Золотые часы

Оказавшись дома, Вова первым делом идёт в ванную. Запирается и только после этого осторожно стягивает через голову свитер вместе с тельником. В зеркале над раковиной отражается его разукрашенное кровоподтеками лицо. Правый глаз заплыл и совсем не открывается. Нос похож на зрелый баклажан. Нижняя губа лопнула. Вова трогает языком зубы и без труда обнаруживает парочку новых сколов. Он умывается ледяной водой, стараясь не потревожить свежие ссадины, но получается плохо. По-хорошему надо как-то обработать рожу, хоть перекисью залить особо крупные раны. А потом включить колонку, откиснуть под горячим душем и завалиться спать. Но стоит об этом подумать, как кто-то начинает дёргать дверь снаружи. Вова тихо матерится, и отодвигает щеколду. — Ты где был?! — возмущённо шепчет Марат, просачиваясь к нему в ванную. — Где надо, — огрызается Вова и пытается оттеснить его от двери. Внутри неожиданно закипает злость. Хочется сказать какую-нибудь гадость. Например, спросить: «Ну и кто из нас теперь нерукопожатный?» Но Вова осаживает себя. Смотрит в беспокойные тёмные глаза и словно переносится на десяток лет назад. «Вов, ну помоги, а, — ноет Маратик. — Тут совсем чуть-чуть осталось». Он таскается за Вовой хвостом уже полчаса и тычет в нос своим недоделанным самолетиком. Вове хочется на улицу к пацанам, побренчать на гитаре и порисоваться перед Анжелкой Каримовой. А тут Маратик со своим дурацким макетом. — Блин, ты хотел набор — тебе купили набор. Сам давай собирай, — отмахивается Вова. Он терпеть не может нытье мелкого, и готов сделать что угодно, только бы Маратик угомонился. Даже этот несчастный конструктор Вова купил ему на свои кровные, когда сообразил, что другие варианты не прокатят. Маратик увидел такой у кого-то во дворе и замучил Диляру своими просьбами. Но Диляра, в отличие от Вовы, оказалась стойким оловянным солдатиком и пообещала набор только за пятерку по математике. В четверти. Вова только посмеялся мысленно, когда расстроенный Маратик пожаловался ему на мать и озвучил ее главное условие. Эх, не видать тебе самолетика, как своих ушей, сказал ему тогда Вова. Потому что видел, что учиться Маратик не шибко хочет. Зато хочет гонять в футбол на поле и бегать по дворам в поисках приключений. Но он так искренне расстраивался из-за этого несчастного самолёта, что Вова пошёл в универмаг и сам купил ему набор деталей за рубль двадцать. Ну и что, что почти половину отложенных денег потратил. Главное, что, увидев его с приметной коробкой, Маратик тут же засиял ярче начищенного пятака и всю следующую неделю мыл за Вовой посуду. Но потом опять вышла засада. Кое-что нужно было чуток построгать и малость подогнать, и Маратик принялся опять осаждать с просьбами Вову. — Ты че такая рыба-прилипала? — вздыхает Вова, в очередной раз натыкаясь на умоляющий взгляд. — Ладно, давай свой самолёт. Но, чур, делать вместе будем. Тащи батин ящик из чулана. Маратик радостно кивает, передаёт Вове самолетик и вприпрыжку убегает по коридору. Наверное, Вова должен чувствовать досаду, ведь вместо пацанов и Анжелки он будет собирать самолетик с мелким братом. Но на душе слишком приятно от огромной и искренней мараткиной благодарности. Сейчас, разумеется, никакой благодарностью даже не пахнет. Марат прекрасно понимает, видит же по вовиной разбитой роже, где он был и из-за кого получал, но вместо банальной молчаливой поддержки пытается что-то предъявить. — Какого хрена ты туда полез? — шипит он, не отступая. — Я тебя ни о чем не просил. — А я не ради тебя. — Да? Я и не сомневался. А говорил, что к бандитам не пойдёшь. Что землю жрать будешь, а проситься к Кащею не станешь, — Марат хватает Вову за плечи, держит, не давая пройти. — Говорил, что воротит от всего этого. Что в Афгане нахлебался выше крыши. Но деньги не