Золотые часы

Когда Вова идёт к Кащею в самое первое утро, ему немного не по себе. На душе непонятные тяжесть и муть. Вокруг ещё совсем темно, но город уже просыпается. Гремит, стучит колёсами трамвай на Декабристов, по заметенным снегом тротуарам спешат сонные, хмурые люди. Зябко ежатся, прячут лица от холода в приподнятых воротниках шуб и пальто. Вове не привыкать к раннему подъему, внутренний будильник срабатывает без осечек, морозов он тоже не боится, и неуютно ему совсем по другому поводу. Вова до сих пор не верит, не может в полной мере осознать, что Кащей так легко определил его в личные охранники. Ему даже кажется, что вот сейчас он придёт к нему домой, а Кащей только поржет и отправит его восвояси. В итоге он так себя заморачивает, что едва не пропускает нужный дом. Только когда белая арка остаётся позади, а впереди вырастает тёмный заброшенный сквер, Вова наконец очухивается. Он возвращается, сворачивает во двор, внимательно оглядывает окрестности. Осматривает посеребренную инеем машину Кащея, проверяет днище. Только убедившись, что все в порядке, заходит в подъезд. Его недавние тревоги оказываются напрасными. Кащей довольно быстро открывает ему дверь и сразу запускает в квартиру. Он сухо кивает Вове в знак приветствия и, не прекращая разговаривать по радиотелефону, жестами показывает идти за собой. — …че его не устраивает? Скажи, приеду — разберёмся. Все, отбой. Кащей заканчивает разговор, кладет трубку на столешницу и поворачивается к нему. Вид у него вполне бодрый для раннего утра. — Сейчас Дема придёт, — с энтузиазмом сообщает он, — машину осмотрит и поедем. Дел дофига. Потом берет со стола кружку с отвратительно крепким, почти чёрным чаем, делает небольшой глоток и спрашивает: — Голодный? — Завтракал, — отвечает Вова, невольно отмечая, что колбасно-сырной нарезки, разложенной на тарелке, вполне хватит на двоих. — А я все никак, — жалуется Кащей, отправляя в рот бутерброд. — Задолбали с утра названивать. — Проблемы? — Да коммерс один залетный гонит. Говорит, что пленки ему мало отгрузили. Типа, он заплатил больше, чем в итоге получил. А по бумагам обратное. Вот поедем сейчас выяснять. — Ты же через фирмы продаёшь? — вспоминает Вова. — Ну уж не через ларьки, — смеется Кащей. — Конечно, через фирму заказ идет. — С накладными и чеками? — Когда как, — жмёт плечами Кащей. — Но даже если без договора, все равно приход-расход записывается. Зря, что ли, я этим счетоводам-любителям плачу. — Не знаю, зря или нет. Но с такими схемами кинуть и тебя, и покупателя — раз плюнуть. Особенно тому, кто в этом шарит. — Серьёзное обвинение, — говорит Кащей, но смотрит при этом скорее с любопытством, чем с раздражением. — Да какое обвинение, — отмахивается Вова. — Предположение тогда уж. — Всё, конечно, может быть, — задумчиво говорит Кащей. — Ради бакинских рубликов люди и не такое вытворяют. Но мои пока вроде боятся настолько наглеть, — он с намеком делает паузу. — Овчинка выделки не стоит. Слишком рискованно и опасно. Но кто знает… кто знает… А всякое говно лучше сразу пресекать, чтоб другим неповадно было. — Да, бизнес есть бизнес, — вздыхает Вова с улыбкой, — это тебе не стеклотару по приёмникам развозить. Кащей замирает с кружкой навесу, смотрит на Вову во все глаза, сперва поджимает губы, будто хочет запереть звук внутри, не дать ему вырваться наружу, а потом вдруг начинает от души хохотать. — Это ты верно подметил, родной. — Он ставит кружку на стол, чтобы не расплескать, вытирает выступившую в уголках глаз влагу. На щеках у него расцветают пятна румянца. — С бутылками попроще было. Две схемы на все случаи жизни. Он снова смеётся и пристально смотрит на Вову. — Да, братец, нельзя забывать с чего все начиналось. Сам, поди, уж и не помнишь, как вместе со мной на «пирожке» по ухабам трясся. — А в кузове бутылки из-под кефира гремели, — заканчивает за него Вова. — Чего это не помню? Помню. Вова моргает и перед глазами как по волшебству возникает кабина старой Кащеевской тачки. Сделанная из цветной проволоки оплётка руля, широкие сидения, обтянутые рыжим дерматином, рычаг переключения передач на длинной смешной ножке. Дурацкая огромная коробка вечно мешала, будто нарочно делала расстояние между сидениями просто непреодолимым. В их последнее лето Кащей в самом деле часто катал Вову на своём «пирожке». Всё на Волгу возил, в какие-то особенные места, известные только ему одному. Хотя почему «в последнее»? В единственное, Вова, в единственное ваше спокойное, какое-то золотисто-липовое лето. Других-то у вас не было. — Вот и я, прикинь, тоже помню, — ровно и серьёзно говорит Кащей. — Не знаю, правда, зачем. За мнимым спокойствием Вова слышит обвинение. Кащей — не Марат. Он никогда не