Золотые часы

— Нет там никого. — первым делом объявляет Турбо, вернувшись после неудачной погони. — Их двое точно было. На лыжах в сторону дач ушли. Мы сунулись, но там по сугробам хрен пролезешь. Чуть ли не по пояс проваливаешься. — Хорошо подготовились, — кивает Кащей. Он сидит на краю стола, курит и задумчиво оглядывает присутствующих. Вид у него при этом совсем не растерянный, как можно было бы ожидать. Наоборот, Кащей собран и явно чертовски зол, хотя и пытается это скрыть. Но Вову не проведешь. Он прекрасно видит и нехороший блеск в глазах, и то, как Кащей сжимает челюсти, и строгую морщинку между бровей. Весь хмель слетел с него ещё на улице, во время перестрелки, и теперь, Вова готов дать раненую руку на отсечение, в его голове уже десяток версий случившегося, несколько подозреваемых и план страшной мести в придачу. — Надо будет утром еще раз посадки прошерстить. Вдруг наши гости подарок под ёлкой оставили, — даёт распоряжение Кащей, а Вова, хоть и ловит каждое его слово, не догоняет, что он имеет в виду: какие-то улики, способные вывести на след нападавших, или замаскированную растяжку. Сам ты растяжка, злится Вова. Если бы в посадках, кто-то корячился, ты бы заметил. Но они могли зайти туда до его прихода. Вова ищет глазами пацанов, что изначально караулили задний двор, приглядывается, оценивает, но все равно не рискует никого обвинять в халатности без доказательств. — Конечно, проверим, базара нет, — отзывается Турбо. — Только осторожно и внимательно, — подчёркивает Кащей, смотрит на Вову, и в глазах у него снова мелькает что-то непонятное. Вова мысленно отвешивает себе подзатыльник, заталкивает глупости, что лезут в голову, на самую дальнюю полку памяти и сосредотачивается на более прозаичных вещах. Подстреленная рука ноет. Но ему в кои-то веки крупно везёт. Пуля не просто проходит на вылет, а лишь цепляет по касательной, толком ничего не задев. Когда все немного стихает, Карима быстро обрабатывает ему рану. Вова охнуть не успевает, а на руке уже красуется тугая повязка. «Всё равно надо, чтобы врач посмотрел. Вдруг загноится. Гангрена еще какая-нибудь пойдет, не приведи Всевышний», — говорит Карима, критически оглядывая свою работу. «Не будет ничего, — успокаивает ее Вова. — На мне — как на собаке». В собственной живучести он не сомневается. Ещё в Афгане убедился, что сдохнуть ему не так-то просто. Чем только за те шесть лет не болел: и желтухой, и поносом, и кашлял как-то месяц, будто припадочный, а уж про порезы и ссадины говорить нечего — но выжил же, не окочурился. И сейчас Вова убеждён: все обойдётся. Пара дней на анальгине, несколько обработок — и добавится только ещё один шрам. — Ну, у кого какие мысли насчёт сегодняшнего? — спрашивает Кащей, возвращая его к насущным делам. Пацаны мнутся, что-то бубнят под нос и перешептываются. — Не слышу! — нарочно повышает голос Кащей и, кривляясь, прикладывает ладонь к уху. — Напугать хотели, — говорит Кирилл-Самбо. — Если бы всерьёз, то людей пригнали бы больше. Хотя момент выбрали удачный. Новый год. Все равно у всех праздник на уме, а не патрулирование территории. — Это хорошо, что ты честно косяки признаешь, — показывает на него сигаретой, зажатой между пальцев, Кащей, выдыхает дым и с одобрением продолжает: — Правильно-правильно. Говорить надо, как есть. Проворонили - значит, проворонили. — А че это проворонили? — встревает все ещё непротрезвевший Милован. — Там кто стоял? Адидас? С него и спрос. — Он там только полчаса был, — неожиданно вступается за Вову Белуха. — Он вообще в зале дежурил. — Так схуя ли он из зала на улицу поперся?! — не унимается Милован. Их неприязнь взаимна. Поэтому он бульдогом вцепляется в возможность обвинить Вову в предательстве. — Может, он спецом позволил там огневую точку организовать? А потом условный сигнал подал, когда Кащей вышел. Мутный он. Говорю вам. Он с ненавистью зыркает на Вову и цыкает сквозь