Золотые часы

— Подежуришь у ангара, Адидас, — говорит Кирилл-Самбо. — А то скоро грузовик КОСовский должен прийти. Пока пацаны крошку перекинут, за округой посмотреть надо. — Из старших кто-то будет? — спрашивает Вова. До сих пор непривычно, что бывшая «скорлупа» теперь запросто им вот так командует. Но Кирилл, в отличие от некоторых новеньких, не выеживается, не кидает задиристое «тебе че моего слова мало», а прямо отвечает на вопрос: — Турбо собирался. Партия небольшая, сам, — это он про Кащея, — вряд ли ради мелочевки дела в городе бросит. — Понятно, — кивает Вова. Отпирает сейф, достает калаш. Проверяет, поставлен ли тот на предохранитель, и только после этого выходит из комнатушки, которую универсамовские кличут модным словом «офис». Офис представляет собой подсобное помещение без единого окошка с тускло-желтой лампочкой под потолком, сейфом, столом, четырьмя стульями и продавленным диваном. Все это богатство находится на первом этаже дорожной гостишки с весьма тривиальным названием «Турист». Вова теперь трудится здесь охранником. Но по факту охраняют они не гостиницу, а натыканные чуть поодаль ангары. В них хранится ворованная с Оргсинтеза полиэтиленовая крошка — товар, на котором Кащей зарабатывает основные деньги для группировки. И его, разумеется, берегут, как зеницу ока. Гостишка — лишь прикрытие. Она просто расположена крайне удачно: у перекрестка окружной дороги и федеральной трассы. В огромном потоке снующих туда-сюда машин легко затеряться не то что парочке грузовиков, а целой колонне. Особенно, если соседний стационарный пост ГАИ давно прикормлен. Вова оказывается здесь через два дня после победного боя. Турбо ловит его у спортзала и ясно дает понять, что халтура на рынке Кащея не устраивает. — Да и вообще, Вов, — говорит Турбо, зазвав его к себе в тачку. — все же в курсе, что ты с Универсамом. Не серьезно как-то на рынке батрачить. Разговоры пойдут. — А деньги на еду мне где брать? У теток в трамваях лопатники подрезать? — раздражается Вова. В душе вскипает такая ядреная злость, что выплеснуть её наружу просто необходимо. — Или на шею к мачехе сесть? Мало ей себя и Марата, пусть ещё меня тащит. Вова отлично понимает, что Турбо не при чем, но заткнуться и молча проглотить очередное унижение от Кащея выше его сил. — Да че ты, Вов? Че ты, быкуешь, блин? — Турбо заметно теряется и мрачнеет, горбясь над рулём. Обиженно поглядывает на Вову исподлобья, но продолжает: — Есть для тебя работа. Гостишку нашу на трассе охранять. Графиком. Чтобы время на тренировки оставалось. — Он замолкает, торопливо закуривает, суетится, дёргает ручку стеклоподъемника и обиженно добавляет: — Даже объяснить толком не дал. Разорался, как ненормальный. — Я — нормальный, — припечатывает Вова. — Это Кащей слишком много на себя берет. Вова понимает, что идёт по лезвию. Такие слова могут жёстко аукнуться, если Турбо решит на него настучать. Но опасная перспектива не пугает, а будоражит. Становится даже интересно, до каких пределов распространяется на него благосклонность Кащея. — Вот сам ему и предъяви, — кидает в ответ Турбо. — Адресок подсказать? — Подскажи, — неожиданно для себя смеётся Вова. Турбо смотрит на него сперва настороженно, будто не знает, что от Вовы ожидать, а потом тоже прыскает в ответ. — Непыльная там работка, Вов. В натуре тебе говорю, — снова заводит он. Видно, Кащей очень настаивал на том, чтобы Вова приступил к новым обязанностям побыстрее. — Оформят тебя каким-нибудь разнорабочим. Зарплата официальная будет. — Прям зарплата? — ехидно перебивает Вова. — Прям официальная? — Ну, — с готовностью кивает Турбо, не улавливая подкола. — Туда ездить только неудобно, если своих колёс нет. Но пацаны в паре дежурят, так что кто-нибудь тебя подбросит. На этот счёт не кипишуй. Вова покусывает нижнюю губу и смотрит через лобовое на синюю в сгустившихся сумерках улицу. Разумеется, он сделает то, что хочет от него Кащей. Все решено заранее. И эта перепалка с Турбо больше для самоудовлетворения. С