скажет прямо то, что думает. Но так ещё хуже. После его слов Вова против воли оглядывается в прошлое и в самом деле видит там светлый песок, зеленые островки разросшегося водяного лопуха, тёмную, серо-синюю вдали и совсем прозрачную у берега воду. Видит растянувшегося на покрывале Кащея, россыпь капель на блестящей влажной коже, синие колокола на груди, маленький крестик под ними, и Богородицу с младенцем Иисусом под сердцем. Кащей лежит, заложив руки за голову, и смешно щурит один глаз. Наверное, если бы на этом диком пляже никого, кроме них, не было, Вова не удержался и провел бы кончиками пальцев по его гладкой, уже розоватой от солнца коже. Но чуть поодаль плещется счастливое семейство с двумя мелкими пацанятами, и трогать Кащея при посторонних как-то не очень. — Хочешь, ко мне поедем? — предлагает Кащей, но на Вову при этом даже не смотрит. Просто кидает вопрос в пространство, как будто ему не важен ответ. Хотя это совсем не так. — Хочу, — не раздумывая, отвечает Вова, а сам неотрывно следит за чужой реакцией. В груди приятно екает от того, как Кащей прожигает его взглядом из-под ресниц и понятливо улыбается при этом. Трубка радиотелефона разражается возмущённым пиликаньем. Настойчивый звук ввинчивается в уши, и мираж перед глазами рассеивается. — Достали. — Кащей сбрасывает звонок, кидает в рот кружок колбасы и одним глотком допивает чай. В его непривычно резких движениях сквозит неприкрытая досада. «Отпусти меня, — хочется сказать Вове. — Зачем беспокоить покойников? Че ты охранника себе не найдёшь, что ли? Ещё лучше найдёшь. Долг Марата за пару боев закрою. И все. Чао бамбина. Для чего я тебе рядом?» Но вместо этого он поворачивается к мойке и спрашивает: — Воды глотну? — Только сырую из-под крана не пей, если обосраться потом не хочешь, — предупреждает Кащей. — Это почему? — не понимает Вова. — Приятель у меня в водоканале, — объясняет Кащей. — Говорит, фильтрам — кирдык. А лавэ нанэ. Менять не на что. Поэтому только кипяченая или вот, — он встает открывает холодильник, достает оттуда и ставит перед Вовой пластиковую бутылку с минералкой, — газировочка с доставкой на дом. И никаких тебе уличных автоматов. — И никакой стеклянной тары, — замечает Вова, скручивая синюю пластмассовую крышку. Газ с шипением выходит из бутылки, пузырьки стремительно летят по стенкам вверх. — Да кому она теперь сдалась, — криво ухмыляется Кащей. — Я тебе вот что скажу, Вова. Пластик скоро все вытеснит. Какое нахрен стекло? Забудь про него. Он снова садится, но на этот раз придвигает свой стул едва ли не вплотную к Вовиному. Таким до боли знакомым, естественным жестом приобнимает его за плечи и, заглянув в глаза, доверительно сообщает: — Поэтому, родной, кто владеет КОСом, тот владеет городом. А может, даже больше. Он несильно сжимает пальцами плечо, а после неспешно убирает руку. Встаёт. Поправляет манжеты. Очень напоказ смотрит на свои часы. И Вова с убийственной ясностью понимает, почему не озвучит те вопросы, что довольно чётко сформулировал у себя в голове. Просто он попался. Того безразличия, той безопасной холодности, которой он окружил себя, больше нет. Его защитный панцирь треснул, и теперь отваливается кусок за куском. Вова не может не замечать взглядов и прикосновений. Не может игнорировать тот факт, что за последние сутки они с Кащеем провели больше времени, чем за предыдущие семь лет. И сказали друг другу тоже больше. Ещё полгода назад он не то чтобы совсем не думал о Кащее, но обрывать, запирать глубоко внутри ненужные мысли о нем было в сотни раз проще. Вова без особых усилий заталкивал в тёмный угол воспоминания о самых сумасшедших месяцах в его жизни — о самых лучших месяцах в его жизни — и спокойно жил дальше. С таким подходом у прошлого просто не оставалось шансов. Казалось, он уже вымарал все, что можно, еще когда летел тяжёлым транспортником из Ташкента в Кабул. А поди ж ты. Стоит вновь оказаться с Кащеем рядом, и уютному миру внутри приходит конец. Шторм не утихает, а лишь набирает обороты. Да и сам Кащей только подливает масла в огонь, демонстрируя излишнюю заинтересованность. Иногда Вову так и подмывает поймать его руку и глаза в глаза спросить, что все-таки Кащею от него нужно. Зачем он хвастается очередным своим достижением и жадно следит за реакцией? Что хочет доказать? И кому — Вове или себе? Зачем тянет все ближе к себе? Неужели за все эти годы не успокоился? Не простил? Не забыл? А сам-то разве забыл? Вове хочется засунуть голову под ледяную воду. Стоять, стоять и стоять, пока кожа на затылке не онемеет. Проще — конечно, проще — думать, что для Кащея он всего лишь объект насмешек, забавный бывший приятель, лошок, упустивший все шансы. Мальчик для битья, в конце