пахнут, верно, Вов? — Че ты несешь?! — Вова все-таки сбрасывает его руки. — Ты на мать-то давно внимание обращал? Она ж вся серая ходит. Отец в могиле, ты чудишь. Работы нет. Хорошо, пристроилась в какую-то частную контору. Надолго ее хватит, как считаешь? Марат отступает назад, и теперь уже Вова нависает над ним коршуном. — Чего молчишь, а? Башка немного включилась? А прикинь, если бы она дома была, когда Кащеевские прихвостни пришли тебя трясти. Не я, а она. Вот что бы с ней было? Как отца, инфаркт бы шарахнул? Или еще что-нибудь из той же оперы. — Не надо, Вов. Не говори так, — с Марата мигом слетает вся спесь. — И маме ничего не рассказывай, — просит он, понурив голову. — Ей, правда, незачем о таком знать. — А то она дурочка совсем, — не выдерживает, усмехается Вова. — Думаешь, она не замечает ничего? — Его прямо взвинчивает, то ли от наивности Марата, то ли от его веры в собственный фарт. — Не видит, да, по-твоему, что вещи из дома пропадают? Ты, смотрю, и без Кащея хату-то почистил нехило. Как ты ей объяснил, куда люстра из зала убежала? Или она в домового верит? И где проигрыватель? Где, в конце концов, мой триста второй? С каждым Вовиным вопросом Марат опускает голову все ниже и ниже. — Я хотел отыграться и назад выкупить, — все-таки произносит он, вскидывается, прожигает Вову злым взглядом. — Завод их закрыли, отца удар хватил, все сбережения на похороны ушли. Работы нет, денег нет. Нам с голоду подохнуть нужно было? — Что ж твои пацаны тебя не поддержали? Копейку не подкинули. — А тогда ни у кого не было. Страны не стало, и денег не стало. Но тебе-то откуда знать. Тебя же тут не было. Вова невольно отшатывается от него, будто словил леща. Своей фразой Марат бьет по больному. Вова на самом деле постоянно чувствует вину за то, что не спас отца, даже за то, что не попрощался с ним в последний раз, потому что тот образ, что сохранила память, за годы уже успел поблекнуть и растерял былую чёткость. И за свое решение сбежать в Афган он тоже бесконечно себя винит. Хотя вроде бы уже расплатился за малодушие сполна. Но прошлое все равно догоняет Вову каждый раз, как бы он не старался удрать от него. И сейчас догнало. Упреками от Марата, неуютной опустевшей без отца квартирой, проигранным боем, надменной кащеевской физиономией. Марат ошибался в главном. Никакие деньги не заставили бы Вову пойти на поклон к Кащею. Афган разделил жизнь на до и после. Все, что было «до» казалось теперь миражом в пустыне, чем-то нереальным, по-детски простодушным и бесконечно глупым. Битва за асфальт, район на район, передел сфер влияния, захват собственности, стрелки-стволы-трупы — всего этого ему хватило с головой. Вова не собирался больше ни за что воевать. Приехав домой и выправив документы, он первым делом попытался вписаться в новую жизнь. Сходил, как советовали, в собес. Выслушал от усталой тётки с фиолетовой химией, что как воину-интернационалисту ничего ему не положено. Не инвалид же. Потом, опять через знакомых, нашёл комитет, организованный бывшими афганцами. Там его встретили уже не так сухо, как в собесе. И девочка-секретарь, в отличие от «фиолетовой химии», сразу внесла его во всякие списки и даже выписала квитанцию, чтобы Вова в кассе какую-то разовую материальную помощь получил. Но с работой, к сожалению, в комитете тоже не особо помогли. В новом мире победившего капитализма его аттестат о среднем образовании был никому не нужен. Председатель комитета, увидев ошивавшегося в приёмной Вову, все-таки позвал его к себе на личный разговор. Расспросил про службу, плен, про то, как Красный крест и сотоварищи вытаскивали его сперва в Исламабад, а потом уже из тамошнего госпиталя — в Россию. Вова честно рассказывал, а председатель лишь иногда задавал вопросы, но больше задумчиво курил и внимательно его разглядывал. Ещё