зубы. Он бы плюнул, но пока опасается. Как и любой шакал трусит идти на открытый конфликт и ждёт отмашки от вожака стаи. — А вот и неверно, глупое ты создание! — с притворным весельем объявляет Кащей. — А в чем я неправ-то?! — обиженно орёт Милован. — В чем неправ? — передразнивает Кащей, брезгливо морщится и начинает объяснять, как слабоумному: — Вот смотри. Говоришь, Адидас западло устроил. Допустим. Чего ж он тогда пулям наперерез кинулся? Ну вальнули бы меня, ему же проще. Ни долга, ни проблем, ни рожи, разбитой на ринге. Слышь, Адидас, — он поворачивается к Вове и задорно щерится: — Мотай на ус. Расклад тебе, считай, готовый даю. Вова только вздыхает в ответ. Паясничание Кащея кажется ему вообще несвоевременным. Но кто его спрашивает. Кащей рисуется перед братвой специально. Вся бравада напускная. Потому что показать им обеспокоенность или страх смерти подобно. Тот, кто у руля, не имеет права на слабость. — Но если все же прикинуть, что киллеров Адидас навел, — продолжает Кащей, снова глядя на Милована, — откуда ему знать, что я на задах прогуляться решу? Он же у нас не Чумак и не этот, как его… Кашпировский. Он ржёт, довольный собственной шуткой, пацаны деликатно хмыкают, а сконфуженный Милован тупит глаза в пол. — Самбо прав, — резко обрывая смех, говорит Кащей. — Эти бляди нас застращать хотели. Если бы я не вышел туда, скорее всего, просто зарядили бы по окнам. Может, пацанов шмальнули на галерее. Не знаю. Но серьёзный замес так не начинают. Это, типа, предупреждение. Когда я там нарисовался, они, наверное, от счастья обосрались. — Он коротко хмыкает, тушит окурок в пепельнице, сразу же достает новую сигарету. — Вот и рискнули. Они ж не знали, что Адидас у нас такой прыткий. Не окажись его там, хрен бы я сейчас с вами небо коптил. Он берет небольшую паузу, скользит задумчивым взглядом по набитой людьми комнатке. Курит и спустя несколько минут напряжённого молчания все-таки подытоживает: — Вряд ли нас кто-то специально сдал. Че нас сдавать, если полгорода знало, что мы этой ночью в «Туристе» гуляем. И Адидас тут не при делах. Верно же говорю? Он прицельно смотрит на Вову, ждёт ответа, и отделаться бессловесным кивком на этот раз по-любому не выйдет. — Меня охранять поставили — вот я и охранял, — говорит Вова, ощущая себя как на допросе у следователя. — Разборки ваши меня вообще не касаются, — он специально обращается к Кащею напрямую, пересекается, переплетается с ним взглядами. — И мараться об предательство я бы не стал. — Ух, как хорошо сказал! — аж подскакивает на своём месте Кащей. Светит довольной рожей и добавляет неожиданно серьезно: — Правильно, Вова, если бы пригорело, ты бы меня сам убил. Так ведь, Чингачгук из племени Ирокезов? Тишина, что на минуту воцаряется в комнате, кажется Вове осязаемой, густой, как янтарная смола. А сам он будто муха, увязнувшая в ней. Ещё не застывшая, но уже парализованная, обездвиженная. — Так Чингачгук же из Могикан, — выкрикивает кто-то из пацанов, вроде Белуха. — Ну ты, братец, сейчас Америку открыл, — хохочет Кащей, и вслед за ним начинают смеяться остальные. Угроза отступает, цунами откатывается обратно в океан. Вове бы почувствовать облегчение, но червячок сомнения продолжает точить изнутри. Чутье подсказывает, что сегодняшняя стрельба на самом деле только начало. Цветочки. Урожай ягодок впереди. И он будет куда страшнее и смертоноснее. Кащей может хорохориться и пускать пыль в глаза сколько угодно. Но Вову его разухабистая самоуверенность наводит на совсем не радостные мысли. По-хорошему, надо основательно покопаться в себе, прислушаться к внутреннему голосу, проанализировать факты и восстановить почти растаявшую ночь по минутам. Это важно в первую очередь для собственной безопасности. Но где там. Водоворот событий подхватывает Вову, несёт и тащит на глубину. Адреналиновый раж спадает, и на плечи неподъемной плитой наваливается