Крысиный король

Приказа верить в чудеса Не поступало.

© Би-2 — «Волки уходят»

— Я так скучала по тебе, желанный мой! — длинные черные волосы склонившейся женщины падают ему на лицо. Темные раскосые глаза смотрят с нежностью, но тревожно, словно прямо в душу заглядывают, ту, которой, верно, и нет. Горячее дыхание щекочет щеку. — Я теж, кохана, — сжимает в объятиях тонкое тело. Никогда больше не выпускать… — Я так тосковал за тобою… Резкая вонь. Смесь гнилостной сладости с запахом спирта и еще чем-то… Так всегда пахнет лазарет. Чьи-то глухие крики, резкие голоса врачей и где-то в другой стороне женский смех. У военврачей и медсестер всегда крепкие нервы и желудки. Мысли путаются. Кто он, где? Снова один. Ничего он не мог чувствовать, никакого дыхания, никакого касания губ — наяву лицо замотано бинтами, и все равно боль, глухая, дергающая. Ничего не вспомнить. У него были побратимы. Была девушка — черные волосы, тонкий стан, что же с ней не так? Ах да, она из этих… кочевников. Сарнай — Сарнай ее звали. Только она мертва, мертва давно. Приходила с собой звать — скоро мы снова будем вместе, кохана… да почему вообще он ее помнит? Это же было так давно… лучше б запомнил, как звали ту медсестричку перед крайним заходом — Наденька, Ларочка? Галочка, может? Или их две было? Да какая разница — может, ее убили уже. Или их. Воспоминания возвращаются путано — легче вспомнить пир во стольном городе во Киеве у ласкового князя у Володимира, чем как он тут оказался. Был враг. Опасный, тот, кого необходимо было уничтожить, да не по силам. Светлые волосы, светлые глаза, что словно видят каждый твой шаг наперед. Солнце словно помогает ему, сбивая прицел. Почему он казался знакомым? Це смерть во плоти. В руках лук серебряный… нет, какой еще лук, немецкий «Вальтер». Откуда вообще мысли про дурацкий лук? Марево от обезбола, что ли? Зачем вообще тратить ценный обезбол на вампира, чье тело быстро восстановится само, если не хватает людям, которые останутся искалеченными навсегда? Хотя, понятно зачем: в этом жестокая логика войны, тратить ресурсы на тех, кто еще сможет сражаться, а не на тех, про кого не знаешь, выживет ли, останется ли бойцом, если да. Пусть им и нужнее. Обычно Никита не видит снов. А если видит, это какая-то ничего не значащая чушь. Воспоминания приходят редко, мертвецы — никогда. Прошлое должно оставаться в прошлом. Как бы сильно он ни хотел увидеть тех, кто ушел, они не приходят. Когда ты условно-бессмертный вампир, груз прошлого и без того сводит с ума. А тут увидел, значит. Верно, смерть близко. Такого военного разгрома со времен монголов не было, вот Сарнай и снится… почему она, почему так запала в сердце монгольская ведьма? Никита пытается поморщиться, и движение отзывается болью. «Просто она говорила тебе то, что ты желал слышать, — обвиняет внутренний голос. — Красивые сказки про круг перерождений. Лучше бы по князю своему тосковал, с ним мечтал свидеться, да с побратимами, что ведьма проклятая замучила со своими монголами. Только если ты их и встретишь в чертогах убитых героев, они в глаза тебе плюнут, ты их предал, коли в живых остался! И монголку свою потом тоже предал, даже вместе с ней умереть не смог! Это ты виноват, что она не переродилась! Ее нет, нет князя, а ты еще здесь зачем-то!» Разум подсказывает, что в самобичеваниях нет особой логики. Нет подтверждений, что перерождения в принципе возможны, и нет причин думать, что Никита мог каким-то образом забрать их будущую жизнь, хотя монголы верили, что душу можно украсть вместо с кровью. Он же не убивал никого из них… А клятого белобрысого немца, из-за которого Никита сейчас валяется в госпитале безполезным грузом, он уже где-то видел, но словно и не в этой жизни.