в пакистанском госпитале к Вове зачем-то приставили психолога. Американка в красивом белом халате — не чета советским бесформенным марлевкам — на удивление бойко говорила по-русски. Она все время пыталась вывести Вову на какую-то откровенность. Доверительно заглядывала в глаза и задавала странные вопросы про семью, близких, боевых товарищей. А ещё она сказала ему одну въевшуюся в память фразу: «Вас, советских солдат, преступно использовало государство. Вы, Володия, жертва пропаганды. Но Советского Союза больше нет. И для таких, как вы, все тоже изменилось». Все изменилось. Американка оказалась права. Звезда интернационального долга теперь могла разве что украсить погост. Особенно остро Вова это прочувствовал, когда тётка из собеса, думая, что он не слышит, шепотком сказала своей коллеге: «Он там женщин и детей убивал, а тут, ишь, льготы ему подавай». В тот момент Вова хотел выпустить очередь в её обрюзгшую рожу. Он убивал, потому что такой была боевая задача, убивал, защищая себя и пацанов, и из мести убивал тоже. Потому что не было жалости к этим чужим замотанным в тряпье афганцам, так же как и у тех не было сочувствия к советским шурави. «Вы пережили войну и плен, — говорила психолог, делая какие пометки в своём блокноте. — Но вернуться к обычной жизни порой еще сложнее». Тогда Вова не понимал, что конкретно она имеет в виду. Там, в Исламабаде, на чистых белых простынях, сытый и подлеченный добрыми эскулапами, Вова считал, что самое плохое точно осталось в прошлом, за пешаварским переходом. Как же это было наивно. Как глупо. Наверное, никогда он не ошибался так сильно. «Ты больно бойкий для того, кто был в плену у духов», — сказал председатель, когда Вова, углубившись в воспоминания, замолчал на несколько секунд. «Мне повезло. У моджахедов я действительно пробыл недолго. Меня почти сразу забрал к себе Хаким, — честно ответил Вова. — Оба его сына погибли, стали шахидами, мучениками. Шах-Масуд, их генерал, отдал меня старику, чтобы работал на хозяйстве. До войны Хаким был учителем. Потом сбежал из разрушенного дома в Кабуле и поселился в кишлаке недалеко от пакистанской границы. Жена у него тоже умерла, осталась только дочка. Им вдвоём, конечно, было худо. Саманная хижина в кишлаке и дом с водопроводом и электричеством в Кабуле — все же разные вещи». «Ты говоришь о нем, как о благодетеле», — поддел председатель. Вова пожал плечами. «Говорю, как было. Хаким надо мной не издевался. Учил фарси, чтобы понимал хоть что-то, кроме «тапбил» и «ташакур». Кормил. Не бил. Он же про меня американской делегации рассказал. Не просто так, надо думать. А ради себя и дочери. Их ведь тоже в Пакистан выпустили, как беженцев». Председатель какое-то время ничего не говорил. Не острил и не комментировал Вовин рассказ. Даже на самого Вову не смотрел. Только гонял пальцами по столу отлитую из гильзы пепельницу. «У меня дружок был. В Афгане, — сказал вдруг председатель. — Сам духам в плен сдался. Прям во время боя, прикинь, на их сторону побежал. Это еще в восемьдесят четвертом было. Я ж давно служил. — Он глубоко затянулся, выпустил дым тугой белой струей. — Нас тогда всем отделением гэбисты имели в хвост и в гриву. Как же. Предателя пригрели и упустили. А для меня он предателем так и не стал. Сейчас вот тебя послушал, и хочу верить, что Костян не пропал там, а может, все-таки добрался, куда хотел. Он тоже про Пакистан говорил. Что оттуда легче в Штаты улететь». Председатель замолчал, и Вова не придумал, что сказать в ответ. Он слышал про перебежчиков, и всегда считал, что в советской армии таких справедливо презирали. Но тех, кто попадал в плен в бою презирали тоже, хотя и не так открыто. А вот тех, кто вернулся, как оказалось, вообще не ждали. И лучше бы им было красиво и героически умереть. Ведь мертвых героев