усталость. Страх, злость, досада, боль, ревность и тоска по несбывшемуся — все, что пережил сегодня, опустошает душу под чистую, лишает сил. Вова испытывает почти благодарность за то, что Кащей фактически прилюдно его отмазывает. Даже хорошо, что ему не находится места на этой войне. Пусть Кащей со своим ближним кругом сам во всем разбирается. В конце концов, он вертится в этом дерьме уже столько лет. Наверняка знает, как поступить, как найти и наказать виновных. Пока Вова погружается в размышления, толпа вокруг приходит в движение. — Так, братва, — хлопает себя по бедрам Кащей. — Разъезжаться надо. Мне тут нескольких человек за глаза хватит. — Он выразительно смотрит на Турбо и Демида. — По городу не особо трепитесь. Без нас разнесут. Но ухо востро держите. Если кто что маленьким язычком скажет, сразу заворачивайте ко мне. Конкретно потолкуем. — Может, у тебя кто-то уже на примете есть? — задаёт вполне разумный вопрос Милован. — На кого думаешь, Кащей? Кто у нас такой смелый, чтобы на Универсам залупаться? Кащею эта внезапная дотошность очевидно не нравится. Но вокруг слишком много людей, и обычным трепом не отделаешься. Придётся расстараться, чтобы отбрить недовольных. — Хадижку подозреваю, — не моргнув глазом, без обиняков говорит Кащей. Пацаны вокруг воинственно гудят, матерятся, а он невозмутимо достает очередную сигарету, затягивается, и как ни в чем не бывало продолжает: — Дом быта ещё. Разъезд. Переваков. Он перечисляет группировки, и гул в комнате становится все тише, пока не исчезает совсем. — Ну, и Жилку, — заканчивает Кащей. — Как же мы без Хайдера? — Ты ничего не попутал? — щурится Милован. — Вопрос серьёзный был. А ты опять шутки шутишь. — А ты мне, выходит, предъявить решил? — Я тебе вопрос задал. — Так я ответил. Кащей спрыгивает со стола и подходит вплотную к Миловану. Хоть он и ниже, но каким-то непостижимым образом умудряется смотреть свысока. Или это растерявшийся от такого напора Милован съеживается и сразу становится меньше ростом? — У всех! — повышает голос Кащей. — У всех, слышите, есть резон нас развалить. Цели могут отличаться. Да. Но то, что мы под себя много жирных мест подмяли, никого не устраивает. Он смотрит на Милована с нескрываемым отвращением. Подается ближе и цедит прямо в лицо: — Меньше ханкой травись, Артурчик. А потом с такой силой хлопает его ладонью по плечу, что Милован аж приседает. — И в следующий раз думай, прежде чем перед пацанами позориться, — добивает Кащей. На миг Вове кажется, что на этот раз Милован не проглотит унижение, что он обязательно выкинет какой-нибудь тупой, но опасный фортель. Вова даже инстинктивно подается вперёд, чтобы успеть вмешаться в случае чего. Только стычка заканчивается вполне благополучно. — Я просто этих хуесосов хочу к ногтю прижать, — со злостью, но без былого задора, канючит Милован. — Так и я хочу, родной, — льёт елей ему в уши Кащей. — Но спешить тут никак нельзя. Воевать со всем городом мы не сможем. Будем точно знать, кто за всем стоит, по всей строгости спросим. Ты же меня знаешь. Милован кивает, Кащей убирает руку с его плеча, поворачивается и замечает Вову. В прищуренных глазах — фальшивое сочувствие и вполне живой интерес. — Значит, расклад такой, — подводит он черту. — Героя войны надо до хаты командировать. Пусть отлежится. Кто поедет?.. Ты? — Давай — я, — соглашается Белуха. — Только потом сюда вернись. Я еще не закончил. Серега разве что под козырек не берет. Подрывается с дивана и устремляется к двери. А Вову слова Кащея неожиданно цепляют. Он даже замедляет шаг, мешкает почти у самого выхода. Возникает чувство, что Кащей его специально тормозит, не пускает дальше порога. Демонстративно указывает, как щенка тычет носом в его место. Мол, серьёзные дела не про твою честь. Так что гуляй и не отсвечивай. «А что тебя не устраивает? — мысленно задаётся вопросом Вова. — Зачем тебе рваться в пекло? Без тебя разберутся. А если не разберутся, то