Ацетоксан

      В осторожном касании к нежному кофейному атласу, любопытном взгляде, и приподнятом уголке губ — ядрёная смесь из удивления, недопонимания, и откровенной радости.       Хитрые прищуренные глаза обводят натянутые декоративные плотные нити, на ладан дышащие замочки тонких металлических застёжек, и кажется, становятся похожими на безжизненные объективы дорогущих фотокамер.       Возможность побыть идеальной моделью, на бесподобным изображением которой стоят визажисты, фотографы и прочие специалисты, появляется как-то внезапно. И правда, чем глубочайшие тёмные глаза, застывшие в спокойной радости, хуже толстенных стёкол, опасно чернеющих перед одной-единственной вспышкой? Ничем. Они лучше, живее, внимательнее, приметят каждую мелочь, учтут, и не станут надменно замазывать, подобно редактору, что упорно закрашивает нежно розовым цветом любой изъян на идеально лице.       Руки Данины медленно укладываются ему на талию, замирают, раскрываются ладони, словно пригретые солнцем листья, и всё… Его не сжимают не тянут, не торопят. Просто рассматривают, как редчайшее полотно знаменитого художника.       Если отбросить весь пафос, надменность и наигранность, Даня смело бы назвал его шедевром проклятой генной инженерии. Только сейчас подобное запрещено, и этот непокорный, красивый, но до боли любимый кот, просто сыграл с судьбой в лотерею. И победил, представ перед ним почти идеальной скульптурой, которую древний мастер скрупулёзно вытачивал из твёрдого, дорогого, и идеально белого мрамора.       Ваня усмехается, кривит губы в самодовольной улыбке, протягивает руку к Данькиному лицу, позволяет тому прижаться к раскрытой ладони щекой, и прячет потеплевшую зелень своих глаз под роскошным веером ресниц.       Внезапно, его лёгким становится тесно в туго затянутом корсете. И нет, он е сдавливает его грудную клетку, не деформирует рёбер, и не заставляет дышать мелко, словно испуганная мышка. Глубокий вдох даётся ему так же легко, как и самая отвратительная мысль на свете.       Стаскивая с любимого лица очки, не желая те поломать и наблюдать за тенью расстройства в глазах напротив, аккуратно укладывая те на подоконник, он тянет Даньку на себя, позволяет тому устроиться поудобнее у себя на груди, укладывает ладони на нескладных лопатках и откидывается на мягкие, остывшие под лёгким покрывалом подушки. Держа Даню так, зная, что он почти полностью в твоих руках, что его лёгкие стянуты железными скобами, и он обязательно пойдёт тебе на уступки, он понимает, что выиграл не только у генов.       Наличие такого человека под боком — удача куда большая, чем красота, которая однажды увянет, оставляя его истинным, отвратительным в своей кривизне, булыжником, беспощадно стачиваемым солёной водой.       Жаль только, что на осознание этого ему потребовалось, как минимум, пара лет, проведённых в сомнениях, терзаниях, и ещё куче непростительных, для порядочного человека, порядочными людьми, вещей.       Только среди них двоих, порядочности — порядочности едва ли на три тысячи на двоих, вне монитора.       Это и есть его спасение, его оправдание собственному невниманию и бездействию. Невнимание непростительно, так как порождает пренебрежение.       И если раньше он бы посмеялся над этим, назвав собеседника ханжой, и вообще, мораль крепчает, когда дряхлеет плоть, то сейчас, убедившись в том, что это действительно так на собственном примере, лишь благосклонно кивнёт.       Имея в своих руках самое верное сердце из всех возможных, он совершенно точно может сказать, что счастлив. Что избрав самый первый, подброшенный ему судьбой, вариант, он сделал самый правильный выбор, отвергнув острый перец и жаркие пески свободы. Принимаясь гладить, похорошевшие во время отпуска, покрашенные в очередной раз, пушистые волосы, он улыбнётся, позволяя Дане развязать декоративный шнурок у него на груди. Даня, в своей гибкости и мягкости — невероятен.       Ему стоит только попросить, и он примет для него любую форму, попросив в ответ самую малость, с который Ваня расстанется, словно великая бесконечно обширная пустыня с золотыми крупицами, уносимыми в холодное жестокое море.       Даня улыбается, и почти слепит его светом далёких звёзд, принимает, словно пригретая жарким летним солнцем солёная ласковая пучина, что не утащит тебя в тёмные толщи, пока ты относишься с ней уважительно, топит, словно блеклое, но весёлое пламя свечи, плавящее мягкий воск.       Приподнимаясь на локти, отрывая спину от постели, и зашипев от вдавливающихся под его весом, в нежную кожу, лёгких, легко гнущихся застёжек, беспомощно скулит, позволяя Дане оторваться от своей груди.       Здесь, о том, что он прекрасен, и ещё бесконечное множество синонимов, знают оба. Ваня довольно улыбается, льнёт к устроившейся на его плече щеке, урчит, как сытый лисёнок, и старательно втягивает живот, ожидая, пока обманчиво нелепые, но на самом деле, невероятно юркие пальцы медленно высвободят его из оков нежного и крепкого атласа.       Во всём своём величественном великолепии, в обманчивой хрупкости и очевидный мягкости, он всё ещё действует не хуже тяжёлых металлических скоб, впивающихся в глупую хрупкую плоть, раздвигающих крепкие рёбра и погружающихся в податливые лёгкие.       Было бы можно, он бы вытащил их из Дани, зализал бы кровоточащие нагноившиеся раны, и едва о скобах напоминали бы только некрасивые розоватые пятна на светлой коже, едва рёбра будут собраны, он бы тут же обмотал чужую грудную клетку корсетной лентой.       Да, это не так эффективно, она рвётся, изнашивается и требует периодической замены, но… Дане же заслужил того, чтобы с ним обращались как с любимым человеком, а не, запечатанным на дне самого глубокого колодца, чудищем.       Главное, чтобы сам Данька, не врос в эту роль так, что не в силах оставаться цельным, едва он распутает этот кокон из цепей и оков.       Чтобы был в силах существовать без противного лязга и скрипа металла, чтобы не искал его, едва сделав шаг ему навстречу. Чтобы остался прежним, даже сваливаясь уставшей куклой в его хрупкие руки.       С облегчением вздыхая, позволяя Дане откинуть корсет куда-то в сторону, покрепче обнимая за талию, и негромко урча ему на ухо, Ваня окончательно убедится в том, что для большего счастья ему вообще-то, уже ничего и не нужно.       Оно шебутным щенком устроилось у него на груди, внимает почти каждому слову, и позволяет с собою делать всё, что заблагорассудится. Обратится кристаллами кровяной соли в его руках, расплавится от тепла его рук, диффундирует сквозь кожу, и после нарастёт на сосудах, привязывая к себе точно так же.       Лёгким движением укладываясь обратно, пряча пальцы в чёрные, как смоль, волосы. И тяжело вздыхая, поднимая уголки губ, и вслушиваясь в спокойное дыхание, сдаётся, сгибает ноги в коленях, прислоняется щекой к макушке, и закрывает глаза, выбирая звенящую пустоту, вместо яркого сладкого сока из чужих слов.       К щекам медленно приливает румянец, урчание затихает, Данино тело тяжелеет, опадает мягким пушистым пледом, затягивает мнимым спокойствием, лишая какой-либо воли. Он сдаётся, лениво зевает, покрепче обнимает любимого щенка, успокаивается, почти невесомо целует Даню в висок.       Кажется, идеальнее быть и не может.