Золотые часы

— Нормально так Жёлтый решил нас на дурачка развести, — говорит Кащей, когда они после «Снежинки» едут к нему домой. — Уступи ему точку, видишь ли. Ишь, че захотел. — Да сразу ясно было, что он что-то мутит, — поддерживает Демид. — У Желтого ровная репутация, но человек он непростой. Слышь, Пашок, ты с ним поосторожнее. Как бы он нам чего не подсуропил за точку-то. — Сам знаю, — цедит Кащей. — Но ему и предложить пока нечего. А дальше поглядим. Вове делается не по себе от темной злости, что звучит в его голосе. Каким бы осторожным и ушлым ни был Кащей, но обставлять себя он не позволит. Сейчас он съехал с щекотливой темы, но кто знает, что будет завтра. Вдруг Жёлтый решит захватить желаемое нахрапом. Вова плохо его знает, но на первый взгляд он кажется весьма жёстким и амбициозным типом. Можно подумать, кто-то другой встал бы во главе группировки? Вова исподтишка посматривает на Кащея, и тот неожиданно ловит его взгляд. — Че, Вова, молчишь? — спрашивает он. — Какие-то мысли есть? Не хочешь поделиться? Или ты у нас только о шлюхах снежинковских теперь думаешь? — Ну девки так-то классные, — из принципа развязно бросает Вова. — О таких трудно не думать. Кащей ухмыляется, понимающе кивает. — Только про гондоны не забывай, — напутствует он. — Триппер, говорят, малоприятная штука. — Говорят? — с улыбкой уточняет Вова и смотрит прямо в темные, блестящие от водки глаза. Это чертовски опасная игра, но изумление, возникающее на лице Кащея, просто бесценно. У Вовы даже настроение улучшается. — Смотри-ка, не иначе кто-то настойку храбрости у Гудвина выклянчил, — не остаётся в долгу Кащей. Демид, наблюдающий за ними в зеркало заднего вида, тихо посмеивается. — И ты, что ли, на его стороне? — Кащей тоже начинает смеяться, тычет кулаком в спинку водительского сидения, и до Вовы наконец доходит, что он довольно прилично набрался. С таким каши не сваришь, но Вова все же озвучивает свое мнение о ситуации с точкой на трассе. — Я думаю, надо усилить охрану «Туриста», — говорит он, когда Кащей перестаёт ржать. — Да там и так наших людей больше, чем положено. — Тогда отправь туда самых надёжных, — настаивает Вова. — Очень нагло этот Жёлтый свой интерес обозначил. Он же сходу тебе объявил, что хочет контроль над точкой. Никакой дипломатией даже не заморочился. Не думаешь, что за ним кто-то посильнее стоит? — Быстро учишься, Вова, — одобрительно гудит Демид. Кащей приподнимает брови, моргает, из-за выпитой водки его реакция несколько притупляется. — Ты про кого-то конкретного? Или так, воздух сотрясаешь? — Не знаю, — жмет плечами Вова. — Сам говорил, нехорошо без доказательств на людей наговаривать. — Я такое говорил? — весело кривляется Кащей. — Когда же это было? — Да вот было, — спокойно подтверждает Вова. — Но не в этом дело. Не так уж важно, кто Желтому тылы прикрывает. Главное, нам самим не подставиться. Поэтому точку с девочками и ангары у «Туриста» надо лучше беречь. — О, родной, — тянет Кащей. — насчёт «неважно» ты крупно заблуждаешься. Очень важно на самом деле, кто Вадиком управляет, чья там лапа в тени погоду портит. Если, конечно, это не наш собственный страх. Ведь у него, как известно, глаза велики. Кащей хоть и поддатый, но рассуждает вполне здраво и логично. Вову такая ясность рассудка даже немного восхищает. — Я бы не называл это страхом, — по привычке начинает спорить он. — Разумная осторожность — подходит больше. Как по мне, то напрасно ты рассчитываешь, что Дом Быта захочет под твою дудку плясать. Ну, может, парочку предложений все-таки подкинут. А так, Желтому проще тебя заказать. Меньше мороки и дешевле по нынешним временам. — О-па, — роняет Кащей. Демид хмыкает и качает головой, выражая свое удивление таким молчаливым способом. Вова всем своим существом чувствует накалившуюся атмосферу. Его слова определённо производят впечатление. — Не замечал раньше за Жёлтым беспредела, — говорит Кащей, задумчиво глядя в пространство между передними сидениями. — Власть и деньги портят людей. Развращают даже самых стойких и принципиальных, — философски замечает Вова. — Согласен. Но не все готовы пачкаться о заказуху из-за такой мелочи. Одна-единственная точка со шлюхами не принесёт большой доход. — А если ему нужна не только точка? — закидывает удочку Вова. — Вдруг они тоже к КОСУ хотят присосаться? — Говорил Жёлтый про точку, — упорствует Кащей. — Но что ему мешает хотеть что-то круче и прибыльнее? — Все мы хотим что-то покруче. Что-то самое-самое. Кащей разворачивается к Вове в пол-оборота и рассматривает с нескрываемым, почти естественно-научным любопытством. В его фразе явно скрыт особый подтекст. Интуиция подсказывает, что к разговору о Желтом это не имеет никакого отношения. — Жизнь была бы проще, если бы все объяснялось обычными желаниями. — Вова хочет сказать «примитивными», но вовремя прикусывает язык. Кащей расплывается в улыбке. — Мне нравится твой энтузиазм. За