ты все равно ничего не потеряешь». Про него Кащей сегодня верно разложил. Вова в этой истории не серый кардинал. Скорее, безымянный гвардеец, который никак не влияет на сюжет и которого уберут походя, если встанет на пути. «Не полезешь — ничего не потеряешь», — вновь повторяет себе Вова и зачем-то оглядывается. Вокруг толкотня и шум. Парни переговариваются между собой, обсуждают нападение, строят предположения. Но Вова их словно не слышит. Он смотрит туда, где стоит Кащей. Тот что-то объясняет Турбо, привычно жестикулирует и зажженная сигарета тлеет между его пальцев, дым тонкой извилистой нитью тянется вверх. Вова почти сразу отворачивается. Но силуэт Кащея еще долго горит на изнанке век: завитки волос у висков и лба, расстегнутый ворот рубашки, закатанные до локтей рукава. А в ушах эхом звучит его «сам бы убил», брошенное в лицо непринужденно и буднично, словно пригоршня снега. — Вов. Вова. Вов, да проснись ты, — Марат осторожно треплет его по плечу, пытаясь разбудить. — Я не сплю, — отзывается Вова и открывает глаза. Марат с тревогой рассматривает его и беспокойно покусывает краешек нижней губы, будто хочет начать важный разговор, но никак не может решиться. «Какая же ты все-таки зелень», — мысленно усмехается Вова. Свои восемнадцать он помнит урывками, а чужие кажутся совсем детством. Наверное, поэтому на Марата не получается долго злиться. Даже за дело. — Чего шумишь? — спрашивает Вова, поворачиваясь на спину. Одеяло сползает ниже, и становится видно повязку на левом плече. Марат сразу меняется в лице. Мрачнеет, сжимает челюсти, играет желваками. Теперь в глазах у него плещется ярость, а в том, как порывисто он отступает назад и плюхается на свою кровать, сквозит совсем незамаскированная обида. — Думал, порожняк по городу гонят на счёт стрельбы в «Туристе», — сцепив пальцы и устроив локти на расставленных коленях, говорит он. — Но, выходит, не врут. Да, Вов? Он недовольно поджимает губы, смотрит исподлобья. — Не врут, — подтверждает Вова и осторожно, на пробу двигает раненой рукой. — Он — дерьмо, ты понимаешь? — сквозь зубы цедит Марат. — Кащей — тварь конченная. А ты ради него под пули, — к концу фразы его голос разве что не звенит от бешенства. — Тон убавь, — осаживает Вова. — Мать услышит. Оно тебе надо? Марат вскидывается на него, но, напоровшись на Вовин взгляд, сдувается и опускает плечи. — Да блин! Ну почему так?! Вова качает головой. Только чужой истерики сейчас не хватает. — Все нормально. Там царапина. Не накручивай. Он старается быть убедительным, но Марат его словно не слышит. Продолжает гнуть свою линию и никак не унимается. — Вот, скажи, он когда-нибудь нормальным был? — пристает он к Вове и тут же отвечает за него: — Ну был, наверное. Ты же с ним как-то скорешился. Даже к нам однажды пустил. Вова аж воздухом давится. Трахею жжет, нервный кашель дерет горло. — А ведь он, правда, тебя своим считал, раз после не навел сюда никого. Как ни посмотри, а кучеряво ведь жили, — Марат усмехается своим воспоминаниям и, к счастью, совсем не замечает Вовиных терзаний. Да че он тут за пять минут мог увидеть? Дальше прихожей все равно не проходил. Вова прикусывает заусенец на большом пальце и мысленно переносится в тот странный день. «Здорово, Адидас. Порешать надо кое-что», — Кащей стоит в подъезде, подпирая дверной косяк, и воровато оглядывается. «Зайди», — почуяв неладное, говорит Вова и отходит вглубь, пропуская его в квартиру. Дома только они с Маратом, за лишние уши можно не волноваться. Оказавшись внутри, Кащей сразу переходит к делу. «Спрячь пока у себя, — он достает из кармана и протягивает Вове грязный платок с цацками. — Вас все равно шмонать не будут». Он криво ухмыляется и обводит взглядом пространство. Двери в зал открыты: рядом со входом стоит напичканный посудой сервант, виднеется висящая на потолке разлапистая хрустальная люстра. «Давай», — говорит Вова, потому что даже в