концов. Тот, перед кем собственный успех выглядит ещё значительнее. Классно же держать такого рядом в качестве придворного шута. А там, глядишь, ещё на что сгодится. Но маленькая часть души продолжает надеяться на лучшее. На большее. В этом стыдно признаваться даже себе, поэтому Вова изо всех сил старается держать лицо. Поначалу ему откровенно тяжело. Он целыми днями трется рядом с Кащеем, и это усиливает и без того неслабый внутренний раздрай. Это просто работа, уговаривает себя Вова. Твоя задача достаточно примитивна. Следи за обстановкой и не допусти, чтобы его грохнули. Тогда и у тебя все будет хорошо. Вова повторяет эту установку, как мантру: когда умывается по утрам, когда осматривает двор и подъезд, когда едет с Кащеем в тачке, когда сопровождает его на очередную важную встречу, когда тенью стоит за спиной в ресторане, одним словом — всегда. И его усилия не проходят даром. Неловкость, которая сперва не даёт покоя, исчезает без следа. Вова привыкает. Осваивается и больше не чувствует себя отщепенцем. Пытаясь обрести опору и сохранить равновесие, он сосредотачивается на том, что происходит вокруг. Прислушивается к разговорам, что ведет Кащей со своими новыми бизнес-партнерами. Интересуется рынком и биржей, вникает в дела, которые проворачивают все кому не лень, и с тяжёлым сердцем признает, что нынешнее противостояние денежных интересов в городе куда острее, чем война за асфальт в далёком прошлом. Но Вова все равно страстно желает наверстать упущенное, поэтому азартно подмечает каждую деталь. Цельная картина пока складывается с трудом, после шести лет отсутствия, он словно инопланетянин, пытающийся разобраться в повадках аборигенов, но вакуум вокруг постепенно заполняется информацией, и многие вещи становятся понятнее. Немного напрягает только то, что своей жизни у Вовы как бы не остаётся. Почти все время он проводит рядом с Кащеем. Разве что на тренировки к Алмазу Фазильевичу удается смотаться в одиночестве. Но это всего пара часов и далеко не каждый день. Зато у Вовы теперь появляются вполне нормальные деньги. Настолько нормальные, что он, отдавая большую часть Диляре, все равно умудряется откладывать вполне внушительную сумму. — Тачку себе уже возьми, — фыркает Кащей, когда раскрасневшийся, присыпанный снегом Вова стоит у него на пороге очередным утром. — Возьму, — обещает Вова. Думает: и правда, надо брать, сколько можно на трамваях ездить. А потом поздним вечером возвращается домой, видит в зале «лампочку Ильича», а в ванной перепачканный маслом рабочий комбинезон Марата и понимает, что есть вещи поважнее собственного комфорта. Иногда Вова пересекается с бывшими знакомыми отца. Его не узнают или предпочитают не узнавать. А скорее, даже не замечают. Солидные бывшие инженеры, бывшие председатели и бывшие первые, вторые и прочие секретари почившей партии решают дела с Кащеем, на его безликих охранников им плевать. Это не задевает. Наоборот, Вове так проще. Он беспрепятственно рассматривает тех, кто теперь заправляет в городе, и уже ничему не удивляется. Новых лиц не так уж много. Названия должностей поменялись, тут не поспоришь, а в креслах во главе длинных столов сидят все те же жопы. И на бумажках под другими печатями красуются удивительно знакомые фамилии. Но общество все равно выдавливает нафталиновое, протухшее ещё при Брежневе старье. Как бы ни цеплялись они за свои кабинеты, как бы ни юлили и ни заискивали перед новыми хозяевами, их собственный страх уже стал им приговором. Вова видит этот страх в натянутых улыбках, в испарине на лбу, в красных гипертоничных щеках. Они боятся, эти главы и замы различных городских комитетов. До усрачки боятся борзой молодежи, тех, кто нагло и дерзко прибрал к рукам их собственные финансовые потоки и не остановился на достигнутом. Боятся и ненавидят. Потому что ответить нечем, вот и приходится уступать бывшему арестанту, жулику с десятью классами образования, лишь бы не тронул и последнее не отнял. Судя по паскудной ухмылке, Кащей не хуже Вовы все понимает. Но палку не перегибает, лишний раз угрозами не сыплет. Давит, разумеется, если это необходимо, а по большей части искусно договаривается. За месяц в таком режиме Вова успевает выучить названия всех универсамовских фирм, увидеть большую часть брокеров, побывать на бирже, обследовать каждый уголок завода и запомнить, в каких ресторанах Кащей предпочитает жрать, а в каких базарить с людьми. А ещё Вова теперь знает, где живёт Кащеевская Любаша. Случается это примерно через неделю после того, как его определяют в охранники. — Вечером к Любе заедем, — говорит Кащей Демиду, когда они заворачивают на заводскую парковку в один из дней. — Купи там всего как обычно. Ну ты в курсе. Только вино