***

— Это мы с фон Харденбергом сразились, он молод, но один из сильнейших волшебников в Третьем рейхе, — мрачно рассказывает Настя, когда Никиту выписывают. Разбитые армии уныло стянуты под Воронежем, последним крупным городом черноземья, не занятым немцами. Наверное, его тоже оставим… и как стратеги в Москве собираются сражаться дальше без хлеба? Уже встали с протянутой рукой перед капиталистами? Будут ли милостивы кровавые кукурузные боги? Чудес не бывает. Дом остался под врагом… но Никита с Настей все равно сейчас отозваны в тыл, к сожалению. — Если бы я смогла его убить! Но как волшебник он намного сильнее меня! А деревню, наверное, они из-за нас всю перебили, — Настя всхлипывает. — Есть у них там Зигмунд Вальц, рыжий пес, который любит жрать людей, командир отряда «Одинсвёлфе», волколаков-людоедов! Внезапно она закрывает лицо руками и плачет в голос. Насте Рудной всего шестнадцать, но она как ледяная статуя: всегда жесткая и собранная, никаких чувств. Ее родителей немцы убили в Беларуси. Никита впервые видит ее столь разбитой. — Они же помогали партизанам, — произносит она сквозь рыдания. — На самом деле, ничем нам не помогли, но по их логике, раз не заметили, значит, помогали! Этот Вальц, он же людоед, рад мясу для своего зверья! Они действительно всех убьют и съедят! Разве мы не должны защищать гражданских, а не подставлять под удар?! Людей жалко, детей жалко просто невыносимо, хоть это чувство и необходимо заглушить, чтобы оно не лишило воли, но, скорей всего, крестьяне бы без особых переживаний сдали их немцам, если б заметили… нужно помнить об этом. Никита это хорошо понимает, но девочке необходимо другое, что-то, от чего руки не опустятся, и воля к борьбе не пропадет. — Настя, — Никита кладет ей руку на плечо. Сначала его раздражало, что ему подсунули в подчиненные школьницу, но это она спасла ему жизнь-нежизнь. И от волшебника постарше было бы больше гонора, да меньше толка. Рудная — сильная ведьма, и она еще не научилась смотреть на вампиров свысока, как они любят. — Послушай внимательно, дочка. Ты не виновата в том, что сделает Зигмунд Вальц или кто угодно еще из них, только они виноваты. Это не ты захватила их землю, а они — нашу. Наши дома, наш хлеб. Мы имеем право защищаться, по любой морали и любому закону. Быть палачами и захватчиками — только их решение, их выбор, мы — их полная противоположность. И даже не думай говорить, что этот их хрен на «Х» сильнее тебя! Он может быть каким угодно молодым, но тебе всего шестнадцать, ты еще не успела выучить и половины заклинаний, которые знает он, и не нарастила силу, но ты сумела нас вывести! А теперь соберись, товарищ Рудная, посмотришь на новобранцев вместе со мной. Никита вспоминает, как этот хердинберг или как там его смеялся, пытаясь в него попасть, захваченный азартом схватки, которая внезапно оказалась слишком близкой, словно в родном средневековье. Противоположность, да, если забыть, как при этом смеялся он сам, уворачиваясь, прыгая по крышам, не заботясь в этот момент о том, что от колдовского огня вошедшего в раж немца может пострадать мирняк. Вот Сарнай бы не смеялась. Она бы хладнокровно убила всех, кого считала нужным, но не больше, а потом зажгла бы в память погибших китайскую ритуальную хрень и долго молчала. Москва решила, что ей срочно нужен свой полк из нечисти, аналог «Одинсвёлфе». Волков варяжского бога войны и перемоги, которого немцы внезапно полюбили, наслушавшись Вагнера. Название придумали не менее эпичное: «Богатыри зимы». Но тут уж Никита, которого, как, оказывается, лучшего бойца, назначили командиром сего будущего спецподразделения, начал спорить: монгольское слово «богатыри», словно кровавая короста присохшее к образу Киевской Руси, он всегда просто ненавидел. Внезапно, московское начальство пошло на встречу «лучшему бойцу» — а он-то сам все еще считает себя бесполезным ничтожеством, хотя обычно Никите не свойственны рефлексия и тому подобное жевание соплей — и поменяло название на «Зимние витязи». Рудную тоже согласились перевести вместе с ним, хоть Басманов не упустил случая похабно поулыбаться и пошутить про «понадкусывал». — Шестнадцать, говоришь? — Никита с сомнением смотрит на юного волколака. На вид ему пятнадцать максимум, но новобранцы сейчас в целом выглядят хилыми и младше своих лет. Это фрицы сплошь здоровые и откормленные, в среднем повыше Никиты. А сам он кажется высоким на фоне молодых красноармейцев. Ели в детстве плохо, печально видеть. Интересно, чего по мнению московских «агамемнонов» он должен добиться с таким личным составом, завоевать золото Трои? Сразу после Воронежа. Никита обычно отдает свои пайки Рудной и надеется, что она еще подрастет. — Врешь, поди? — Никак нет, товарищ командир, — парень поднимает кристально-честные серые глаза и дерзко улыбается. У него чистый великорусский выговор имперского аристократа из петербургских салонов и какое-то отчаяние, застывшее в лице. Никита хмурится. Сердце колотится, перегоняя чужую, выпитую из бесчисленных ворогов Руси, кровь, словно пытается выпрыгнуть из груди. Улыбка, глаза, черты лица — все кажется знакомым, словно он уже видел этого человека, этого волколака. — Имя? — Никита криво улыбается. Документы и так у него, можно посмотреть. Неужели его волшебница не лгала тогда, не ошиблась? — Фома Стригин-Оболенский, — древняя княжеская фамилия странно сочетается с простонародным именем. Ему бы быть среди белоэмигрантов Парижа или Нью-Йорка, а не здесь, и все же он здесь, одетый черт знает во что, а не в имперский мундир с золотыми эполетами, в котором его так легко представить… или в воинскую сброюкнязя, в которой Никита привык его видеть. Тот же запах, те же движения… но его князь-оборотень погиб, погиб очень давно, убит монголами, хоть Сарнай и говорила, что души смогут вернуться… Стоит ли поверить в чудо?