голову не приходит, что можно просто отказаться. «Чисто будет, заберу», — весело подмигивает Кащей и сваливает без объяснений. Свое слово он держит и возвращается за нычкой через неделю. Впрочем, к этому моменту Вова уже знает, что накануне кто-то гопстопнул лавку местного золотника. На Кащеевских цацках не стоит клеймо, но сомнений нет, что в коробке за книгами теперь лежит то самое украденное золото. — Хотя суть не в этом, — говорит Марат, выдергивая Вову в настоящее. — Не знаю, че раньше было, но когда я пришился, он уже вел себя как говно. Нам про понятия затирал, про уважение, а сам запросто скорлупу по личным поручениям гонял. Впрягал во всякую шнягу только в путь. Тачку его уродскую всем возрастом по очереди драили. На улице так не делали, не принято было, но Кащей на улицу срать хотел. Вова понимает, что Марат давно точит зуб на Кащея, но предъява про тачку все равно выглядит смешной и детской. — А когда в военкомате нам сказали, что ты без вести пропал и скорее всего погиб, совсем хреново стало, — остервенело растирает лоб Марат. — Сперва одна беда, потом другая, следом что-то третье прилетело. Как камнепад в горах, понимаешь? Один камень сорвался, а за ним сразу остальные посыпались. Марат не обвиняет напрямую, но от его слов все равно веет осуждением. «Если бы ты не ушёл, если бы был рядом, все сложилось бы иначе», — слышится Вове в каждой его фразе. — Кащей совсем лютовать стал. Забухал по-черному. Поговаривали даже, что на ханку подсел. Но это вряд ли, больше на гонево похоже. А вот то, что на наши пацанские законы хуй забил, подтверждаю. Он замолкает, пружинисто встаёт с кровати, подходит к окну, зачем-то дёргает штору, потом садится к столу. — Выкладывай, раз уж начал, — подначивает Вова. Едва ли Марат расскажет о Кащее что-то из ряда вон выходящее. Но выговориться ему точно необходимо. — Через меня к Универсаму пацанчик один пришился, — после долгой паузы отмирает Марат. — Ему вообще на улице не место было. С виду чушпан чушпаном. Но такой, знаешь, упертый, настойчивый. Ровный, короче, не из шакалья трусливого. Турбо ему погоняло дал — Пальто. Потому что пальто это драповое убогое с осени до весны таскал. Другого ничего не было. Беднота. Он до моталки в музыкалку ходил, прикинь. А у самого дома даже пианино не было. На нарисованных клавишах играл. Да че пианино, там жрать-то особо нечего было. Мать одна их с сестрой тащила. А Кащей, паскуда, в наперстки свои сраные её на сто деревянных обвел. А следом ещё шапку отжал. И пальто бы забрал, да я про ментов заорал. Он гоняет кончиками пальцев ручку по столу. Пластик раздражающе дребезжит о лакированное дерево. — Я ведь сразу ему сказал, что это нашего пацана мамка, — с ненавистью выплевывает Марат. — Он даже ухом не повел. Мне потом за «ментов» ещё отдельно прилетело. Но это мелочи. А Андрей, ну пацан тот — Пальто, через неделю на краже попался. Мясо с прилавка увести хотел. Чтоб мать с сестрой нормально поели. Он вдруг с такой силой сжимает ручку в кулаке, что та с треском ломается. Марат медленно выдыхает и раскрывает ладонь. Пластмассовые осколки рассыпаются по столу. — Его закрыли, Вов, — тихо, почти шепотом говорит он. — Привод уже до этого был. В Москву с нами неудачно сгонял. А после мяса на зону отправили. У мамки его крыша от горя поехала. Сестрёнку чуть в приёмник не определили. Хорошо, инспекторша сердобольная на себя опеку оформила. Такая вот история. Вова скользит взглядом по коротко стриженной опущенной голове, и в горле встаёт ком из непроизнесенных слов. Но ему не хочется ковырять старую, так и не зажившую до конца рану. Марату не станет легче, если Вова сейчас спросит, почему он сам не помог другу. А всякие утешающие банальности будут просто не в кассу. На несправедливость всегда тяжело смотреть. Ужиться и примириться с нею тоже непросто. Но ещё тяжелее осознавать собственное бессилие перед ней. А в случае с Кащеем