butterfly.

      Пальцы, сжимающие иголку, лениво вышивали на чистом белом полотне пышные чайные розы. Дело шло медленно, тянулось густым, застывшим после долгого хранения в банке на нижней полке мёдом. Всему виной были думы. Лилибет удивлялась, как часто теперь посещали её мысли не столь радостные, как часто теперь она размышляла о вещах, которые раньше и голову её не посещали. Полезность, любовь, брак, долг и осуждение. Розовый оттенок, навеянный влюбленностью, если её можно было таковой назвать — Элизабет уже сомневалась, — потихоньку мерк, сталкиваясь с отрезвляющей волной в два фута. Любовь должна бы окрылять, но она вырвала зародыши крыльев с корнем. Теперь она стояла мокрая от слез и замерзшая на холодном ветру в одиночестве. И слёзы стекали по красным щекам.              Она много плакала с тех пор, как её муж выставил мистера Элвина, имя которого негласно было запрещено произносить вслух. Беспокойство за репутацию её семьи, мужа, разочарование собою, ледяной взгляд Альфреда, бьющий редко, но метко, тоска по желанному телу. Он не приходил к ней. Только она к нему. В лавку. По настоянию мужа она покорно навещала пекарню каждый день и по полчаса ходила по залу, здоровалась с покупателями или сидела за прилавком с принадлежностями для вышивания, покорно склонив голову, если обслуживал покупателей муж. Когда за прилавком стояла Айла, ей было веселее. Айла отвлекала её всякими интересными беседами о моде, о вещах, что она увидела, рассказывала истории о знакомых, сплетничала понемногу. Компания девушки развлекала Элизабет. Они медленно становились подругами, хорошими подругами. Айла даже доверяла ей сердечные секреты, говорила про своего высокого трудягу-жениха. Элизабет видела, как они миловались, когда он, бывало раз или два, забирал девушку после работы.              Айла выбегала к нему с самой душераздирающей улыбкой, что была ярче самого солнца, и кидалась на мужчину с лицом, испачканным сажей или грязью, с жаркими объятиями. Жених ловил её и сжимал большими мозолистыми руками, положив ладонь на затылок, что-то шептал на ухо, Элизабет думалось, всякие нежности. Он покрывал её потное из-за духоты и пребывания рядом с печью личико поцелуями, припадал губами так, словно на ней расползлась живительная роса, и разглядывал знакомые черты с любовью и страстью, был счастлив рядом с нею, снимал доспехи и давал ей проникнуть в себя через кожу.              Кожа Соломонса была толще, чем стены Тауэра. Теперь тем более. Альфред не навещал её в спальне. Единственный план полетел к чертям, как и немногочисленные старания. В пекарне он не обращал на неё внимания, только если покупатели что-то о ней не спрашивали. Элизабет понимала, он имел право злиться на неё. Альфред застал их с мистером Элвином в компрометирующей позе и невесть что себе надумал. Решил, что его жена — легкомысленная глупышка, жаждущая внимания от любого мужчины. И она жаждала внимания дружеского, жаждала близкого, поддержки и легкости, по которой успела невероятно соскучиться за прошедший месяц с небольшим.              Элизабет отложила рукоделие и вытерла слезы с лица, услышав шаги в холле. Эдна бегала туда-сюда ещё с утра, убиралась и стирала, гремела посудой, создавая подходящий концерт для затемненного лика дома. Серые и морские краски стен и поверхностей сгущались и утягивали в водоворот, из которого без протянутой руки нельзя было выбраться.              Глаза, чьи оттенки лазурные и небесные сейчас были перекрыты краснотой капилляров, скользнули к окну. Ей хотелось сбежать из дома, насладиться погодой, но там на неё нападали возгласы, поздравления, вопросы и непрошенные советы. После принудительных посещений пекарни разные женщины и мужчины стали узнавать её лицо и фигуру на дорожках Риджентс-парка. Замужние дамы, составляющие друг другу компанию в чаепитиях и прогулках, редкие супружеские пары, которым было не чуждо светское общество, в которое потихоньку врывались Элизабет и Альфред благодаря растущим доходам (на самом деле, об истиной причине явления Лилибет могла только догадываться), обращали на неё свой любопытный взор. Они не спешили звать её в свои дорогие дома, желали проверить временем стойкость, нравственность и прилежность, которые она едва удержала в руках. Оглядывали как изваяние в музее, оценивали с разных сторон. Подходит она ли их сообществу? Не испортит ли она их сплоченный кружок?              