Кащеем бы Вова так зарываться не посмел. Запала не хватило бы. Вова вспоминает, как в свое время отказал председателю афганцев. Не захотел охранять цех с алкашкой. Зато теперь будет краденный полиэтилен сторожить. Не велика разница. — Ладно, Валер, — говорит Вова. — Понял я. Когда нужно выходить? — Завтра, — с явным облегчением объявляет Турбо. — К семи утра к остановке на Зорге подгребай. Там шестёрка зелёная тебя ждать будет. — И сколько мне в вашем кафе торчать? — Сутки через двое. Нормальный график. Пойдёт, думает Вова. Если разобраться, то даже хорошо, что его подальше от города отправляют. Меньше знакомых рож и меньше стукачей рядом. К тому же работа охранником освободит его от присутствия на сборах. Как бы Вова ни старался отделить себя от группировки, но от некоторых вещей не отмажешься. Тем более теперь, после боя, когда его каждая собака из более-менее причастных узнает. Раньше он был тенью, странным мужиком, которого по недоразумению знает Кащей и несколько старичков. Но последние дни ясно показали, что от нежелательного внимания не скрыться даже у Алмаза Фазильевича на стадионе. Вопреки собственному желанию, Вова все же становится частью нового Универсама. И обязанности приобретает соответствующие. Так что с новым положением вещей стоит смириться как можно быстрее, а не строить из себя черт-те что. — В общем, понятно, туда отвезут. А обратно как? — по-деловому спрашивает Вова. — Так же, — удивленно моргает Турбо. — Смена у всех в одно время заканчивается. Вместо вас другие пацаны заступают. — Конкретно. — А то. — Ну тогда завтра в семь, — хмыкает Вова. — Надеюсь, не придется жопу на остановке морозить. Вова не может обойтись без очередной шпильки, и Кащей непременно ввернул бы что-то типа «какие мы нежные» в ответ. Но Турбо Вову как будто опасается, тупо отмалчивается, снимает тачку с ручника и давит на газ. Снег на морозе звучно хрустит под подошвами, пока Вова идёт от гостишки к ангарам. У ворот уже стоит нахохлившийся Дино. Ещё одного из их смены, молчаливого Алика, поблизости не видно. Значит, либо внутри отирается, греется, либо в дальняк погнал. — Че, скоро прикатят? — спрашивает Дино, когда Вова подходит ближе. Они с Кирей одного возраста. Когда Вова уходил в армию, гоняли скорлупой. Теперь все взрослые: при делах и даже при оружии. — Скоро, — отвечает Вова и невольно замечает, как Дино небрежно поправляет ремень АКашки на плече, будто сумку со шмотками закидывает. Сам Вова всегда носит автомат спереди, как научили ещё на кмб. Странно, но он до сих пор помнит какие у семьдесят четвертого калаша прицельная дальность и скорострельность. Хотя о тактико-технических данных в бою никто никогда не думает. Когда на тебя прёт орда духов, вообще мало о чем думаешь. Только отстреляться стараешься, себя прикрыть и своих. Еще совсем недавно Вова не допускал мысли, что когда-нибудь в плечо снова упрется приклад, а рука привычным движением обхватит цевье. Но получилось все именно так. И тело вспомнило без подсказок, как разбирать-собирать-перезаряжать, и моментально подстроилось, приняло нужную стойку, когда Кащей погнал в поле пристреляться. Вова даже не понял, как оно так слаженно вышло, когда сперва одиночными снял несколько импровизированных мишеней, а потом очередью ещё парочку выбил. — Хоть бы без задержек сегодня, — гундит Дино. — Дубак такой, аж лапти мерзнут. Вова ничего не отвечает, потому что знает, что Дино его слова не просто передаст, а ещё выкрутит так, чтобы идиотом представить. Знаем — плавали. — Самбо, блядь, продуман. Нас сюда послал, а сам, поди в тепле чаи гоняет, — не успокаивается Дино. Вова меряет его недовольным взглядом и демонстративно закуривает. Но не успевает он сделать больше трех тяг, как вдалеке на шоссе появляется знакомая девятка. Спустя пять минут она тормозит у ангаров. А ещё через пятнадцать — на большую стоянку сбоку от гостишки вползают два КОСовских грузовика. Их тут же загоняют в ангары, и начинается разгрузка. Пока Турбо трёт с водилами, а