белое возьми. Красное она че-то не очень. Кащей усмехается, Демид кивает, а Вова чувствует непонятное раздражение. Хотя с чего бы? Про Любашу он знает ещё со времен «Туриста». От кого-то из пацанов слышал, что ли. А потом сам ее видел на Новый год. Но до этой минуты она существовала как бы где-то на периферии. А сейчас словно соткалась из воздуха и устроилась на сиденье прямо между ними. Чтобы не слушать продолжение разговора, Вова поспешно вылезает из машины. Все равно нужно осмотреться и проверить стоянку. Так себе отмазка, но уж какая есть. А вечером, когда приходит пора уезжать, на переднем сиденье «сотки» их встречают два пакета с едой и букет роз. «Да, — думает Вова, — в сауну к блядям с таким не ходят». Любаша в самом деле не похожа ни на какую блядь. Когда она видит Кащея на своём пороге, то вмиг расцветает улыбкой. В светлых, окруженных серой дымкой теней, глазах — чистый восторг. Кащей протягивает ей букет, и она обнимает целлофановую обёртку, прижимая цветы к груди таким искренним, счастливым жестом, что у Вовы в сердце будто вонзается тонкая, остро заточенная спица. Он отступает назад, и Кащей, не оборачиваясь, захлопывает за собой дверь. Вова стоит на площадке и не может двинуться с места. В ушах гремит лязгающий замок, а в груди болит так, будто кто-то проворачивает там недавно воткнутую спицу. Подъездная духота кажется невыносимой. Но Вова все же пересиливает себя и как положено поднимается до последнего этажа, благо их здесь всего пять. На чердачном люке тяжёлый навесной замок, а на лестничной клетке — ничего подозрительного. Вова выходит на улицу и замирает под козырьком. Справа, почти у самого подъезда, растёт высокая берёза. Её широкий у основания ствол совсем потемнел и загрубел от времени. Слева стоит низкая, сколоченная из досок лавочка. За лавочкой сквозь пышный снежный покров виднеются кое-где завитки ограды. Весной здесь, наверное, разбивают симпатичный палисадник. Несерьезные, рассеянные мысли отвлекают. Сбивают прилипчивое напряжение. Вова полной грудью вдыхает ледяной сырой воздух и идёт к припаркованной машине. — Мы че тут всю ночь караулить будем? — спрашивает он, усаживаясь сзади. В голосе слишком явно звучит недовольство, и Вова мысленно ругает себя. — Почему всю ночь? — невозмутимо отзывается Демид. — Пашок бы сказал, если бы хотел остаться. А раз промолчал, значит, за пару часов управится. Так что ждём, других указаний не было. — Ладно, — соглашается Вова и отворачивается к окну. «Пашок», — звучит в голове низким голосом Демида. «Пашок», — пробует повторить одними губами Вова и вдруг понимает, что никогда даже в мыслях не называл Кащея по имени. А Любаша, интересно, как к нему обращается? Паша? Пашенька? Вот для Демида он — «Пашок». А для Вовы кто? Кащей? Получается, что только Кащей. Вдоль позвоночника пробивает мурашками. Вова ежится. Хочется думать, что это от холода, а не от взвинченных нервов. Чтобы окончательно почувствовать себя ничтожеством, остаётся только начать ревновать Кащея к Любаше. Вова прислоняется виском к прохладному стеклу, привычно следит за улицей и невольно вспоминает, как обжимался на выпускном под лестницей с Элькой Зарецкой, целовал её мягкие розовые губы и фантазировал, как завтра, когда поедут всем классом на острова, разведет её на что-то посерьёзнее. Тогда он ещё не знал, что, накупавшись вволю и расслабившись на жаре, переберет с алкашкой и мирно уснёт в ближайшей палатке. Элька обидится и даже не сядет с ним рядом в автобусе на обратном пути в город. А за остановкой невыспавшегося, обгоревшего под июньским солнцем Вову поймает Кащей. Поздравит с окончанием школы и тут же потянет отмечать это дело, игнорируя вялое Вовино сопротивление. После трех стопок Вову основательно поведет: голова потяжелеет, а мысли замедлятся. И когда он все-таки откажется от четвёртой, Кащей сперва нахмурится, потом критически осмотрит его осоловевшую физиономию и очень знакомо, даже скорее привычно усмехнется. И посоветует намазать красный нос и не менее красные щеки ряженкой. Вова раздосадованно отмахнется, встанет, соберётся уходить, но Кащей вдруг перехватит его за руку и удержит на месте. Дистанция между ними станет неприлично крошечной, и взгляд остановится на чужих губах, как приклеенный. А в следующее мгновение Вова эти губы поцелует. Он ухватится рукой за плечо Кащея и, обмирая от собственного безрассудства, прижмется к нему сильнее. Целую долгую минуту ничего не будет происходить, а потом Кащей рванет его за грудки, развернет и впечатает спиной в стену. Вова не успеет опомниться. Кащей не даст ему передышки, сам напористо раздвинет языком губы и начнёт целовать так требовательно и горячо, что Вову моментально размажет и накроет