высоты у тебя может внезапно остановиться сердце. Дали угол… Пользуйся и не забывай сердечно благодарить. «Просто смотри прямо, зачем опускаешь глаза?» И Чу Ваньнин так и делает. Делает, ловя себя на мысли, что совсем не хочет сейчас уходить. Что не хочет, чтобы стекло под их ногами пошло трещинами. Не хочет испытывать чувство свободного падения. Не хочет испытывать еще и его. Не хочет… Пальцы альфы, беспрепятственно скользящие по обнаженной груди Чу Ваньнина, достигают последнего, решающего элемента. Одного из стикини — единственной оставшейся защиты. Бастион пал и осталась крайняя хлипкая дверь, за которой лишь безоговорочная победа. Пальцы альфы достигают плотной силиконовой звезды, и он больше не спрашивает, как раньше. Не допускает подобной ошибки: — Как же Вы охуенно пахнете, — не допускает и поцелуями-укусами в шею отвлекает Чу Ваньнина от неприятных колких ощущений, которыми сопровождается отделение «звездных» липких лучиков от кожи, — я без ума от Вас. Они кожа к коже. Еще немного и молекулы начнут проникать друг в друга… Сливаться в одно единое целое. — Я без ума от тебя, — задушенно поправляет Чу Ваньнин, морщась, когда альфа переходит ко второй звездочке. Но в ответ получает шутливо-самодовольное: — Это естественно. Мудак… Какой же… Черт! — Нет, — рука омеги крепче стискивает волосы на затылке Мо Вэйюя у самых корней, — повтори. И это срабатывает: — Я без ума от тебя, — срабатывает как сигнал, как уже выработавшийся у собаки рефлекс. Это срабатывает, и Чу Ваньнин не хочет останавливаться на достигнутом. Не хочет, поэтому: — Произнеси… произнеси ты в кои-то веки мое ебаное имя! Зачем ему это надо — он и сам не знает. Просто это становится необходимостью. Навязчивой идеей. Мыслью, которая засела в голове, пустила корни, и теперь от нее не избавиться. — Произнеси, — повторяет шёпотом, как мантру, почти неслышно. — Произнеси. Повторяет… А затем нежное на выдохе… — Ши Мэй… Раздается в тишине лаборатории. Раздается в тишине, нарушаемой лишь звуками влажных поцелуев на коже омеги. Поцелуев, которые не прекращаются. Продолжаются, будто бы все в порядке. Все в порядке вещей, ничего не произошло, и так и должно быть. Но так не должно… Чу Ваньнин смотрит на бушующий океан неоновых всполохов за окном. Смотрит. Смотрит. И вдруг в стекле видит такой знакомый, но одновременно и чужой… Опустошенный… Колкий… Взгляд мерцающих в бессонной ночи глаз израненного феникса. Видит и думает… Думает, медленно погружая взор в пучину вечно живущего городского центра. Думает отрешенно, вяло роняя некогда цепляющуюся за темные пряди волос Мо Вэйюя руку вдоль тела. Думает: «А ведь если стекло сейчас под их ногами треснет… будет не так уж и плохо».