наше дело радеешь, как большевик за революцию. Он поднимает руку, сжатую в кулак, и потрясает ей в воздухе. Вове не нравится, что любую серьёзную тему Кащей по сути обращает в издевку над ним самим. — У меня нет выбора, — невесело говорит он. «Ты мне его не оставил», — непроизнесенным укором повисает в воздухе. Кащей уже привычно пропускает сказанное мимо ушей. Вова давно подмечает за ним такую особенность: то, что не затрагивает лично его — пустой звук, помехи в сетке вещания — они не стоят внимания и потраченного времени. — Но даже если наш Вадимка все-таки наберётся духа для того, чтобы меня убрать, ты же, Вова, встанешь у него на пути? — тем временем возвращает разговор в первоначальное русло Кащей. — А ты сомневаешься? — иногда Вове кажется, что складка между нахмуренных бровей с ним теперь навечно. — Нет. — Кащей отвечает после небольшой паузы, но не из-за того, что не уверен, а просто потому, что ему, судя по ухмылке, доставляет особый кайф испытывать Вову на прочность. «Сотка» мчится по заснеженным улицам, обгоняет выползших в ночь снегоуборщиков, поворачивает на перекрёстках, юлит в бок, переползая трамвайные рельсы, тормозит на светофорах. Вова смотрит в рассеянную редкими фонарями темноту и размышляет о том, что Кащей подозрительно лоялен к Желтому. Что это? Добрососедство? Какие-то дела в прошлом? Или банальная самоуверенность? Любая из возможных причин не более, чем пшик, глупость и самоубийственный риск. Вове хватает нескольких часов, чтобы сложить два и два и оценить угрозу, исходящую от Желтого. Неужели Кащей за годы знакомства не разбрался, кто чем дышит? Разобрался, отвечает сам себе Вова. Только чувство опасности могло со временем притупиться. Так бывает, безгрешных нет. Вова примеряет к ситуации разные варианты, а потом в голову незаметно, исподволь просачивается мысль уже другого толка. «Странно, что Кащей после «Снежинки» домой поехал, а не к Любаше», — неожиданно думает он. Допустим, у Желтого не захотел гужбанить дальше. Оно и понятно. Но к своей телке-то мог бы наведаться, пар спустить. Неужели совсем не проняло? Или столько повидал, что давно пресытился? Эх, Вове до этого пока далеко. Он бы от хорошей разрядки сейчас не отказался. Потому что на него танцы со стриптизом действуют вполне однозначно. Кровь до сих пор бурлит в жилах. А стоит вспомнить соблазнительные позы, которые принимали девчонки, их манящие взгляды и призывные улыбки, так внизу живота сразу начинает тянуть теплом. И хотя он честно старается изгнать непотребные мысли, по телу все равно бегут искры возбуждения. Хочется зажмуриться и отдрочить себе по-быстрому, выхватив из вереницы образов под веками какой-нибудь самый яркий. Проблема в том, что самым ярким в его случае оказывается пронзительный взгляд Кащея, которым он буравил Вову, пока рядом с ним извивалась в танце девчонка-стриптизерша. Внутренний пожар не потушить, рано или поздно он испепелит душу дотла. Злясь на себя за слабость, Вова стискивает кулак так, что хрустят суставы на фалангах. Демид выкручивает магнитолу громче, и популярный мотив немного оттягивает на себя внимание. Вова пытается разобраться, что же такое «рамамба хару мамбуру», а они тем временем заезжают в знакомую арку. Двор у дома на Декабристов утопает в пышных февральских сугробах. Лавка у песочницы заметена по самое сидение, железная паутинка-турник напоминает остов эскимосского иглу. Пока Вова оценивает обстановку, проверяет местность и подъезд, Кащей, вопреки всем правилам безопасности, курит рядом с тачкой в компании Демида. — Заканчивай, Адидас. Не пристрелят меня тут. По крайней мере не сегодня. Кащей ржёт и щелчком отправляет окурок в полет. Поднимает и разводит в стороны согнутые в локтях руки, поворачивает корпус в стороны, разминая спину и плечи. — Могу до хаты подкинуть? — предлагает Вове Демид. — Подождать тебя? Вова непонятно отчего мешкает, и Кащей отвечает за него: — Сейчас езжайте. Он уже под каждый камень заглянул. Чисто здесь. В лицо будто бьёт ледяной порыв ветра. — Нет. — Собственный голос звучит поразительно спокойно и твёрдо. Вова прямо, открыто смотрит на Кащея и продолжает: — Я не все проверил. Пока квартиру не осмотрю, не уйду. — Слышал? — обращается Кащей к Демиду. — Не уйдёт он. В его интонациях за узнаваемой насмешкой слышится удивление напополам с удовлетворением. Демид едва заметно улыбается в ответ, даже глаза у него теплеют. Кащей прячет руки в карманы, покачивается с пятки на носок. Ухмыляется и продолжает: — Эх, Вова, кто б мог подумать, что ты окажешься таким надёжным и преданным. Походу, не прогадал я с тобой. — Тебе бы радоваться, а ты все ерничаешь, — парирует Вова. — Нет, родной. Это ты все в чёрном свете видишь. Везде выискиваешь подвох. — Кащей морщится, будто раздавил зубами самый кислый на свете лимон, и крутит ладонью в воздухе. — А людям, Вова, надо верить. — Короче, — вмешивается Демид, — харэ волынить, Вова. Поедешь