острым, почти болезненным возбуждением. В паху сделается тяжело и приятно. Член встанет как по команде. Не разрывая поцелуя, Кащей опустит руку вниз и сожмет его так хорошо и жёстко, что Вова едва не потеряет сознание. От недостатка кислорода зашумит в ушах и тысячи иголок вонзятся в легкие. Но вместо того, чтобы отстраниться Вова вцепится в рубашку Кащея мёртвой хваткой и двинет бедрами навстречу. На последствия он, разумеется, забьет. Какой уж тут здравый смысл, когда в паху чуть не искрит от желания. Спустя несколько секунд лихорадочной возни и яростного трения, обгоревшая спина в очередной раз чувствительно проедется по стене, и тело сотрясет волна крупной дрожи. Достигнув пика, Вова вытянется струной и бурно кончит, задыхаясь от того безумия, что они с Кащеем устроили на двоих. А рядом точно так же коротко дернется и обмякнет Кащей. Потом у них будут другие свидания. И дрочить друг другу будут обстоятельно, без спешки, и целоваться жадно и со вкусом. Но первый раз все равно останется особенным. Для Вовы — так уж точно. «А чего ты мне не врезал тогда? — спросит он однажды Кащея. — Когда я пьяный после выпускного к тебе полез». Но Кащей как всегда уйдёт от прямого ответа. Усмехнется и вернёт вопрос: «А ты бы мне врезал? Если бы не ты, а я первым был». Вова отрицательно мотнет головой, непонимающе нахмурится, а Кащей хитро посмотрит на него, снова улыбнётся и скажет: «То-то и оно. Зачем кулаками махать, если понятно, что не только у тебя свербит». С каждым разом воспоминания все четче и детальнее. Все больнее. От напряжения начинает ломить лоб — Вова сжимает пальцами и массирует переносицу. Думает вдруг: «А сейчас тоже понятно, что он едет крышей? Видно, что изводится и не знает порой, куда себя деть?» Или Кащей теперь такой херней не страдает? У него, вон, Любаша есть. «Да, есть. А ты хотел, чтобы он устроил себе пожизненный целибат? Или спился и наложил на себя руки, когда ты пропал без вести?» Вова смотрит на дом напротив, на окна квартир, прикидывает примерное расположение и находит нужные в два счета. Свет горит только на кухне, в комнате темно. Сердцу вдруг становится очень трудно стучать, и Вова отводит взгляд, чтобы не увидеть ненароком что-то лишнее. Что-то лично для него невыносимое. А через час Кащей возвращается обратно. Шутит с Демидом. Поправляет полы дублёнки. Довольно вздыхает и разваливается на сиденье. Лицо у него делается расслабленным и подозрительно счастливым. Вове от самого себя становится противно. Его копошение в прошлом выглядит жалко и смехотворно. Особенно на фоне чужой счастливой и насыщенной событиями жизни. С сентиментальщиной пора заканчивать. Старая кассета с изжеванной в хлам плёнкой давно просится на помойку. «Так смени ее на новую и чистую, нетронутую никакими записями, — услужливо подсказывает внутренний голос. — В чем проблема? У Кащея же получилось набело, значит, и у тебя получится. Главное — попытаться». Легко, задорно и просто выходит только в мыслях. На деле же наспех взращенная отчужденность рассыпается пылью, стоит немного потерять контроль над ситуацией. — Сегодня в «Снежинку» поедем, — утром по пути в офис объявляет Кащей. — Наши любимые соседи, заклятые друзья из Дома Быта обновленный клуб открывают. Жёлтый, как дорогих гостей, на премьеру звал. Он паясничает, смеётся, но в глазах нет ни улыбки, ни тепла. Вову это сразу настораживает. Он плохо помнит, что из себя представлял Дом Быта в восемьдесят седьмом, было ли у них какое-то значимое влияние. Но сейчас они держат на районе несколько саун и притонов, собирают дань с уличных точек и, если верить слухам, очень хотят застолбить пару мест на федеральной трассе. С одной стороны, сферы деятельности у них несильно пересекаются с Универсамом. Ворованный полиэтилен и проститутки — не одно и то же. А там как посмотреть. У Кащея, в конце концов, есть еще «Турист» и девочки, что ведут туда клиентов. В любом случае весь криминал в городе так или иначе друг с другом повязан. — Скажи Турбо, чтобы кого-нибудь из своих пацанов тоже взял, — даёт Кащей распоряжения Демиду. — Только кого-то смирного. — Он закуривает, ржёт и добавляет: — А то нехорошо получится, если наши бойцы в порыве страсти весь товар Желтому ещё до открытия попортят. — Че, могут, что ли? — с сомнением спрашивает Вова. — Да еще как, — хмыкает Кащей. — В «Снежинке» одни шмары. Жёлтый её под это дело специально перестроил. А пацаны у нас молодые, горячие, им только дай палец, по локоть откусят. Он глубоко затягивается, стряхивает пепел и пристально смотрит Вове в лицо. Не в глаза, а словно на все сразу. — У нас тут, знаешь ли, давно уже как на передовой, — говорит он спустя несколько мгновений и еще одну затяжку. — А после