пацаны заняты товаром, Вова вглядывается в темнеющие позади гостишки и ангаров посадки. Сейчас зима, и днем укрыться в них практически нереально. Но Вова обязан следить именно за этим участком — за дорогой смотрят Дино и Алик — и он делает свою работу на совесть. Не проходит и получаса, как облегченные на несколько центнеров грузовики возвращаются на трассу. — Ну как, тихо все? — подходит к Вове Турбо. Он явно нервничает, без остановки лузгает семечки и неряшливо сплевывает шелуху себе под ноги. — Здесь — тихо, — Вова принципиально отвечает только про себя. Турбо просекает его намёк и ухмыляется, качая головой. — Крошка задержится? — спрашивает Вова, пока он не свалил. Это действительно важно. В случае положительного ответа именно им с пацанами курсировать в ночи вокруг ангаров, охраняя Кащеево злато. — Нет. Сейчас покупатели приедут. Под чистую упакуем. Вова старается не показывать радость, но Турбо и сам не дурак. Понимает. Ночь в гостишке, в тепле, с редкими обходами территории — совсем не то же самое, что несколько часов на морозе без перерыва. — На сегодня ваша забота только девочки и их клиенты, — говорит он, подмигивая. — В такую погоду желающих, думаю, будет немало. Вова неопределенно пожимает плечами. Хотя Турбо, скорее всего, окажется прав. Основные постояльцы «Туриста» дальнобои и плечевые. Здесь, конечно же, тоже свои схемы. Согласно договорённости, девочки с трассы должны приводить клиентов сюда. Клиент платит за номер, платит девочке и, если повезет, раскошеливается в кафешке. Взамен Универсам крышует точку, защищая девчонок от беспредельщиков и ментов. Столкнувшись с проститутками впервые, Вова даже не сразу понимает, в чем дело. Он возвращается из спортзала не очень поздним вечером и вдруг видит на Восстания толпы наряженных, ярко накрашенных девчонок. Они стоят группками вдоль проезжей части. Призывно взмахивают ладошками проезжающим мимо тачкам и громко, нарочито развязно хохочут. Вова изумленно таращится на них через окно автобуса, только что вернувшийся из Афгана, нифига не отдупляющий в этой новой жизни в новой разгромленной стране, наивный до тошноты и беспомощный, как слепой котенок. «Шалавье повылазило, — цедит сидящий рядом дедок. — Тьфу, бляди». Только после этой брошенной в сердцах реплики до Вовы наконец доходит, кто перед ним. Уже после он частенько замечает похожие пестрые компании и на Южке, и на проспекте Победы, и на самой федеральной трассе. Но тот первый раз, свое полное ошеломление, брезгливость пополам с любопытством, диковинность и дикость происходящего Вова запоминает навсегда. А ещё вязкое, душное смущение. Раньше только в журналах, что передавали из рук в руки, будто великую ценность, да в фильмах, которые крутили в подпольных видеосалонах, видел таких девиц. Помыслить не мог, что через несколько лет в родном городе это превратится в обыденность. Не то чтобы в Союзе не было секса на продажу. Был, конечно. И проститутки были. Даже в религиозном, строгом Афгане порой встречались особые дома с красными занавесками на окнах, и все знали, что за ними скрывается. Сейчас Вову поражает не само явление, а то, как буднично и открыто предлагают себя девчонки. Будто пирожки продают или палку колбасы. В «Туристе» шлюхи с клиентами — привычное дело. Отдельная статья дохода. Хотя Вове эта тема словно кость в горле. И однажды он, не удержавшись, все-таки привязывается к Турбо: «Вот, скажи, Валер, а не зашкварно с путан дань собирать? Разве это по понятиям? Че Кащей, арестант наш честный, на этот счет базарит?» «Так нам сутеры платят, — как ни в чем не бывало, нарочно пропуская половину Вовиных предъяв, отвечает Турбо. — Через них можно. Не законтачишься». И тут лазейку нашли. Воистину нет предела народной сообразительности, если дело касается денег. А с девочек доход, может, и не такой, как с полиэтилена, но все же немалый. Пару раз Вова становится свидетелем, как сутеры заносят характерные пакеты в офис и сверяют с Кирей какую-то отчётность. Но он в эти дебри