Марат, кажется, сорвал джек-пот. — Я хочу, чтобы он за все ответил, Вов, — когда Марат это говорит, у него дрожат губы и опасно темнеют глаза. — Не мешай в следующий раз, ладно? Пусть его уже грохнут. — Ты в судьи, что ли, заделался? — не сдерживается Вова. — За языком-то следи. Если Марат решит лепить такое не только с ним наедине, а ещё где-нибудь, то беды не избежать. — Не боись, слежу, — припечатывает Марат и добавляет уже мягче: — Просто тебя иногда совсем не понимаю. Да я сам себя не понимаю, признается мысленно Вова, а вслух лишь неопределенно хмыкает. Следующие три дня он исправно пьёт выданные Каримой таблетки. Одевается в тельник, чтобы Диляра не увидела бинт на плече. И каждое утро делает сам себе перевязку. — Давай хоть в приемку сгоняем, — настаивает Марат. — Заплатим тамошним врачам, пусть тебя осмотрят. Но Вова неизменно отказывается. Рука выглядит неплохо и с каждым днем беспокоит все меньше. Ещё немного, и можно будет вернуться к обычной жизни. Вова и так старается не расслабляться: делает лёгкую зарядку, соблюдает режим. Это нетрудно, если жил так большую часть времени. Сперва секция, тренировки, сборы, соревнования. Потом армия со своей особой, но не менее суровой дисциплиной. Пожалуй, только два года, пока он мотался с Универсамом и Кащеем, выпали из привычной картины мира. Вова даже не может сказать, просто не помнит чётко, когда улица вытеснила из жизни все остальное. Со спортом не срослось. Дальше республики так не вышло пробиться. Алмаз Фазильевич из секции не гнал, но прогресса не было, молодняк, опять же, на пятки наступал. Вова же не тупой, все видел. Учеба тоже катилась ни шатко ни валко. Отец настаивал на институте, а Вова даже не знал, на какой факультет поступать. Все летело в какую-то бездонную пропасть. Страна менялась. В муках умирала социалистическая идея. Это чувствовали все. Но не все готовы были принять. Кто-то, как Вовин отец, до последнего прятал голову в песок, верил в светлое будущее и жил по давно почившим заветам. А кто-то, как Вова, Кащей и им подобные, безошибочно улавливал растворившийся в самом воздухе, пропитавший все вокруг дух новой эпохи. Ведь невозможно же закрыть глаза на то, что приёмщик стеклотары за смену получает месячный оклад рабочего на заводе. А спекулянты, торгующие джинсами в толчках, зашибают больше, чем конструкторы в бюро. Только Вова, в отличие от того же Кащея, себя в новом времени представлял слабо. Он покорно плыл по течению, а в душе отчаянно ждал какого-то сигнала, знака, события — чего-то, что поможет разобраться, куда двигаться дальше. Ну и дождался в итоге. Только, оказавшись между молотом и наковальней, вновь сделал неправильный выбор. «Вы че такие серьёзные? Случилось че?» — Зима с опаской смотрит на них, едва успевших отпрянуть друг от друга, хмурится и неловко топчется у порога, так и не решаясь зайти. Даже сейчас, спустя семь лет, Вова как наяву слышит его мягкий картавый выговор и прорывающиеся в нем озабоченные нотки. «Да ничего не случилось, — как ни в чем не бывало жмет плечами Кащей из прошлого. — Кое-какие моменты с Адидасом обсуждали. Это ты, братец, будто на пожар вломился. Видишь же, дверь закрыта. Стучаться не учили?» Его тягучая, с ленцой речь как обычно производит нужный эффект. Зима смущается, шмыгает носом, сам начинает оправдываться: «Да там пацаны просто ждут… в коробке. Сборы же сегодня на вечер назначены. Вчера объявляли». «Вот, родной. Вот. По этому поводу мы здесь и толковали, — легко врет Кащей. — Пока ты помещение общественное крушить не вздумал». Зима насупливается еще больше, а Вова в один миг вдруг понимает, что с общей постыдной тайной надо кончать. Пока совсем далеко не зашли, пока есть ещё пути к отступлению. Потому что опасно. Потому что если кто прознает, им потом не отмазаться. Вове — так точно. Хотя Кащей, может, и выкрутится. С него всегда как с гуся вода, кого хочешь уболтает. А они по-любому