Золотые часы

Теперь Вова тренируется почти каждый день. Он приходил бы чаще, но Алмаз Фазильевич настаивает, что телу нужно время на адаптацию и большие нагрузки без подготовки его просто ухайдокают. С одной стороны это вовсе неплохо. С четко встроенным графиком Вова даже успевает немного халтурить. Грузчик на рынке — не бог весть что, конечно. Зато деньги платят сразу. Хоть и вечно пытаются наебать. Но Вова, в отличие от батрачащих там же синяков, умеет считать и обманывать себя не позволяет. О халтуре он не распространяется. Не потому что стыдно. Труд не может быть позором. А потому что в Универсамовской бригаде такое вряд ли оценят. Чёткие пацанчики не могут разгружать баулы с лифаками и колготками. Не могут горбатиться на дядю. И не могут радоваться честно заработанным копейкам. Не то чтобы Вова чувствует себя из-за этого каким-то ущербным. Просто не хочет лишних вопросов и косых взглядов. На рынке вся движуха заканчивается сразу после обеда. И домой Вова обычно возвращается ещё засветло. Его автобус едет мимо института, в котором Вова отучился всего один курс. На ступенях главного корпуса всегда полно студентов. От обилия цветных пуховиков рябит в глазах. Вова прислоняется лбом к стеклу, и ему кажется, что он слышит жалобы на сопромат, разговоры про чертежи, перекрывающий все это задорный смех. Он глубоко вздыхает, и ноздри щекочет фантомный запах чужих сигарет. Вове отчего-то каждый раз становится безумно трудно дышать, и щиплет в носу, когда он проезжает здесь. Ему не особенно нравилось учиться. На поступлении вообще настоял отец. Но сейчас Вова с теплотой вспоминает амфитеатр аудиторий, панорамные окна рекреаций, скрипучий голос декана, утопающие в масле столовские перемячи и маленький сквер между корпусами, куда бегали курить, прогуливая пары. А ещё вспоминает, как отец иногда подбрасывал до остановки на своей Волге. Пока ехали, Вова дремал, обняв сумку с тетрадками, а отец неизменно бурчал что-то про вред гулянок до часу ночи. Тогда Вову ужасно раздражали эти нравоучения, а сейчас он многое отдал бы за то, чтобы хоть на миг вернуться в прошлое. Сбегая в Афган, Вова не думал об отце, не переживал о брошенном институте, не считался с последствиями, не строил никаких планов и ни о чем не жалел. Успеется. Все потом. Примерно в таком духе он рассуждал. Но оказалось, что никакого «потом» может и вовсе не случиться. Что жизнь — только миг, и он его просрал. Автобус едет дальше, и Вову постепенно отпускает. Не дрейфь, ещё ничего не кончилось, выберешься, говорит он себе. Ну, если не сам, то хоть Марата вытащишь. Вова прекрасно понимает, что сделать это будет трудно. Он помнит себя в восемнадцать. Как хотелось быть круче всех, чтобы уважали и боялись. И первое совсем не представлялось без второго. Ущербная логика. Но во времена Вовиной юности для авторитета, в общем-то, хватало крепких кулаков и наглости. А сейчас все определяли деньги, точнее, их количество. Судьба все-таки умеет шутить. Раньше Вова даже не представлял, каково это — считать каждую копейку и чётко знать, в каком магазине дешевле хлеб и молоко. Он к моталке-то пришился не для того, чтобы лавэ с чушпанов трясти. Это скорее шло в нагрузку. Просто иначе было нельзя. Либо ты — пацан, либо — чушпан. Третьего не дано. А ещё немаловажную роль во всем Вовином падении сыграл Кащей. Они жили в одном районе, и Вова частенько видел его и других пацанов в беседке на детской площадке или рядом с «комком», или в хоккейной коробке. Кащей вечно что-то втирал мелким, курил одну за одной и цепко смотрел по сторонам. Вова знал, что он сидел и освободился совсем недавно. Знал, что Кащей жил с батей-алкашом в бараке и когда-то давно учился в той же школе, что и Вова, только на четыре года старше. Про него шептались бабки на лавке, рассказывая небылицы одну круче другой. Взрослые мужики здоровались с ним за руку. И пацаны в стычках частенько прикрывались его погонялом. «Кого знаешь?» — вопрос, на который нельзя соврать. Потому что если уличат, пиши-пропало. «Кащея знаю», — и ответ, который обеспечит определённый статус-кво, если он, разумеется, правдив. Одним словом, Кащей у них на районе числился в негласных авторитетах. Но Вова долго не пересекался с ним напрямую. Они существовали будто в параллельных вселенных, хотя жили совсем рядом, ходили по одним улицам, ездили на одних и тех же автобусах, гоняли в одной и той же хоккейной коробке, только Вова — шайбу, а Кащей — своих пацанов. Все изменил случай. Вова, как обычно, поздно возвращался с тренировки. Когда шёл мимо низкого ряда дворовых сарайчиков, путь преградили трое. Кащея Вова узнал сразу. Но тот держался поодаль. Меланхолично курил, подпирая плечом стену, а глаза, между тем, смотрели внимательно и изучающе. — Хорошие у тебя кроссовки, спортсмен, — обратился к Вове один из Кащеевой свиты, высокий крепкий пацан в болотной ветровке с капюшоном. — И че? — с вызовом поинтересовался Вова. Обычно в своём районе его не трогали, потому что знали про бокс, и про то, что может накостылять в ответ. — Борзый, значит, — сказал второй, тот, что помельче, и быстро стрельнул глазами на Кащея. Без разрешения старшего напасть на Вову он явно не мог. Кащей смерил Вову непонятным взглядом, дернул углом рта, типа, усмехнулся, и едва заметно кивнул. Свет единственного фонаря отразился искрой в хитро прищуренных глазах, и в тот же миг Вову атаковали сразу с двух сторон. Если бы не годами выработанная реакция, он бы сию секунду распластался в октябрьской грязи, харкая кровью и собственными зубами. Но он заранее уловил угрожающее движение от высокого и быстро отступил назад, уклоняясь. Решение было верным, потому что мелкий тоже лишь чиркнул кулаком воздух рядом с Вовиным плечом, так и не сумев нанести полноценный удар. А дальше стало уже проще. После того, как эффект неожиданности у пацанов не сработал, инициатива быстро перешла к Вове. Он отбросил свою спортивную сумку в сторону и теперь уже сам ринулся в атаку. Он сосредоточенно молотил кулаками, забыв про стратегию, которой их всегда учил Алмаз Фазильевич. Здесь, у дворовых сараев, он работал не на очки, как на ринге, а бил так, чтобы противник не смог ударить в ответ. Но он был один, а их было двое. Кащей в замесе отчего-то участия не принимал. Но даже двоих Вове хватало с головой. Они нападали скопом, кидались в ноги, пытались завалить на землю любыми способами. Закалённые в уличных драках пацаны хоть и уступали ему в технике, но, действуя слаженно, вполне могли одолеть. — Так! Стопэ! — вдруг разнеслось над сарайчиками. — Поговорим, спортсмен? Пацаны отошли в сторону. Высокий стёр кровь с подбородка и исподлобья посмотрел на Вову. Его разбитая губа распухла, как у негра. Мелкий, гримасничая, потер правую половину груди раскрытой ладонью и тоже набычился. А Вова почувствовал злорадное удовлетворение. Выкусили, черти! Будете знать, как залупаться. — Поговорим, — сказал он, посмотрев на Кащея в упор и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, успокаивая бешено колотящееся сердце. — Вот и славно, — ощерился Кащей. — Мы ж с одного района. Нам дружить надо, а не махаться. Ну? Он щелчком отправил хабарик в полет. Отлепился от стены и шагнул к Вове. Неожиданно подошёл очень близко. Чуть наклонился, заглядывая в лицо, и снова заговорил: — Ты, спортсмен, вижу, пацан ровный. С принципами. Нам такие как раз нужны. Понимаешь? — он немного склонил голову к плечу, неотрывно наблюдая за Вовиной реакцией. Вова только нахмурился сильнее. Куда клонит Кащей, он пока не разобрался, поэтому соглашаться не спешил. А Кащей, меж тем, продолжал: — Так вот. Жизнь сейчас неспокойная, сам видишь. Районы, квартала между собой воюют. Ты ж не хочешь, чтобы твой район чужаки заполнили? Чтобы девчонок наших обижать стали. Чтобы наших мелких братишек зазря трясли. На последней фразе он выразительно посмотрел на Вову, как бы говоря: «Знаю, знаю про твоего Маратика». Вова непроизвольно сглотнул, и от Кащея это, разумеется, не укрылось. Он подступил ещё ближе, задел плечом плечо и вкрадчиво произнес: — Да не трястись, мы своих в обиду не даём. Но хороший боец нам сейчас не помешает. Разъезд с одной стороны поджимает, с другой Дом быта монтажки за пазухой держит. Надо своему району поддержку оказать. А то не по-людски получается. Такой крепкий пацанчик и хочет в стороне остаться, пока его район чужие жмут. — Свой район, — хмыкнул Вова. — Чего ж вы меня раздеть тогда хотели, раз мы свои? — Так проверяли, — Кащей как ни в чем не бывало развел руки в стороны. — Раньше-то мы только слышали про твои спортивные успехи, а хотелось увидеть. — Ясно. — Не-е-ет, — погрозил Кащей пальцем. — Ты морду-то не вороти. Тебе, можно сказать, честь оказана. А ты не догоняешь — какая. Он замолчал, очень показательно выбил сигарету из пачки, закурил и выпустил дым в сторону. — Я понял, — сказал Вова, не разрывая зрительного контакта. — Я