так легко любить и ставить в пример. Они не сболтнут лишнего и никого не разочаруют. «Птичник помнишь где?» — вдруг спросил председатель, отвлекая Вову от размышлений. «Конечно». «Они там, владельцы эти, — как-то нехорошо ухмыльнулся председатель, — типа, часть помещений нам предлагают. В безвозмездное пользование, так сказать, — он сделал театральную паузу, и сразу стало ясно, что скрывается под пространной формулировкой. — А мы цех вино-водочный откроем. Работники и охрана нужны. Пойдёшь? Насчёт денег не думай, своих не обидим». «Паленкой, что ли, торговать будете?» «Контрафакт, в основном», — уклончиво ответил председатель. Значит, паленка, подумал Вова. «Не, я чет не готов снова с калашом наперевес стоять, — сказал он вслух. — Да и химия никогда не нравилась. Напортачу вам ещё за аппаратом». «Хозяин-барин. Моё дело предложить», — вздохнул председатель, привстал со своего места и протянул Вове руку для прощания, четко давая понять, что на этом разговор окончен. Слова председателя позднее не раз всплывали у Вовы в голове. Его предложение, строго говоря, было довольно заманчивым. Скорее всего, с афганцами Вова бы легко сработался. И деньжат бы поднял наверняка. Но сама мысль о том, чтобы вновь вписаться в банду, опять взять в руки оружие причиняла почти физическую боль. Холеная американка из госпиталя все ждала от него раскаяния и потоков ненависти в адрес бывших командиров и государства, развязавшего эту проклятую войну. Вова раскусил её в первую же встречу. Она хорошо понимала по-русски, но совсем не понимала советского солдата. Вова ни о чем не жалел, никого не винил. И ни в чем не собирался каяться. Он просто не хотел больше становиться пешкой неважно в чьих руках. Он хотел той свободы, про которую им прожужжали все уши. Свободы и немного покоя. Но, видимо, ни на первое, ни на второе для него еще не пришла разнарядка. В противном случае разве стоял бы он сейчас избитый в ванной и пытался что-то доказать офигевшему в край брату. — Ты, Маратик, не зарывайся, — слова дерут горло, красная пелена злости колышется перед глазами. — Не веришь мне — не надо. Но пасть захлопни. Ещё раз упрёк какой кинешь, в фанеру пропишу. За мной, знаешь, не заржавеет. — И кем ты у Кащея будешь? — все-таки спрашивает Марат. Не даёт ему покоя новая Вовина работа. — Грушей, что ли? — Бойцом его буду, — устало произносит Вова. — Бои без правил. Слышал, небось. Он все же оттесняет Марата от двери, сдвигает щеколду и выходит из ванной. Лицо по-ощущениям распухло до гигантских размеров. Голову будто стянуло обручем. Болит плечо. Хотя с чего бы? И ноют, адски ноют со всех сторон ребра. Эта тупая боль заполняет все тело. Отзывается в каждой клетке. Вова предвкушает кошмарную ночь, но дома вряд ли есть что-то сильнее анальгина. В Афгане пацаны как не в себя тянули шмаль. У местных выменивали на сгущёнку и тушенку. Вова тоже курил, не без этого. Больно хорошо, отупляюще безразлично делалось после нескольких глубоких затяжек. Сейчас жутко не хватает чего-нибудь этакого, чтобы немного сбить мандраж и приглушить боль. Но дома Вова не держит шмаль, а искать сейчас по городу слишком геморройно. Поэтому он просто проходит в их с Маратом общую комнату, ложится на кровать и отворачивается лицом к стене. Рисунок на ковре пестрит перед глазами. Среди завитков и лепесточков то и дело мерещится какая-то диковинная фигня, вроде морды чудища или птицы со змеиным хвостом. За спиной Марат шлепает босыми ступнями по полу. Шелестит одежда, скрипит кровать. Вова смыкает потяжелевшие веки. — Спокойной ночи, — долетает до него на грани сна и яви. — И тебе, — отзывается Вова. До своего старого спортзала он доползает только на следующий день к обеду. Ночка на самом деле выдаётся аховая. Вова просыпается каждый раз, когда поворачивается на спину