со мной или нет? — Да че ты будешь ждать. Сам справлюсь. Дорогу хорошо знаю. Вова не до конца понимает, зачем ему все это. Но его уловка срабатывает, и нужного эффекта он добивается. Пожав плечами, Демид садится в свой «Патрол» и уезжает, а они с Кащеем идут в подъезд. Вова поднимается по лестнице первым, и чужой настырный взгляд горячим болтом ввинчивается в затылок. Кащей молчит, но от этого почему-то не легче. Лучше бы как обычно сыпал подколами. На них Вова хотя бы может вяло огрызаться, а вот внезапная тишина совсем обезоруживает. В ней есть что-то излишне напряжённое, неловкое и смущающее. Вова даже несколько раз открывает рот, чтобы брякнуть любую чушь, но так и не придумывает ничего стоящего. К квартире в их отсутствие никто даже не приближался. Вове хватает беглого взгляда, чтобы это понять. Но вместо того, чтобы попрощаться и уйти, он как баран топчется в узкой прихожей. Кащей не обращает на него внимания, вешает дублёнку, разувается. Теперь уже Вова сверлит его спину взглядом и шумно вздыхает. «Вали уже, придурок, — мысленно негодует он, — ты все проверил, нахрена тут дальше торчать?» Рассуждения правильные, но к ногам словно привязывают пудовые гири — не сделать и шага. Да и Кащей будто не торопится его отпускать. Не говоря ни слова, проходит мимо сперва в зал, а потом, избавившись от пиджака, — в ванную. Она прямо напротив входа. Кащей не закрывает дверь, и Вова видит, как он моет руки, закатав до локтей рукава рубашки, крутит головой, рассматривая себя в зеркале, стряхивает капли в раковину. Все это в полнейшем, до жути угрюмом молчании, и смутное предчувствие чего-то неотвратимого сжимается внутри тугой пружиной. Наверное, со стороны Вова выглядит, как цепной пес, с трепетом ждущий команду хозяина. «Охранять! Место! Фас!» Но сегодня гордость сдаёт позиции. Вова словно зависает над бесконечной трещиной ледопада. Один неверный шаг, и пропасть поглотит его. И вместе с тем он уже понимает, что не повернёт назад. Не отступит от края. Вова снова вздыхает, кусает и без того обветренную нижнюю губу и задает самый глупый вопрос, на какой только способен: — Завтра так же полвосьмого приходить? — Можешь даже раньше, если соскучишься, — говорит Кащей со смехом. А через секунду по его лицу пробегает тень, он окидывает Вову долгим взглядом, скрещивает руки на груди и добавляет: — Но ты ведь не об этом хотел спросить. И все твои проверки — только предлог. Так в чем дело, Вова? Чего тебе надобно? Зачем ходишь вокруг да около? От такого прямого наезда Вова в первую минуту теряется. В квартире повисает пронзительная тишина, и какое-то время они стоят и смотрят друг на друга в полном молчании. Невытертые капли воды блестят у Кащея на руках, на рубашке темнеют несколько мокрых пятен. Он стискивает зубы так, что проступают желваки, а губы превращаются в тонкую линию. От него буквально прет раздражением, и Вове бы отморозиться, съехать с темы под любым предлогом и уйти с миром от греха подальше. Но он так устал себя обманывать. Не вышло у него отпустить прошлое. И надо признать, что пока Кащей рядом, точно не выйдет. Так сколько ещё он будет просыпаться ночами, сгорая от стыда и возбуждения? Сколько ещё будет изводиться, ругая себя за слабость? Зачем все эти мытарства и дрочка украдкой, когда натягиваешь душное одеяло до ушей, кусаешь губы и выворачиваешь запястье уже не ради удовольствия, а лишь бы сбросить напряжение? Надолго ли его хватит с таким подходом? Не проще ли разрубить гордиев узел одним махом? От кого угодно можно убежать, но только не от себя. Уж Вова точно знает. Пробовал. Поэтому на первый вопрос Кащея отвечает честно: — Во мне дело. И в тебе. Признание дается непросто. На мгновение Вова прерывается, чтобы сглотнуть вставший в горле ком. Но когда он вновь собирается с мыслями, Кащей дергает головой и поднимает руку в предупреждающем жесте. — А вот про это не надо, Вова, — говорит он строго. — Меня к своей больной голове не приплетай. Не знаю, что ты там себе надумал, и, если честно, знать не хочу, но давай без фокусов. — Подожди… — Это ты подожди, — перебивает Кащей, хлопает себя по карманам в поисках пачки сигарет. — Вместо того, чтоб бадягу разводить, лучше иди, вон, бабу себе сними, потрахайся всласть. Или в кабаке каком гужанись. Я тебе по такому случаю даже выходной оформлю. — Обойдусь, — отвечает Вова и излишне поспешно отступает к спасительному выходу. Он чувствует себя угнетенным и уязвленным до безобразия. Так подставляются только конченные идиоты. И вот — он. Лютое, безудержное желание рвануть к Кащею навстречу и врезать ему от души охватывает с ног до головы. Хочется отыграться хоть так. Отомстить за то, что опять выставил себя наивным щенком. А заодно стереть с наглой рожи издевательскую ухмылку. Искушение так велико, что Вова, не доверяя собственной силе воли, остервенело дёргает ручку двери и выпадает в подъезд, совершенно не думая о