не лезет, своих обязанностей хватает. Хотя в душе порой поднимается омерзение, когда он смотрит на азартно считающих бабки пацанов. А на языке так и вертится задиристое про «пиздяные деньги», об которые раньше никто не стал бы мараться. Возня с полиэтиленом наконец заканчивается. Уезжает последний покупатель, довольный Турбо укладывает набитые пачками купюр сумки в машину, прощается и тоже отваливает восвояси. Пока Алик запирает опустевший ангар, Вова, Киря и Дино уходят в гостишку. Пацаны заворачивают в офис. А Вова, передав Кире свой калаш, задерживается у стойки администратора. Сегодня там дежурит сама хозяйка «Туриста» — невысокая, круглая, как колобок, Карима Дмитриевна. Отчество у неё на самом деле другое, но его уже никто не помнит. Впрочем, Кариму это едва ли беспокоит. Сколько Вова здесь работает, она, глазом не моргнув, всегда представляется «Дмитриевной». — Кофе будешь, Вова? — первым делом спрашивает Карима, заметив его. — Конечно, буду, — соглашается Вова. Он знает, что Карима нальет не растворимую бурду, а сварит крепкий, настоящий, без вяжущей горечи кофе. То, что нужно после двух часов на морозе. — Зуля! — кричит Карима официантке. — Зульфия! — Иду, Карима Дмитриевна! — доносится из зала по соседству. — За стойкой подежурь. Отойти надо. — Ага, — кивает выглянувшая из-за двери Зуля. В руках у неё тряпка, на платье с фартуком накинут рабочий халат. — Сейчас руки только помою. — Шустрее, — командует Карима, а Вове говорит: — Пойдём на кухню. Когда они проходят мимо Зули, та кокетливо стреляет глазами на Вову и тут же заливается смущённым румянцем. — Нравишься Зульфие моей, — усмехается Карима, когда дверь за ними закрывается. — Уж куда там, — отшучивается Вова. Все это несерьёзно, хотя и приятно. — Говорю тебе, Вова, нравишься, — задорно настаивает Карима. — Оно и понятно. Дело молодое, и парень ты видный. Она подмигивает Вове и смеётся высоким переливчатым смехом. Достает из шкафа турку, пакетик с молотыми зернами, чашки. Включает конфорку. — Красивых и бойких все любят, — с ностальгическим вздохом продолжает Карима. — Девочки молоденькие, когда таких кавалеров встречают, думают, что счастливый билет вытянули. Или жар-птицу за хвост поймали. Она едва заметно покачивает турку на решетке, Вова следит за пухлой, унизанной кольцами рукой и слушает, не перебивая. Уж лучше безобидная болтовня Каримы, чем разговоры о том, где можно потрясти ларек и у кого из коммерсов крыша так себе. — Но огонь не удержишь, — грустно улыбается Карима. — Обожжешься только. А может, ещё большую цену за короткое счастье заплатишь. Вова понимает, что говорит она по большей части о себе, но на душе все равно скребут кошки. Огонь в самом деле не выбирает, кого сжигать дотла. Карима замолкает, снимает кофе с плиты, разливает по маленьким чашкам. Потом смеривает Вову оценивающим взглядом и вдруг мягко добавляет: — Хороший ты парень, Вова. Совсем не твое это место. — Для пущей убедительности она даже качает головой. — Да ладно вам, — напустив в голос беспечности, отмахивается Вова. — Если так рассуждать, то большинство не там, где должны быть. Карима шутливо грозит ему пальцем, мол, не спорь со мной, шкет, и начинает рассказывать про своих непослушных сыновей-близнецов. Она привечает Вову, потому что знала его отца. «Какой человек порядочный был. Честный. Вежливый, — иногда вспоминает она. — Бывало придет в Юлдыз о банкете для завода договариваться, всегда «здравствуйте-спасибо-до свидания». Все с уважением. И людей своих в кулаке держал. Никому лишнего не позволял. Сверху всегда несколько десяточек клал. Не то что горкомовские. Те после каждой конференции к нам таскались. Вечно как свиньи напьются и давай буянить. А платить за испорченное имущество не заставишь. Жлобье, а не люди». Чужие воспоминания об отце, особенно хорошие, всегда причиняют боль. Иногда всплывают такие детали, о которых Вова даже не подозревал, а может, просто забыл или упустил из виду за ненадобностью. В последние годы они общались