проколются. Как пить дать. И чтобы этого не произошло, пора завязывать. Все равно ничего хорошего не выйдет. Воспоминания давят. Рвут душу в клочья. Вова так долго отказывался от них. Прятал в сундук, навешивал на него сто замков, обматывал цепями, что сейчас каждая просочившаяся через брешь деталь, любое мало-мальски значимое событие, какое-то слово или фраза выворачивают нутро наизнанку. Порой боль такая сильная, что сравнить её можно лишь с той, что Вова испытал после своей недоведенной до конца афганской казни. Но там он знал, что раны заживут, превратятся в шрамы, и боль утихнет. А здесь — с каждым днем становится только хуже. Прошлое неумолимо отвоевывает свое. Не отпускает. Как бы Вова ни старался, а воображаемая, ещё недавно такая огромная и непреодолимая пропасть между ним и Кащеем сужается. Отрицать это глупо. Но и сбегать на этот раз Вове некуда. — Здорово, Вов, — слышится телефонной трубке голос Турбо. — Через полчаса выходи к подъезду. В одно место сгонять нужно. Кащей сказал, всем быть. Вова не успевает спросить, что за место, почему такая спешка, как Турбо почти сразу отключается. За окном чернеют густые январские сумерки. Город постепенно готовится к ночи: пустеют улицы, засыпают припаркованные во дворах машины, повинуясь вынужденной экономии, гаснут лампочки над подъездами. Короткий телефонный разговор оставляет странное, гнетущее послевкусие. Обычно такие внезапные и срочные поездки не сулят ничего хорошего. Но Вова не может остаться дома, приказ есть приказ. Ровно через полчаса он садится в девятку Турбо. В тачке, кроме самого Турбо, ещё двое на заднем сиденье. Рожи у всех каменные и отрешенные. Даже Турбо непривычно молчаливый и сосредоточенный. — Куда едем-то? — сохраняя ровный тон, интересуется Вова. — На пустырь за Жилплощадкой, — нервно посматривая по зеркалам, отвечает Турбо. Вову такое объяснение, разумеется, не устраивает. — И что там? — допытывается он. — Хайдер стрелу забил, — по-прежнему коротко, без лишних деталей отзывается Турбо. — А поодиночке к нему не ездят. — Это из-за новогодней стрельбы? — Да кто ж его знает, — дёргает плечом Турбо. — Но скорее всего. Обычно они с Кащеем заранее встречу обговаривают. А сегодня прям резко на ночь глядя приспичило. Перед выездом на магистраль он тормозит, снова вглядывается в зеркало заднего вида, будто ждёт кого-то. Вова тоже невольно смотрит в боковое, но обзор с пассажирского сидения явно хуже. Впрочем, Кащеевскую «сотку» он узнает сразу. Чёрная длинная тачка пристраивается позади них, мигает светом, и Турбо мгновенно трогается с места. Теперь и у Вовы пропадает желание поболтать. Смутное, неконтролируемое беспокойство растёт и крепнет внутри. Вова замечает, что их кортеж постепенно увеличивается: на хвост садятся новые машины, едут плотно, не давая никому левому встроиться в поток. Шоссе по обе стороны постепенно пустеет, редеют жилые дома, гаражи сменяются промкой, но и она чуть позже уступает место заснеженным посадкам. Проехав еще километр, они сворачивают на проселочную дорогу, ведущую к спящему СНТ. Колеса шуршат по колее, машина прыгает на ухабах. Вова хватается за ручку над дверцей, чтобы меньше мотало. Он вглядывается в темноту за лобовым стеклом, но света фар явно недостаточно, чтобы рассмотреть хоть что-то, кроме снега и деревьев. На место встречи они приезжают первыми. Люди Хайдера появляются только через полчаса. За это время Вова успевает чуть ли не клещами вытащить из Турбо немного информации. Оказывается, на встречу с Хайдером действительно гоняют полным составом. Типа, демонстрация актива — показатель силы группировки. И абы с кем, с мелкотой всякой, беспонтовыми выскочками жилковские дела вести не будут. Слишком высоко себя ставят и дорожат репутацией. Хотя какая там репутация у потомков заводских люмпенов? Нынче все подряд называют себя «новыми русскими», а, приглядишься, — старая мразь. Впрочем, Хайдер в