Они вытягивали из редкого умиротворения, окутывали вопросами, словно веревками. Сначала поверхностно, узнавая о магазинах, что она посещает, о наличии служанки, количестве комнат, конечно, не напрямую, а уклончиво и кокетливо, при том окружая её хороводом заговорщиков, заполняя светлое небо стаей черных воронов. Лица, силуэты, ткани мелькали спереди и сзади, справа и слева, смешивались, морфировавшись, превращались в одно чудное, страшное создание, наседающее на плечи, прижимающее к земле.              — Вы так красиво одеты, Элизабет! Шляпка чудесная. Видно, мистер Соломонс о вас печется. Наверное, с его руки у вас и помощники по дому есть. Выглядите свежо и опрятно — не налюбоваться! Такой замечательный молодой человек.              — Ваш муж — прекрасный человек, а какой трудолюбивый! Далеко пойдет. Вы нисколечко не ошиблись!              — Знаете, он напоминает мне моего Берти в молодости. Поверьте мне, вас ждет радостное будущее.              — Конечно-конечно, соглашусь. Вам обязательно нужно подарить мужу сына в благодарность, а лучше двух.              — Вы как всегда правы! Вам обязательно нужно родить наследника, Элизабет. Даст Всевышний, ваш сын унаследует ум отца и продолжит его дело, преувеличит его, приумножит. Будете старость доживать где-нибудь во Франции на курорте. Да поможет вам Бог!              Только он не подавал признаки жизни, не подавал голоса нуждающимся в оборванных тряпках и с голодающими детьми из Челси. С чего бы ему обращать свой свет в её сторону?              Высокие голоса женщин не давали ей прохода, не давали покоя. Когда они переставали фокусировать свои речи на ней, они говорили о своей идеальной жизни, мире и согласии, марширующих по комнатам, послушных детях и любящем муже. Элизабет не понимала, действительно ли она была исключением из правила, или женщины привирали, украшали картины пастельными красками, а может просто выбирали видеть их такими, не замечать поздних возвращений мужа, вечно пустые стаканы в его кабинете, холодные простыни или дикий взгляд старшего сына, тоску в глазах дочери, сидящей поодаль. Могли ли они играть? Могли ли они прикрепиться намертво к любимым маскам?              Ей было слишком горестно самой, чтобы думать о горестях окружающих. Элизабет отрешалась от разговоров, прислушивалась к щебетанию в зеленых ветках, а когда не получалось, бежала, бежала прочь, ссылаясь на неотложные дела. Избегание не помогало. Она могла прятаться в кустах роз и широкими стволами, но от пожеланий, вежливых улыбок, небрежных касаний неудобных вопросов нельзя была спрятаться. Слова всемогущи так же, как вера. Они проникали в любой узкий закоулок. От прогулок по парку пришлось отказаться.              Элизабет добровольно сослала себя в изгнание после рискованной попытки утешить себя речами матери. Прошедшим днем она ринулась на Кинг-Генрис-роуд. Проснулась с утра с мыслей о улыбке матери и её теплых руках. Оделась и вышла, не позавтракав. Чуть ли не переходя на бег, она стремилась домой, будто там находился спасительный морфий для ноющей днями и ночами раны.              Ворвавшись в дом нежданным ураганом, Элизабет застыла. Изумление было сему причиной. Отцовский дом больше не казался чем-то родным. Чувства, что она в нем испытывала, теперь жалким эхом отзывались в душе. Шаги и шаги. Холл, лестница, старая комната. Стук туфель. Ничего. Облегчение и радость испарились. Прошлого не вернуть. Его шелк больше не пройдется по коже, не оглушит радостными воплями. Оно навсегда утеряно.              — Элизабет? — она развернулась на голос Лавинии, вставшей на лестнице и с удивлением рассматривающей её, словно она больше не вписывалась в эти интерьеры. — Что ты здесь делаешь?              — Пришла в гости. — Она хило улыбнулась. — Вот искала вас с матерью.              — Какая прекрасная новость! Мы соскучились. — Лавиния поднялась к ней и обняла, поцеловав в щеку. Элизабет стыдливо спрятала глаза. — Как же миссис Блюм обрадуется. Пойду, скажу ей. Спускайся вниз, через пять минут подам чай. — Служанка потрепала её по плечу и двинулась к спальне матери, а потом вдруг развернулась и добавила: — Ещё бы пара дней, и она бы ворвалась в пекарню Соломонса с претензиями.              И вот он — проскользнул намек на искренность в уголках губ. Она спустилась вниз и присела в столовой. Миссис Блюм появилась через пять минут.              — Здравствуй, дорогая! — она полетела к ней с распростертыми объятиями.              — Мама!              