совсем мало. Вова больше на улице пропадал. Отец скорее раздражал своей правильностью, попытками поговорить по душам, какими-то неуместными, совершенно нежизнеспособными наставлениями. Злил своей детской обидой на то, что Вова отверг его помощь, когда посыпались проблемы в институте. И еще сильнее бесил тем, что так до конца и не принял, не понял Вовиного желания пойти воевать в Афган. Но все это осталось там. В цветущем мае восемьдесят седьмого. А здесь Вова просто хотел снова его обнять. Сказать ему то, что никогда не говорил при жизни. Но теперь уже ничего не наверстаешь. — Не хотят учиться паразиты, — сетует Карима на своих сорванцов. — Пообещала им приставку эту, как её… Мэнди? Денди? На Новый год, если хотя бы без двоек четверть закончат. Вроде подействовало. Только надолго ли? — Она невесело усмехается. — Отец бы им всыпал по первое число за такую учебу, а я подарками подкупаю. Но где ж его теперь возьмёшь. На это Вове ответить нечего. Он в курсе, что муж Каримы, известный казанский вор, умер от туберкулеза два года назад. Это с ним еще в лохматые времена Кащей водил дружбу. Дела у них были общие, и даже «Турист» они вроде как вместе строили. Поэтому по бумагам Карима тут за главную. Доля покойного супруга ей отошла, хотя официально женаты они не были. Кащей, разумеется, может легко отжать себе все, но по каким-то причинам он пока этого не делает. Вова не питает иллюзий на его счёт, не верит в благородство, порядочность и честность. Карима управляет гостишкой до тех пор, пока это выгодно Кащею. Но стоит его планам измениться, и она здесь не задержится. Вова никогда не лезет в чужую жизнь, не расспрашивает и ничего не пытается выведать, хотя другой на его месте воспользовался бы ситуацией. Но Карима, видимо, раскусив его натуру, сама много и подробно рассказывает о прошлом. Наверное, у Вовы на лбу написано, что он скорее язык проглотит, чем станет трясти чужим бельем направо и налево. Да и слушать он умеет. Этого не отнять. «Сколько я его ждала, — пропустив чашечку кофе с коньяком, откровенничает Карима. — Познакомились, мне шестнадцать было. Девчонка-официантка. Ещё в кульке училась. Даже не знала, кто к нам в кафе ходить повадился. Он мне ландыши носил. Девчонки на кухне все смеялись, мол, из-за меня их в Красную книгу занесут. Колготки дарил. Дефицит. А потом вместо него следователь с дипломатом пришёл. Он мне и рассказал правду о моём поклоннике. Только поздно. Я влюбилась уже. А дальше свиданки по расписанию. Баулы и проклятый шмон на проходной. Жениться не предлагал. Ворам не положено. Детей тоже нельзя. На все соглашалась. Вышел, думала хоть поживём немного. Где там. Трех месяцев не прошло опять закрыли. Снова все по-новой. И в третий раз то же самое. А между ходками разве со мной он был? Вечно по дружкам да по делюгам. Я в кафе на смену, его в это время след простыл. Правда, в последний раз он уже совсем больной откинулся. По санаториям его возила. Профессоров институтских домой таскала. Легче ему ненадолго стало. Тут я и забеременела. Оставила. Не говорила поначалу. Боялась, что на аборт отправит. Не отправил. Даже не заикнулся, когда узнал. Почувствовал, наверное, что жить недолго осталось. А у меня двойня. Еле спасли. Сил не было. Но держалась. Хотела хоть немного счастливой с ним пожить. А получилось шесть лет. Мало. Зато все мои». Пока Карима перебирает воспоминания, словно бисер, Вова почему-то думает о Кащее. О том, что его с зоны никто не ждал. Никто не таскал ему баулы и дачки не присылал. Батя его уже тогда почти не просыхал. По словам самого Кащея он сперва и не заметил, что сына замели. Про зону Кащей рассказывал охотно, затирал пацанам про воровской закон, про сходки, про значение наколок и масти. Красочно расписывал блатную жизнь, пока остальные слушали его, открыв от изумления рот. А наедине говорил Вове немного другое. Про то, что на малолетке самые отбитые правила. Даже на «прописке» так изъебываются, что после любой замес на взросляке кажется малиной. Нехотя