том, на что похоже его бегство. Он разве что не кубарем скатывается по ступеням вниз, пока вдруг случайно не цепляет рукавом завиток перил на одном из пролетов. Ткань натягивается, собираясь разойтись по шву, и Вова вынужденно останавливается. Освобождает куртку из плена и вдруг опускается задницей прямо на ступеньку. Голова гудит, полыхают кончики ушей, от тяжелого, сбитого дыхания распирает грудь. Тело начинает бить крупная, прохватывающая длинными очередями, нервная дрожь. А следом за ней на плечи, как пуховый платок, опускается вялая слабость. «Ты поговори с ним, Кирилл. Я что-то волнуюсь». Даже странно, что он так отчётливо помнит тот давний подслушанный разговор, навсегда изменивший жизнь. «Да брось. Что я парню взрослому товарищей выбирать буду? Как ты себе это вообще представляешь?» — тихий бубнеж отца за стеной удаётся разобрать с огромным трудом. «Этот Пашка-Кащей — уголовник. За грабёж сидел, Зоя Ивановна говорила, — не успокаивается Диляра. — Он и Вову в свои дела втравит». «Втравит. Скажешь тоже. Будто у Володи своей головы на плечах нет. Он студент уже, в конце концов. Да и зачем ему кого-то грабить? Мы вроде не бедствуем». «Да он им очарован, Кирилл, — Диляра заметно повышает голос. — Видел бы ты как он на этого Кащея смотрел». «И как?» «С восхищением. Как на… не знаю… — она умолкает, явно подбирая слова, потом продолжает: — Как на героя или на знаменитость. Одним словом, как на того, с кого берут пример». Вова лежит, отвернувшись к стенке, ни жив, ни мёртв. От волнения холодеют стопы и противно потеют ладони. Он изо всех сил вцепляется в край одеяла, разве что зубами его не грызёт, жмурится и задерживает дыхание, потому что вместе с воздухом изо рта рвутся какие-то жалкие всхлипы. Хорошо, что Марат на соседней кровати давно крепко спит, мирно раскинувшись на спине, и не слышит ни разговора родителей, ни Вовиного беспокойного ерзанья. А Вова просто сгорает со стыда. Вот, значит, как он выглядит со стороны. «Очарованным». Хорошо, что Диляра не сказала «влюбленным». Впрочем, ей бы такое вряд ли пришло в голову. Для неё: Вова скорее пойдёт за Кащеем по кривой блатной дорожке, чем упадёт с ним в койку в качестве любовника. От каждой новой мысли взвыть хочется все сильнее. Где Диляра вообще их вместе увидела? На коробке, что ли? Или у качалки? Ой, да какая разница! Неважно — где. Если она подметила завороженный Вовин взгляд, то и пацаны могли обратить внимание и что-то заподозрить. Вот засада. От волнения закладывает уши, начинает частить пульс. Их поймают. Все узнают правду. И тогда смерть покажется не таким уж плохим вариантом. А вернее, она станет единственным выходом. «Но ты ещё можешь все закончить, пока вас никто всерьёз не спалил», — подзуживает тоненький трусливый голосок внутри головы. «Да что у вас там было вообще?! Потискались несколько раз, лысого погоняли за компанию — стоит ли из-за такой ерунды морочиться? Заканчивать надо — вот и весь расклад». А сможет ли он закончить? Справится ли с соблазном? Вова не знает ответа. Но точно знает, что дальше будет еще сложнее уйти. Только идти некуда. От моталки по собственному желанию не отшиться. «Ничем хорошим такая дружба не кончится», — говорит Диляра на тяжёлом выдохе, и от этих слов внутри все болезненно сжимается. «Пойми, это мальчишки, — успокаивает ее отец. — У всех у нас в восемнадцать были такие приятели. Взрослые, крутые, с парочкой залихватских историй за пазухой. Но они так и остались там, в юности. Кто в лагерях сгинул, кто спился, кого несчастный случай прибрал. Большинство же стали нормальными людьми. Профессии освоили, обзавелись семьями. Я тоже с Толиком из второго подъезда по голубятням лазал и куролесил по-мелочи. И что? Где я, а где Толик». Последнюю фразу Вова вдруг слышит так ясно, с характерными для отца паузами и мягкостью согласных, что непроизвольно оборачивается. Но за плечом только бежевая стена подъезда. Отца здесь нет и быть не может. Всплывший в памяти разговор — лишь кусочек сложной мозаики разрушенного прошлого. Но время, как показывает жизнь, лечит не все раны. «Я теперь сам, как дядь Толя, пап», — прислонившись виском к чугунным прутьям, про себя произносит Вова. Невыносимое чувство тоски распускается внутри ядовитым цветком. Бесполезное, избитое «что, если» отравляет все существо. Вова больше не может отмахиваться от мыслей, как все сложилось бы, не смойся он той весной в военкомат. Был бы сейчас жив отец? Кем бы стал он сам? И наконец: что вышло бы у них с Кащеем? Он смотрит на площадку второго этажа перед собой, а представляет укрытый скатертью обеденный стол, Диляру в фартуке, исходящую паром шурпу, отца со стопкой в пальцах, его улыбку из-под пшеничных усов, блестящую от испарины лысину, Марата, спрятавшего весёлый взгляд за кружкой с компотом, лампу под желтым с бахромой абажуром, тени на стенах, тапочки на ногах — в лицо веет родным духом, от которого сладко щемит