разборок, когда нервишки, того-этого, совсем шалят, сам понимаешь, что нужно. Кащей многозначительно играет бровями и загадочно ухмыляется. Вова неопределенно дёргает плечом. — Ну как же так, Адидас? — зубоскалит Кащей. — Ты ж в разведке служил. Неужели после боевых вылазок трахаться не хотелось? — После забросов вообще ничего не хотелось. — Вова не принимает подачу. Не хочет ввязываться в бессмысленный обмен подколами. — Жив — и ладно. Он тоже смотрит на Кащея в упор, но не соревнуется, кто кого переглядит, а скорее любуется. В лучах зимнего рассвета, бьющих в лобовое стекло, кудри Кащея отливают в медь, а кончики ресниц кажутся присыпанными золотой пудрой. Радужка цветёт в прозрачный янтарь, и тёмный ободок по её краю только усиливает этот оптический эффект. — Да неужели? — притворно удивляется Кащей. — А я другое слышал. — Без понятия, — качает головой Вова. — Мне там не до ебли было. Тут он немного кривит душой. Все он знает. У некоторых в Афгане половая жизнь была активнее, чем в том же Союзе. По крайней мере комнаты с красными занавесками никогда не пустовали. А резинки в дуканах стоили не сильно дешевле джинсов или набора декоративной косметики. Но местные девушки, сломленные войной и невзгодами, идущие в бордели, чтобы прокормить себя и своих детей, действительно не вызывали у Вовы ничего, кроме брезгливости. Он так и не сумел разглядеть красоты таинственного Востока за нищетой и грязью борделей, за обреченностью и покорностью судьбе в каждом пойманном взгляде, за скорбно поджатыми губами и подобострастно склоненными спинами. Не его это было, совсем не его. — Короче, ты у нас настоящая машина, — подытоживает Кащей. — Не Адидас, а Терминатор. Не пьешь, не куришь и со шлюхами не спишь. Ещё бы рожу попроще делал, цены б тебе не было. От его слов в душе поднимается протест. Чтобы удержать себя от опрометчивых реплик, Вова отворачивается, уступая Кащею даже в такой мелочи. Непроизвольно прикусывает обветренную нижнюю губу и сдирает зубами подсохшие корочки так, что свежие трещинки начинают пощипывать. Это отвлекает, к тому же Кащей теряет к нему всякий интерес и больше не лезет с дурацкими провокациями. А вечером они приезжают в «Снежинку». Фасад одноэтажного здания украшает неоновая мерцающая вывеска. За панорамными глухо тонированными окнами в золотом профиле ничего не разглядеть. Парковка у входа заставлена тачками. Но для машины Кащея словно специально оставлено хорошее место. Турбо со своими ребятами уже на месте, ждут в «девятке». Одного бойца Демид оставляет на улице присматривать за тачкой, пока остальные как свита следуют за Кащеем внутрь. — По тебе, Паша, часы сверять можно. — Жёлтый встречает их в просторном холле. Он высокий и крепкий, с точно таким же цепким взглядом, как у Кащея, и, вроде бы доброжелательной, но какой-то неприятной улыбкой. — Че там про пунктуальность в твоих умных книжках пишут? А, Вадик? — смеется в ответ Кащей. Они жмут друг другу руки, как старые друзья. А Вова тем временем разглядывает окружающую обстановку. Пол в холле выстлан синим ковролином. На стенах висят зеркала в вычурных рамах. В углах торчат раскидистые декоративные пальмы. Сбоку у стены стоит пузатый кожаный диван. На заднем плане в нише устроен небольшой гардероб. Строго по центру — двустворчатые двери с витражными вставками, за которыми, скорее всего, скрывается самое интересное. Раньше «Снежинка» представляла из себя типовую забегаловку. Днем сюда ходили школьники после уроков. Покупали мороженое, масляные беляши и печенье-курабье. А вечером за столиками собирались местные пьянчуги. Буфетчицы запросто наливали из-под полы и водку, и портвейн, и мутноватый самогон. Сейчас тут основательно все поменялось. Никакого обшарпанного линолеума и столиков под липкой клеенкой. Никаких буфетчиц в белых накрахмаленных наколках, никаких вонючих забулдыг с отечными сизыми рожами. Даже прогорклым маслом больше не тащит. Универсамовских пацанов новый интерьер «Снежинки» удивляет не меньше, чем Вову. Головами все вертят по сторонам только в путь. Один Кащей выглядит невозмутимым. И, в отличие от остальных, даже бровью не ведёт, когда подоспевшая длинноногая гардеробщица в уморительном кружевном переднике забирает у них верхнюю одежду. — Ты здесь какой клуб-то замутил? — двусмысленно поглядывая гардеробщице вслед, интересуется Кащей. — Тот, о котором ты подумал, — с ироничной улыбкой отвечает Жёлтый. — Ага, — кивает Кащей. — Блядюшник. — Тогда уж стрипушник, — без тени обиды поправляет Жёлтый, хотя его улыбка при этом становится совсем резиновой. — Впрочем, сейчас сам все увидишь. За двустворчатой дверью открывается овальный полутемный зал. Внутри есть бар, сверкающий разноцветным стеклом