подумаю. — Ага, подумай, родной, — чувствительно хлопнул его ладонью между лопаток Кащей. — Только недолго. Мы обычно к себе не зазываем. К нам сами просятся. Да не всех берём. Его тон неуловимо изменился. И теперь в голосе вместо смешливой хрипотцы звучала сталь. — Вот сейчас я пацанов стопорнул, и они от тебя отвалили. А завтра тебя снова примут, но уже не наши, и никто не вступится, — с наигранным сочувствием произнес Кащей. — Или мелкого твоего без куртки оставят. Че ты против пятерых сделаешь? И помощи ни у кого не попросишь, отказался ведь, когда предлагали. Кащей замолчал, но продолжил сверлить Вову понимающим тёмным взглядом. — Хорошо, — немного помедлив, согласился Вова, а по ощущениям словно нырнул с мостков в ледяную майскую Волгу. — Куда мне прийти? Капитулировать, тем более после фактической победы, было обиднее некуда, но Кащей обставлял все так, что у него не оставалось выбора. Да, в одном он был прав: лучше со своими, чем под чужими. Свои есть свои. — Сборы у нас в коробке проходят. Но посторонним на них нельзя, — Кащей улыбался так, будто выиграл в спортлото. — А если я пришьюсь? Кто-то из Кащеевской свиты насмешливо цыкнул. — Ну если пришьешься… — Кащей поджал губы и неопределенно дернул плечом, как бы намекая, что свой шанс Вова почти упустил. По законам жанра его просто обязаны были нагнуть. Может, не унизить, но основательно поставить на место. Вова был к этому в целом готов, поэтому демонстрировать свой страх не собирался. — Я хочу пришиться, — твёрдо сказал он. — Что надо сделать? — Да ничего особенного, братец. Пустяшная история. Кащей ещё раз скользнул по нему взглядом и немного отрешенно уставился куда-то вдаль. Его поведение немного усыпило бдительность. Поэтому Вова не сразу понял, что произошло дальше. Только что Кащей стоял рядом с ним и изображал из себя расслабленное безразличие, а в следующее мгновение солнечное сплетение пронзила острая до перехваченного дыхания боль. Крепкий кулак, кажется, пробил брюшную стенку до позвоночника. Вову согнуло вперёд, а потом новым ударом отправило в нокдаун. От челюсти до затылка будто прошло копье, улица кувыркнулась перед глазами, и Вова грохнулся на землю так, что искры из глаз посыпались. — Ладно, спортсмен, — улыбнулся Кащей, снисходительно глядя на него сверху вниз, — приходи завтра к трём часам. Так и быть, пришьем. — А че, кроссовки ему оставим? — подал голос мелкий. — Нет, бля, тебе отдадим, — Кащей весело хохотнул. — Адидасы останутся со спортсменом. Он снова повернулся к Вове. Посмотрел на его кроссовки, потом перевёл взгляд на лицо и вдруг засмеялся, но на этот раз мягко и беззлобно. — Адидасы у Адидаса, Слышь, спортсмен, погремуха у тебя теперь новая будет. Модная. Круче всех. Ситуация — дерьмо, но Вова до сих пор улыбается, когда вспоминает тот вечер. Он на удивление легко вписывается в универсамовскую моталку. Они вместе гасят Разъезд за гаражами, обламывают на мирной стрелке Дом быта. В итоге старшие договариваются со старшими, и на границах районов наступает мир. А Вова входит во вкус. Он быстро зарабатывает авторитет. С его мнением начинают считаться. Он учится смотреть сквозь пальцы на то, что раньше вызывало брезгливость. Отжать копейки у чушпанов — запросто, распотрошить чужой погреб с закрутками — раз плюнуть, пробить фанеру пришлому, если заприметил его на своей территории — легко. Все так делают, чем он хуже? Сейчас, когда память ненароком подкидывает эти эпизоды, Вове становится тоскливо. Там, в прошлом, все было просто и понятно. Были какие-то правила, которые очень упрощали жизнь. Там, он действительно имел вес и мог на что-то повлиять. А сейчас даже собственная жизнь, по сути, Вове больше не принадлежит. Он, как ежик в тумане, бредет наугад, и неизвестно, чем обернется следующий шаг — кочкой или трясиной. К счастью, всерьёз погоревать над своей судьбой у Вовы получается редко. После тренировок с Алмазом Фазильевичем он иногда приползает домой в таком состоянии, что сил хватает только на душ и сон. В качалке за Вову сразу берутся основательно. Роберт, как и во времена секции, отвечает за ОФП. Скакалка, бег по стадиону, тренажеры. Он расписывает Вове план и строго следит за его выполнением. Ведь бокс — это не только про силу удара, это ещё про сумасшедшую выносливость. На кону стоит слишком многое, поэтому Вова добросовестно делает все, что от него требуют. Роберт с Алмазом Фазильевичем только одобрительно кивают, когда он