Элизабет тут же подскочила. Слезы блеснули в глазах. Эдит подошла к ней и, взявшись за пухлые щеки, поцеловала лоб дочери, а затем обняла и прижала к себе. Пальцами Лилибет впилась в платье матери. Потерявшийся ребенок вернулся домой. Так бы художники назвали развернувшуюся картину.              Когда они отпрянули друг от друга, миссис Блюм коснулась пальчиком опустившегося подбородка дочери и по привычке подняла его.              — Наконец-то ты пришла! — руки матери всё ещё неверяще скользили по плечам дочери. — Долго же муж не выпускал тебя из дома. Не хотел ни с кем делить? — Элизабет не нашла что ответить. — Видимо, я ошиблась, он оказался чувственнее, чем я ожидала. Ты выглядишь хорошо. Я рада, что мои страхи не оправдались. Присаживайся. Лавиния уже делает нам чай…              В глазах потемнело. Лилибет опустилась на стул и сжала в кулаке ткань платья. Она не могла огорчить мать, и так доселе мучавшую себя страхами и догадками. Ей нужно было и дальше играть роль. Открытую душой Элизабет засунули в рамки самым варварским методом, заставили скрываться.              — Как у тебя дела, дорогая? — Эдит внимательно смотрела на дочь, но та не отвечала, занятая разглядыванием комнату. — Лилибет? Ты меня слушаешь?              — Да? Прости, отвлеклась. Тут все кажется новым почему-то. Не знаю… не важно. Что ты спрашивала?              — Как дела?              — Замечательно. — Стандартный набор слов. — Дом прекрасный. Альфред — ответственный, много работает. Обеспечивает меня, недавно купила себе чудную шляпку. Наслаждаюсь замужней жизнью, — слова царапали зубы, цеплялись и не хотели выходить.              — Прекрасно-прекрасно. Я так рада!              — Кстати, где Натаниэль?              — Он уехал с нашим дорогим мистером Блюмом. Твой отец хочет поскорее затолкнуть Натана в мир науки, а тот и не против. В общем, они развлекаются. Не беспокойся. Я передам, что ты приходила. Может, у нас получится заглянуть к вам на ужин как-нибудь? К Дрине мы уже ходили.              Мама была, как всегда, тонка и грациозна.              — Ох, я бы с радостью! Но сейчас в пекарне много дел. Альфред постоянно там.              — Что такое? Проблемы?              — Насколько я знаю, нет. Альфред заботится о моем спокойствии и не особо посвящает меня в рабочие дела. Как только все наладится, я обязательно вышлю вам приглашение.              — Конечно. Будем ждать. Надеюсь, скоро все наладится.              — Уверена, так и будет, мама. Не волнуйся, пожалуйста. Если все было бы ужасно, я бы об этом точно знала.              Лилибет в это не верила. Однако спокойствие матери было в приоритете.              Лавиния принесла чай и разлила его по кружечкам, попутно снова выразив радость по поводу прихода гостьи. Мать её поддержала и ещё раз сжала пальцы дочери.              — Мама, вы с отцом сразу сошлись характерами? С первой встречи? — спросила девушка, засунув в рот маффин и с трудом его проглотив.              — Вообще-то нет. Признаюсь, при первом взгляде он мне понравился, наш первый разговор тоже прошел замечательно. Но затем, что-то случилось, не припомню что, возникла неприязнь. Он посчитал меня надменной аристократкой, а я его — невыносимым и скучным снобом. Но мы были людьми умными, быстро поняли, что наши перепалки были симптомом нашего неравнодушия и отказа принять истинные чувства. И все наладилось.              — А после свадьбы? Тебе было легко привыкнуть к новой рутине?              — Ну, дорогая, всем женщинам приходится нелегко. Привыкнуть к новым обязанностям, наладить быт, подружиться со служащими, если таковые есть. Но все справляются рано или поздно. Все налаживается. Почему ты задаешь мне эти вопросы?              — Мне интересно. У одной из работниц пекарни проблемы с мужем. А я никак не могу ей помочь. А мне очень хочется. Она — прекрасная девушка и заслуживает счастья.              Она начинала врать изящнее и изящнее.              — Успокой её, уверена, все будет хорошо. Но советов никаких не давай. Не надо лезь в чужую личную жизнь, дорогая. Сами разберутся.              — Хорошо, мама. Конечно. Спасибо.              — Вот и умница, — мать гордо улыбнулась. — Говоря об этом, ты вызываешь интерес у местного элитного женского общества, — так Эдит их называла, — видимо, твои качества обаяли их! Ибо Альфред вряд ли готов встать в один ряд по заработку с их мужьями. Пока что, естественно. Тебе нужно наладить с ними отношения, дорогая, эти женщины и мужчины могут тебе полезны…              После часовых настояний от матери Лилибет, поймав паузу, смогла откланяться и сбежать. Именно так. Вскочила, не желая больше слушать, растирать по ране соль, схватила вещички и удалилась, намеренно часто поглядывая на часы, делая вид, что опаздывает. Её не смогла остановить и Лавиния, попытавшая перехватить Элизабет в холле, и пообещать вернуться. Девушка перескочила через несколько ступенек и помчалась в сторону дома, не оборачиваясь.              Вновь и вновь. Одно и то же. История повторялась. Разочарование в самой себе, не самая приятная исключительность. Как она могла вступить в общество безупречных женщин, если таковой не являлась, а притворяться не могла, не научилась?              Элизабет стойким солдатиком из коллекции брата держалась, смотрела в пол и кусала щеки изнутри, но не позволяла слезам выплеснуться наружу. Она избегала взглядов прохожих, стискивала зубами губы, сжимала кулаки до онемения пальцев. Добралась до дома, так и не показав никому искренние чувства, и спряталась под покровом одеяла.                            Шагов давно слышно не было.              — Эдна?! — неожиданно громко для самой себя крикнула она на весь дом.              Никто не ответил. Значит, планы не поменялись. Эдна ушла на рынок, как и планировала. Замки, сковывавшие тело, голову и душу разом открылись и пали на пол с характерным звонким звуком. Она давно не было одна-одна. Всегда кто-то следил одним глазком. Она дала себе волю. Элизабет обиженно, не рассчитав силы, толкнула предметы для вышивания, те с грохотом упали на пол. Она спрятала лицо в спинке софы, сжавшись в три погибели. Точно, как неделю назад. Разбитая и поникшая на том же самом месте. Слезы вытекали водопадом, будто в ней прятался целый океан. Болезненные повторения образов прошлого заставляли его изливаться наружу. Всхлипы ударялись о стены.              Ей пора было смириться со своей участью, перестать сражаться? Или стоило переждать бурю, восстановиться в укромном местечке и попытаться снова? Она была растеряна. И совета, кроме как держаться и ждать, надеясь и молясь, не было слышно ни из чужих, ни из родных уст.              — Элизабет?! — раздался встревоженный голос позади неё. Она выпрямилась и, не оборачиваясь, вытерла с лица соленые капли. Но что-то ей подсказывало, скрыть следы преступления не получится. — Дорогуша, что случилось?!              На её спину легли теплые женские руки. Элизабет неторопливо повернула голову и столкнулась с мягким, сочувствующим лицом Магдалины, хотя та раньше представлялась непоколебимой, суровой.              — Что произошло, дитя мое? Почему ты слезы льешь? — её пальцы, огрубевшие от многолетней стирки, стерли мокрые дорожки. — Что-то с Альфредом или служанка нагрубила?              — Ничего, — она мотнула головой и натянула пугающую улыбку. — Извините. Я сейчас приду в себя. Всё в порядке.              — Я же вижу, что нет, — Магдалина приподняла подбородок невестки и заглянула в глаза. — Расскажи мне. Кто знает, может, я смогу помочь? Или хотя бы просто выслушаю, а тебе и легче стать может?              Элизабет смотрела на неё, поджав подрагивающие губы. Глаза свекрови были добрыми, опытными, внушали доверие. Рот обещал помощь. И она раскрылась аккуратно бутоном в лучах авроры.              — Я не справляюсь со своими обязанностями, — тихо прошептала она, стыдливо опуская глаза. — Из меня вышла никчёмная жена.              Магдалина мысленно выдохнула. Она успела представить дикие вещи, способные разрушить семью и репутацию: выкидыш, адюльтер…              — Почему ты так считаешь?              — Я целыми днями сижу дома в одиночестве, не убираюсь, не готовлю, не ращу ребенка. Муж приходит домой только для сна и проводит эти несколько часов в своей комнате. Я пыталась привлечь его внимание, но у меня не получается. Предлагала помощь в пекарне, он не разрешает. Он может не разговаривать со мной днями. Я не понимаю, почему? Может, я неправильно себя веду? Может, он разочарован в своем выборе?              — Старый, добрый, закрытый Альфред.              Магдалина поднялась и помогла Элизабет встать, взяв ту за мокрые от слез ручки.              — Пойдем. Чай попьем. Успокоимся. — Женщина взяла её под руку и повела на кухню. — Не расстраивайся, Элизабет. Альфред не разочарован и не обижен или чего ты там себе надумала. Он всегда таким был. Он и со мной не особо разговаривал. Точнее вообще не разговаривал без надобности. Никогда. Он редко бывает болтлив, а если и бывает, то это плохой знак. Так что не переживай. Такова его натура.              