бутылок, столики, укрытые синим бархатом, и подсвеченная софитами сцена. По бокам от сцены тонут в полумраке танцевальные тумбы с шестами. Жёлтый приводит их к столику в центре. Пока все рассаживаются, Вова встаёт у Кащея за спиной, и эстрада на помосте оказывается прямо у него перед глазами. К гостям тут же спешат официантки в красных мини-платьях. Интересуются предпочтениями в выпивке, спрашивают не нужно ли чего-то ещё, хотя накрытые столы ломятся от закусок. — Не, золотце, — с усмешкой глядя на призывно выпирающий из выреза декольте бюст, говорит Кащей. — Нам тут всего хватит. Хозяин твой на славу постарался. Он поворачивается к Желтому и подмигивает ему. — Иди, Оленька, — по-барски взмахивает рукой Жёлтый, и девчонка моментально упархивает прочь. За соседним столиком Турбо едва не усаживает другую хорошенькую официантку себе на колени. — …буженины с зеленью и маринованных лисичек на закусь принеси, — устроив ладонь чуть пониже узкой девичьей талии и притянув официантку как можно ближе к себе, перечисляет Турбо. — Это все? — с дежурной улыбкой спрашивает она. — Пока да, — ухмыляется Турбо и напоследок смачно щипает официантку за зад. Вова отводит взгляд. На душе становится погано. Сильно же изменились нравы за шесть лет его отсутствия. Раньше те, кто заказывал музыку, вели себя иначе. Люди Желтого на правах хозяев ведут себя сдержаннее. На снующих туда-сюда официанток даже не смотрят. Больше следят за универсамовскими. Из общей массы одинаковых суровых рож выделяется, пожалуй, только охранник Желтого. Его темно-карие, почти чёрные глаза, недобро блестят под густым бровями вразлет. Широкие плечи обтянуты кожаным пиджаком, крепкую шею охватывает золотая цепь. Руки сцеплены перед собой, на среднем пальце поблескивает кольцо-печатка. Вову не покидает ощущение, что они пересекались раньше. Не в Новой России, а тогда, еще до Афгана. Но как бы он ни старался вспомнить, самое главное все равно постоянно ускользает. Кащей и Жёлтый выпивают, закусывают, обмениваются какими-то дежурными фразами, обсуждают тревожные новости из разбушевавшегося Кавказа. Когда в разговоре возникает пауза, Жёлтый подаёт кому-то знак, и свет в зале совсем приглушают, зато софиты на сцене вспыхивают ярче. Звучат первые аккорды узнаваемого хита Си Си Кэтч, расходится в стороны занавес и к зрителям, пританцовывая, выходят три ярко-накрашенные девушки в прозрачных накидках, которые больше открывают, чем скрывают. Пацаны дружно умолкают и жадно следят за шоу, которое разворачивается на сцене. Девчонки двигаются в такт ритмичной, зажигательной музыке, крутятся у шестов, призывно изгибаются и с каждым танцевальным па одежды на них становится все меньше. Стриптизерши соблазнительно ведут бедрами, разводят ноги так широко и бесстыдно, что не смотреть на промежность, прикрытую крошечным треугольником ткани просто невозможно. Некоторые пацаны аж всем телом подаются навстречу, когда кто-то из девчонок игриво и завлекающе протягивает руку к ним. Плывут, как школьники, впервые очутившиеся в видеосалоне на фильме для взрослых. Только что слюной не капают и не гоняют дрочить в сортир каждые десять минут. Вову и самого пронимает. Девчонки в самом деле красивые и обнажаются умеючи. А глазами как стреляют, м-м-м… Тонкие лучи стробоскопа скользят по загорелым, блестящим телам, подсвечивают нездешним бледным светом лица. Тёмные соски призывно торчат на колыхающихся в такт музыке грудях. У Вовы пересыхает во рту, когда одна из стриптизерш сжимает их пальцами и заметно оттягивает, крутит. В паху щекочет теплом. Хорошо, что темнота многое скрывает и прощает маленькие слабости. Наконец «Heaven and hell» заканчивается, девчонки замирают на мгновение, ставя точку в своём танце, а потом, поклонившись публике, скрываются за кулисами. Музыка меняется на что-то плавное и мелодичное. Из боковых, скрытых выходов в зал, покачивая бедрами, вплывают уже другие девочки. Пацаны приветствуют их радостными аплодисментами и свистом, а Кащей склоняется к Желтому и спрашивает: — Где таких красоток набрал? Из Москвы, что ли, выписал? Жёлтый смеётся, качает головой. — Нет. В нашем ДК нашёл. Знаешь, сколько там всяких ансамблей. И народники, и бальники, и ча-ча-ча всякие. В общем, большой выбор. — Народники? — удивляется Кащей. — А чего они тогда не в сарафанах и кокошниках? — Могу предложить приватный танец, — тут же находится с ответом Жёлтый. — Будет тебе Калинка-малинка и кокошник. — Ух, как ты развернулся, Вадик. Прям завидки берут, — скалится Кащей. — Но ты мне лучше честно скажи, зачем позвал? Ну ведь не ради того, чтоб похвастаться. — Зришь в корень, — даже не думает отнекиваться Жёлтый. — Есть одно деловое предложение. — Валяй. — В блестящих глазах