заканчивает очередной подход и после короткой передышки приступает к новому заданию. Поначалу тело сопротивляется, мышцы болят и вибрируют, как у новичка. Но постепенно Вова доводит режим до автоматизма. Он не рвётся, как раньше, в спарринги. Спокойно отрабатывает новые и старые приёмы в бою с тенью. Но когда Алмаз Фазильевич впервые выпускает его на ринг с соперником, внутри все замирает до священного трепета. Бинты, перчатки, новенькая капа, шлем. Вова чувствует себя мальчишкой, которому случайно доверили нести Олимпийский огонь. Этот бой Вова почти не запоминает. Его противник — совсем пацан, но он явно подготовлен лучше. Он легко уклоняется от Вовиных ударов и проводит короткие, но чёткие контратаки. У них одна весовая категория, но Вова ощущает себя неповоротливым и медлительным слоном рядом с гибким, прытким гепардом. Этот пацан, если бы они выступали на соревнованиях, обошёл бы Вову по очкам уже во втором раунде. Но у них тренировочный спарринг, который Алмаз Фазильевич останавливает аккурат в тот момент, когда Вове в очередной раз крепко прилетает в скулу. — Хорошо держался, Володя, — хвалит тренер. — Признаться, я худшего ожидал. — Почему? — спрашивает Вова, достав капу. — Так Артур у нас на республике третье место занял в этом году. А в следующем мы с ним чемпионами станем. Да, Артур? — Алмаз Фазильевич подмигивает вовиному недавнему противнику, и тот широко, открыто улыбается в ответ. — Так что, Вова, талант твой никуда не делся, — вновь обращается к нему Алмаз Фазильевич. — И на этих ваших боях ты всех раскидаешь. Главное, в себя поверь. Тёмные, как перезрелые вишни, глаза азартно сияют. Алмаз Фазильевич улыбается и помогает Вове снять перчатки. — Я думал, вы больше спортсменов не готовите, — все-таки решается начать разговор Вова. — И качалка только для братвы и приближенных. Алмаз Фазильевич тяжело вздыхает. — Секции, как раньше была, конечно, нет. Но несколько мальчишек тренирую. Среди этих же молодых оболтусов, — он кивает на молодняк у тренажёров, — разглядел. Из федерации меня не исключили, так что к соревнованиям допуск есть. А что ещё надо? Знаешь, Володя, если хотя бы трое мальчишек не в бригаду пойдут, а в спорт, значит, уже все не зря. А там за тремя, глядишь, и ещё кто-то подтянется. Алмаз Фазильевич смотрит прямо ему в лицо, и у Вовы начинает гореть за веками, а в горле будто вырастает кубик с острыми гранями, который никак не удаётся проглотить. — На сегодня все, Володя. Можешь отдыхать, — говорит Алмаз Фазильевич, и Вова забирает у него свои перчатки, жмет на прощание руку и идет в раздевалку. В висках бьется его уверенное «все не зря», и кажется, что в этих простых словах кроется что-то важное, почти пророческое. Пусть сейчас приходится переступать через себя, но это можно пережить. Ради свободы, ради будущего, хоть и не своего. Потому свое Вова добровольно заменил прошлым. Вот и не осталось от него ничего. Только несбывшиеся мечты и разочарования. Осень заканчивается так быстро, что Вова не успевает глазом моргнуть. Растут сугробы, распускаются морозные цветы на окнах, день становится совсем коротким. Алмаз Фазильевич теперь назначает тренировки каждый день и много времени уделяет отработке новых комбинаций и технике. Вова не спрашивает, но догадывается, что бой совсем скоро. Однако последнюю точку в его сомнениях ставит все-таки Кащей. Он приходит в зал со своей неизменной охраной в тот момент, когда Вова кружит по рингу с одним из учеников Алмаза Фазильевича. Тренер не любит, когда они работают без защиты, но сейчас это необходимо. Ведь против бойца с Разъезда Вове придётся выйти в одних боксерских бинтах на руках. — Смотрю, у вас тут турнир за чемпионство вовсю идёт, — усмехается Кащей, подойдя вплотную к канатам. Он больше не носит формовку, сменил плащ на дублёнку, а мохеровый шарф на кашемировое кашне. Шмотки выглядят новыми и дорогими. Неужели купил, а не спер? — закрадывается в голову ехидная мысль. Вова непроизвольно усмехается. — Работаем, работаем, парни! Не отвлекаемся! — повышает голос и моментально подбирается Алмаз Фазильевич. — Следи за его ударом слева, Володя! — Да, Володя, не расслабляйся! — глумливо добавляет Кащей и суёт в угол рта сигарету. Вова сосредотачивается на противнике, но чужой взгляд прямо-таки жжёт кожу. Кащей следит именно за ним, и это нервирует неожиданно сильно. Позволив себе лишние эмоции, Вова пропускает несколько обидных проходов. Но боль отрезвляет, и