Элизабет, вытерев новый поток слез тыльной стороной ладони, заварила чай и поставила чашки с чайником на стол, внимательно слушая опытную женщину.              — Я чувствую себя собирающей пыль мебелью в собственном доме. Разве он не может со мной поговорить, пообщаться? Обратить на меня хоть каплю внимания? Я же бесполезна…              — Он не приучен к подобному устою, Элизабет. Он привык работать с самого детства. Он и школу почти не посещал. Закончил шесть классов и ушел на завод, чтобы мне помогать и платить за комнату, в которой мы когда-то ютились.              — У моей сестры…              — Не продолжай. — Поменяв тон, произнесла Магдалина. — Сравнение никогда, запомни мои слова, тебя счастливее не сделает, Элизабет. У всех идиллия выглядит по-разному, понимаешь? И вам с Альфредом нужно найти порядок, который устроит вас обоих. У некоторых людей это занимает короткий промежуток времени, у некоторых — промежуток подольше, а у кого-то никогда это не выходит, как у меня, например.              — Почему у вас не получилось?              — Соломонсу-старшему это не нужно было. Его не интересовали ни я, ни наши отношения, ни наш ребенок. У Альфреда не было примера счастливой семьи. Я не буду оправдывать поведение своего сына. Оно грубовато и холодно. Но пойми, пожалуйста, он рос в атмосфере, совершенно отличающейся от той, в которой росла ты. Его отец, дай бог, показывался дома раз или два в месяц, а в остальное время шлялся не пойми где и выпивал. На него нельзя было положиться. Я старалась обучить сына уму-разуму, как могла. Но и у меня была работа, вышло неидеально. Я это понимаю. Однако в его защиту скажу, мой сын гораздо лучше своего отца. Он помогает матери, работает и не шляется. Он возвращается к тебе домой. Не отчаивайся так скоро. Ему нужно привыкнуть к тебе, а тебе — к нему. Это займет время, но я ни капли не сомневаюсь, что у вас всё получится.              — Почему?              — Потому что вам обоим не плевать. И ты, кажется, не из тех, кто легко сдается.              — Спасибо. Спасибо, что сказали мне.              — Элизабет, — она взяла руки невестки, — поговори с мужем. Я знаю, ты можешь сделать это мирно и деликатно. Не лей слезы понапрасну. Не трать нервы. Жалость к себе заставляет гнить изнутри.              — Спасибо, Магдалина! — девушка ярко улыбнулась и, не сдержавшись, кинулась на свекровь с объятиями. Та громко охнула и озарилась улыбкой. Она всегда мечтала о дочери, но родить от нерадивого мужа ещё раз так и не решилась.              — Не за что, дорогая, — подушечки женских пальчиков прошлись по золотым волосам, по спине, красным щекам, — я ратую за вас. Искренне. Ты мне нравишься, потому я тоже поговорю с Альфредом, намекну.              У Элизабет чуть сердце не остановилось. Она измученно опустилась на пол и сжала запястья женщины, поменявшись в лице.              — Прошу вас, умоляю, не говорите Альфреду про то, что видели, что говорили. Пожалуйста.              — Почему? — нахмурилась женщина.              — Я не хочу, чтобы он волновался, не хочу его напрягать. Я ведь отрадой должна быть, не причиной его головных болей. К тому же у него и так много работы в пекарне.              — Чушь какая! Работа работой, но ты — его жена, мать его будущих детей. В конце концов, не ради тебя и вашего безбедного будущего ли он работает?              — Пожалуйста, миссис Соломонс. — Взмолилась побледневшая девушка. — Не надо. Я не хочу быть для него обузой. Я разберусь. Я сама поговорю с ним.              Магдалина строго взглянула на невестку, настаивая, но та жалостливо смотрела на неё в ответ. Свекровь сдалась и всё-таки успокаивающе улыбнулась, поддаваясь. Элизабет облегченно выдохнула, не понимая, что мать в обмане была не хуже сына.              — Мне пора идти, Элизабет. Спасибо за чай. Я обязательно зайду через пару дней и выпью с тобой ещё чаю, принесу свой фирменный лимонный пирог. Тебе понравится.              — Буду ждать с нетерпением.              — Не забывай, вы со всем разберетесь. — Магдалина погладила невестку по волосам. — До свидания.              — До свидания, миссис Соломонс. Спасибо за разговор.              Магдалина резко схватила сумочку и зонтик, вышла из дома с гордо поднятой головой и, ожесточившись в лице, направилась к сыну на серьезный разговор.