сердце. Но ещё сильнее оно начинает щемить, когда Вова думает о том, что Кащей все-таки пришёл к нему на проводы. Вот только нормально разговора у них тогда не получилось. Потому что стоило лишь встретиться с ним глазами, и от солнечного сплетения во все стороны по телу расползся холод. Липкий страх — а вдруг Кащей в отместку отчебучит что-нибудь — помешал оценить ситуацию трезво, сгустил краски. Чтобы как-то заглушить его, Вова влил в себя немыслимое количество водки. Но это не помогло. Ничего не помогло. Всезнающий пристальный взгляд следовал за ним по пятам, куда бы он не отходил. В конце концов Вова даже не запомнил, как его вырубило, только где-то на задворках сознания перед самой темнотой трепыхнулось неприятное ощущение безвозвратной потери. В голове отложились детали: старая лестница, ведущая на чердак, соседские двери с глазками-полусферами, неестественно натянутая улыбка Кащея, ярость в его глазах, то, как щелкали бусины на четках — «щелк-щелк-щелк». А вот самое главное — свои слова — Вова забыл. Но что-то он ляпнул по-пьяни, что-то наверняка злое и обвиняющее. Какую-то невыносимую погань, после которой Кащей даже в морду ему не дал, просто сплюнул под ноги и ушёл, пихнув напоследок плечом. Устроив локти на расставленных коленях, Вова зарывается пальцами в волосы. Кто бы только знал, как он сейчас жалеет о своём необдуманном решении, как презирает себя за трусость. Он был уверен, что его помешательство на Кащее очень быстро пройдёт. Почти с первого дня понимал, что это неправильно и ненормально, что не готов всю жизнь прятаться и встречаться украдкой, постоянно оглядываться по сторонам и оценивать каждый шаг, чтобы невзначай не оступиться. Побаловались и хватит. Кащей и все, что произошло между ними, должны были остаться в прошлом. У всех бывают грязные секреты, но никто не трясёт ими на публику. Вот и Вова не собирался. Притом что за такой секрет как у них запросто могли убить свои же пацаны. Зашкварившись даже по незнанию о пидараса, сам становишься пидарасом. Очиститься от позорной метки можно только кровью. Вова свято верил, что армия вправит ему мозги. А уж война тем более заставит посмотреть на свою жизнь по-другому. Что ж, на самом деле заставила. С этим не поспоришь. Но даже в плену, в редкие минуты тишины и покоя, засыпая в сарае и глядя на огромные афганские звезды сквозь прорехи в камышовой крыше, Вова все равно нет-нет да вспоминал Кащея. И среди этих прекрасных звезд он почему-то видел именно его лицо, его наглые насмешливые глаза. В такие моменты Вова особенно жалел, что отмерил для них обоих так ничтожно мало времени. Тогда он не мог ничего исправить. Жизнь была ограничена мгновением. Зато сейчас у него наконец появился хотя бы призрачный шанс. Вова рывком поднимается на ноги и, переступая через две ступеньки, устремляется назад. Когда он давит на кнопку звонка, то думает, что Кащей ему вообще не откроет. Но дверь бесстрашно распахивается настежь почти сразу. Кащей застывает на пороге с початой бутылкой водки в руке. Его немного кренит в сторону, покрасневшие глаза хоть и мутные, но налиты все такой же кристальной ненавистью. — Какого, Вова?.. Не давая ему перекрыть проем, Вова быстро проскальзывает в квартиру и захлопывает за собой дверь. — Мы не закончили, — выдыхает он, и тут же получает короткий и не особо сильный тычок в ребра. Бутылка летит на пол. Звенит разбитое стекло, в воздухе разливается острый запах спирта. Кащей хватает его за грудки и впечатывает спиной в стену. — Харэ мне тут дуру гнать, Вова! Че нам с тобой продолжать? Их лица буквально в нескольких сантиметрах друг от друга, знакомый перегар щекочет ноздри. Но, несмотря на выпитое, хватка у Кащея крепкая и уверенная. — Ты за кого меня принимаешь? Совсем попутал? Я ж тебя, как облупленного знаю, Адидас. И рожа эта твоя… — Он вскидывает одну руку, и кажется, сейчас все обернется банальным мордобоем. Но Кащей так и не сжимает пальцы в кулак, а проводит раскрытой пятерней по Вовиному лицу. Подушечки едва касаются лба, скользят по щеке, задевают нос и губы. Вова на миг прикрывает глаза. Там, где он ждёт внутреннего отторжения, приходит спокойная уверенность. — Ты меня сам к себе в бригаду пристроил. Мог послать еще в тот раз, когда я за Марата просить пришел. Но не послал ведь. — говорит он, когда Кащей спустя несколько секунд отдергивает руку, будто обжегшись. — Говоришь, моя голова больная. Согласен. А твоя лучше, что ли? Кащей, набычившись, молчит, и Вова продолжает. Раз уж дали слово, нечего язык в жопе держать. — Засунул бы меня на ринг и забыл. Но ты же так не сделал. Ты меня в личную охрану взял. У тебя же день зазря пройдёт, если меня не зацепишь. А почему? Скажешь, просто так все? От нечего делать? Кащей хмыкает, качает головой. — Не много ли ты о себе мнишь? — Вовина откровенность его явно не впечатляет. Скорее злит ещё больше, но вовсе не шокирует. — Какое тебе дело до моих