Кащея мелькает скептическое любопытство. — Уступи мне точку на трассе, — без долгих хождений вокруг да около говорит Желтый. — Не за просто так, разумеется. Цену назови, и обсудим детали. — У «Туриста», что ли, точку? — Впервые за очень долгое время Вова видит на лице Кащея искреннее изумление. Даже ошеломление. — У тебя есть еще где-то? — Нет, нету, — Кащей снова ухмыляется, самообладание возвращается к нему довольно быстро. — Просто ты меня, Вадик, очень удивил, — вполне честно признается он. — Зачем тебе точка на выселках, если все твои девочки на центральных улицах стоят? Жёлтый вздыхает, жует губы. Окидывает тяжёлым взглядом пространство. — Расширяться надо. Да и сам знаешь — выгодно там стоять. — На дальнобоях много не поимеешь, — пожимает плечами Кащей, закуривает, откидывается на спинку стула. — У меня есть неподалеку участок. Урвал, когда совхоз приватизировали, — открывает карты Желтый. — Вот подумываю стройку затеять. Кафе какое-нибудь транзитное. Комнаты. Место хорошее, проходное. — И ты, короче, конкуренции испугался, — перебивает Кащей. — Нет, — в голосе Желтого отчётливо сквозит раздражение. — Просто знаю, что эта точка для тебя в плане бабла ни о чем. Вот и хочу перекупить. Кащей задумчиво вскидывает брови. Смотрит на танцующих у шестов девчонок, неторопливо тянет сигарету. — Да, Вадик, банчить лохматым сейфом не мой интерес, — наконец произносит он. — Но сейчас это пусть маленький, но постоянный денежный ручеек. А ты предлагаешь мне, как лоху, от него отказаться. А взамен что? Бабки? И сколько дашь? Пятьдесят, сто, может, двести тонн? Желтый мрачнеет. Вова даже на расстоянии чувствует, как портится его настроение, и на первый план выступает разочарование. А Кащей тем временем продолжает: — При таких вводных я тебе точку не уступлю. Хочешь там заправлять, предложи что-то нормальное взамен. Бартер, сечешь? Будет у тебя любопытная тема на примете, я только за. Сразу условия обкашляем. — Ты б хоть намекнул, что тебе предложить. — Желтый тоже закуривает. Для себя Вова отмечает, что он, как и Кащей, тщательно контролирует эмоции и умеет сохранять хладнокровие. — Я пока и сам не знаю. Но подумаю. Не имей сто рублей, как говорится. Кащей коротко усмехается и поднимает рюмку. — Давай-ка лучше выпьем, Вадик. Зачем такой вечер тяжёлыми разговорами портить? Они чокаются, пьют, вспоминают недавние разборки внутри Хадижки. Жёлтый намекает, что все проблемы из-за косовского полиэтилена. Кащей отмахивается и напоминает, что от внутренней грызни спасёт только крепкая рука лидера. И лидер этот должен быть один. С этим Желтый уже соглашается. Они снова пьют. Музыка становится громче. Девчонки-танцовщицы, пользуясь моментом, крутятся около разомлевших от водки мужиков, получая купюры всех цветов за резинку трусиков. Главный столик тоже не обделяют вниманием. Две стриптизерши танцуют прямо перед Кащеем, бесстыдно трогают друг друга, кидают на него томные взгляды, соблазнительно улыбаются. Кащей наблюдает за представлением с интересом, но без похотливого восторга. Жёлтый вообще сидит с каменной рожей, лишь едва заметно приподнимает уголок губ, когда одна из девчонок обнимает другую сзади, скользит рукой вниз по ее животу и сжимает в кулак крошечные трусики, открывая всем зрителям вид на гладковыбритый лобок. После этого Кащей манит пальцем девчонок к себе, достает несколько купюр из портмоне и, отблагодарив их за шоу, звучно шлепает обеих по ягодицам. Девчонки притворно визжат и переливчато смеются. Они уже уходят, когда одна вдруг замечает Вову и шаловливо ему подмигивает. То ли настроение у неё слишком хорошее после щедрых чаевых, то ли просто сама по себе такая бойкая, но она подходит к Вове и мягко проводит тонкой ладошкой по его щеке — от виска к шее. И смотрит при этом прямо в глаза. Но не её обольстительный взгляд останавливает сердце. Боковым зрением Вова видит, как Кащей разворачивается к нему всем корпусом, как опасно темнеет его радужка и дергаются ноздри, и яйца словно сжимает чужая уверенная рука. Ладошка-змейка скользит ниже по шее, девчонка эротично притирается к нему соблазнительными сиськами, вертится, задевает бедром затвердевший член и округляет рот в безмолвном ликовании. — Без охраны меня оставишь, кукла! — кричит со своего места Кащей. Со стороны столика бахает дружный гогот. Хихикнув, девчонка устремляется прочь, а Вове ничего не остаётся, кроме как заржать вместе со всеми, чтобы скрыть за раздутым весельем некстати вспыхнувшее желание. Но если другие не обращают внимания на его пришибленный вид, то Кащей, конечно же, все понимает. Прежде чем отвернуться, он награждает Вову таким взглядом, что впору достать Макаров и без раздумий отстрелить себе что-нибудь.