Ацетоксан

      Ваня довольно улыбается, сжимая в руках поводок, устраивает поудобнее ноги на крепких плечах, прижимается бёдрами к ушам, и невольно вздрагивает, от размашистых движений языка по нежной коже.       Вообще-то, это, очаровательное в своей нелепости, создание давно у него на привязи, что почти ощутимой ментальной, ведь с его сердцем он играет так, как вздумается, и ничего кроме грустного, немного разбитого и сочащегося солёными каплями взгляда, не получает в ответ, что физически, прямо сейчас.       У Дани прекрасный юркий язык, податливая глотка и, на удивление, мягкие губы. А ещё бесконечно преданный взгляд и полное отсутствие стыда. И если он попросит его полизать свои ботинки, или свернуться калачиком у своих ног, то скорее всего, эту прихоть исполнят, а когда игра закончится, посмеются, и нежно поцелуют в щеку, прежде чем успокоиться, устроится рядом и обнять так крепко, как только позволят.       Чтобы быть похожим на самого радостного щенка, Дане не нужен ни ободок с щенячьими ушами, ни неудобные массивные перчатки с лапками, ни хвост, который он бы с удовольствием вставил бы Дане в задницу, и внимательно бы проследил за тем, как ровные клыки впились бы в потрескавшуюся губу.       Ваня улыбается, прячет длинные, аккуратные, почти паучьи пальцы в тёмные полосы, ставшие мягче и пушистее с их последней встречи, принимается коротко поглаживать его, словно щенка, и встречаясь с радостными непроглядными тёмными глазами, уводит ладонь за ухо, зная, что тот отвлечётся от вылизывания его члена, чтобы прильнуть к Ванькиной тёплой руке, потереться выбритой щекой, что-то проурчать, и уложив нелепые исчерченные руки на его колени, раздвинуть те, прежде чем снова приняться вылизывать его.       Кажется, это вообще его любимое занятие, размазывать липкую слюну по коже, поддувать на вылизанные места, и покрепче хвататься за напрягающиеся конечности, прежде чем уложить чужое тело на простыни, и рассмотрев внимательно бедолагу, удостоившегося его внимания…       Превратиться из милого и радостного щенка, в псину в гоне. Чтобы раскрыв рот, тут же запятнать чужую кожу смазанным, но всё ещё ровным отпечатком своих зубов. Ваня усмехается, тянет Даньку на себя за поводок, не отводит взора от любящих глаз, устраивает ладонь на Данькиных лопатках, прижимает застывшее в любопытстве лицо к своим ключицам, медленно укладывается в постель и закрывает глаза, оказываясь бессильным перед неотрывным натиском тёмных стёкол.       Было бы можно, он бы запретил Дане смотреть на него ТАК. Любяще, голодно и восхищённо. Ваня соврет, если скажет, что ему не нравится, соврёт, если признается в собственном равнодушии.       У него под рёбрами всё переворачивается от одного-единственного взгляда, сердце ускакивает в горло, лёгкие сдуваются, а рёбра хрустят, разлетаясь мелкими осколками по нежной плоти.       Даня — хуже любой болезни, любой зависимости и беды. Да, нож обоюдно острый, и Даня сам остаётся вечно перемазанным в собственной крови, поднимает на него грустный, преданный взор, тяжело вздыхает, почти спрашивая, за что с ним так, и совершенно не думает о том, что под Ваниными рёбрами не осталось ничего, кроме звенящей пустоты, которую надо заполнить хоть чем-то. Даже если это будет щенячья кровь, и трескающиеся стёкла.       Даня ласковый и тёплый, словно ранее летнее солнце. И он не думает о том, что всей той жизнерадостностью топит толщи льда, нарощенные для того, чтобы уязвимое сердце защитить, что, даже не ища к тому прохода, просто оставаясь рядом и задавая самые дурацкие вопросы, сам того не ведая, вяжет для него шёлковую патину, в которой Ваня потеряется, запутается и сдохнет, разъедаемый ласковыми словами и почти невесомыми прикосновениями.       Слыша тихое фырканье, чувствуя касание раскрытой ладони к своему боку, Ваня гнётся в спине, позволяет себя обнять, но глаз надменных по-прежнему не раскрывает. Даня любит его, но дарить ответный подарок он не желает.       Это обяжет его, скуёт по рукам и ногам, узаконит преданный мучительный взгляд, заставит разрушить возведённые вокруг его сердца стены, потребует быть честным… А признаваться в том, что все эти ласковые безумные чувства для него всего лишь пища — ой как не хочется. Потому что Даня тогда уйдёт, и как бы больно ни было, не вернётся. Прижжёт кровоточащую рану, сожжёт все мосты, и ни за что не обернётся, в поисках нового человека, который не ответил бы ему чёрной неблагодарностью. Ваня сдаётся, разводит ноги пошире, слепо тычется губами в лоб, и даёт себе наивное обещание, обязательно принять щенка за человека, равного себе. Раскрыть рёбра, прижать к собственному надменному сердцу, заставить того медленно опустить в трепыхающийся кусок мяса зубы, и после, едва он отстраниться, собственную кровь с нелепого лица слизать, покрепче прижать к себе, и наконец…       Получить право на ревность. Самому прекрасным тонким вьюном обвиться вокруг Даниной шеи, расцвести пьянящими нежными цветами, чтобы все видели, что люда нельзя, что тут его владения…       Он всхлипывает, чувствуя, как осторожно чужие пальцы ощупывают вылизанную задницу, как мягко и медленно в его нутро толкается Данька, глохнет от тихого урчания, и размякает под чужим весом, беспомощно откидывая голову и зарываясь в тёмные волосы.       Теряя голову в этой невозможной нежности, становится гораздо проще. Можно не бояться того, что величавый малахит раскрошится, раскрываясь перед Даней уязвимыми альпийскими травами, что он услышит что-то, что должно было остаться гниющим секретом у него под рёбрами, что возомнит о себе что-то и начнёт ставить условия…       И вообще-то, будет иметь на это полное право, учитывая то, сколько он, такой хороший и вредный, крови у него выпил. Удивительно то, что ему всё ещё идут на уступки, и позволяют хозяйничать, почти ничего, пока что, не прося взамен.       Даня двигается мягко, гладит его по бокам, трётся щеками о грудь, тихо зовёт по имени, и не дёргается, понимая, что прямо сейчас, Ваня объятий не разожмёт и просить его об этом, пока что, бесполезно.       Довольно фыркая, прижимая к себе вспотевшие бёдра и в очередной раз целуя подставленную ключицу, Даня замирает. Ждёт хоть обиженного писка, и недовольного скулежа. Хоть чего-нибудь, что дало бы ему понять, что он всё ещё в сознании, и способен отозваться на его действие.       В конце концов, если на его зов не откликаются, значит, что это либо он плох, либо под ним лежит кукла без чувств и мыслей… И тогда стоит тут же уйти, потому что иначе — будет только хуже. И услышав тяжёлый вздох, почувствовав как ослабевшие руки начнут ворошить его волосы, поняв, что всё в порядке, он из загребущих рук вывернется, нависнет, заглянет в опьянённые глаза снова, и усмехнётся.       Вся эта невозможная, напускная надменность и холодность прямо сейчас — лишь веселит его, заставляя поверить в то, что до щенячьего взора звёзды всё-таки снизойдут.       Но знать о том, что та уже почти у него под боком — пока необязательно.