причин? — зло щурится Кащей. — Ты мне перед армейкой ясно, чётко и понятно объяснил, куда мне пойти и с кем ебаться. — Я пьяный был. Совсем, в зюзю. Не помню толком, что нес. Так себе аргумент, конечно. — Да ты что пьяный, что трезвый, — отмахивается Кащей. — Только нервы треплешь. — А сам… — начинает Вова, но Кащей резко вскидывает руку и сжимает кулак у него перед лицом. — Ты — дрефло, Вова, — говорит он сухо и жёстко. — Я это ещё тогда, в восемьдесят седьмом прочухал. Чуть жареным запахло, и ты ноги сделал. Давай, хоть сейчас не лепи, честно скажи, чего в армейку удрапал? Ляжки обоссал, что засечет кто, как мы с тобой друг дружке елды мнем? Испугался, что опущенным станешь? — Да, испугался, — соглашается Вова, и, судя по глумливой гримасе, Кащей только и ждёт, что вслед за признанием он начнёт оправдываться. Но Вова больше не тот пацан, который не мог принять правду даже наедине с самим собой. Поэтому он продолжает, пропуская мимо ушей, едкий смешок: — А кто, скажи мне, петухом стать мечтает? Я что-то таких дебилов не знаю. Но это не все, понимаешь? Кащей еще крепче сжимает челюсти, поворачивает голову в сторону, всем своим видом как бы говоря, что он думает о Вовиных словах. — Я — трус, базара нет. Думал уйду в армейку, всем только лучше будет. Никто ничего не узнает. Не будет никакого позора и унижения. — Думал он, — перебивает Кащей. — Индюк, бля. — Он раздраженно цыкает сквозь зубы. — Да если бы так карта легла, если б кто что заподозрил, тебя бы твой батя-барин в момент отмазал. Упаковал бы шементом хоть в Москву, хоть в Воркуту, только бы и видели. Это мне одному перед пацанами пришлось бы ответ держать. Хотя чего там держать? Вскрыться-то недолго. Вскрыться? Вова вглядывается в помрачневшее лицо Кащея и очень ясно осознает, что тот предельно серьёзен. А ведь он мог. Да запросто мог. Только Вова, закопавшись в свои эгоистичные страдания, такого исхода не допускал даже в мыслях. Кащей всегда представлялся ему неуязвимым. Вова считал, что уж он-то по-любому выберется сухим из воды, объебёт кого хочешь. А выходит, сам Кащей думал иначе. Раскаянием топит, словно приливом. Вова понимает, что должен довести этот разговор до конца, но все слова, что он так тщательно подбирал в голове, теперь звучат как жалкий лепет. — Ты даже сейчас ссышь, — бесцветно бросает Кащей. Трет лоб, морщится, отступает назад. Под тапочками хрустят осколки. — Ужом вертишься, лишь бы чистеньким остаться. Он тяжело, прямо по-стариковски вздыхает, с тоской смотрит Вове в глаза. — Заебал ты меня, родной. Вот где уже сидишь. — Он медленно проводит ребром ладони по горлу и кривит рот в каком-то страшном оскале. — Уматывай. И завтра не приходи. Вообще не приходи. Вот он твой счастливый билет! Твой шанс. Твоя свобода. Не смей его упускать! — вопит внутри здравый смысл. — Я от тебя крышей поехал, — вместо того, чтобы бежать прочь сломя голову, признается Вова. — Хотел из себя все это вырвать. Но тут как в сказке, знаешь. Яйцо разбил, а вот иглы там не оказалось. Потому что моя игла давным-давно у тебя в руках. Кащей изумленно, недоверчиво моргает. Мрачнеет. Отступает еще дальше, на автомате запускает руку в волосы, сминая пряди в пальцах. Ох, черт! — Не слушай меня, — охренев от такой реакции, тут же даёт заднюю Вова. — Зря я все это начал. Поздно пить боржоми. Просто не знаю… хотел хотя бы сейчас, чтобы все по-честному было. Кащей вскидывает на него полный отчаяния и тоски взгляд. Едва заметно наклоняется вперёд, будто готовится к нападению. — Складно поешь, че, — выплевывает он. — Прям стелишь, как следак на допросе, которому явка позарез нужна. Только иди ты на хуй со всей своей пургой. Мне больше не надо, я еще тогда наелся. Последнее звучит словно приговор. В один момент Вова чувствует, как сердце в груди разлетается на тысячу осколков. Это, конечно, не взаправду, но боль все равно не даёт даже нормально вдохнуть. Он согласно кивает, принимая поражение, и теперь действительно собирается свалить отсюда навсегда. Кащей прав. Не стоило даже начинать. Выяснили же все еще на проводах. Зато теперь-то точно конец. Никакой недосказанности, никакой надежды. А он-то губу раскатал. Придумал себе сказку и радостно в неё поверил. Жалкий, неприспособленный к жизни дурак. Пошло оно, короче… Додумать последнюю уничижительную мысль Вова не успевает, как, впрочем, и дойти до входной двери. Кащей ловит его за локоть и с силой разворачивает к себе лицом. А дальше происходит что-то совсем невероятное, что-то из разряда ненаучной фантастики. Кащей бульдозером прет на него, но Вова не пытается вырвать руку из чужой хватки, не уворачивается от уверенного толчка в грудь, только упирается лопатками в стену и с готовностью размыкает губы, целуя в ответ. Выдох превращается в стон, рот обжигает вкус водки. Вова не верит, что это происходит с ним. Его трясет, когда Кащей устраивает ладонь у него на шее сзади и мягко, ласково