Омега + Омега. Шелк на запястьях

I

      Сквозь полудрему я слышал, как двое ввалились в квартиру, что-то пороняли, переговариваясь вполголоса и смеясь. Мне снилось, как его целовали в губы…       Не знаю, кто так бестолково проектировал этот поганый дом. Почти всегда я в курсе, что происходит за стенкой, в соседней квартире. Его кровать стоит к моей так непростительно близко…       Мне виделись его тонкие пальцы в утреннем свете, как в сатине. Картинка будто через вуаль, в интимном полумраке: запрокинутая голова, молочная шея и несколько точек-родинок, напоминавших созвездие Лира. Его руки, скользящие по моей груди.       Видение рассеялось, как мираж. Я окончательно проснулся, когда в него снова кто-то начал вколачиваться.       Кровать у него не скрипела, а стучала. И он тащится под кем-то хотя бы раз в неделю, обычно ночью, после того, как пьяный притаскивал кого-то из клуба… Он всхлипывал и стонал, когда его драли, и чем жестче, тем громче он был.       Уже два года слушаю его стоны. Знаю, как ему нравится. Знаю, чего он хочет. Не знаю, как к нему подкатить. Чтобы он не послал.       У меня член встает по стойке смирно на звук его голоса. Особенно когда я мысленно совмещаю его сдержанный холодный вид наутро — с этим.       Он прилежно здоровается с моими родителями, и мама всегда спрашивает, как у него дела. В их комнате не слышно, как он скулит под альфами в свои лучшие ночи. А в моей — очень даже.       Он знает. Он знает, что мешает мне спать. Но не знает, что с тех пор, как он въехал два года назад, единственное, о чем я мечтаю — быть на месте того, кто берет его. И я не питаю иллюзий. Нисколько. Я тоже омега: мне ничего не светит.       — Блять, какой же ты узкий…       Я обхватываю член покрепче, пытаясь подстроиться под ритм и представить — насколько в нем узко, насколько он горячий, как выгибается навстречу… Его растрепанные волосы, искусанные губы, его голос, полный мольбы — о том, чтобы его довели до оргазма.       Я знаю, когда ему по-настоящему хорошо: он перестает контролировать себя — и постанывает так же быстро, как ему засаживают; высоко, часто и надрывно. Иногда я различаю его «еще, еще, еще» — и пытаюсь спустить вместе с ним.       Мне нравится, когда ему кайфово. Иногда хочу обнять его со спины на лестничной клетке, крепко прижав к себе его бедра, и прошептать на ухо: «Я сделаю с тобой всё, что ты любишь». Так быстро, чтобы он начал задыхаться.       В этот раз партнер ему попался так себе: он был очень тихим. И я думал про себя только, что я бы за этой клятой стенкой сделал всё, что он обожает…       Но, если честно, я бы не смог. Если бы вошел в него, и если бы он был узким, и если бы пришлось быстро и резко, я бы кончил еще до того, как он войдет во вкус.       Я спустил вслед за ним — от мысли, как сильно хочу его. И уткнулся носом в подушку. Сегодня я даже высплюсь, потому что повторов не будет: он выставляет за дверь, если ему не понравился первый раз.