вспоминал, как перебирался от параши до шконки рядом с паровым отоплением. Как приходилось махаться буквально каждый раз, чтобы отстоять себя. Но порой для отпора хватало луженой глотки, наглости и железной уверенности в собственной правоте. Толпа лучше всего чувствует страх, и лучше всего понимает силу. Это тоже, кажется, объяснял ему Кащей. — Слушай, Вова, — стукнув чашкой о блюдце, говорит Карима. — А на Новый год ты гуляешь или охраняешь? — Охраняю, — отвечает Вова, и Карима сочувственно поджимает губы. — Не повезло. Грустно на стреме стоять, когда другие пьют и отдыхают. — Да пофиг, если честно, — морщится Вова. — Мне эти гулянки вообще не упали. Тут он немного лукавит. Не упало ему набухиваться с братвой и их тёлками. С кем-то другим Вова бы с удовольствием отметил праздник. Все-таки шесть лет нормально не отмечал. Но Турбо недавно передал, что Новогоднюю ночь ему предстоит провести в «Туристе» на боевом посту, пока старшие во главе с Кащеем будут пить и расслабляться. Сперва Вова хотел залупиться, прямо поджимало грубо всех послать, а потом махнул рукой. Может, и к лучшему. Маратик, наверное, к корешам рванет. Диляра подружек позовет. От старых друзей ничего не осталось. Новыми не обзавелся. Так и так ничего путного не светит. А в «Туристе» хотя бы люди вокруг будут. Музыка. Танцы. Какая-никакая атмосфера праздника. Все не один. — Ой, Вова, — вставая со стула, вздыхает Карима. — Тяжёлая нас ждёт ночка. С этим Новым годом каждый раз одни убытки. То весь бар разнесут, то фейерверк в окошко запустят, то стульями швыряться начнут. Вова живо представляет все перечисленное по очереди и невольно усмехается. Если это самые страшные неприятности, думает он про себя, то они точно справятся. Тридцать первое ожидаемо проходит в суете. Ёлка в середине банкетного зала мерцает серебристым дождиком и огоньками гирлянды. По коридорам расползается умопомрачительный запах мандаринов. Кухня работает на износ. Ящиками с алкашкой заставлена почти до потолка одна из кладовок. Карима то и дело переходит на крик, поторапливая поваров и официантов. Но к моменту, когда начинают подъезжать первые гости, в зале уже все готово. На белых накрахмаленных скатертях громоздятся хрустальные салатницы, стоят большие плоские тарелки с разнообразными нарезками и возвышаются бутылки с выпивкой всех сортов и градусов. Вова дежурит у центральных дверей и видит всех, кто собирается провести эту ночь в «Туристе». В зале, кроме него, ещё трое с оружием. На улице тоже есть охрана по всему периметру. Чем ближе к полуночи, тем сильнее разгоняется веселье. Со всех сторон доносятся взрывы смеха, с громкими хлопками вылетают пробки от шампанского. Звенят приборы, не стихает гул голосов, огни цветомузыки подсвечивают зал, то синим, то желтым, то красным. Кто-то из пацанов уже прилично набрался, и теперь виснет на товарище или на недовольной телке. Водка течёт рекой, ее чистый холодный дух разбавляет тяжёлый запах специй, жареного мяса и схваченных майонезом салатов. «Девочка-ночь меня называй И в город любви ты приглашай», — долбит в перепонки песня, и девчонки в коротких обтягивающих платьях извиваются на танцполе, самозабвенно подпевая: — Нежно, прошу, меня обнимай! Baby tonight, я baby tonight. Вова, как полагается, следит за обстановкой вокруг. Кто-то из пацанов приплясывает, сидя на стуле, кто-то маслянно разглядывает девчонок, но большинство о чем-то базарят между собой, разбавляя общение едой и выпивкой. Ладу Денс из динамиков сменяет надсадный хрип Кая Метова. «Позишн намбэ ту — я тебя хочу». Вова морщится. Когда он уходил в армейку, на танцплощадках звучала совсем другая музыка. Взгляд неосторожно падает на столик, за которым отдыхает Кащей со своими приближенными, и Вова при всем желании больше не может отвернуться. Так и пялится, как дурак, будто мало ему в жизни разочарований. Народ за столиком активно отмечает. Турбо с Гвоздём что-то увлечённо друг другу вчехляют, забыв про поднятые, но по-прежнему полные