следующие атаки он блокирует без проблем. А потом уже сам проводит парочку коротких джебов, уходит под атакующую руку противника и бьёт хуком с разворота ему в челюсть. Удар выходит довольно сильным, так что Вовин соперник улетает на маты. Алмаз Фазильевич сразу останавливает бой, Роберт спешит на помощь к проигравшему, а Кащей даже расщедривается на жиденькие аплодисменты. — Не обманул, Алмаз, — говорит он, обращаясь к тренеру. — На совесть подготовил, как обещал. — Мне приукрашивать не выгодно, — честно отвечает Алмаз Фазильевич. — Если бы я в Володе сомневался, то так и сказал бы. — Это хорошо, что не сомневаешься. Не та у нас ситуация, чтобы сомневаться. Бой у нас в следующую субботу. Люди уважаемые придут, — Кащей с намеком приподнимает бровь. — Очень, прям очень-очень надо все красиво сделать. Чтобы у всех челюсти попадали, и глаза из орбит повылезали. Отчетливо? Алмаз Фазильевич, хмурится, но все-таки кивает, поджав губы, и Кащей панибратски похлопывает его по руке. Когда он уходит, тренер подзывает Вову. — Надо удары ногами больше отрабатывать, — сообщает он. — Знаю, тебе непривычно. Но придётся. Растяжка у тебя хорошая, так что справишься. — Он ещё больше мрачнеет и недовольно вздыхает: — Им, видишь, одной победы мало. Зрелище подавай. А нам с тобой вертись как хочешь. — А если не будет победы? — вдруг спрашивает Вова. Об этом трудно думать и ещё труднее говорить, но эта мысль свербит, как заноза под кожей. — Почему это не будет? — искренне удивляется Алмаз Фазильевич. — Ты под противника ложиться собрался, что ли? — Нет, конечно. — Ну тогда нечего здесь про проигрыш разводить. Суровость в голосе тренера ненастоящая, и Вова чувствует ликующую лёгкость. — Хорошо, — спокойно улыбается он. — Буду ногами бить, если нужно, — и добавляет, чтобы разрядить обстановку: — Ван Дамм из меня вряд ли получится, но на Чака Норриса вытяну. Лицо у Алмаза Фазильевича снова светлеет. Он смеётся и приобнимает Вову за плечи. Тему с возможным поражением они больше не поднимают. Вова вообще старается как можно меньше думать о грядущем бое и тех, кто на нем завязан. Временами ему это неплохо удаётся. Только Марат иногда бередит душу своим неуемным любопытством. Настойчиво расспрашивает про тренировки. А еще пытается исподволь выведать хоть что-то про бывших товарищей. Но Вова держит оборону. В красках рассказывает про первое и умело не распространяется про второе. Он вообще не хочет, чтобы Маратик хоть как-то соприкасался с прошлым. Особенно сейчас, когда он вроде бы пристроился в какую-то автомастерскую и перестал бестолково отлеживать бока на кровати. Диляра и Вова, конечно, мечтают, чтобы он вернулся в училище, но даже то, что есть сейчас, уже лучше, чем карточные долги и группировка. Вова давно знает, что из любой банды только три дороги. На кладбище. В тюрьму. И откуп. Что ж, по этой части с него взятки гладки. Для Марата он делает все возможное. И сделает даже больше, если потребуется. Поэтому на ринг против разъездовского бойца Вова выходит, не чувствуя страха. Лишь лёгкое адреналиновое волнение будоражит кровь. Он готов, может, не идеально, но вполне хорошо. И он собирается выложиться по-полной, чтобы не подвести никого из тех, кто в него верит. Настрой перед поединком немного портит разве что сам Кащей. — Это че он в майке выступать собрался? — первым делом спрашивает он у Алмаза Фазильевича, когда заходит в переоборудованную заводскую раздевалку. Вова зыркает на него исподлобья и опускает голову. Он знал, что так будет, и ничего с этим не поделаешь. Но как же не хочется светить шрамами на потеху зажравшейся толпе. Там ведь будут не только универсамовские и Разъезд. Вова слышал, как пацаны из охраны упоминали Жилку и Дом быта. Алмаз Фазильевич смотрит только на Вову и не спешит отвечать Кащею. — Не-не-не, это никуда не годится, — безапелляционно заявляет Кащей. Критически осматривает Вовину майку-безрукавку и недовольно кривится. — У нас все на ринге без верха выступают. Все, без исключения. Так что давайте мне без вот этого вот. Он резко и коротко машет рукой, недовольный и какой-то непривычно взвинченный. Вова переступает через себя и согласно кивает, а Алмаз Фазильевич говорит за него, по максимуму сглаживая углы: — Снимет, снимет. Сейчас ещё мои стариковские наставления выслушает, бинты намотает и сразу разденется. Секундное дело. — Ладно, — милостиво соглашается Кащей, сдвигает рукав пиджака вверх и смотрит на