II

      Он всегда выходит ровно в семь. Если и опаздывает, то минут на пять, не больше. Мне не надо так рано, но я выхожу вместе с ним. Иногда он выглядит уставшим, но чаще — собранным и равнодушным.       Он скользит по мне глазами, как по предмету мебели, и говорит первым и на ты:       — Привет.       Когда он въехал, мне было шестнадцать. Он был не сильно старше, но всё-таки достаточно, чтобы я терялся, задумавшись: ответить тоже на ты или уже на вы? Поэтому я произносил дежурное и нейтральное:       — Утро.       Недоброе. По традиции. Он лишал меня сна. И первое время очень стыдил. Зуб даю, он догадывался обо всём из-за того, как пылало мое лицо, когда мы сталкивались поначалу — и я пытался избежать его компании. Даже в лифт с ним не садился, мчался вниз по лестнице.       Он — моя подростковая травма. Я понял, чего хочу — больше, чем от жизни, когда он застонал — почти над ухом.       И я понял, как сильно ненавижу всё это дерьмо, когда очередной его мужик спросил меня на лестничной площадке: «Мы не помешали ночью?». Ему это показалось остроумным. Еще он был вне себя от гордости. Хотя я бы сказал: он был на шестерочку. Чуть выше среднего. Мой сосед тогда пихнул его локтем, но без смущения.       «Такой замкнутый мальчик», — сказала о нем как-то мама.       Иногда он вроде пытался нацепить белую рубашку или скромную черную водолазку под не очень-то деловой стиль. Но при этом выбегал в кожанке «тотал блэк», черных джинсах и в цепочках. Он коротко стриг вороные волосы, сдержанно отвечал, сдержанно улыбался и редко смотрел. Он казался неприступным. Как скала, которая останется стоять, когда на нее с силой набросится волна. И со всем этим абсолютно не сочетался его мягкий, обволакивающий запах. Я всегда его различал — среди чужих. У нас была разница лет пять или больше, а я дышал им, вспоминал, как он стонет, и думал, уставившись в пол: «Такая нежная детка».       Пиздец.       Этим утром мы снова вместе зашли в лифт. Я, как обычно, старался не пялиться. Он, как обычно, ловил на себе мои взгляды. И, как обычно, от него слабо несло очередным альфой, а от меня, поди, сильно и за километр — девственностью.       Мы молчали до самого выхода.       Разговор у нас почти что состоялся только один раз. И то — не совсем между нами.       Моя мать периодически вела деликатные расспросы. Он жил рядом всего пару месяцев, когда она с ним заболтала о погоде, о том, как ему в этом районе, откуда он, учится или нет. И самое главное: есть ли девушка? Он ответил: «Я омега». Мать захлопала глазами, как будто: «Ну и что?»       Ему нравится быть пассивом. Когда его берут — ему нравится. Вот что. Но я, конечно, прикусил язык. Я хранил его маленький громкий секрет.       Когда мать отвалила от него и зашла в квартиру, я задержался и решился сказать ему: «Им не слышно».       Чтобы посмотреть, как он отреагирует. Он растерялся. И уставился на меня с вопросом. Но ничего не ответил.       На следующее утро он тихо выдал: «У меня однушка». Будто это что-то должно было для меня изменить, исправить, оправдать. Будто он говорил мне: «Я не перестану». В конце концов это была его квартира. И он мог делать что хотел.       Я удивился, что он что-то мне сказал вот так. И промолчал. Я вообще тогда не очень представлял, как говорить с ним. После того случая я долго думал, какой же, сука, был шанс. Упущенный.       Хотя прекрасно понимал, что у меня, вообще-то, шансов нет.

III

      Две встречи за день смягчали мои вторники и четверги. Когда я возвращался с тренировок со спортивной сумкой наперевес, а он возвращался домой.       Сегодня четверг. Второй раз за день едем в лифте. Я, как обычно, пытаюсь не разглядывать его слишком очевидно. Получается так себе. На нем — опять всё черное. Только кроссовки с белой подошвой.       Мы выходим. Он достает ключи из кармана. И вдруг смотрит на меня в упор. Будто хочет задать вопрос. И я тушуюсь, заметив.       Он спрашивает:       — Ты меня осуждаешь?       Когда он мешает мне спать?..       Повисает пауза. Я криво улыбаюсь. Безнадежно пялясь.       Я ни хрена его не осуждаю. Я, блин, хочу сделать с ним всё, что делают другие. Я бы ему сознался. Если бы только мог. Сказал бы, похоронив себя: «Я дрочу на звук твоего голоса», «Завидую твоим альфам», «Хочу оказаться на их месте», «Я бы с тобой и сам переспал…»       Меня осуждать тоже можно. За всё.       Он слабо усмехается и открывает дверь.       — Эй, — останавливаю я. Сердце у меня колотится в глотке. И я говорю безобидное: — Ты мне нравишься.       Чтобы он понял однозначно, добавляю:       — Внешне тоже.       Он застывает. На пару секунд. И кивает:       — Я знаю.       Отлично. Это всё заметно. Новость выше моих сил.       Он спрашивает тише:       — А что — больше всего?       Его голос меня царапает. Он такой же интимный, как с теми, кто входит в его квартиру. С такой же точно ровной, но вкрадчивой интонацией. Это меня сбивает с толку. И я молчу.       Он передумывает уходить. И приваливается к двери плечом. Он меня разглядывает. С оценкой.       Я не знаю, что мне не нравится в нем. И нет, я не могу ему сознаться. Думал: это будет проще. Но язык прилипает к небу.       Он спрашивает:       — Представляешь меня?.. когда слышишь.       Ну и сученыш же ты, Влад.       Я представляю его. И каждый раз, когда оказываюсь рядом, робею.       Он говорит серьезно:       — Нравлюсь или хочешь?       Язык у меня не шевелится. Я защищаюсь усмешкой. Какая разница? Я не знаю. Очень хочу. Безумно хочу. Не хотел бы, если бы не нравился.       Я молчу, как кретин. Он отводит взгляд. Отлипает от двери. Открывает квартиру. Ему больше неинтересно. С таким же успехом он мог бы болтать со стеной или креслом.       Я беспомощно хватаю его за рукав. И, перепугавшись, отпускаю. Я ни хрена не могу сказать, как будто онемел.       Он растягивает губы в улыбке:       — И что это? Словами через рот не получается?       Я мотаю головой. Не получается. Я сознаюсь:       — Не могу с тобой говорить…       Нравится. Он мне нравится. Я, блять, в него влюблен.       — Почему? Запретили?       — Нет.       — А стоило бы.       Он усмехается снова. И заходит в квартиру. Он закрывает дверь. А я остаюсь в дураках. В своем идиотском молчании. Он наверняка решил, что я какой-то придурок. А я уже размечтался…