рюмки. Милован, от которого Вову с души воротит, наклюкался в зюзю и лезет, не боясь выхватить, к вечно угрюмому, сосредоточенному на чем-то своём Демиду. Тёлка Милована кривится и постоянно дёргает его за рукав рубашки, пытаясь привлечь к себе внимание. Но без толку. В этот вечер Миловану общество Демида явно интереснее. На Кащея и его Любашу Вова рад бы не смотреть, но не выходит. От азартного блеска в чужих глазах горчит во рту. Пальцы, что ласково накручивают длинный локон, хочется сломать. А яркие, обветренные губы, нашептывающие что-то интимное в маленькое ушко — разбить, чтобы лопнули спелыми вишнями. Вова моргает, и картинка перед глазами искажается, идёт рябью, как в старом фильме про путешествие во времени. Вместо банкетного зала Вова неожиданно видит трамвайную остановку на проспекте, синие сугробы и тёмное здание почты на другой стороне улицы. Трамвая нет уже сто лет, и Вова продрог насмерть. Он зябко ежится и переступает с ноги на ногу в тщетных попытках согреться, прячет заледеневшие руки глубоко в карманы и с тоской думает о забытых на батарее варежках. Кащею, наверное, тоже не жарко, но виду он не подаёт. Только недовольно всматривается в темнеющую даль и неспешно, вальяжно, как умеет только он, курит. Вова тоже сжимает между губ сигарету, но в непослушных окоченевших пальцах спичка гаснет, как бы он не старался прикрыть пламя от ветра. — Че, Адидас, совсем задубел, — Кащей не спрашивает, просто подходит ближе, закрывая Вову от холода и стужи, даёт огня и вдруг обхватывает своими на удивление тёплыми ладонями его руки. — Не ссы, сейчас дежурный подъедет, согреешься. Вова снова моргает, и остановка исчезает. Странно, но он не помнит, прав ли оказался на счёт трамвая Кащей. Но почему-то помнит, как смешно завивались выбившиеся из-под формовки волосы у него на висках. И заеду с корочкой в углу рта тоже помнит отчётливо. Кащей из настоящего галантно подливает Любаше вино в бокал, привычно склоняет голову к плечу и расплывается в довольной улыбке. А у Вовы начинает ломить от напряжения виски и становится как будто трудно дышать. Он натурально выпадает в холл, едва не сшибая дверью, дежурившего там Белуху. — Ты че, Адидас? — ржёт Серёга. — Деда Мороза увидал? — Не, — качает враз потяжелевшей головой Вова. — Душно там. Угорел. Пойду на улицу, проветрюсь. — Кого-нибудь из пацанов сюда загони. Им тоже погреться надо. — Ага. Погреться, — тупо повторяет Вова, мыслями снова возвращаясь на трамвайную остановку, где давным-давно мерзли вдвоём с Кащеем. Через окна в холле видна освещенная стоянка. Сейчас она полностью заставлена тачками пацанов — ни одного дальнобоя. «Сотка» Кащея блестит черными боками прямо напротив входа в «Турист». На улице действительно много охраны, поэтому Вова игнорирует главный вход, а, накинув куртку, прицельно идёт к выходу на задний двор. Открытую галерею с видом на посадки патрулируют всего двое, и они с радостью меняются с ним местами. Вова поправляет лямку автоматного ремня, вглядывается в темнеющие ряды деревьев. С серого неба летит, кружась, крупный пушистый снег. Не видно ни луны, ни звёзд, только свет, бьющий в спину из окон гостишки, стелется бледно-желтыми вытянутыми прямоугольниками по волнистым сугробам. Музыка и голоса слышатся здесь очень приглушенно, звучат почти фоном и не раздражают. Вова натягивает пониже шапку-пидорку и меряет шагами галерею. Холод не чувствуется совсем. Зато окутывает неожиданным спокойствием. Вова следит за танцем снежинок, за переплетением теней в жёлтых ладонях окон, и внутри растекается небывалое умиротворение. Он теряет счёт времени, забывается, а потому невольно крепче сжимает автомат, когда со стороны стоянки начинают палить фейерверки. Наступает новый девяносто четвёртый год, и братва, поймав кураж, встречает его стрельбой. Вова аж приседает по старой привычке, когда слышит первый самый громкий залп. Но потом небо над гостишкой распускается красно-желтыми искрами, и сердце вновь бьется ровнее. Вова смотрит на новые