часы. — Пятнадцать минут у вас осталось. Поэтому не тяните тут. Зрители уже собрались. Он уходит, а у Вовы перед глазами ещё долго горит отблеск золотого корпуса его часов. Для кого-то такие часы — громкая, до безвкусицы вычурная роскошь. Но не для пацанов из Универсама. Здесь это по-любому показатель статуса и влияния. А ещё лишнее напоминание: кто тут барин, а кто — челядь. Хотя Вова и без всяких часов это знает. В цех, где установлен ринг, он заходит без майки, но в накинутом на плечи большом полотенце. Людей внутри действительно много. Вова скользит взглядом по лицам, но все они сливаются в одну размытую грязно-бежевую полосу, и он упирает глаза в серый бетонный пол. Внутренности сковывает льдом, волоски на загривке встают дыбом — то ли от того, что в цеху прохладно, то ли от волнения. До слуха долетают шепотки и неожиданно высокий женский смешок. Именно он разбивает неловкое оцепенение. Вова снова поднимает голову и видит, что поглазеть на бой пришли не только пацаны, но и их девчонки. От вида их залитых лаком челок, одинаковых ярких помад и розовых румян к горлу подкатывает тошнота. Вова отворачивается и прибавляет шаг. На ринге его отправляют в левый угол. Пока рефери общается с публикой, Алмаз Фазильевич напоминает, с какой комбинации лучше начать. — Он тяжелее и больше, поэтому уходи от прямых в голову. Не давай втянуть себя в клинч, — советует тренер, и Вова понятливо кивает. Алмаз Фазильевич хочет ещё что-то сказать, но тут на ринге появляются разъездовские, и забирают все внимание на себя. Их боец действительно тот ещё бугай. Но даже по разминочным движениям видно, что техничностью и великим мастерством там не пахнет. Хотя народ вокруг приветствует его гораздо радушнее, чем Вову. Сразу понятно, что зрителям он знаком, именно от него ждут победы и за него болеют. Раньше такое расстроило бы Вову, а теперь ему почти все равно. Плевать на этих зажравшихся скотов. На их шестерок и их девок. Вова запрещает себе даже думать о них. Есть только ринг и голос рефери, зачитывающий нехитрые правила перед началом боя. И его противник, за которым Вова наблюдает с холодной головой, мысленно ставя пометки о том, куда в первую очередь следует бить. Но собственная броня все-таки даёт трещину, когда приходится скинуть с плеч полотенце и выйти в центр. В шумном цеху на несколько секунд воцаряется пронзительная, просто оглушающая тишина. Вова знает, что шрамы на спине и боках уже не такие страшные, как четыре года назад. Сейчас они бледно-розовые, хотя кое-где такие же бугристые из-за того, что раны заживали сами, как придется, никакой врач их не обрабатывал и не зашивал. Но приковывают взгляды не сколько шрамы, сколько их необычное расположение. Они словно метка, словно клеймо, что навеки оставил на Вове Афган. Они будут с ним до конца жизни, и останутся после смерти, пока плоть совсем не истлеет. Вову будто что-то дёргает за руку, и он на миг поворачивает голову к зрителям. В первом ряду по центру сидит Кащей, справа от него — Демид, а вот мужика слева Вова не знает, но предполагает, что это кто-то из лидеров Разъезда. Больно уж злорадный у него оскал. А вот у Кащея рожа напряженная, и взгляд как будто виноватый. Он курит и рассматривает Вову, совершенно не прячась. В левой руке между пальцами зажаты чётки. Судя по тому, как белеют костяшки, деревянные бусины вот-вот треснут или воспламенятся. «Неужели не нравлюсь?» — хочется мстительно бросить ему в лицо. Но такая это херня, если подумать. Не стоит она ни слов, ни внимания. Рефери даёт сигнал к началу боя, и Вова резко присаживается. Выбрасывает кулак вперёд и попадает противнику аккурат под дых. Этим ударом, он, разумеется, не обеспечивает себе моментальную победу, но сразу показывает всем собравшимся, что их фаворит не так хорош, как могло показаться при беглом сравнении. Увидев содрогнувшегося бойца с Разъезда, народ сперва удивлённо-разочарованно гудит, а потом с разных сторон начинают пробиваться выкрики «Давай, Адидас», «Врежь ему, Адидас», «Вперёд, Адидас». Вова крепче сжимает зубами капу, группируется и вновь начинает атаковать. Бой проходит трудно. Все-таки приличная разница в весе играет большую роль. Приходится прикладывать вдвое больше усилий, чтобы удары в голову или по корпусу достигали своей цели. При этом нужно самому постоянно уворачиваться от огромных кулаков и держать дистанцию. Но несколько атак Вова все равно пропускает. Противник метко попадает чуть выше