самом деле держится так, словно весь город принадлежит ему. Смотрит на окружающих жестко и колюче, презрительно сжимает губы в нитку. От своей машины далеко не отходит, ждёт, когда Кащей первым подойдёт к нему для приветствия. Вокруг так тихо, что даже со своего места Вова слышит обрывки чужого разговора. — … до сих пор не выяснил, кто стрелял… плохо… Там же мои грузовики ходят. Предлагаешь, товаром и бабками из-за твоих косяков рисковать? Что отвечает Кащей не разобрать. Но на его холопски опущенную башку тошно смотреть. — …усилим охрану… люди есть, — доносится урывками его хрипловатый голос. — На крошку и плёнку никто пасть раскрыть не посмеет. Это же и наш доход. Сбережем по-любому. Головой отвечаю. Хайдер недоверчиво хмыкает, прячет руки в карманах пальто и расправляет плечи, добавляя себе важности. Кащей, напротив, всем своим видом демонстрирует готовность к переговорам и компромиссу. Он не кривляется, как обычно, не смолит одну за одной, говорит без экспрессии: больше по-простому, но без лишнего заискивания. Они отходят дальше, за границу слышимости, и беседуют тет-а-тет ещё какое-то время. Вова, меж тем, рассматривает жилковских и их тачки. Ни одного ВАЗа, сплошь иномарки, хотя, Турбо, пока ждали, проболтался, что Булгар-авто с недавних пор тоже под их контролем. Сами пацаны старше основной массы универсамовских и, судя по виду, с неплохим спортивным опытом. У Вовы на это глаз наметан. Скорее всего, Хайдер подбирал себе окружение вдумчиво и целенаправленно. — …понимаю тебя, но цену пока поднимем, — он выносит вердикт, будто забивает гвозди. — Не устраивает, уговаривать не буду. Желающих полгорода. Пока не разберёшься с теми, кто тебе «новый год» организовал, я товар по старой цене не отдам. Считай, это моя страховка от стихийных бедствий. — По новой цене брать будем, какой разговор, — соглашается Кащей. — В убытке не останемся. Спрос все ещё выше предложения. — Рыночная экономика, — Хайдер вроде как шутит, но лицо будто маска, только уголки рта чуть ползут вверх. — Она самая, — в тон ему отвечает Кащей. — Тогда жди следующую партию в понедельник. О времени тебе накануне сообщат. Они жмут руки, скрепляя таким образом договор, и Хайдер уже собирается уходить, как вдруг его холодный, словно рассвет над Арктикой, взгляд останавливается на Вове. — Твой боец? — спрашивает он у Кащея. — Да. Это он против разъездовского пацанчика стоял. Хайдер медленно кивает, а сам продолжает рассматривать Вову водянистыми, почти прозрачными глазами. — Интересный был бой, — наконец сдержанно произносит он. — Хотелось бы ещё увидеть нечто подобное у тебя на ринге. Это же Алмаза ученик? — Его, конечно, — подтверждает Кащей. — Ну да. Оно и видно. Такая техника из ниоткуда не берётся. Он немного склоняет голову к плечу, но не так, как это делает Кащей, без его показушной рисовки, а будто приценивается. Вова от такого непрошенного внимания чувствует себя куском мяса на прилавке. Не человеком — вещью. Таким же товаром, как полиэтиленовая крошка. — Надо его с кем-то из моих поставить. Может, с Жорой. Или с Арнольдом. — Он проводит указательным и большим пальцами по подбородку, будто оглаживает бороду, которой у него нет, задумчиво хмурится, поворачивается к Кащею: — Что скажешь? Как тебе идея? — Да можно, — озадаченно моргает Кащей. — Организуем, если есть желание и потребность. Только немного позже. Боец у меня травмированный. Вылечится — и сразу на ринг. — Ловлю на слове, — ухмыляется Хайдер, и Вова ни секунды не сомневается, что обещание Кащея он не забудет и про бой при случае обязательно напомнит. Но пока это лишь туманное будущее. А в настоящем братва рассаживается по машинам. Сухо хлопают дверцы, включаются фары, начинают утробно рычать заведенные двигатели. — Ко мне в тачку падай, — отрывисто командует Кащей, когда проходит мимо Вовы и, прежде чем скрыться в теплом салоне, поясняет: — Поговорить надо. Дело срочное.