узоры, подсветившие седую ночь, и не сразу замечает появившегося из-за угла Кащея. — А я все думаю, кто же наши тылы стережет, пока все салюты запускают, — глумливо тянет тот и, слегка пошатываясь, подходит к Вове. — А это наш бравый Адидас. Он смеётся, закуривает, рассматривает Вову, чуть прищурившись. Видимо, так проще фокусировать взгляд. Кащей хорошо поддатый, но не настолько, чтобы не соображать, кому и что он говорит. — Продолжаешь удивлять, родной, — скалится он, подступая вплотную. — Вписался в наш «Турист», будто тут и был. С Каримой подружился. Красавчик. Умеешь к начальству подмазаться. Че, она тебя теперь эчпочмаком потчует? Или шурпу вне очереди наливает? Вову до зубовного скрежета бесит этот бессмысленный трёп. Кащей привязывается только ради того, чтобы зацепить, и у него это неплохо получается. — По-твоему, с людьми можно только ради выгоды дела вести? — не остаётся в долгу Вова. — По-разному можно, — рассудительно отвечает Кащей. — Но ради выгоды — проще. И ведь не поспоришь. Пусть это тысячу раз гнусно и омерзительно. Какая разница, если с такой позицией ты — хозяин жизни. А несогласные вроде Вовы могут смело засунуть свое мнение себе в зад. Но как же трудно смолчать, оставив без ответа очередную несправедливую чушь, сдаться без боя, и пусть Кащей считает себя правым сколько угодно. По идее, рожа кирпичом — беспроигрышный вариант, но у Вовы всегда были с этим проблемы. — А знаешь, как гостишку сперва назвать хотели? — вдруг резко меняет тему Кащей. — Не рассказывала Карима? Вова теряется на таких резких поворотах, лупит на него глаза и отрицательно качает головой: — Нет. — Гастролер. Прикинь, — Кащей весело ржёт, запрокинув голову. Жадно затягивается и выпускает тугую струю дыма в небо. — Слива предлагал. Даже настаивал. Типа, для придорожной гостиницы самое то. Да и ностальгически. Он вообще, знаешь, с юмором был. Слива — это муж Каримы, и он вполне мог придумать такое название. За старым вором не заржавело бы. Вова представляет, как расперло бы власти города, если бы вместо «Туриста» на трассе принимал гостей «Гастролер», и тихо усмехается. А Кащей поднимает руку, вдруг тянется к нему и стряхивает налипший снег с вязаного отворота шапки. Жест странный и неуместный. Вова отшатывается от него, чувствуя, как от прилившего жара горит лицо. В груди щемит, и хочется всадить ему между глаз. Чтоб больше не смел так делать… Нечего душу бередить. Вова и без него справляется. Аж самому от себя тошно. — Тепло ли тебе, девица? — пьяно ржет Кащей, легко, играючи разрушая повисшую в воздухе неловкость. Пожалуй, Вова все-таки промахнулся, когда сперва посчитал его достаточно вменяемым. — И тебе не замёрзнуть, — бросает он сухо, отворачивается и неожиданно, не то чтобы видит, скорее улавливает внутренним чутьем бывшего разведчика едва заметное движение в посадках. Тело действует словно отдельно от головы. Вова не думает, даже не осознает до конца, что делает, а уже кидается на Кащея, роняя его на землю и закрывая собой. Короткие выстрелы режут пространство. Звенит расколотое стекло, сухо трещит дерево на перилах в галерее, когда от них рикошетят пули. Внутри гостишки визжат тёлки и яростно матерятся пацаны. Вова вжимает Кащея в землю, навалившись сверху, и чужое, кислое от перегара дыхание щекочет щеку. «Живой, — думает Вова. — Значит, успел». Он пытается откатиться на бок, и плечо взрывается огнём. Вова прижимает ладонь к эпицентру боли, и на пальцах остаётся кровь. Снова звучат выстрелы, но теперь ответным огнём палят свои, в посадках тихо. С обеих сторон здания бегут универсамовские пацаны с калашами и фонариками. Жёлтые лучи мельтешат, рыскают по чёрным деревьям и белым сугробам, но стрелявшие из засады давно свалили. Все поиски теперь в пустую. — Суки! — рявкает Кащей в бессильной злобе. Вова прислоняется к колонне и сильнее сжимает пульсирующее болью плечо. Только бы на вылет прошла, крутится в башке. Где они ему пулю доставать будут, если там слепое? В больничку все равно нельзя.