виска, и кровь из рассеченной брови щекочет щеку, течет на шею. Но это не самое неприятное. Намного больнее получить под ребра и отлететь на канаты. Но вот ведь сюрприз. Драконит вовсе не боль. Гораздо сильнее злит то, что его снова мутузят на глазах у Кащея. Самолюбие щемит от одной мысли, что Вову могут отправить в нокаут прямо перед ним. Все внутри этому сопротивляется, и он пружинисто отталкивается от канатов, возвращаясь в квадрат. Пот заливает лицо, щиплет глаза, сбегает частыми каплями по спине. Болит печень, стреляет ушибленное ухо и гудят натруженные икроножные мышцы. Скоро конец третьего раунда, они оба уже основательно помятые и уставшие, но на ногах пока держатся. Если бы здесь судили, как на соревнованиях по боксу, то Вова точно мог бы рассчитывать на победу. Но, есть подозрения, что на этом бело-голубом ринге иные правила. Победа будет чистой только в том случае, если противник окажется на матах и не сможет с них встать. Вова быстро стирает тыльной стороной ладони кровь из сечки над бровью, удачно уклоняется от хука, летящего в уже пострадавшее ухо, но нанести ответный удар по голове не успевает. Противник, немного привыкший к нему за время боя, сразу уходит в глухую оборону. Приходится импровизировать. Вова рискует и идёт на сближение. Удары ногами даются непросто. Но в какой-то момент он ловко попадает разъездовскому под колено. Нога у того подгибается, инерцией тело тащит вперёд, и Вова по-полной использует момент. На мгновение перед глазами сгущается тьма. Сначала Вова бьёт противника по печени, потом добавляет в челюсть и завершает все мощным ударом в подбородок. Боец с Разъезда раскрывается, нелепо взмахивая руками, и оседает на маты. Можно смело гасить его окончательно. Толпа вокруг ревёт, подзуживает и требует крови. Они за этим пришли сюда. Больше жестокости — ярче эмоции. Как будто мало им всего дерьма на улицах? Вова жмурится, с присвистом выдыхает и отступает в сторону. А он бы тебя не пожалел, — метеоритной вспышкой мелькает короткая мысль. Вова топит её в безвременье без сожаления. От шума вокруг закладывает уши. Белая рубашка рефери воспринимается расплывчатым однотонным пятном. Когда его руку в знак победы вскидывают вверх, Вова только сглатывает пересохшим горлом и тупо смотрит перед собой. Никакой эйфории, никакого куража, как бывало раньше, нет и в помине. Только усталость и чувство выполненного долга. Не победил, а — не проиграл. После объявления результатов, Алмаз Фазильевич помогает ему спуститься с помоста и уводит к заводской душевой. — Очень хорошо, Володя, — хвалит он. — Были спорные моменты, но мы их ещё разберём. Отдыхай пока. Вещи твои сейчас принесут. — Спасибо, тренер Алмаз, — благодарит Вова и заходит в пропахшее плесенью и мокрыми тряпками помещение. Даже странно, что здесь есть горячая вода. Не кипяток, но вполне теплая. Вова оставляет форму на лавке, некоторое время растерянно смотрит на тапки, которые подсунули после боя, но все-таки решает пойти под душ в них. Тёплые струи бьют по темечку, стекают на лицо, от чего сечка над бровью неприятно щиплет. Вова закрывает глаза и опускает голову вниз, расслабляя плечи. Напряжение постепенно уходит, глыба льда в животе обращается талой водой. Все не так уж плохо, подбадривает он себя. Выстоял, не облажался. Считай, сделал ещё несколько шагов к свободе. Но как же все-таки ловко Кащей его на крючок подцепил. Обыграл, как лоха в наперстки. И не подкопаешься. Вова сам к нему на поклон пришёл? Сам. Сам предложил долг Маратика отработать? Сам. Ну вот сам теперь и в морду получает, чтобы Кащея и ему подобных повеселить. Умно, что сказать. Но толку теперь изводиться? Как вышло, так вышло. На ржавом металлическом держателе лежит брусок мыла. Вова мочит его водой и размазывает резко пахнущую цветочную пену по груди и животу. Он не слышит скрипа двери, не слышит звука шагов. Но по потянувшему по ногам сквозняку понимает, что кто-то зашёл в душевую. Вова оборачивается и видит остановившегося возле лавки Кащея. Сердце екает, внутри все переворачивается и скручивается тугим узлом. От чужого непонятного взгляда обнажённая кожа покрывается мурашками, крутит спазмом горло. Инстинктивно хочется прикрыться, потому что собственная нагота делает Вову ещё уязвимее, чем он есть. Он чувствует себя загнанным в угол, прижатым к стенке, именно поэтому бросает грубее, чем следовало: — Что ещё нужно? Кащей ухмыляется, прячет руки в карманы, покачивается на