IV

      Как будто он мог бы. Как будто он согласился бы. На какого-нибудь меня. Я бросаю сумку в комнате. Я запираюсь и валюсь на кровать умирать со стыда. Слушаю, как он заходит к себе. Как тихо гремит пряжкой на джинсах. Всегда было интересно: а он дома без всего или в домашнем?       Он спрашивает:       — А сильно слышно?       И я, вздрогнув, отвечаю:       — Да.       Повысив голос. Чтобы он оценил местную блядскую акустику.       И слушаю, как он падает на постель: она стукается о стену. Слушаю, как произносит:       — А ты тихоня.       Постонать?       Он спрашивает еще тише:       — Так ты представляешь?       Что он заладил? Ему это принципиально? Если да.       — Ну, — говорю я.       — Что представляешь?       Как беру его. И мне в таком сознаться? Я поворачиваюсь в сторону его голоса и закрываю глаза.       Он со мной говорит. Для меня. За этой чертовой стенкой.       Он спрашивает:       — Хочешь меня или хочешь как я?       ...       — Хочу — как тебя.       — Что?       — Хочу взять, как берут тебя.       — И сможешь?       — Нет.       Я слышу, как он хмыкает:       — Хотя бы честно.       Он поднимается с кровати и уходит. Я остаюсь. С горящим лицом и колотящимся сердцем.       Затем он звучит уже как будто издалека. Словно остановившись вдруг. Может, на выходе. Он повышает голос для меня — откуда-то из глубины пространства:       — Брось, Женя. Твои предки сожрут меня с потрохами.       Мое сердце пропускает удар, и я облизываю пересохшие губы. Я говорю:       — Но их сейчас нет…       — Что?       Я повышаю голос, повторяя — что:       — Их нет.       И повисает пауза. Безжизненная. Не тикают даже часы. Я не слышу его шагов, поэтому вздрагиваю, когда его голос снова почти близко. Он спрашивает так, будто прижался к стене плечом:       — Ты зовешь меня в гости?       Вот черт. Я зову его в гости.       — Пойдешь?       Я бы затащил его в квартиру. Если бы хватило смелости.       Он спрашивает очень тихо:       — Хочешь посмотреть, как у меня?       И я раскрываю глаза. Сажусь в постели. Я переспрашиваю:       — Что?       Он перебрасывает мой вопрос:       — Пойдешь?       Я не пойму: он шутит? Вдруг я дойду, а он щелкнет меня по носу? Соскочит. Оттолкнет, когда окажется почти вплотную.       И я боюсь спросить: «Серьезно»?       Боюсь сказать: «Пойду». Боюсь, что у него будет секунда, чтобы рассмеяться и ответить: «Это же шутка».       И я пересекаю комнату, коридор, прихожую. Как будто в трансе. Как будто поманил злой дух. Мои ноги — ватные. Пальцы — холодные. Я открываю дверь. Звоню к нему.       Он открывает. Смотрит сверху вниз. Ему действительно смешно. И он не ожидал.       Но он отходит в сторону и говорит:       — Ну заходи…       Я захожу. И думаю: да чтоб мне провалиться, если я проснусь после такого.