ведет большим пальцем вдоль линии роста волос. Он целует жадно и развязно, наваливается, распластывает, прижимается всем телом. И это так здорово, так круто и правильно, что Вова сам притягивает его еще ближе к себе. Как он жил без этого столько лет? Как дышал? Как не сошел с ума? Или все-таки сошел? Может, он сейчас в психушке и просто бредит? Да и фиг с ним. Какая разница, если в этом бреду Кащей вновь целует его. Им нельзя насытиться, от него не получается оторваться. Вова с жаром вылизывает горячий, влажный рот, скользит ладонями по напряжённой спине, иногда с силой комкая в кулаках рубашку, и сгорает от вспыхнувшего бешеного желания. Голову сносит напрочь. Вова просовывает колено Кащею между ног и трется пахом о внутреннюю часть его бедра. Потяжелевший низ живота приятно ноет, из горла вырывается довольный стон, а по телу Кащея проходит ощутимая волна дрожи. Осмелев, Вова опускает руку и обводит по контуру отчётливо выделяющийся под брюками член. Кащей рвано выдыхает прямо ему в губы и словно каменеет всем телом. А Вова, коснувшись раз, уже не может остановиться. Он трет, гладит, неловко сжимает спрятанный за слоями ткани напряженный стояк и чувствует себя дорвавшимся до желанной игрушки ребенком. В голове тем временем бьётся лихорадочная мысль: «Только бы не оттолкнул… только бы не вздумал опять насмехаться». Но Кащею, кажется, не до острот. Он тоже опускает руки ниже, с силой проводит по бокам, гладит поясницу и наконец устраивает растопыренные пальцы на заднице. Теперь их поцелуи становятся медленнее и тягучее, а прикосновения — провокационней. От зашкаливающего возбуждения кружится голова, эмоции переполняют, взрываются внутри петардами. Когда Вова отщелкивает пряжку ремня на брюках Кащея, то совершенно не понимает, почему тот вдруг перехватывает его руку, останавливая. — Не здесь. Стекло кругом. Да и неудобно, — отрывисто произносит Кащей. Видно, что каждое слово дается ему с трудом. — В спальню пошли, — добавляет он. Прикрывает глаза и вдруг несильно, но как-то совсем по-звериному кусает Вову за подбородок. Это как мимолетный удар током, как окалина от сварки, попавшая на кожу. Вова чувствует, как подгибаются и слабеют колени. Какое там удобство. Его сейчас настолько кроет, что вообще на все плевать. Даже если бы Кащей предложил устроиться прямо тут, на полу среди разлитой водки и бутылочных осколков, он не нашёл бы в себе сил отказаться. До спальни они в итоге так и не доходят. Пока Кащей пытается стянуть с него по пути одновременно свитер и тельник, Вова путается в рукавах и вывернувшейся горловине. Потеряв на миг ориентацию в пространстве, он натыкается на диван и с размаху плюхается на него задницей. Кащей ржёт. Помогает освободиться от задравшейся на голову одежды, а после опускается рядом и снова лезет целоваться. Вове не хочется думать, что эта ночь, скорее всего, останется для них единственной и последней. Он понимает, что на большее рассчитывать глупо. За семь минувших лет жизнь поменялась, но проще не стала. Ну и пусть, говорит он сам себе. Одна ночь — значит, одна. Зато только его. Вова обвивает руками Кащея за шею. Рвётся навстречу, прижимается голой грудью к рубашке — ткань и пуговицы едва ли не царапают разгоряченную, ставшую очень чувствительной кожу. Ладонь щекочут завитки волос, когда он запускает пальцы в упругие пряди. Ощущения до слез знакомые. Незабываемые. От них колет сердце и перехватывает горло. Вова боится закрыть глаза, потому что, кажется, что, если он перестанет видеть Кащея, тот исчезнет. Вообще все исчезнет. И вместо квартиры на Декабристов вокруг вырастут саманные стены сарая, под спиной будет худой матрас, рядом — глиняный кувшин с водой, а сверху — не хрустальная люстра, а Луна, такая близкая и крупная, какую увидишь только в горах. Кащей невесомо проводит пальцами по его груди, хмурится, когда задевает шрамы, и вдруг щиплет за сосок, вынуждая сорваться на стон. Вова непроизвольно выгибается, застывает, коротко вздрагивает — от зашкаливающего возбуждения тело превращается в оголенный нерв. И Кащею это явно нравится, потому что он опять трогает, теребит, грубовато выкручивает соски, жадно наблюдая за реакцией и довольно улыбаясь. После этого Вова совсем утрачивает над собой контроль. Забыв обо всем, он рывком приподнимается и седлает бедра Кащея. Да! Вот так… хорошо! Кащей откидывается на спинку дивана, дергает его на себя и с каким-то утробным рыком начинает вылизывать шею, плечи, ключицы. Его руки сначала мнут, царапают, потом, будто опомнившись, начинают осторожно гладить исполосованную рубцами спину. Затем ладони ложатся на талию, направляя и задавая темп. Вова трется об него, остервенело двигает задницей, тяжело дышит и вздрагивает каждый раз, когда зубы остро проезжаются по коже, наверняка оставляя на ней характерные красные следы. До безумия хочется раздеться полностью и раздеть Кащея. Чтобы соприкасаться кожа к