пятках и продолжает нагло разглядывать Вову. — Это тебя в плену так расписали? — через какое-то время спрашивает он. Вова непроизвольно дотрагивается кончиками пальцев до одного из длинных шрамов-разрезов на боку, ведёт по неровной, местами онемевшей коже, закусывает щеку изнутри и отворачивается, прячась за струйками воды. — Да, подарок от афганских моджахедов, — признается он, не узнавая собственный севший голос. — Напоминание о том, какая смерть меня ждала, если бы не счастливый случай. В ответ на его признание Кащей молчит, но не уходит. Будто ждёт еще чего-то. Шум воды глушит лишние звуки, создаёт иллюзию одиночества. Вова вспоминает, как однажды, ещё до плена, их часть попала под обстрел. Ракеты сыпались дождем, и все в панике искали укрытие. В ушах до сих пор стоял этот характерный для запуска свист. Его не забыть и ни с чем не спутать. Этот свист — предвестник беды, высшая точка напряжённого ожидания, несколько секунд страшной томительной неопределенности: пронесет или нет, повезёт или нет. Сейчас Вова испытывает нечто похожее. Неуверенность и страх. Сомнение и мучительный выбор: заткнуться или продолжать. Но плотина уже пошла трещинами. Ей не удержать в тисках бушующий поток откровенности. — Духи всем пленным предлагали принять ислам, — начинает свой рассказ Вова. — Кто соглашался, того в живых оставляли. Даже фаланги на указательных пальцах не всегда отрезали. Только я вот поначалу отказался. Он запрокидывает голову назад, ловит губами капли, давая себе небольшую передышку. Потом упирается руками в стену перед собой, склоняется вперёд и продолжает: — Меня опиумом накачали. Вообще ничего не соображал. Даже сейчас, когда пытаюсь вспомнить, один туман в башке. Только рожа того урода, что меня резал, иногда как будто под веками мелькает. Шапка эта их дебильная. Пуштунка. Брови кустами. Гнилушки во рту. И сладкий, такой, знаешь, гнилостный запах. — Вова морщится, по языку в самом деле разливается горечь. — Может от него воняло, а может — от меня. Боли особой тогда не было. Она потом пришла, когда наркота отпустила. Дергало немного, и кровь красиво текла. Много крови. Вова облизывает губы и часто дышит ртом. Голову ощутимо ведет. Чудится, что сейчас по телу сбегает совсем не вода, и от этого от макушки до пят продирает ознобом. О первых днях плена тяжело вспоминать, и свой обрывочный рассказ он заканчивает скомканно: — Что дальше было вообще не помню. Совсем вырубило. А очнулся уже в хижине у Хакима. Горло опять перехватывает, и Вова замолкает. Руки дрожат, но он берет мыло, сжимает в кулаке и начинает остервенело водить им по телу. Будто это может помочь. Будто может отмыть от прошлого, от шрамов. Под веками сплошная алая бесконечность. Как кровь, что текла из разрезов и впитывалась в жгучий афганский песок. — Красный тюльпан — так моя несостоявшаяся казнь называлась, — снова начинает говорить Вова. Он сам не знает, зачем рассказывает Кащею то, что не смог разделить даже с Маратом. Просто именно сейчас ему это нужно. Иначе щемящая боль в груди никогда не утихнет. — Хаким объяснил. Тот афганец, что меня спас и к себе в слуги взял. С меня кожу должны были заживо содрать. И над головой лоскуты завязать. Получился бы как бутон у тюльпана. И подох бы я там в страшных муках. Всем неверным, по местным законам, такая смерть полагалась. Только Хаким пообещал Шах-Массуду меня к истинной вере обратить, вот и пощадили. — Ну и как? Обратил? — впервые за все время подаёт голос Кащей. Вопрос, мягко говоря, откровенно издевательский. И весьма в стиле Кащея. Но он, как ни странно, приводит в чувство. — Обратил, — усмехается Вова. — Только вера у него не в далёких богов была. Цепи, сдавившие грудь, вдруг рассыпаются. Даже дышать становится легче. Вова смывает мыльную пену, задевает пальцами шрам на плече. Раньше там была татуировка с аббревиатурой «ДРА». Теперь — лишь переплетенье грубых выпуклых рубцов. Нет больше никакой Демократической республики Афганистан. Ни у Вовы на плече, ни на карте. И прежнего Вовы — старшего сына, чемпиона по боксу, молодого человека с перспективами, автора своего возраста, срочника из престижной разведроты тоже нет. Впервые за много лет эта банальная правда не причиняет прежней боли. Когда Вова выключает воду и вновь поворачивается, душевая уже пуста. Только на соседних крючках висят полотенце и его сменная одежда. А на лавке, у которой стоял Кащей, лежит пачка купюр, заботливо перетянутая резинкой.