или на другой бок. Боль не уменьшается, а как будто становится лишь сильнее. Вова знает, что нужно просто перетерпеть эту ночь. Следующая пройдёт уже лучше. Но прямо сейчас ему плохо, и вырисовывающиеся перспективы утешают мало. Соскрести себя с кровати получается с огромным трудом. Вова кряхтит и охает, как старый дед. Марат ошивается рядом, но с непрошенными советами больше не лезет. Диляра ушла ещё по-темному. Вова слышал, как она шуршала в зале, а через какое-то время хлопнула входная дверь и лязгнул запираемый замок. — Ты сегодня пойдёшь куда-то? — спрашивает Марат, когда они сталкиваются на кухне. — В спортзал к Алмазу. Тренер мой бывший, помнишь? Кащей сказал зайти — кровь из носу. — Если Кащей сказал, надо идти, — на манер Турбо повторяет Марат. — Вот и пойду, — припечатывает Вова. — А ты че дома торчишь? — А че мне делать? Марат тут же насупливается, кидает недовольные взгляды исподлобья. Но Вову таким не проймёшь. — Ну, не знаю, — тянет он. — В шараге своей восстановись. Работу найди. Покумекай ещё чего-нибудь. Ты уж у нас взрослый. В «Универсам» тебе путь закрыт. А если в другую бригаду лыжи навострил, сам тебя урою. Хватит, Маратик, херней страдать. Попадёшь куда, сам вылезать будешь. Я больше впрягаться не стану. — Я и сейчас не просил, — бурчит Марат, но Вова делает вид, что не слышит. Наливает себе чай. Режет кружочками ливерную колбасу. При мысли, что ему ещё предстоит марш-бросок до стадиона, заранее начинают болеть разом все ушибы и ссадины. Толчею в автобусе никто не отменял, на частника нет денег, а пешком далеко. Так что Вову ждёт увлекательное и незабываемое путешествие. Но что ни сделаешь ради единственного брата. — Володя! Здравствуй, родной! — говорит Алмаз Фазильевич, заключая его в крепкие объятья при встрече. Он такой же высокий, крепкий и жилистый, каким Вова его запомнил. — Приветствую, тренер! — по старой привычке отвечает он, пожимая широкую мозолистую ладонь. — Ждал тебя сегодня, — приобнимая Вову за плечи, говорит Алмаз Фазильевич и тихо добавляет, склонившись к уху: — Предупреждали. Последнему Вова почти не удивлён. Успел понять, что слово Кащея здесь не пустой звук. Но такое подобострастие даже со стороны Алмаза Фазильевича несколько обескураживает. Пока они идут по залу, Вова невольно подмечает все, что происходит вокруг. На тренажёрах тягают железо пацаны постарше. Судя по виду — бойцы из бригады. Мелочь трется в основном у шведских стенок и турников. Несколько человек прыгают со скакалками. Ещё парочка ведёт бой с тенью. На ринге спаррингуются двое. На них шлемы и перчатки, все, как положено, чтобы не допустить лишних травм. Алмаз Фазильевич раздаёт указания молодёжи у турников, подзывает невысокого лысеющего мужичка в зеленом спортивном костюме и отправляет его следить за боем на ринге. Только после этого увлекает Вову в сторону тренерской. — Давно у вас качалку организовали? — спрашивает Вова первое, что приходит на ум. В тренерской по-прежнему висят ещё советские вымпелы с соревнований. На деревянных полочках громоздятся кубки и грамоты. Ряд больших гвоздей на одной из стен полностью увешан медалями разной пробы. И мои там, наверное, тоже есть, — отстраненно думает Вова, разглядывая эту пеструю экспозицию. — Качалку-то? — эхом повторяет за ним Алмаз Фазильевич. — Да года два уже как. Тут вообще все закрыть хотели. Новую аренду мы с Насырычем не тянули. Он говорит, а Вова вспоминает, что Насырыч, а точнее, Роберт Насырович, младший тренер — это тот лысеющий мужик в спортивном костюме, которого он только что видел в зале и даже не узнал. А ведь когда-то именно он гонял ребятню по физухе, следил, чтобы никто не отлынивал от скакалки, и сачкующим щедро добавлял лишние круги по стадиону или дополнительные отжимания. — Секцию закрыли. Республика и спорткомитет