коже, чтобы никаких преград между телами. Но сделать это, не слезая с чужих колен, та ещё задачка. Вова ерзает, извивается, хватается то за пояс собственных брюк, то принимается расстегивать пуговицы на рубашке Кащея, но толком ничего не может сделать. А Кащей вместо того, чтобы помочь, только мешает. Притискивает к себе так крепко, что порой становится трудно дышать, целует под челюстью, мокро лижет за мочкой уха. Тискает за задницу, сам вскидывает бедра так, что их члены проезжаются друг по другу. Но этого мало. Чертовски мало для того, чтобы кончить. А терпеть дальше нет уже никаких сил. Вова рывком задирает вверх рубашку Кащея: трещат нитки, отлетают пуговицы, гладит подрагивающий от напряжения живот и просовывает руку под резинку трусов. Там влажно и горячо. Жёсткие волоски — будто тонкая проволока между пальцами. А кожа на стволе шёлковая, нежная-нежная. Вова облизывает губы, выдыхает через рот и крепко обхватывает член кулаком. — Да, родной… — сорванно шепчет Кащей и тоже тянется к его ширинке. Горло крутит криком, когда настойчивый палец обводит головку и растирает по ней выступившую смазку. Вову колотит, словно в ознобе, рука Кащея на члене поднимает такую бурю внутри, что получается только стонать и подаваться навстречу. Они дрочат друг другу быстро и уверенно, без тени смущения и со знанием дела. Как будто не было стольких лет разлуки, как будто делали это только вчера. У Вовы горят от поцелуев шея и грудь, он толкается в крепкий кулак, двигает в такт рукой по члену Кащея, и яркое удовольствие разгорается внутри новым солнцем. Лоб Кащея блестит от испарины, мокрые от пота волосы скручиваются в трогательные завитки на висках, скулы алеют неровными пятнами, а глаза сверкают безумием. Вова тонет в бездонно-черных зрачках и с восхищением понимает, что проклят до конца своих дней, что обречен всегда его хотеть. Темп неумолимо растёт. Кащей начинает стонать громче и бесстыднее. Он скалится, жмурит глаза и так резко, сильно дрочит Вове, что кулак звучно шлепает о мокрую кожу. Волна душного, ненормального возбуждения захлестывает с головой. Вова плывёт, тело сладко ноет от предвкушения. Член Кащея в ладони тоже каменеет, из отверстия на покрасневшей, набухшей головке вытекает прозрачная смазка. Ее густой, мускусный запах щекочет ноздри и пробуждает внутри новые тёмные желания. Вова представляет, как обхватывает губами головку, ныряет кончиком языка в щелку, собирает тягучую влагу, и во рту оседает соленый терпкий вкус. Фантазия такая яркая, что Вова непроизвольно облизывает губы и начинает работать рукой быстрее. До финала ему остается совсем немного — спазмы внизу живота пока короткие и редкие, но оргазм уже опасно близок, и хочется, чтобы Кащей не отстал от него. В какой-то момент он с силой дёргает Вову на себя. Не прекращая яростно двигать кулаком по стволу, другой рукой зарывается в волосы и оттягивает голову назад. — Во-о-ова, — хрипит Кащей, до искр под веками сжимая пряди, толкает к себе и впивается губами в шею. В этот момент, на собственном имени, Вову и срывает окончательно. Перед глазами расстилается пронзительная белизна, тело прохватывает дрожь, поясницу выламывает судорогой. Сперма льётся, брызжет струёй, пачкая их обоих, и Вова не может даже застонать, только хватает воздух открытым ртом, онемевший, шокированный и оглушенный. Не прекращая зацеловывать его шею, Кащей переносит испачканную мутно-белым руку на свой по-прежнему вздыбленный член и устраивает её поверх ослабевшей Вовиной. Сжимает, переплетая их пальцы, и начинает двигать, задавая ритм. Ствол под ладонью подрагивает и словно делается ещё твёрже. Вопреки законам физиологии, Вова чувствует в паху лёгкую щекотку зарождающегося желания, когда ласкает горячую, восхитительно отзывчивую плоть. Кулак скользит по истекающему смазкой члену. Этот непристойный, сочный звук ни с чем не спутать. Его можно только впитывать, им лучше просто наслаждаться. Что Вова, собственно, и делает. Но все хорошее как обычно быстро заканчивается. Коротко взрыкнув, Кащей напрягается всем телом, застывает, обдавая жарким дыханием кожу, и тёплые капли падают на голый живот. — Вот и поговорили, — глухо смеётся он, немного ослабляя объятья, на что Вова только вяло хмыкает. На выяснение отношений он действительно уже не способен. Ему кажется, что все силы разом его оставляют. А ведь надо ещё как-то до дома тащиться по холоду и снегу. Твою ж налево… Позволив себе буквально несколько секунд блаженной эйфории, Вова выпрямляется и неловко сползает с Кащея на диван. Надо в ванную, хоть руки вымыть перед уходом, но глаза закрываются сами собой, веки тяжелые-тяжелые. Слишком много самых разных впечатлений для одного вечера. Эх, покемарить бы полчасика… Но Кащей вдруг по-хозяйски кладет ладонь ему на щеку, разворачивает к себе лицом и твёрдо, безапелляционно говорит: — Не вздумай рыпаться куда. Не пущу. Ночевать сегодня у меня останешься.