Ispită

      Боль пронизывает моё тело, а ощущение грязи, от которой я никогда не смогу оттереться, увеличивается с каждым днём всё больше. Я не помню, когда это началось, я не знаю, сколько это длится, но, кажется, вечность…              Первое, что я ощутил, когда оказался в этом месте, стало трогающее и приятно покалывающее меня всего восхищение. Глаз порадовали бегающие по стенам и под куполом разноцветные от витража лучи солнца, а детскую, юную душу тронули масштаб, детализация и сочность оттенков иконописи. Из года в год, приходя в это место украдкой, прячась в кустах полыни и пытаясь запечатлеть пейзаж на небольших кусках пергамента, в воздухе ощущаю еле уловимый аромат восковых свечей, которые – я подглядел через окно – тут и там подрагивают маленькими языками пламени, напоминающими шапочки.       Вся эта атмосфера дурманила и окутывала меня собой, словно зовя зайти внутрь… Внутрь, где всё развернётся, как лист бумаги, поглотит и спрячет ото всех за своими массивными резными чёрными дверьми, открывшихся только мне.       И вот, спустя долгие годы, сжимая сильнее руку матери от трепещущих внутри чувств предвкушения и страха разочарования, который может возникнуть при сравнении придуманного идеала с реальностью, я воистину здесь, а не прячусь в кустах полыни!              — Если Вы дадите разрешение, то мы с радостью примем его у себя. Будет пока визуально узнавать практику, пока не достигнет возраста для обучения в семинарии, — говорит Батюшка или, по-простому, священник.       — Антош, пойдёшь? — спрашивает моя мама с мягкой улыбкой.       Я стесняюсь, крепко сжимая её предплечье своими пальцами, не поднимаю головы, а все фразы словно через толщу воды слышу. Но решаюсь, киваю. Мне уже шестнадцать лет, и нужно решать свою судьбу.              Крик, спотыкающийся и заглушающийся тряпкой, вырывается из моей груди. Как бы я не пытался сломать прутья кровати, чтобы с их помощью отбиться, у меня ничего не получалось, кроме усиления хватки, от которой ногти глубже впивались в ладони и помогали отвлечься от другой боли, раздающейся молниями по спине снизу-вверх и утихающей где-то у лопаток.              Меня всегда тянуло к искусству… Хотелось научиться церковно петь, писать иконы, и, когда появилась такая возможность, я не мог от неё отказаться. Бог послал нас на эту землю, чтобы искупить свои грехи из прошлой жизни, возвыситься душой и вознестись на Небеса – такое было у меня мнение, засевшее глубокими корнями в душе. Поэтому все препятствия, начавшие наваливаться на мои плечи, я должен преодолеть, дабы доказать, что сильный, достойный.       Мне так казалось…              — Завтра у тебя будут вступительные экзамены, — сообщает священник. Я стою напротив него, понурив головой. — Зайди ко мне за час до вечерни.       Вновь киваю.       С недавних пор я чувствую внутреннюю противную липкую желчь в груди, от которой думается, что это может быть глас Божий, его сигнал, призыв к действиям, ведь, как известно, не головой происходит общение с Ним, а душой, сердцем…       И однажды я решаю прислушаться к этим чувствам.              Ощущения липкости и жгучего омерзения, ожогами распространяющиеся по всему моему телу и въедающиеся почти сразу под кожу, наполняют сосуд внутри меня до самых краёв.       — Нет, — отпихиваю я священника.       — Ты будешь, — шипит змеёй он.       Чувство страха, гоняющееся по моим венам вместо крови, заполняет разум и создаёт пелену перед глазами.              Я открываю дверь, бегу по коридору.       Не могу отличить стук сердца в ушах от звуков шагов позади.       Страшно настолько, что в край теряю возможность что-либо видеть перед собой.              — Антон Шастун, Вы привлекаетесь за совращение и насильственное вовлечение мужчин в связь с собой, — набатом звучит в голове чужой голос. — Отец Сергий рассказал, как Вы хотели вовлечь его в свои грешные помыслы вчерашним днём. И всё это накануне вступления в учения в семинарии.       — Это клевета! — пытаюсь докричаться до них.       Но я словно на дне озера – только и могу выдыхать воздух шевеля губами. Меня не слышат. На меня почти не смотрят. А мама стоит поникнув в стороне.       Содержимое сосуда внутри меня вытекает за края, стекая по стенкам в саму глубь. Сердце рвёт всё и метается в груди, не в силах вырваться. Руки опускаются сами. Не верится, что люди, верующие и поклоняющиеся Господу, творят ужасные дела, и их не настигает кара: не падает на голову камень, не загрызывают волки, не избивают до полусмерти в тёмное время суток или не поступают так же, как те по отношению к другим…              Тьма приходится верным другом, пряча внутри себя и не показывая никому. То, что освещало мне путь, к чему я так стремился, сдулось воздушным шариком, упав на ладони.       Я оказался в глухом пространстве, где невозможно что-либо услышать, сказать… Где нет никого и ничего. И даже чувств…              Когда всё перекраивается, я не успеваю понять.       Я вновь ощущаю боль, но вдобавок к ней идёт кровь. Вижу лица многих людей, но не могу их разобрать – всё плывёт туманом.       Лишь Тьма всегда рядом. Она не отрекается от меня.       Свет же стал мне чужд; он изживает, обжигает.              Перед глазами вновь всё рябит. Запах воска травит и душит, но я не могу иначе. Я нашёл старые письмена в запретной комнате церкви, ставшей за последние годы для меня вторым домом и персональным адом.       Оказывается, кровь не хлещет ручьём, когда режешь руку, нет никаких болезненных ощущений, никакого удовольствия от этого действия. Нет ничего, кроме красной жидкости, текущей по руке к пальцам и капающей на пол.       Нет никакого взрыва, нет тумана, нет чего-либо ещё, кроме вскоре начавшихся шорохов, скрипов, рыков и голоса в голове.       Он говорит, немного обжигая уши.       Я соглашаюсь с ним, отвечаю. А после теряю сознание…              Лёгкость, которую я искал у Господа, спокойствие, которое я выпрашивал у Него молитвами и благими деяниями… Всё это я нашёл в совершенно другом месте. От Другого.