от нас отказались. Стадион в частную собственность продали. В общем, вещички мы уже собирали, — продолжает Алмаз Фазильевич. — А тут молодчики из Универсама нагрянули. Главный их, Кащей, ну, сам знаешь, и предложил наш долг по аренде погасить. А взамен попросил, чтобы мы парней его натаскивали. Не спорт, ясное дело, так, чтоб в тонусе были и удар могли держать. — Он смотрит на Вову и спрашивает без перехода: — Чай со мной выпьешь? Вова кивает. Алмаз Фазильевич опускает кипятильник в банку с водой, втыкает вилку в розетку. — А как же бокс? — спрашивает Вова. — Кончился бокс, — Алмаз Фазильевич переводит на него полный тоски взгляд. — Был, да весь вышел. Не нужен сейчас детям спорт. Родители больше не приводят сыновей за ручку, как тебя в свое время отец сюда привёл. Не до секций людям. Он будто застывает на мгновение, задумавшись о чем-то, но потом моргает, качает головой, сбрасывая оцепенение, и продолжает уже другим тоном: — Правда, вот недавно новый запрос пришел. Бои без правил в моду входят. У каждой бригады свой боец есть. А то и не один. Так что и я, можно сказать, снова при деле. Тренирую. — И много у вас подопечных? Вова задаёт вроде обычные вопросы, а самому чудно. Не вяжется в голове образ Алмаза Фазильевича, к которому он с десяти лет ходил заниматься, который мальчишек боксу учил, который правила лучше любого рефери знал, с образом того, кто пацанов на кровавое месиво натаскивает, новых гладиаторов по сути готовит. Идущие на смерть приветствуют тебя, некстати всплывает в голове тысячелетнее крылатое выражение, и Вова почему-то очень ярко воображает Кащея в наряде римского патриция, а самого себя в набедренной повязке и кожаных наручах. — Есть несколько человек, — уклончиво отвечает Алмаз Фазильевич. — Ты, насколько я понимаю, тоже на ринг собрался. — Ага, — подтверждает Вова. Чего юлить? Алмаз Фазильевич, конечно, в курсе зачем он здесь. — Но сегодня ты не боец, — сразу расставляет точки над «и» тренер. — Отойдешь немного, и начнём форму восстанавливать. Про плен твой знаю. Но раз руки-ноги целы, голова на месте, все поправимо. — Он натянуто улыбается, разливает по кружкам кипяток, потом смотрит Вове прямо в глаза: — Прорвёмся, Володя. Помнишь, как на город с тобой в первый раз вышли? Как ты в финал пробился, как каждое очко буквально зубами выгрызал? Ну, помнишь же? Вове кажется, что лицо просто парализовало, и его улыбка сейчас скорее напоминает страдальческий оскал. — И сейчас все преодолеем, — словно не замечая его реакции, бодрится Алмаз Фазильевич. — Никто из нас не думал о таком. Я ж детей, детей всю жизнь тренировал. Говорил им, понимаешь, что сильный слабого защищать должен. Не бить, не грабить, а защищать. А теперь что? Он снова бросает короткий вопросительный взгляд на Вову. Но отвечает себе сам: — Да ничего. Ничего не осталось. Но мы справимся… Сын у меня с невесткой, представляешь, разбились… На мотоцикле под самосвал влетели. Оба сразу насмерть. Внучек остался на нас со старухой. Надо его поднять. Надо. Вот и кручусь. Не ради себя, Володь… — Все мы здесь ради кого-то, — платит Вова откровенностью за откровенность. — Значит, будем работать, — улыбается Алмаз Фазильевич. — Куда ж мы денемся. Они допивают чай и выходят обратно в зал. Алмаз Фазильевич идёт к рингу, Вова присаживается на длинную низкую лавку. Он рассеянно скользит взглядом по стенам, и в памяти то и дело всплывают фрагменты из далёкой беззаботной юности. Как вручали чемпионскую ленту, как весной вместо того, чтобы бегать вокруг поля, полезли с пацанами гонять мяч прямо по грязи и лужам, как прятали скакалки, пока никто из тренеров не видел. Сейчас кажется, что все это как будто происходило вовсе не с ним. С кем-то другим. С тем, кто верил в светлое будущее. С тем, кого не растирал в пыль каток войны и плена. С тем, для кого самым ужасным огорчением была дырка в новых адидасах. И этот кто-то давно уже не имел к Вове никакого отношения. В спортзале он задерживается надолго. Сперва просто сидит, позволяя пробившимся со дна души воспоминаниям погрузить себя в подобие транса. Потом подходит к рингу. Здоровается с Робертом Насыровичем, представляется, как положено и ловит отблеск узнавания в окруженных морщинками-лучиками глазах. — Суворов, — с улыбкой произносит тот. — Вот уж кого не ждал встретить через столько лет. — Всякое бывает, — нейтрально произносит Вова. Роберт явно собирается сказать что-то ещё, но в зал заходит небольшая компания. Кащей, Демид и тот не в меру болтливый мужик с длинным носом направляются прямиком в их сторону. В зале становится тихо, даже монотонный грохот со стороны тренажёров исчезает. Кащей вскидывает ладонь, приветствуя пацанов, здоровается за руку с поспешившим к нему Алмазом Фазильевичем, кивает Роберту и весело щурится, замечая Вову. Под ложечкой щекочет неприятным холодком. Вова понимает, что не должен так на него пялиться, но есть в ужимках Кащея что-то такое, что цепляет взгляд. Кащей панибратски хлопает Алмаза по спине, что-то спрашивает, шутит про бицепсы-трицератопсы, потом подаёт знак Демиду. И тот вместе с носатым и Робертом удаляются в сторону тренерской. Только после этого Кащей поворачивается к Вове. — Пришел-таки, — говорит он с ухмылкой. — Правильно, Вова, правильно. Людей держаться надо, а не морду воротить. А неслабо его задело, думает Вова. Все-таки рассчитывал, что приду к ним в бригаду, раз уж живым из Афгана вернулся. — Ну, ум — дело наживное, — подкалывает Кащей. — Вот говорят удары по кумполу мозги отбивают, но, видишь, некоторым наоборот — вправляют. Все в этом мире относительно. Он ржёт, довольный собой, и, судя по всему, ждёт от Вовы какой-то реакции. Но Вове нечего сказать. Точнее, то, что вертится на языке, произносить вслух никак нельзя. Не в том он положении, чтобы пикироваться с Кащеем на равных. Ситуацию неожиданно спасает Алмаз Фазильевич. — Мы с Володей завтра тренироваться начнём, — объявляет он как бы между прочим. — Вам же надо, чтобы он к концу месяца форму набрал для боя? — Да хотелось бы, — окидывая Вову долгим оценивающим взглядом, подтверждает Кащей. — Сделаем, — обещает Алмаз Фазильевич. — Ой, смотри мне, Алмаз, — полушутливо-полувсерьез грозит пальцем Кащей. — Народу много соберется. Не подведи меня, в общем, тренер-джан. Потом Кащей снова смотрит на застывшего истуканом Вову. — Тебя это тоже касается, Адидас. Пацанчик с Разъезда — опытный боец. И покрупнее тебя будет. Поэтому не филонь, и во всем Алмаза слушайся. — Я же сказал, что все сделаю, — цедит сквозь зубы Вова. Его иррационально бесит этот покровительственно-всезнающий тон Кащея. Так и хочется втащить ему апперкотом под челюсть. Но Кащей тоже не лыком шит. Он шагает к Вове, стремительно сокращая расстояние. Склоняется, почти касается лбом виска. Его дыхание щекочет кожу. Вова слышит звук сглатываемой слюны, Кащей точно готовится выдать что-то резкое ему в ответ, но из тренерской быстрым шагом возвращаются Демид с носатым, и это очевидно рушит все его планы. Кащей лишь раздосадованно хмыкает и отступает назад. В глазах у него гроза, и молнии сверкают гневными вспышками. Вова ругает себя за несдержанность. Надо же быть таким дураком, чтобы самому себе жизнь усложнять. Разве так трудно притвориться китайским болванчиком и со всем молча соглашаться? Трудно, сам себе отвечает Вова. Тогда огребай, родной. Жри унижение полной ложкой. Кащей прощается с Алмазом Фазильевичем. Машет остальным. А потом поворачивается к Вове, брезгливо кривится и пренебрежительно бросает напоследок: — К зубнику его отправьте, что ли. Пусть капу нормальную отольют. А то последние пеньки растеряет.